Калмыцкий ад и другие рассказы (3/3)
И. И. Железнов. Уральцы. Очерки быта уральских казаков. Полное собрание сочинений Иоасафа Игнатьевича Железнова. Том 3. - СПб., 1910.
Часть 1. Часть 2.
Одна жена плакала, а другая нет
Выходил от нас на службу полк в Туречину, - начал рассказ Бахин. - Были в полку два закадычных друга, оба из одного умета [Селение. Что в других казачьих войсках называется станицами, то на Урале носит название форпостов, крепостей, хуторов, зимовьев и уметов.], из О…го. Как водится, провожали их жены, провожали до Ростошей, до первой, значит, расейской станции. Хорошо. Жена одного приятеля… Сидоркой звали, а другого звали Кузьмой, - прибавил рассказчик, потом продолжал. - Жена Сидоры, прощамшись с мужем, навзрыд плакала, как есть, с разными причитаньями. А жена другого приятеля, Кузёмы, значит, прощамшись с мужем, хоть бы слезинку выронила. Хорошо. Прошел полк сколько-то станций. Раз, едучи позади полка, приятели разговорились о домашности, то ись рассказывают один другому, кто сколько извел денег на сборку, сколько взял с собой, сколько оставил дома жене. При этом разе Сидора и говорит Кузёме:
- Не осердишься, товарищ, что я тебе скажу?
- А что? - спрашивает Кузема.
- Нет, однако, - говорит Сидора, - скажи, не осердишься?
- Нет! - говорит Кузема.
- Вот что, - говорит Сидора, - жена твоя не любит тебя!
- Вот те и раз! - говорит Кузема. - А мне и невдомёк. Однако почем ты знаешь? - спрашивает он Сидору. А сам, братцы мои, хоть бы усом моргнул, хоть бы бровью пошевелил.
- А вот почем, - говорит Сидора. - Провожая тебя, она, каналья, хоть бы слезинку выронила!
Кузема сделал только улыбочку и подумал про себя: «Попал пальцем в небо», а потом и говорит:
- Ошибаешься ты, друг любезный! Жена моя любит меня: я доподлинно это знаю. А вот твоя, стерва, - говорит Кузема Сидоре, - твоя, стерва, не любит тебя! Это верно, дружище, хоть к бабушке не ходи.
Сидору, братцы мои, от этих слов идно покоробило. Сколько-то времени прошло, Сидора спрашивает Кузему:
- А почем ты это знаешь?
Кузема ему в ответ:
- Провожала тебя она, шельма, больно уж плакала!
Сидора призадумался. Сколько-то времени прошло, он и говорит:
- Дорого бы я дал, дружище, чтобы увериться в том, что ты мне сказал.
- А сколько бы дал? - спрашивает Кузема, а сам улыбается.
- Ах, товарищ! - говорит Сидора, - не шути! Не надрывай мое сердце: без того тошно!
- Послушай, Сидора! - говорит Кузема. - Прошли мы от нашей границы пять станций, всего каких-нибудь верст сто, а там до нашего жительства верст пятьдесят, всего, значит, полтораста верст. Сегодня полк придет на дневку. Слушай! - говорит Кузема. - Лошадей наших мы в табун не пустим, а купим овсеца, выдержим лошадок, хорошенько выкормим, да на заре утренней и катнем домой. К ночи будем там. Взглянем на наших супружниц, да в ту ж ночь и вернемся назад. Полк перейдет только с дневки на следующую станцию, и мы как раз явимся тут. Спрашиваться, - говорит Кузема, - мы не будем ни у сотенного, ни у вахмистра: не пустят, пожалуй; тогда хуже будет, а скажем только на всякий случай в десятке, то ись присвидетельствуем, чтобы, знаешь, не причли нас после к настоящим беглым, что от службы царской бегают. Нас, - говорит Кузема, - и за это тоже накажут, да по крайности полк будет знать, за что били: не за худое дело. Согласен? - спрашивает Кузема Сидору.
А уж того чего и спрашивать, - заметил рассказчик. - У того, братцы мои, и глаза запрыгали с радости.
- Идет! - закричал Сидора и, сам не зная, что делает, пустился скакать и кружиться, словно пьяный на масляницу.
При этом разе лошадь у Сидора спотыкнулась. Сидора остановился.
- Плохая примета! - сказал Сидора.
- Тебе приметы не даются, - говорит ему на это Кузема. - Не верь им, дружище, а верь вперед настоящему делу. Итак, идет? - спрашивает Кузема Сидору.
- Идет! - отвечает Сидора.
- Хорошо! - говорит Кузема. - Слушай уговор: что бы мы дома ни увидели, что бы мы там ни услышали - молчок! Как будто нас и нет. Согласен? - спрашивает Кузема Сидору.
- Согласен! - говорит Сидора.
- Слушай же! - говорит Кузема. - Есть-когда ты не сдержишь слово - я брошу тебя; я не сдержу - ты бросай меня. Идет? - спрашивает Кузема Сидору.
- Идет! - говорит Сидора.
- Честное слово? - спрашивает Кузема.
- Честное казачье слово! - говорит Сидора.
Приятели ударили по рукам, - сказал Бахин; потом продолжал:
Ладно. Полк пришел на станцию. Товарищи занялись своим делом, то ись стали готовить лошадей. Приготовили. Полк еще стоял, а приятели мчались уже по дороге назад. В полдни при какой-то речке они остановились, сделали привал, выдержали коней, дали им пощипать травки, напоили и опять пустились в путь. Ладно. Часу в десятом ночи, как, значит, рассчитывал Кузема, товарищи были близ своего жительства, сошли с коней, завели их в чаганаки [Чаганаки - киргизское название. Это - низкая, кочковатая, поросшая кустарником и травой местность.], посадили на прикол [то есть на аркан, на веревку], а сами пешком пошли на умет. Спервоначала подошли они к дому Куземы, с задов через плетень перелезли на двор. Тут залаяла было на них собака, но Кузема тихонько свиснул. Собака узнала хозяина и, знамо дело, замолчала, стала к хозяину ласкаться. Хорошо. Приятели подошли к избе и сквозь щель в ставне видят в избе огонек. Приятели подошли к самому окну, взглянули в щель и увидели: перед образами теплится свечка; стоит стол; на столе книга; перед столом стоит жена Куземы, такая бледная, печальная, в черном сарафанчике, без галунцов, повязана, братцы мои, по-старушечьи, полотенцом под горлышко. Тут же, рядом с ней, с потолка, висит зыбка, а в зыбке лежит ребенок - сын, значит, Куземы. Ладно. Стоит Куземина жена и скромнехонько, с благоговением читает канон заздравный за путешествующих и на службе обретающих, а у самой слезы так и льются, так и льются рекой. Где следует, по канону, она крестится, кладет поклоны и творит молитву: «Спаси, Господи, и помилуй раба своего, Кузему, на службу посланного». Приятели все это видят, все это слышут. Напоследок жена Куземина кончила канон, сократила божию свечку и зажгла простую; подошла к зыбке, наклонилась над ней и говорит: «Дитятко мое неразумное! Спишь, касатик, и не чуешь, что нет с нами твоего тятеньки, а моего друга милого, Куземы Ивановича!» Выговорила это и зарыдала.
Приятелей идно слеза прошибла, - заметил рассказчик и продолжал:
Тихим молчанием товарищи отошли от окна и тем же путем, которым пришли, выбрались на зады.
- Ну, что скажешь? - спросил Кузема Сидору.
- Не бай, дружище! - говорит Сидора. - Вчуже сердце радуется. Есть-когда бы, - говорит Сидора, - мне хотя чуточку похожего на это увидеть в своем доме - я бы, - говорит, - счастлив был и спокоен.
- Пойдем! - говорит Кузема. - Може, еще лучше увидишь.
- Хорошо. - Приятели пошли на другой конец умета, к дому Сидорину. Еще не дошедши до дому, они услыхали шум-гам. Сидора остановился.
- Идти ли? - спрашивает он Кузему. - Что-то сердце екнуло.
- Как же не идти! - говорит Кузема. - Ведь за этим только и скакали сломя голову, за этим и отлучку из полка сделали. Пойдем! - говорит Кузема. - Было бы за что отвечать перед начальством.
Приятели пошли. Зашли также с задов, перелезли через плетень, перешли задний двор, подошли к воротцам, что вели с заднего на передний двор, и тут остановились, дальше, значит, незачем было идти: киятер как раз тут им представился. Прямо перед ними была расхлебянена дверь в сени; в сенях стол; на столе вино, закуска, - около стола гости: две-три бабенки, потаскушки, двое-трое мужчин, холостяги. Идет пир горой. Жена Сидорина сидит, братцы мои, на коленях у одного парня. Тот бренчит на балалайке.
- Ну-ка! - говорит этот парень жене Сидориной. - Ну-ка Матринька! Я сыграю, а ты подтяни, как бабы с мужьями прощаются.
Сказал это и начал, по обнаковению, перебирать на одной струне. А она, то ись жена Сидорина, давай плаксивым голосом подтягивать:
Дру-у-уг мой! Душа-а-а моя-я-я!
Ты куда-а-а со-о-обира-а-а-ешься?
A! a! a! a! a! a! а!
Дру-у-уг мой! Душа-а-а-а моя-я-я!
На ко-о-го меня ты спо-о-о-кида-а-ешь?
A! a! a! a! a! a! а!
Киятер разыгрывает, бестия! - прибавил рассказчик, - потом продолжал:
Много ли, мало ли насмехалась она так, бестия, напоследок парень остановил, говорит:
- Ну, Матринька, довольно! Теперь, - говорит, - валяй, по порядку: что делают бабы, проводимши мужей.
Сказал это и стал наяривать скоморошную. А она, бестия, то ись жена Сидорина, вскочила, подобрала сарафан и давай отплясывать, да пальцами прищелкивать, да припевать:
…Батёчек мой!
Голубчик мой!..
Пойдем со мной в базочек.
Что постелим?
Платочек…
. . . . . . . . . . . . .
Ходи изба, ходи печь!
. . . . . . . . . . . . .
Полубочкин татарин!..
. . . . . . . . . . . . .
Значит, развернулась, бестия, - прибавил рассказчик. Потом продолжал:
Сидору лихоманка забила, однако стерпел: ни гугу. Слово свое, значит, держит. И Кузема под ухо ему шепчет, чтобы крепился, терпел. Хорошо. Кончила Сидорина жена пляску. Тут один из парней и говорит:
- Ай да Матринька! я не знал за тобой такой удали.
- Где ж тебе и знать! - говорит тот парень, что на балалайке играл. - Матринька, - говорит все он же, - докажи!
Матринька тоё ж минуту прыгнула к парню на колени, обвила руками его шею и - пошло, братцы мои, целованье…
- Матринька! - говорит первый парень. - А что, если б в эту минуту вдруг пришел Сидора: что бы тогда было?
- Да ничего! - говорит.
- Коли, чай, ничего? - говорит парень. - Досталось бы, чай, на орехи.
- Ничего-ничего! - говорит. - Не боюсь я его. Вот что он мне сделает!..
Сказала это и ловкий такой вывернула кукиш, идно вся честная компания захохотала.
Парня, что говорил с женой Сидориной, вчуже взяла досада. Вдруг, ни с того ни с сего, он и закричал:
- Сидор Миколаевич! Чуешь ли, что в доме у тебя творится?
Рассказчик остановился. Потом, обратясь к слушателям, спросил:
- Как полагаете: что тут вышло?
- Знамо что, - отозвался один из слушателей. - Чай, зверем ворвался Сидора в сени и - пошла потеха!
- Нет, братцы, - возразил рассказчик, - этого не было.
На лицах слушателей отразилось страшное удивление.
Минуту спустя, кто-то спросил Бахина:
- Да ты что нам рассказываешь: сказку или быль?
- Быль! - отозвался Бахин.
- Есть-коли быль, то статочное ли дело, чтобы муж, да еще казак, стерпел такую обиду?
- Стало быть, стерпел, - сказал Бахин, - иначе и история бы не была, а она еще впереди.
- Вздор!
- Пустяки!
- Сказки!
- He, паря, гнет!
- Колышки вьет!
Вот такие-то и подобные им возгласы и замечания посыпались со всех сторон на рассказчика. Даже калмык Чульчумка и тот не утерпел, ввернул свое словцо.
- Как можна! - заговорил калмык. - Если б мой увидел своя жена, как ево чужой целовал, - и мой бы башка ево сшибал.
Собеседники засмеялись.
- Ай да Чульчумка! Молодец! - похвалил кто-то из русских калмыка.
- Однако перестаньте, братцы, не перебивайте его, - сказал один из слушателей. - Говори, Вася, - обратился он к рассказчику. - Что тут вышло?
- Тут, братцы мои, - проговорил Бахин, - тут вышло вот что: услыхамши слово парня, Сидора только кашлянул…
Рассказчик опять остановился и посмотрел на слушателей. Заметно было, он подзадоривал любопытство слушателей. Те ждали, что он еще что-нибудь скажет, а он молчал. Тогда один из слушателей спросил:
- Только кашлянул? Больше ничего?
- Ничего!
- Гм! Что ж из этого вышло?
- Особенного ничего, - отвечал Бахин. - Только жена Сидорина от этого кашля ахнула, помертвела и замолчала.
И гости все притихли.
- А! Что ж дальше?
- Дальше вот что, - сказал Бахин. - Прошло сколько-то времени, гости оправились и один из парней бросился к заднему двору, откуда, значит, кашель послышался, но там уже было пусто: Сидора с Куземой удрали и следу не оставили. Посудили-порядили гости, да на том и порешили: помстилось-де. Этим покуда дело и кончилось. Слушайте, дальше будет.
Рассказчик прокашлялся и начал:
В назначенное время, как, значит, рассчитывал Кузема, приятели наши явились в полк. За самовольную отлучку их немного пощупали, - тем дело и кончилось. Ладно. Полк шел своим маршрутом, пришел в армию: дрались тогда с турком. Ладно. Кузема не унывал, был весел, а Сидора словно в воду опустился. Ладно. Полк не раз бывал в стражениях, - все казаки по обнаковению дрались храбро, не робели, - еще бы! Один только Сидора был какой-то размазней: всегда оставался позади. Кузема сколько ни урезонивал его - не мог урезонить, напоследок отступился от него. Тогда Сидора совсем опустился, на казака не стал похож, - тосковал, значит. Случалось в ину пору нашим казакам бывать вместе с донскими. И те, глядя на Сидору, дивуются, спрашивают иногда наших: откуда-де добыли такого ледащего? He ярыгой ли-де поймали там у себя на Обчем? [Над неприродным казаком, записанным, напр., в казаки из крестьян, коренные уральские казаки всегда подсмеиваются так: «Эй ты! Ярыгой на Обчем пойман!» (Ярыгa - рыболовная сеть, a Обчий - Общий Сырт, где идет грань, отделяющая казачьи земли от государственных).] - одно слово, дрянь был, а не казак. Напоследок что стал делать греховодник? Идно выговорить стыдно! просто поношение, братцы, всему роду казачьему! К примеру, начнется перепалка, стражение. Тут всякий, и казак, и солдат, и гусар, всякий старается укокошить сколько-нибудь неприятелей, - а наш Сидора старается высмотреть, где лежат убитые и тяжко раненные, - высмотрит, да меж них и уляжется, и лежит, якобы убитый или тяжко раненный, - вот что, греховодник, стал делать! Кончится стражение, станут разбирать убитых и раненых, и наш Сидора встанет, захромает, якобы контузию получил, пойдет лошадь свою отыскивать. Случилось раз, и лошадь не нашел. Другую уж купил после убитого казака. Не об этом речь, не об лошади. Сильно трусил Сидора, даже подумать об этом стыдно. Сделал это он раз-два, - сделал три-четыре раза, - все благополучно проходило. Напоследок случилась вот какая оказия.
Проговорив это, рассказчик на минуту остановился, окинул взглядом слушателей и продолжал:
Раз происходило большое стражение. И русских, и турок многонько-таки было убито; почти все поле было усеяно. Такое задалось время: турок, поганец, необычайно стоял стойко. Однако наши собрались с духом и пожали турка. Тот пошел наутёк, наши за ним. Хорошо. Убитые и тяжко раненные остались, значит, позади. Сидора наш, по обнаковению, запрятался меж ними. Хорошо. Впереди идет стражение, а Сидора притулился, лежит, греховодник, и от испуга еле дышет. Хорошо. Настала, братцы, ночь, такая темная и ветренная - беда! Впереди стражение прекратилось, а Сидора все еще лежит: напала на него ро́ба (ужас), боится, бедный, встать. Хорошо. Долго ли, коротко ли он лежал, - напоследок видит чудо: ходят по полю, меж убитых, люди в белых ризах, с крылышками за спинами. Это были ангелы Господни, - пояснил рассказчик; потом продолжал: - Ходили они по полю и принимали на свои пречистые руки души убитых и тяжко раненных христиан, чтобы, знаете, в царствие небесное отнести. Хорошо. Вот один из ангелов подошел к нашему Сидоре, остановился над ним и призадумался. Потом ручкой подозвал к себе другого ангела, что ходил тут неподалеку, подозвал и говорит ему:
- Растолкуй, брате, что это значит! Человек, кажись, не убит и не ранен, а лежит меж убитых и раненых. Что с ним делать?
Второй ангел наклонился к Сидоре, осмотрел его, потом и говорит первому ангелу:
- Оставь его, брате: нет нам до него дела. Знаю я этого человека давно, - говорит ангел ангелу, - примелькался он мне. Каждый раз, - говорит ангел, - каждый раз, как начнется стражение, он прячется меж убитых и раненых.
- Что ж это значит? - спрашивает первый ангел.
- Трус он! - говорит второй ангел. - Старается избыть смерти.
Первый ангел покачал головкой, потом говорит:
- Удивляюсь, брате. Пускай бы кто другой трусил, а ведь это казак, да еще, кажись, уральский.
- Точно так, - говорит второй ангел, - уральский.
- А что, брате, - спрашивает первый ангел, - растолкуй мне, может ли он этим укрыть себя от смерти?
Второй ангел отвечает первому:
- Кому написано на роду умереть, к примеру, от сабли или от пули, - того, брате, не укроет ничто, ни даже каменная стена. Только вот в чем дело, - говорит второй ангел первому, - казачок сей всуе трусит: смерть ему будет не от пули, не от сабли, не от копия, не от картечи, не от ядра, а от лукавства жены! Однако, - говорит второй ангел первому, - однако мы с тобой заговорились, - разыдемся по своим местам. Жатва ныне большая, много положивших живот за царя и за веру.
Ангелы удалились, стали невидимы. Сначала Сидору обуял великий страх. Шутка ли, - заметил рассказчик, - шутка ли, в самом деле, видеть вочию ангелов и слышать их речи! Обуял, говорю, Сидору сначала великий страх, а потом, через короткое время, страх прошел, словно рукой сняло.
С этой минуты, - продолжал рассказчик, - Сидора совершенно другой стал, якобы переродился, - откуда что взялось. Первый воин стал, всем за образца был. Егорья с бантом получил. И ни разу, братцы мои, не был ранен; а уж в каких переделках ни бывал, сказать только, и то волос дыбом становится. Одно слово, сбылось в точности предсказание ангела, то ись ни пуля, ни сабля, ни копье, ни картечь, ни ядро не брали Сидору. Хорошо. Кончилась война. Полк воротился на родину. Все казаки были веселы и радостны. Один только Сидора был печален. He радовала его ни слава храброго, ни Егорий, ничто. Почитай, все казачьи жены, из Уральска и с уметов, выезжали встречать мужей на Общий Сырт. Только жена Сидорина не показывалась. «Знала кошка, чье мясо съела», - прибавил рассказчик. - Однако я забыл вам, братцы, сказать, - договорил он, - к этому времени жена Сидорина знала, что мужу ее ведомо стало, кто она такова.
Видите ли, как это случилось, - продолжал Бахин. - Покуда полк был в армии, жены по обнаковению писали изредка мужьям письма, и мужья отписывали женам, - все как водится. Хорошо. Сидорина жена, чтоб ее ободрало, почитай, каждую почту писала Сидоре письма, да такие слезливые, что ахнешь. Со стороны подумаешь, что во всем свете нет такой жены, коя бы любила так мужа, как жена Сидорина. Хорошо. Сидора, знамо дело, письма ее бросал, и сам, наоборот, ей ничего не писал. Напоследок, чтобы отвязаться, написал ей такую загвозку. Попросил, значит, полкового писаря, и тот настрочил такую рацею:
Дрожайшая-де сожительница, Матрена Семеновна!.. Побереги-де себя… He плачь и не убивайся-де обо мне… Пригласи-ка-де лучше кого-нибудь из холостяг, к примеру, Терешку Требушинцова… заставь-де его сыграть на балалайке… а сама-де попляши… да спой «Батёчкa», а не то-де «Полубочкина татарина»… Это-де тебя развеселит.. Однако-де (в конце было поставлено), однако-де отстань от меня, зараза!
- Ай да Сидора! Молодец! - прибавил рассказчик. - Славно огорошил; не в бровь, а прямо в глаз.
Получивши от мужа эдакую цидулку, - продолжал Бахин, - жена Сидорина, знамо дело, припомнила тот вечер, когда помстился ей мужнин кашель; припомнила и догадалась, что обман ее ведом мужу. С этого раза замолчала и мужу больше уж не надоедала.
Ну-с, - продолжал Бахин. - Сказано: пришел полк на родину. Все казаченьки разбрелись по домам. Один Сидора проехал мимо. Родителей у него не было. Жила в том умете тетка: он и взъехал к ней. Жену, знамо дело, на глаза не пустил. Велел ей из дома своего убраться. Та ушла к родным. Сидора и дом свой за бесценок продал на сторону, а сам поселился у тетки, до первой, значит, командировки из войска, чтобы уйти куда-нибудь на службу. Тетка и кое-кто из родных жениных пытались было уговаривать Сидору, чтобы положил гнев на милость, простил бы жену. Грех да беда на кого не бывает, - говорили они Сидоре, - не такие-де сени, и то подламываются. Но Сидора не поддавался: жену и на глаза к себе не пускал. Главное, помнил предсказание ангела. Хорошо. Прошло сколько-то времени, живет Сидора у тетки и до поры до времени хозяйничает. Раз поехал он в луга нарубить талов, и съехался там с приятелем своим, Куземой. Тот ехал верхом. Съехались приятели и разговорились.
- Куда Бог несет? - спрашивает Кузема.
- За талами! - говорит Сидора. - А ты куда? - спрашивает Кузему.
- Да что! - говорит Кузема. - Грех случился: лошади пропали. Вечо́р я выехал из дома, всю ночь проездил, не нашел. Теперь еду в Заросную луку, - не там ли? Однако, - говорит Кузема, - я страх как проголодался, не ужинамши: нет ли чего закусить?
- Коли, чай, нет, - говорит Сидора, - тетушка что да нибудь положила.
Сказал это Сидора и стал рыться в телеге. Нашел холщевой мешок, развязал его: в нем были кокурки [круглый небольшой сдобный (на коровьем масле) хлеб]. Одну кокурку Сидора подал Куземе, и тот, перекрестясь и благословясь, стал закусывать, а другую кокурку Сидора сам стал есть. Едут приятели рядом, один в телеге, а другой верхом, едут и закусывают.
Съели ли, нет ли по полкокурке, вдруг оба почувствовали внутри что-то неладно: тошнит, жжет и режет.
- Что это? - закричал Кузема.
- He знаю! - говорит Сидора, и стал рассматривать мешок; видит - мешок будто не тот, что прежде давала ему тетка с хлебом. Тут Сидора догадался и говорит Куземе:
- Худо, товарищ! Должно быть, жена, бестия, смудрила. Ты, - говорит Сидора, - верхом, скачи скорей на умет: може, успеешь избавиться. А мне, - говорит Сидора, - мне, знаю, Богом суждено умереть от лукавства жены. Скачи, скачи скорей, товарищ! - говорит Сидора.
Кузема, знамо дело, во все лопатки поскакал. Сидора тоже обернул оглобли и пустился за ним же; но в телеге, да еще целиком, лугами да чаганаками, недалеко ускачешь. Кузема прискакал в умет, у первого же дома остановился, спрыгнул с лошади, упал наземь и стал кататься кубарем. Сбежались к нему обыватели, а у него уж пена у рта. «Что? Что?» - спрашивают. А Кузема слова не выговорит, только показывает пальцами в рот. Обыватели догадались и тоё ж минуту принесли кто парного молока, кто меду, - принесли и стали лить Куземе в рот. Помогло. Кузему вырвало. Отдышался он и рассказал в чем дело. Тое ж минуту несколько казаков вскочили на лошадей, взяли кто меду, кто молока, и поскакали в луга к Сидоре. Нашли его, сердечного, но помочь уж не могли: Сидора умер…
Рассказчик остановился и вздохнул. Меж слушателями пробежал ропот негодования. Минуту спустя один из них обратился к рассказчику с вопросом:
- Каким же родом случилось этакое несчастие?
- А вот каким! - отвечал Бахин. - По шабровству известно было, что Сидора почесть каждый день ездил за талами, жена Сидорина, подлячка, напекла кокурок с мышьяком, сложила их в мешок и выжидала удобного случая, как бы положить мешок с кокурками в телегу Сидоры. Раз ей не удалось, два не удалось, - в третий удалось. В то самое утро, как случилось этакое несчастие, Сидора, выехамши из дома, ехал задами и супротив пригороды дома, где проживала жена его, остановился, привернул лошадь, а сам пошел домой: забыл что-то взять, не то топор, не то другое что. Он ушел, а жена его, бестия, наблюдала за ним. Лишь только он скрылся, она подбежала к телеге, выхватила из нее мешок с хлебом, что тетка дала, а свой с кокурками положила. Вот отчего и случилась такая оказия.
- Как же все это узнали? - спросил рассказчика один из слушателей.
- А вот как! - сказал Бахин. - Лишь только тетка взглянула на мешок с кокурками, сейчас узнала, что не ее мешок. Тое ж минуту кинулась к жене: не к кому больше. Сделали обыск, нашли в узелке и мышьяк - запаслива была, бестия! Приструнили шельму. Повинилась.
- Что ж с нею сделали?
- Известно что, - отвечал Бахин. - Сначала в острог засадили, а потом отлупили плетьми да в Сибирь услали, - дорога обнаковенная для душегубцев.
- А мужа-молодца все-таки извела, бестия! - заметил кто-то из слушателей.
- Да! - проговорил Бахин. - Так, значит, на роду ему было написано: ангелом Господним, помните, не всуе предсказано.
И рассказчик, и слушатели притихли, призадумались. Минуту спустя, рассказчик спросил:
- А что, братцы, какова история?
- Поучительная! - отозвалось несколько голосов.
- Нет ли у тебя еще такой? - спросил кто-то.
- На первый раз довольно! - отвечал Бахин. - Знаете пословицу: «хорошего понемногу». А теперь, братцы, - прибавил рассказчик, - пора лошадей убирать, a там ужинать да и на боковую. А где мой дурашка Чульчумка? - спросил Бахин. - Я что-то его не вижу и не слышу. Эй, где ты, идол?
Бахин встал и стал искать глазами калмыка, но его в кругу слушателей не было: лежал он на нарах и спал сном молодца.
Беседа кончилась.
Уральск
Февраль 1863
Того же автора:
• Игра в войну;
• Башкирцы;
• Киргизомания.
Часть 1. Часть 2.
Одна жена плакала, а другая нет
Выходил от нас на службу полк в Туречину, - начал рассказ Бахин. - Были в полку два закадычных друга, оба из одного умета [Селение. Что в других казачьих войсках называется станицами, то на Урале носит название форпостов, крепостей, хуторов, зимовьев и уметов.], из О…го. Как водится, провожали их жены, провожали до Ростошей, до первой, значит, расейской станции. Хорошо. Жена одного приятеля… Сидоркой звали, а другого звали Кузьмой, - прибавил рассказчик, потом продолжал. - Жена Сидоры, прощамшись с мужем, навзрыд плакала, как есть, с разными причитаньями. А жена другого приятеля, Кузёмы, значит, прощамшись с мужем, хоть бы слезинку выронила. Хорошо. Прошел полк сколько-то станций. Раз, едучи позади полка, приятели разговорились о домашности, то ись рассказывают один другому, кто сколько извел денег на сборку, сколько взял с собой, сколько оставил дома жене. При этом разе Сидора и говорит Кузёме:
- Не осердишься, товарищ, что я тебе скажу?
- А что? - спрашивает Кузема.
- Нет, однако, - говорит Сидора, - скажи, не осердишься?
- Нет! - говорит Кузема.
- Вот что, - говорит Сидора, - жена твоя не любит тебя!
- Вот те и раз! - говорит Кузема. - А мне и невдомёк. Однако почем ты знаешь? - спрашивает он Сидору. А сам, братцы мои, хоть бы усом моргнул, хоть бы бровью пошевелил.
- А вот почем, - говорит Сидора. - Провожая тебя, она, каналья, хоть бы слезинку выронила!
Кузема сделал только улыбочку и подумал про себя: «Попал пальцем в небо», а потом и говорит:
- Ошибаешься ты, друг любезный! Жена моя любит меня: я доподлинно это знаю. А вот твоя, стерва, - говорит Кузема Сидоре, - твоя, стерва, не любит тебя! Это верно, дружище, хоть к бабушке не ходи.
Сидору, братцы мои, от этих слов идно покоробило. Сколько-то времени прошло, Сидора спрашивает Кузему:
- А почем ты это знаешь?
Кузема ему в ответ:
- Провожала тебя она, шельма, больно уж плакала!
Сидора призадумался. Сколько-то времени прошло, он и говорит:
- Дорого бы я дал, дружище, чтобы увериться в том, что ты мне сказал.
- А сколько бы дал? - спрашивает Кузема, а сам улыбается.
- Ах, товарищ! - говорит Сидора, - не шути! Не надрывай мое сердце: без того тошно!
- Послушай, Сидора! - говорит Кузема. - Прошли мы от нашей границы пять станций, всего каких-нибудь верст сто, а там до нашего жительства верст пятьдесят, всего, значит, полтораста верст. Сегодня полк придет на дневку. Слушай! - говорит Кузема. - Лошадей наших мы в табун не пустим, а купим овсеца, выдержим лошадок, хорошенько выкормим, да на заре утренней и катнем домой. К ночи будем там. Взглянем на наших супружниц, да в ту ж ночь и вернемся назад. Полк перейдет только с дневки на следующую станцию, и мы как раз явимся тут. Спрашиваться, - говорит Кузема, - мы не будем ни у сотенного, ни у вахмистра: не пустят, пожалуй; тогда хуже будет, а скажем только на всякий случай в десятке, то ись присвидетельствуем, чтобы, знаешь, не причли нас после к настоящим беглым, что от службы царской бегают. Нас, - говорит Кузема, - и за это тоже накажут, да по крайности полк будет знать, за что били: не за худое дело. Согласен? - спрашивает Кузема Сидору.
А уж того чего и спрашивать, - заметил рассказчик. - У того, братцы мои, и глаза запрыгали с радости.
- Идет! - закричал Сидора и, сам не зная, что делает, пустился скакать и кружиться, словно пьяный на масляницу.
При этом разе лошадь у Сидора спотыкнулась. Сидора остановился.
- Плохая примета! - сказал Сидора.
- Тебе приметы не даются, - говорит ему на это Кузема. - Не верь им, дружище, а верь вперед настоящему делу. Итак, идет? - спрашивает Кузема Сидору.
- Идет! - отвечает Сидора.
- Хорошо! - говорит Кузема. - Слушай уговор: что бы мы дома ни увидели, что бы мы там ни услышали - молчок! Как будто нас и нет. Согласен? - спрашивает Кузема Сидору.
- Согласен! - говорит Сидора.
- Слушай же! - говорит Кузема. - Есть-когда ты не сдержишь слово - я брошу тебя; я не сдержу - ты бросай меня. Идет? - спрашивает Кузема Сидору.
- Идет! - говорит Сидора.
- Честное слово? - спрашивает Кузема.
- Честное казачье слово! - говорит Сидора.
Приятели ударили по рукам, - сказал Бахин; потом продолжал:
Ладно. Полк пришел на станцию. Товарищи занялись своим делом, то ись стали готовить лошадей. Приготовили. Полк еще стоял, а приятели мчались уже по дороге назад. В полдни при какой-то речке они остановились, сделали привал, выдержали коней, дали им пощипать травки, напоили и опять пустились в путь. Ладно. Часу в десятом ночи, как, значит, рассчитывал Кузема, товарищи были близ своего жительства, сошли с коней, завели их в чаганаки [Чаганаки - киргизское название. Это - низкая, кочковатая, поросшая кустарником и травой местность.], посадили на прикол [то есть на аркан, на веревку], а сами пешком пошли на умет. Спервоначала подошли они к дому Куземы, с задов через плетень перелезли на двор. Тут залаяла было на них собака, но Кузема тихонько свиснул. Собака узнала хозяина и, знамо дело, замолчала, стала к хозяину ласкаться. Хорошо. Приятели подошли к избе и сквозь щель в ставне видят в избе огонек. Приятели подошли к самому окну, взглянули в щель и увидели: перед образами теплится свечка; стоит стол; на столе книга; перед столом стоит жена Куземы, такая бледная, печальная, в черном сарафанчике, без галунцов, повязана, братцы мои, по-старушечьи, полотенцом под горлышко. Тут же, рядом с ней, с потолка, висит зыбка, а в зыбке лежит ребенок - сын, значит, Куземы. Ладно. Стоит Куземина жена и скромнехонько, с благоговением читает канон заздравный за путешествующих и на службе обретающих, а у самой слезы так и льются, так и льются рекой. Где следует, по канону, она крестится, кладет поклоны и творит молитву: «Спаси, Господи, и помилуй раба своего, Кузему, на службу посланного». Приятели все это видят, все это слышут. Напоследок жена Куземина кончила канон, сократила божию свечку и зажгла простую; подошла к зыбке, наклонилась над ней и говорит: «Дитятко мое неразумное! Спишь, касатик, и не чуешь, что нет с нами твоего тятеньки, а моего друга милого, Куземы Ивановича!» Выговорила это и зарыдала.
Приятелей идно слеза прошибла, - заметил рассказчик и продолжал:
Тихим молчанием товарищи отошли от окна и тем же путем, которым пришли, выбрались на зады.
- Ну, что скажешь? - спросил Кузема Сидору.
- Не бай, дружище! - говорит Сидора. - Вчуже сердце радуется. Есть-когда бы, - говорит Сидора, - мне хотя чуточку похожего на это увидеть в своем доме - я бы, - говорит, - счастлив был и спокоен.
- Пойдем! - говорит Кузема. - Може, еще лучше увидишь.
- Хорошо. - Приятели пошли на другой конец умета, к дому Сидорину. Еще не дошедши до дому, они услыхали шум-гам. Сидора остановился.
- Идти ли? - спрашивает он Кузему. - Что-то сердце екнуло.
- Как же не идти! - говорит Кузема. - Ведь за этим только и скакали сломя голову, за этим и отлучку из полка сделали. Пойдем! - говорит Кузема. - Было бы за что отвечать перед начальством.
Приятели пошли. Зашли также с задов, перелезли через плетень, перешли задний двор, подошли к воротцам, что вели с заднего на передний двор, и тут остановились, дальше, значит, незачем было идти: киятер как раз тут им представился. Прямо перед ними была расхлебянена дверь в сени; в сенях стол; на столе вино, закуска, - около стола гости: две-три бабенки, потаскушки, двое-трое мужчин, холостяги. Идет пир горой. Жена Сидорина сидит, братцы мои, на коленях у одного парня. Тот бренчит на балалайке.
- Ну-ка! - говорит этот парень жене Сидориной. - Ну-ка Матринька! Я сыграю, а ты подтяни, как бабы с мужьями прощаются.
Сказал это и начал, по обнаковению, перебирать на одной струне. А она, то ись жена Сидорина, давай плаксивым голосом подтягивать:
Дру-у-уг мой! Душа-а-а моя-я-я!
Ты куда-а-а со-о-обира-а-а-ешься?
A! a! a! a! a! a! а!
Дру-у-уг мой! Душа-а-а-а моя-я-я!
На ко-о-го меня ты спо-о-о-кида-а-ешь?
A! a! a! a! a! a! а!
Киятер разыгрывает, бестия! - прибавил рассказчик, - потом продолжал:
Много ли, мало ли насмехалась она так, бестия, напоследок парень остановил, говорит:
- Ну, Матринька, довольно! Теперь, - говорит, - валяй, по порядку: что делают бабы, проводимши мужей.
Сказал это и стал наяривать скоморошную. А она, бестия, то ись жена Сидорина, вскочила, подобрала сарафан и давай отплясывать, да пальцами прищелкивать, да припевать:
…Батёчек мой!
Голубчик мой!..
Пойдем со мной в базочек.
Что постелим?
Платочек…
. . . . . . . . . . . . .
Ходи изба, ходи печь!
. . . . . . . . . . . . .
Полубочкин татарин!..
. . . . . . . . . . . . .
Значит, развернулась, бестия, - прибавил рассказчик. Потом продолжал:
Сидору лихоманка забила, однако стерпел: ни гугу. Слово свое, значит, держит. И Кузема под ухо ему шепчет, чтобы крепился, терпел. Хорошо. Кончила Сидорина жена пляску. Тут один из парней и говорит:
- Ай да Матринька! я не знал за тобой такой удали.
- Где ж тебе и знать! - говорит тот парень, что на балалайке играл. - Матринька, - говорит все он же, - докажи!
Матринька тоё ж минуту прыгнула к парню на колени, обвила руками его шею и - пошло, братцы мои, целованье…
- Матринька! - говорит первый парень. - А что, если б в эту минуту вдруг пришел Сидора: что бы тогда было?
- Да ничего! - говорит.
- Коли, чай, ничего? - говорит парень. - Досталось бы, чай, на орехи.
- Ничего-ничего! - говорит. - Не боюсь я его. Вот что он мне сделает!..
Сказала это и ловкий такой вывернула кукиш, идно вся честная компания захохотала.
Парня, что говорил с женой Сидориной, вчуже взяла досада. Вдруг, ни с того ни с сего, он и закричал:
- Сидор Миколаевич! Чуешь ли, что в доме у тебя творится?
Рассказчик остановился. Потом, обратясь к слушателям, спросил:
- Как полагаете: что тут вышло?
- Знамо что, - отозвался один из слушателей. - Чай, зверем ворвался Сидора в сени и - пошла потеха!
- Нет, братцы, - возразил рассказчик, - этого не было.
На лицах слушателей отразилось страшное удивление.
Минуту спустя, кто-то спросил Бахина:
- Да ты что нам рассказываешь: сказку или быль?
- Быль! - отозвался Бахин.
- Есть-коли быль, то статочное ли дело, чтобы муж, да еще казак, стерпел такую обиду?
- Стало быть, стерпел, - сказал Бахин, - иначе и история бы не была, а она еще впереди.
- Вздор!
- Пустяки!
- Сказки!
- He, паря, гнет!
- Колышки вьет!
Вот такие-то и подобные им возгласы и замечания посыпались со всех сторон на рассказчика. Даже калмык Чульчумка и тот не утерпел, ввернул свое словцо.
- Как можна! - заговорил калмык. - Если б мой увидел своя жена, как ево чужой целовал, - и мой бы башка ево сшибал.
Собеседники засмеялись.
- Ай да Чульчумка! Молодец! - похвалил кто-то из русских калмыка.
- Однако перестаньте, братцы, не перебивайте его, - сказал один из слушателей. - Говори, Вася, - обратился он к рассказчику. - Что тут вышло?
- Тут, братцы мои, - проговорил Бахин, - тут вышло вот что: услыхамши слово парня, Сидора только кашлянул…
Рассказчик опять остановился и посмотрел на слушателей. Заметно было, он подзадоривал любопытство слушателей. Те ждали, что он еще что-нибудь скажет, а он молчал. Тогда один из слушателей спросил:
- Только кашлянул? Больше ничего?
- Ничего!
- Гм! Что ж из этого вышло?
- Особенного ничего, - отвечал Бахин. - Только жена Сидорина от этого кашля ахнула, помертвела и замолчала.
И гости все притихли.
- А! Что ж дальше?
- Дальше вот что, - сказал Бахин. - Прошло сколько-то времени, гости оправились и один из парней бросился к заднему двору, откуда, значит, кашель послышался, но там уже было пусто: Сидора с Куземой удрали и следу не оставили. Посудили-порядили гости, да на том и порешили: помстилось-де. Этим покуда дело и кончилось. Слушайте, дальше будет.
Рассказчик прокашлялся и начал:
В назначенное время, как, значит, рассчитывал Кузема, приятели наши явились в полк. За самовольную отлучку их немного пощупали, - тем дело и кончилось. Ладно. Полк шел своим маршрутом, пришел в армию: дрались тогда с турком. Ладно. Кузема не унывал, был весел, а Сидора словно в воду опустился. Ладно. Полк не раз бывал в стражениях, - все казаки по обнаковению дрались храбро, не робели, - еще бы! Один только Сидора был какой-то размазней: всегда оставался позади. Кузема сколько ни урезонивал его - не мог урезонить, напоследок отступился от него. Тогда Сидора совсем опустился, на казака не стал похож, - тосковал, значит. Случалось в ину пору нашим казакам бывать вместе с донскими. И те, глядя на Сидору, дивуются, спрашивают иногда наших: откуда-де добыли такого ледащего? He ярыгой ли-де поймали там у себя на Обчем? [Над неприродным казаком, записанным, напр., в казаки из крестьян, коренные уральские казаки всегда подсмеиваются так: «Эй ты! Ярыгой на Обчем пойман!» (Ярыгa - рыболовная сеть, a Обчий - Общий Сырт, где идет грань, отделяющая казачьи земли от государственных).] - одно слово, дрянь был, а не казак. Напоследок что стал делать греховодник? Идно выговорить стыдно! просто поношение, братцы, всему роду казачьему! К примеру, начнется перепалка, стражение. Тут всякий, и казак, и солдат, и гусар, всякий старается укокошить сколько-нибудь неприятелей, - а наш Сидора старается высмотреть, где лежат убитые и тяжко раненные, - высмотрит, да меж них и уляжется, и лежит, якобы убитый или тяжко раненный, - вот что, греховодник, стал делать! Кончится стражение, станут разбирать убитых и раненых, и наш Сидора встанет, захромает, якобы контузию получил, пойдет лошадь свою отыскивать. Случилось раз, и лошадь не нашел. Другую уж купил после убитого казака. Не об этом речь, не об лошади. Сильно трусил Сидора, даже подумать об этом стыдно. Сделал это он раз-два, - сделал три-четыре раза, - все благополучно проходило. Напоследок случилась вот какая оказия.
Проговорив это, рассказчик на минуту остановился, окинул взглядом слушателей и продолжал:
Раз происходило большое стражение. И русских, и турок многонько-таки было убито; почти все поле было усеяно. Такое задалось время: турок, поганец, необычайно стоял стойко. Однако наши собрались с духом и пожали турка. Тот пошел наутёк, наши за ним. Хорошо. Убитые и тяжко раненные остались, значит, позади. Сидора наш, по обнаковению, запрятался меж ними. Хорошо. Впереди идет стражение, а Сидора притулился, лежит, греховодник, и от испуга еле дышет. Хорошо. Настала, братцы, ночь, такая темная и ветренная - беда! Впереди стражение прекратилось, а Сидора все еще лежит: напала на него ро́ба (ужас), боится, бедный, встать. Хорошо. Долго ли, коротко ли он лежал, - напоследок видит чудо: ходят по полю, меж убитых, люди в белых ризах, с крылышками за спинами. Это были ангелы Господни, - пояснил рассказчик; потом продолжал: - Ходили они по полю и принимали на свои пречистые руки души убитых и тяжко раненных христиан, чтобы, знаете, в царствие небесное отнести. Хорошо. Вот один из ангелов подошел к нашему Сидоре, остановился над ним и призадумался. Потом ручкой подозвал к себе другого ангела, что ходил тут неподалеку, подозвал и говорит ему:
- Растолкуй, брате, что это значит! Человек, кажись, не убит и не ранен, а лежит меж убитых и раненых. Что с ним делать?
Второй ангел наклонился к Сидоре, осмотрел его, потом и говорит первому ангелу:
- Оставь его, брате: нет нам до него дела. Знаю я этого человека давно, - говорит ангел ангелу, - примелькался он мне. Каждый раз, - говорит ангел, - каждый раз, как начнется стражение, он прячется меж убитых и раненых.
- Что ж это значит? - спрашивает первый ангел.
- Трус он! - говорит второй ангел. - Старается избыть смерти.
Первый ангел покачал головкой, потом говорит:
- Удивляюсь, брате. Пускай бы кто другой трусил, а ведь это казак, да еще, кажись, уральский.
- Точно так, - говорит второй ангел, - уральский.
- А что, брате, - спрашивает первый ангел, - растолкуй мне, может ли он этим укрыть себя от смерти?
Второй ангел отвечает первому:
- Кому написано на роду умереть, к примеру, от сабли или от пули, - того, брате, не укроет ничто, ни даже каменная стена. Только вот в чем дело, - говорит второй ангел первому, - казачок сей всуе трусит: смерть ему будет не от пули, не от сабли, не от копия, не от картечи, не от ядра, а от лукавства жены! Однако, - говорит второй ангел первому, - однако мы с тобой заговорились, - разыдемся по своим местам. Жатва ныне большая, много положивших живот за царя и за веру.
Ангелы удалились, стали невидимы. Сначала Сидору обуял великий страх. Шутка ли, - заметил рассказчик, - шутка ли, в самом деле, видеть вочию ангелов и слышать их речи! Обуял, говорю, Сидору сначала великий страх, а потом, через короткое время, страх прошел, словно рукой сняло.
С этой минуты, - продолжал рассказчик, - Сидора совершенно другой стал, якобы переродился, - откуда что взялось. Первый воин стал, всем за образца был. Егорья с бантом получил. И ни разу, братцы мои, не был ранен; а уж в каких переделках ни бывал, сказать только, и то волос дыбом становится. Одно слово, сбылось в точности предсказание ангела, то ись ни пуля, ни сабля, ни копье, ни картечь, ни ядро не брали Сидору. Хорошо. Кончилась война. Полк воротился на родину. Все казаки были веселы и радостны. Один только Сидора был печален. He радовала его ни слава храброго, ни Егорий, ничто. Почитай, все казачьи жены, из Уральска и с уметов, выезжали встречать мужей на Общий Сырт. Только жена Сидорина не показывалась. «Знала кошка, чье мясо съела», - прибавил рассказчик. - Однако я забыл вам, братцы, сказать, - договорил он, - к этому времени жена Сидорина знала, что мужу ее ведомо стало, кто она такова.
Видите ли, как это случилось, - продолжал Бахин. - Покуда полк был в армии, жены по обнаковению писали изредка мужьям письма, и мужья отписывали женам, - все как водится. Хорошо. Сидорина жена, чтоб ее ободрало, почитай, каждую почту писала Сидоре письма, да такие слезливые, что ахнешь. Со стороны подумаешь, что во всем свете нет такой жены, коя бы любила так мужа, как жена Сидорина. Хорошо. Сидора, знамо дело, письма ее бросал, и сам, наоборот, ей ничего не писал. Напоследок, чтобы отвязаться, написал ей такую загвозку. Попросил, значит, полкового писаря, и тот настрочил такую рацею:
Дрожайшая-де сожительница, Матрена Семеновна!.. Побереги-де себя… He плачь и не убивайся-де обо мне… Пригласи-ка-де лучше кого-нибудь из холостяг, к примеру, Терешку Требушинцова… заставь-де его сыграть на балалайке… а сама-де попляши… да спой «Батёчкa», а не то-де «Полубочкина татарина»… Это-де тебя развеселит.. Однако-де (в конце было поставлено), однако-де отстань от меня, зараза!
- Ай да Сидора! Молодец! - прибавил рассказчик. - Славно огорошил; не в бровь, а прямо в глаз.
Получивши от мужа эдакую цидулку, - продолжал Бахин, - жена Сидорина, знамо дело, припомнила тот вечер, когда помстился ей мужнин кашель; припомнила и догадалась, что обман ее ведом мужу. С этого раза замолчала и мужу больше уж не надоедала.
Ну-с, - продолжал Бахин. - Сказано: пришел полк на родину. Все казаченьки разбрелись по домам. Один Сидора проехал мимо. Родителей у него не было. Жила в том умете тетка: он и взъехал к ней. Жену, знамо дело, на глаза не пустил. Велел ей из дома своего убраться. Та ушла к родным. Сидора и дом свой за бесценок продал на сторону, а сам поселился у тетки, до первой, значит, командировки из войска, чтобы уйти куда-нибудь на службу. Тетка и кое-кто из родных жениных пытались было уговаривать Сидору, чтобы положил гнев на милость, простил бы жену. Грех да беда на кого не бывает, - говорили они Сидоре, - не такие-де сени, и то подламываются. Но Сидора не поддавался: жену и на глаза к себе не пускал. Главное, помнил предсказание ангела. Хорошо. Прошло сколько-то времени, живет Сидора у тетки и до поры до времени хозяйничает. Раз поехал он в луга нарубить талов, и съехался там с приятелем своим, Куземой. Тот ехал верхом. Съехались приятели и разговорились.
- Куда Бог несет? - спрашивает Кузема.
- За талами! - говорит Сидора. - А ты куда? - спрашивает Кузему.
- Да что! - говорит Кузема. - Грех случился: лошади пропали. Вечо́р я выехал из дома, всю ночь проездил, не нашел. Теперь еду в Заросную луку, - не там ли? Однако, - говорит Кузема, - я страх как проголодался, не ужинамши: нет ли чего закусить?
- Коли, чай, нет, - говорит Сидора, - тетушка что да нибудь положила.
Сказал это Сидора и стал рыться в телеге. Нашел холщевой мешок, развязал его: в нем были кокурки [круглый небольшой сдобный (на коровьем масле) хлеб]. Одну кокурку Сидора подал Куземе, и тот, перекрестясь и благословясь, стал закусывать, а другую кокурку Сидора сам стал есть. Едут приятели рядом, один в телеге, а другой верхом, едут и закусывают.
Съели ли, нет ли по полкокурке, вдруг оба почувствовали внутри что-то неладно: тошнит, жжет и режет.
- Что это? - закричал Кузема.
- He знаю! - говорит Сидора, и стал рассматривать мешок; видит - мешок будто не тот, что прежде давала ему тетка с хлебом. Тут Сидора догадался и говорит Куземе:
- Худо, товарищ! Должно быть, жена, бестия, смудрила. Ты, - говорит Сидора, - верхом, скачи скорей на умет: може, успеешь избавиться. А мне, - говорит Сидора, - мне, знаю, Богом суждено умереть от лукавства жены. Скачи, скачи скорей, товарищ! - говорит Сидора.
Кузема, знамо дело, во все лопатки поскакал. Сидора тоже обернул оглобли и пустился за ним же; но в телеге, да еще целиком, лугами да чаганаками, недалеко ускачешь. Кузема прискакал в умет, у первого же дома остановился, спрыгнул с лошади, упал наземь и стал кататься кубарем. Сбежались к нему обыватели, а у него уж пена у рта. «Что? Что?» - спрашивают. А Кузема слова не выговорит, только показывает пальцами в рот. Обыватели догадались и тоё ж минуту принесли кто парного молока, кто меду, - принесли и стали лить Куземе в рот. Помогло. Кузему вырвало. Отдышался он и рассказал в чем дело. Тое ж минуту несколько казаков вскочили на лошадей, взяли кто меду, кто молока, и поскакали в луга к Сидоре. Нашли его, сердечного, но помочь уж не могли: Сидора умер…
Рассказчик остановился и вздохнул. Меж слушателями пробежал ропот негодования. Минуту спустя один из них обратился к рассказчику с вопросом:
- Каким же родом случилось этакое несчастие?
- А вот каким! - отвечал Бахин. - По шабровству известно было, что Сидора почесть каждый день ездил за талами, жена Сидорина, подлячка, напекла кокурок с мышьяком, сложила их в мешок и выжидала удобного случая, как бы положить мешок с кокурками в телегу Сидоры. Раз ей не удалось, два не удалось, - в третий удалось. В то самое утро, как случилось этакое несчастие, Сидора, выехамши из дома, ехал задами и супротив пригороды дома, где проживала жена его, остановился, привернул лошадь, а сам пошел домой: забыл что-то взять, не то топор, не то другое что. Он ушел, а жена его, бестия, наблюдала за ним. Лишь только он скрылся, она подбежала к телеге, выхватила из нее мешок с хлебом, что тетка дала, а свой с кокурками положила. Вот отчего и случилась такая оказия.
- Как же все это узнали? - спросил рассказчика один из слушателей.
- А вот как! - сказал Бахин. - Лишь только тетка взглянула на мешок с кокурками, сейчас узнала, что не ее мешок. Тое ж минуту кинулась к жене: не к кому больше. Сделали обыск, нашли в узелке и мышьяк - запаслива была, бестия! Приструнили шельму. Повинилась.
- Что ж с нею сделали?
- Известно что, - отвечал Бахин. - Сначала в острог засадили, а потом отлупили плетьми да в Сибирь услали, - дорога обнаковенная для душегубцев.
- А мужа-молодца все-таки извела, бестия! - заметил кто-то из слушателей.
- Да! - проговорил Бахин. - Так, значит, на роду ему было написано: ангелом Господним, помните, не всуе предсказано.
И рассказчик, и слушатели притихли, призадумались. Минуту спустя, рассказчик спросил:
- А что, братцы, какова история?
- Поучительная! - отозвалось несколько голосов.
- Нет ли у тебя еще такой? - спросил кто-то.
- На первый раз довольно! - отвечал Бахин. - Знаете пословицу: «хорошего понемногу». А теперь, братцы, - прибавил рассказчик, - пора лошадей убирать, a там ужинать да и на боковую. А где мой дурашка Чульчумка? - спросил Бахин. - Я что-то его не вижу и не слышу. Эй, где ты, идол?
Бахин встал и стал искать глазами калмыка, но его в кругу слушателей не было: лежал он на нарах и спал сном молодца.
Беседа кончилась.
Уральск
Февраль 1863
Того же автора:
• Игра в войну;
• Башкирцы;
• Киргизомания.