Четыре месяца в Киргизской степи (4/7)
[П. К. Услар]. Четыре месяца в Киргизской степи // Отечественные записки, 1848, № 10.
Часть 1. Часть 2. Часть 3. Часть 4. Часть 5. Часть 6. Часть 7.
Н. Н. Каразин. Встреча с кабаном
Наконец, после многих жестоких разочарований, случай наградил успехом наше долготерпение. В одно прекрасное утро, прискакал к нам во весь опор один из караульчей с известием, что вдали показалось несколько конных людей. Все чалганчи были дома, и потому нельзя было сомневаться, что эти всадники не принадлежали к нашему отряду. Я поскакал с другими офицерами на пикет. В нескольких шагах от него, мы сошли с лошадей и ползком добрались до гребня возвышенности, на которой лежали караульчи. Направив зрительную трубку в ту сторону, куда указывали наши киргизы, я успел, наконец, заметить четыре движущиеся точки. К каждой из этих точек привязано было еще по точке меньшей величины, чем первые. По временам, эти точки соединялись в одно черное пятно; чрез несколько минут, они опять разделялись. Признать в них людей и лошадей я никак не мог, даже при помощи зрительной трубки. Киргизы объяснили мне, что едут четыре всадника и что каждый из них одвуконь. Очевидно было, что они приближаются со всеми предосторожностями и осматривают местность на каждом шагу, чтоб не попасть в засаду. Вдруг заметили мы, что всадники съехались в одну кучу, которая в продолжение нескольких минут оставалась неподвижно на одном и том же месте, потом поворотили назад и быстро начали удаляться от Улутау. Это была самая тяжелая минута для нас, следивших с лихорадочным любопытством за каждым движением всадников. Всего естественнее было подумать, что они заметили что-нибудь обличавшее для них присутствие отряда на Улутау. Многие из нас советовали тотчас же отправить за ними погоню; другие, постарее и поопытнее, не соглашались на это, представляя, что догнать всадников, преследуя их с тыла, так же невозможно, как догнать сайгу, увидевшую охотника, и что лучше всего ожидать спокойно, что будет дальше. Прошло еще с четверть часа: всадники продолжали удаляться; наконец, остановились на самом краю горизонта. Довольно долгое время стояли они вместе, вероятно, советуясь между собою, что должно было им делать: потом, опять поворотили коней своих и поехали рысью прямо к Улутау. Для каждого из нас объяснилась тогда причина их кратковременного бегства. Подозревая присутствие отряда на Улутау, они вздумали подъехать к нему и выманить нас на преследование, которое не представляло для них никакой опасности, а между тем могло бы рассеять все их сомнения. Видя, что никто не показывается, они стали подъезжать гораздо смелее. По полю извивалась весьма узкая и глубокая рытвина, выходившая из среды самых гор: мы отправили по ней человек шесть казаков, которые подкрались совершенно незаметно к тому месту, чрез которое должны были проезжать всадники. Последние остановились в недоумении, как звери, чующие западню и в то же время не решающиеся отойти от выставленной для них лакомой приманки. Наконец, один из всадников, посмелее или побезрассуднее других, отделился от своих товарищей, поскакал во всю прыть прямо к нам и вскоре скрылся в рытвине. Долго никто не показывался на верх земли; наконец, к неописанному нашему удивлению, спокойно выехал из рытвины на нашу сторону тот самый всадник, которого, как мы надеялись, должны были схватить посланные в засаду казаки. Видно, они его проглядели и он их не заметил. Всадник, выехав на нашу сторону, приудержал лошадей; обернулся к товарищам своим, смотревшим на него издали, махнул им несколько раз рукою и потом, увидев, что они тронулись уже с места, снова поскакал прямо к нам. Только тогда уже, когда он был в нескольких шагах от нас, мы увидели, что это был один из наших казаков, посланный в засаду и успевший накинуть на себя колпак и халат всадника, спустившегося в рытвину, и схватить его коней. Заехав за гору, казак рассказал нам в нескольких словах, как они, разделясь на две части, залегли по обе стороны спуска в рытвину, как кинулись на неосторожного киргиза, прежде чем последний успел отыскать выезд из рытвины, повалили его наземь, скрутили и заклепали ему рот. Рассказчик тотчас же придумал нарядиться в одежду пленника, сесть на его коня, взять другого в повод и, выехав из рытвины, заманить к нам и прочих гостей, правда, что незваных, но тем не менее весьма желанных. Еще не успели мы дослушать до конца его рассказа, как громкое «уро!», визг и гиканье возвестили нам об успехе придуманной хитрости. Только что остальные три киргиза переехали чрез рытвину, как вдруг со всех сторон налетели на них казаки, сбили их с коней и связали прежде, чем успели они хорошенько понять свое положение.
Пленных тотчас же растащили врознь, и мы приступили к допросу, начав с того, который попался к нам первый. Ему было не более семнадцати лет, и безрассудная отвага, с которою пустился он впереди своих более осторожных товарищей, вполне объяснилась его молодостью и неопытностью. Впрочем, эта хвастливая смелость совершенно оставила его, когда он увидел себя в плену. Бледный как смерть, в безмолвии озирался он вокруг, и видно было, что ужас подавил в нем даже способность мышления. Все происходившее вокруг него тяготело над ним, как мучительный кошмар, в котором не мог он сам себе дать отчета. Я старался ободрить его ласковыми словами; долго оставались они для него непонятными; наконец, он упал на землю, залился слезами и со всем красноречием, которое только может внушить отчаяние, начал умолять, чтоб пощадили его жизнь. В сношениях своих с Кенисарою он не хотел признаться и рассказал нам какую-то нелепую историю, которую, как видно, не успел приготовить заблаговременно, и потому она наполнена была противоречиями. Видя, что на него не действуют ни угрозы, ни обещания пощады в случае признания, мы обратились ко второму пленнику и с первого раза объявили ему, что нам уже известно, что они все кенисаринские люди, что первый пленник нам признался в этом и что запирательство только накличет беду на их головы. Эта уловка имела желанный успех. Мало-помалу мы выведали, что они посланы были Кенисарою, за несколько дней до того, для разведывания о русском отряде, и что аулы хищника расположены на Большом Тургае. Для настижения их, мы решились выступить с Улутау вечером того же дня.
VI
Только что распространилась по отряду весть о выступлении, как все с радостною живостию принялись делать свои приготовления к походу. Надежда скоро догнать хищников и, потом, разделавшись с ними, возвратиться назад в благословенную Сибирь, одушевляла каждого. Наши походные сборы не требовали много времени; у нас давно уже все было готово; одно только солнце метало опуститься за утесы, а мы не хотели выступить ранее вечера. Вожаки объявили, что должно сделать переход верст в 60 без воды, и потому нельзя иначе идти, как ночью. В дневной жар, этот безводный переход совершенно измучил бы наших лошадей, которые только что успели тогда отдохнуть от прежнего пути.
Я не мог, без некоторой грусти, смотреть на улутауские долины. Мысль, что, по всей вероятности, я никогда их уже более не увижу, не позволяла мне расстаться с ними равнодушно. Правда, что с первого раза они показались мне очень непривлекательными, но я провел в них несколько покойных, почти беззаботных дней, которые, как сам я предугадывал, останутся отмеченными светлою чертою в моей памяти. Эти мирные дни, обильные чувствованиями и мечтами, сблизили меня с Улутау. Часто взбирался я на самые крутые возвышенности, чтоб камнем означить на скалах свое имя. Многие смеются над страстию путешественников всюду писать свои безвестные имена; но, право, не знаю, почему объясняют славолюбием эту дорожную эпидемию. Мне кажется, что тут совершенно другая причина: каждый человек ищет во всем сочувствия; он хочет, чтоб даже бездушные предметы с ним симпатизировали. Грустно думать, унося в душе своей воспоминание о каком-нибудь месте, что сам не оставляешь в нем по себе никакого следа. Поэтому, мне кажется, что тот старается только удовлетворить тайной потребности души своей, кто придумывает, где бы попрочнее написать свое имя. Я живо представлял себе, как Улутау, оживленный, в продолжение недель, пребыванием на нем отряда, часа через два, когда мы двинемся в поход, снова погрузится в обычное свое безмолвие и примет пустынный вид свой. Быть может, более полугода пройдет прежде, чем опять кто-нибудь нарушит глубокое уединение могилы Едигеевой и вспугнет сайг, которые ждут только нашего удаления, чтоб снова принять эти зеленые долины в полное свое владение.
Часу в седьмом вечера, мы все уже были на конях; авангард наш ушел вперед; вслед за ним и мы тронулись с места. Погода была чудесная, на небе ни одного облачка.
Казалось, что вся природа наслаждалась дуновением прохладного ветерка и отдыхала от утомительного дневного зноя. Я так уже привык видеть с собою только небольшую горсть людей, провожавших меня от Джаркаин-Агача до Улутау, что теперь отряд, при котором я находился, казался мне целою армиею. Пики, шашки и ружья, вычищенные на досуге на славу, сверкали молниями на заходящем солнце. Резкую противоположность с щеголевато одетыми казаками составляли наши пленники, которых посадили мы на самых плохих лошаденок, чтоб удалить от них всякий соблазн к побегу. Пленники эти обвернуты были в старые войлоки, потому что во время нападения вся прежняя одежда их была изорвана в клочки. Каждый из них связан был по рукам и по ногам. Казаки держали на поводу кляч, на которых они ехали. Пленники должны были служить нам вместо вожатых, и обещали довести нас прямо до аулов Кенисары. По сторонам отряда шло несколько ниток верблюдов, которые оглашали окрестности своим ревом, выражавшим крайнее неудовольствие и сожаление об улутауском приволье. Наконец, по всему полю рассыпаны были наши отрядные киргизы, которых тщетно старались мы заставить следовать в каком-нибудь порядке. Многие из них ехали в небольших кучках, и ядром каждой из этих кучек служил какой-нибудь краснобай, привлекавший к себе слушателей или повествованием о своих собственных приключениях, которым никто не верил, или сказками, которым вообще все верили очень добродушно. Героем этих сказок обыкновенно бывал какой-нибудь балван [Исковерканное персидское слово «пегливан», что значит «богатырь». Этим совершенно объясняется: «и тебе Тмутораканский блъван», которое казалось темным для многих комментаторов «Слова о полку Игоревом».], одаренный необычайною силою и воюющий с волшебным миром. Но не все киргизы поддавались привлекательности рассказов; многие заранее уже пугались мысли о встрече с неприятелем и благоразумно вертелись около пушек, как бы стараясь обеспечить для себя их благорасположение и защиту от опасности во время боя. Нельзя представить себе, с каким почтительным трепетом смотрят киргизы на артиллерию. Им кажется, что пушки обладают беспредельным разрушительным могуществом, и едва ли не признают они их существами разумными. В деле, обыкновенно все киргизы, находящиеся при отряде, начинают толпиться около пушек. Им кажется, что всего безопаснее быть вблизи этих могучих союзниц, и с трудом можно отогнать богатырей даже от дула заряженных орудий.
Несмотря на эту трусость, киргизы наши разоделись в поход так же великолепно, как на праздник. Многие из них не заменили даже своих нарядных халатов из алого сукна другою какою-нибудь одеждою, более простою и более приличною для походного времени. Это придавало странную пестроту нашему отряду. Красные платки, которыми обвернуты были головы многих, очень шли к смуглым лицам их и напоминали собою турецкие фески. На других надеты были черкесские шапки, с мохнатым околышком, таких преувеличенных размеров, что вся шапка походила на колоссальный ненапудренный парик времен Фронды и Лудовика XIV. Впрочем, все это относится только к тем, которые были побогаче и рады случаю блеснуть перед русскими офицерами роскошью своих нарядов. Все остальные одеты были в лохмотья, которыми не совсем удавалось им прикрывать свою наготу. Главное вооружение этих воинов состояло в пике, то есть в предлинной жерди, к которой прикреплен железный наконечник. У многих, пики эти были до того длинны, что, вероятно, действовать ими чрезвычайно затруднительно; но каждый киргиз полагает род point d’honneur в том, чтоб перещеголять своего товарища длиною пики. Сверх того, многие вооружены были топорами с длинною рукояткою, саблями самых разнообразных видов и, наконец, некоторые ружьями с фитилем вместо кремня или пистона.
Я не успел еще оглядеть порядком наших спутников, как солнце село и сумерки скоро сгустились в темную, безлунную ночь. Никогда не забуду я этой ночи! Топот коней и людской говор слились в один неопределенный ропот, похожий на шум спокойно текущей большой реки. Темный грунт степи сливался с воздушным мраком, и ничего не было на земле, что могло бы остановить на себе взоры. Стоило только дать волю воображению, чтоб представить себе, что несешься, как Каин Байрона, в пустоте, до которой не досягает свет солнечный. Зато, тем роскошнее убранным казался свод небесный. Чрезвычайная сухость воздуха придавала чудную яркость звездам. Даже те из них, которые вовсе не заметны при обыкновенном состоянии атмосферы, ясно видны были в эту ночь. Никогда и нигде еще звездное небо не производило на меня такого глубокого впечатления, как в киргизских пустынях. Эта великолепная лазурь, испещренная золотом и алмазами, пред которою ничто все сокровища земные, составляла дивную противоположность с бедною степью, которой непривлекательный вид, в продолжение целого дня, печалил наши взоры!
Я сказал уже, что местность не представляла нам никаких предметов, по которым мы могли бы ориентироваться и держаться надлежащего пути. Зато, небо указывало нам нашу дорогу так же определенно, как в других местах самые подробные надписи на дорожных столбах. Всем киргизам, без исключения, известно положение Полярной звезды, которую они называют Темир-Казык, то есть «железный кол». Вожаки обыкновенно замечают, какое положение должно принять относительно этой звезды, чтоб перейти от такого-то места на другое. Став так, чтоб эта звезда была прямо перед глазами, или против правого уха, или против затылка, или, наконец, в другом известном положении, вожак ведет отряд в самую темную ночь в полной уверенности, что не собьется с дороги, и только по временам поглядывает на звезду, чтоб поверить направление. Само собою разумеется, что киргизы не имеют понятия о наших географических картах, которые так помогают памяти; и тем удивительнее должна казаться способность вожаков запоминать все эти направления, побывав раз в каком-нибудь месте. Если небо пасмурно и не видать Полярной звезды, то отыскание пути становится гораздо затруднительнее; но и тут смышленые вожаки находят способ выпутаться из недоумения. Они, при отъезде, замечают, с которой стороны дуст ветер и пользуются им для сохранения принятого однажды направления. Не то, ощупывают в темноте стороны какого-нибудь бугорка, и та, которая сырее других, показывает им, где север. Я не раз также удивлялся искусству их определять, сколько времени остается еще до рассвета, по различному относительному положению звезд Большой Медведицы, которую киргизы называют созвездием Семи Воров. Само собою разумеется, что положение этих звезд, в один и тог же час ночи, изменяется с временем года, но тем не менее опытные вожаки успевают все это сообразить в один миг и определят вам время так же верно, как по карманным часам.
Мы двигались целую ночь безостановочно, по временам только слезая с лошадей и ведя их в поводу. Мало-помалу, звезды начали гаснуть на небе; заря заалела на краю горизонта, и наконец солнце взошло во всем своем блеске. Прохлада исчезла вместе с сумерками; вскоре жар сделался несносным. Степь представилась нам совершенно в новом виде, еще более печальном, чем когда-нибудь прежде. Нигде не заметно было ни малейшей неровности. Местность была гладка, как поверхность стоячей воды или бильярда, и всюду усеяна мелкими камышками и окаменелыми раковинами. Изредка только можно было заметить какую-нибудь тощую, одинокую былинку; впрочем, все было совершенно бесплодно и сухо. Если хотите составить себе самое верное понятие о крае, в котором мы тогда находились, то представьте себе Московское шоссе расширившимся до самого пересечения с небосклоном. Нигде не замечали мы следов какого бы то ни было животного; птицы даже не оживляли собою воздуха. Зато все гады, к которым человек чувствует непреодолимое, инстинктивное отвращение, владели этим краем, как неоспоримою своею собственностию. Бесчисленное множество ящериц, самых уродливых форм, вились под ногами лошадей; огромные жабы тяжело перепрыгивали с одного камешка на другой; мохнатые тарантулы спешили скрыться в своих вертикальных норках. Несколько раз замечал я и скорпионов, старинных моих кавказских знакомцев. Беспрестанно казаки и киргизы слезали с лошадей, чтоб бить попадавшихся змей, что, по их общему мнению, есть самое богоугодное дело.
Жар и утомление начали клонить всех нас ко сну, и мы с нетерпеливым любопытством беспрестанно приподнимались на стременах, чтоб завидеть колодцы, на которых, как говорили нам вожаки, должны мы были остановиться, чтоб покормить и напоить лошадей. Наконец, показалось несколько зеленых пятен, означавших положение колодцев, и мы ускорили шаг, мечтая о прохладе юрт и о сладком упоении после бессонной ночи. Представьте же себе нашу досаду, когда вожаки, несколько опередившие нас для осмотра места, воротились назад с убийственным известием, что должно идти далее, потому что вода в колодцах испорчена накиданною в них падалью. Это самое употребительное военное средство у киргизов и, должно сказать, самое действительное в тамошнем крае. Везде, где только можно предполагать, что будут проходить наши отряды, стараются они испортить воду, кидая в колодцы дохлых лошадей и собак. Слава Богу еще, что мышьяк дорог на линии, а то разбойники, конечно, постарались бы поподчивать нас и этим лакомством. Нечего было делать. Как ни устали наши лошади и мы сами, но должно было идти далее. Вожаки сказали нам, что впереди, верстах в 20, есть озеро, в котором бывает пресная вода весною и что, может быть, вода в нем еще но совершенно высохла. Эго «может быть» не слишком было утешительно, но долее оставаться на колодцах было невозможно, потому что самый воздух вокруг них наполнен был заразительными миазмами. Если бы кто мог взглянуть тогда на наш отряд со стороны, то каждый из нас, вероятно, напомнил бы ему собою Рыцаря Печального Образа; да и лошади наши сделались совершенными Росинантами. Для облегчения их, мы пошли пешком, ведя их в поводу и стегая без милосердия нагайками попадавшихся нам змей и ящериц, чтоб хоть на ком-нибудь да выместить свое зло.
Был уже час 11-й утра. Солнце палило нас как будто сквозь зажигательное стекло. На небе не видать было ни одного облачка, которое могло бы, хоть на несколько минут, защитить нас от раскаленных лучей; в воздухе не происходило ни малейшего движения, которое сколько-нибудь умеряло бы жар. Нельзя было ехать верхом без того, чтоб не уступить влиянию сна, и оставалось идти пешком, чтоб поддерживать свою бодрость. Война с змеями также способствовала к тому, чтоб разгонять наш сон. Нигде еще не видал я такого множества этих пресмыкающихся, хотя, несколько лег тому назад, мне удалось даже посетить Муганскую степь [в Закавказском крае], которая славится на целом Востоке множеством своих змей. Жар и усталость произвели во мне какое-то оцепенение, которое еще более увеличивалось единообразием зрелища и мерным бряцаньем лошадиных подков о камешки. Вдруг заметил я в стороне, не в дальнем от себя расстоянии, огромное поле, которое, как показалось мне, покрыто было снегом ослепительной белизны. Несмотря на всю необыкновенность этого зрелища, я долго глядел на него без особенного внимания. Марево сыграло уже со мною, в продолжение степного похода, столько шуток, что я сделался ужасным скептиком в отношении к чувству зрения. Но тут напрасно обвинял я марево. Дело было в том, что мы шли по берегу совершенно высохшего соляного озера, на дне которого соляные кристаллы расположились сплошною массою, в несколько футов толщиною. Соль была без всякой примеси и могла прямо с земли служить приправою для пищи. Как не верить после этого приметам? Говорят, что рассыпанная соль предвещает беду, и, действительно, природа, рассыпав в изобилии соль по всей этой части Киргизской степи, обрекла ее вечному бесплодию и отчуждению. Изредка только появляется человек в этих соляных пустынях и ропщет на судьбу свою, находясь в них, и спешит выбраться куда-нибудь в другой край, более благоприятный для жизни. Я отворотил голову в сторону от соляного поля, потому что солнечный свет, отраженный кристаллами, совершенно нестерпим для глаз. Впоследствии, эти соляные поля встречались нам почти на каждом шагу. Они, вместе с сухими озерами, поросшими целыми лесами камыша, составляют отличительную принадлежность огромного пространства, которое тянется к востоку от Каспийского моря, по северную сторону Усть-Урта, Аральского моря и до самого Балхаша, нося различные местные названия: Рын-песков, Больших и Малых Барсуков, Кызылкума, Каракума и, наконец, Бед-Пак-Далы, или Голодной степи. Последнее название кажется самым приличным для всего этого края.
Наконец, мы дошли до озера, о котором говорили наши вожаки. Оно густо поросло камышом, имевшим несколько саженей вышины. Мы надеялись, что где-нибудь, в средине озера, осталось еще несколько луж пресной воды, для нас и для лошадей наших, но поверхность его простиралась на несколько квадратных верст, и не так легко было отыскать эти лужи, скрытые в камыше. Часть отряда расположилась по берегам, в готовности отразить всякое нечаянное нападение; другая для отыскания воды рассыпалась по всему озеру, следуя по узеньким тропинкам, проложенным кабанами, которые обыкновенно водятся в камышах. Я поехал по одной из этих тропинок. Ничего не могло быть отраднее тени, которую представлял мне густой лес камыша; надобно провести несколько часов в раскаленной степи, чтоб постигнуть это наслаждение. Перекликивания казаков, которые все закрыты были друг от друга камышом, напоминали мне наши русские прогулки по лесам, за грибами. Наконец, раздался радостный крик: «Вода! вода!», мы все собрались на голос и увидели несколько луж, в которых была почти совершенно зацветшая вода, очень неприятная на вкус, но разбирать тут было нечего, и мы обрадовались находке, как дорогому кладу. По крайней мере, нет необходимости идти далее и можно отдохнуть после 80-верстного перехода. Впрочем, это усиленное движение не обошлось нам даром: два верблюда от утомления не могли следовать за отрядом и брошены были на дороге. Киргизы тотчас же прикололи их пиками и вырезали из них несколько кусков мяса для своего обеда. Это самый неприхотливый народ в отношении к пище, и продовольствовать их во время похода нисколько не затруднительно. Палых лошадей и верблюдов едят они весьма охотно и не чувствуют от того никаких дурных последствий. Их стряпанье также весьма просто и удобно в военное время. Обыкновенно кладут они куска два-три сырого мяса на лошадь под седло и, проехав на ней несколько десятков верст, находят мясо размягченным и совершенно готовым в пищу. Не думаю, чтоб кто-нибудь из наших гастрономов решился попробовать этого киргизского стряпанья.
Мы расположились лагерем у самых окраин озера, где от остававшейся еще некоторой сырости трава росла довольно густо. Только что поставили юрты, как наши киргизы собрали все железные вещи, находившиеся в отряде: котлы, стремена и проч., и начали бряцать ими, сопровождая это бряцанье криком и визгом. Это шаривари, продолжавшееся минут с пять, имело целию разогнать всех змей, находившихся вблизи, и говорят, что средство это, действительно, оказывается успешным. Не довольствуясь им, киргизы опоясали место всего лагеря тонкою веревочкою, сплетенною из конской шерсти. По их мнению, змеи никак не могут переползти чрез эту веревочку. Предохранив себя таким образом от наших опасных соседей, мы все, кроме караульных, предались сну, в котором чувствовали крайнюю необходимость.
Проснувшись чрез несколько часов, я убедился в действительности мер, принятых киргизами против змей. Вся юрта наполнена была ящерицами и жабами, которые, вероятно, так же, как и мы, искали в ней спасения от палящего зноя - но змей не было ни одной. Впрочем, общество и тех двух родов гадин было не совсем по нашему вкусу, в особенности же потому, что они очень любили прятаться в положенное платье и сапоги. Одеваясь, случалось иногда испытывать очень неприятные ощущения.
Вода из озера была такого противного вкуса, что я решился для питья заменить ее кумысом. Сначала вкус и в особенности запах этого знаменитого киргизского напитка мне очень не нравились, но в скором времени я привык к нему, и, в самом деле, в жар он очень хорошо утоляет жажду. Насчет целительных его качеств не могу вам сказать ничего верного, потому что я в то время был совершенно здоров и не имел надобности пить его, как лекарство. В Омске, многие почитают кумыс универсальным средством против всех вообще болезней, и с наступлением весны сибирские malades imaginaires обоего пола начинают пить его бочками сороковыми. Один, всеми уважаемый в Сибири, доктор также много говорил мне о чудных лечебных свойствах кумыса, и я советовал бы почтенному доктору стяжать себе славу Ганеманна и Присница, положив основание новой системе лечения - кумысопатической.
Вечером, киргизам вздумалось позабавиться охотою. Вокруг нас водились целые стада кабанов, что доказывалось множеством проложенных ими тропинок и количеством сломанного камыша в тех местах, где эти животные любят валяться. На счастье охотников, подул довольно сильный ветер. Пользуясь им, они расположили в камыше густую цепь людей, которые отделили собою довольно значительное пространство от остальной части озера. По опушке камыша стали также конные люди, которые должны были выгнанных кабанов загонять далее в поле. По данному сигналу, охотники, находившиеся в камыше, вдруг зажгли его, и пламя с треском и свистом побежало по направлению ветра. Чрез несколько минут вдруг выбежали из камыша кабанов шесть, которые, спасаясь от пламени, устремились в открытое поле. Тогда охотники, бывшие верхами, с криком поскакали за ними, преследуя их своими длинными пиками. Только двух кабанов успели мы угнать в поле, прочие снова ушли в камыш. Охота продолжалась довольно долго. Кабаны бежали гораздо скорее, чем наши лошади, которые едва успели отдохнуть после продолжительного перехода. Без сомнения, они ушли бы от нас, если б не старались воротиться в камыш и чрез то не были принуждены делать беспрестанно повороты, в чем они до чрезвычайности неловки. Охотникам, после продолжительной гонки, удалось, наконец, заколоть их несколькими ударами пик. Вечером, все казаки лакомились кабаньим мясом, к которому киргизы не прикоснулись, как к запрещенному законом. Вообще, я не замечал, чтоб киргизы ели какую-нибудь дичь, кроме саег. Тем не менее, все они страстные охотники, и мы никак не могли удержать их, чтоб они не скакали за всяким попадавшимся им зверем и не утомляли по-пустому своих лошадей. Беспрестанно приносили они нам в подарок пойманных волчат. Само собою разумеется, что мы не знали, что делать с этими милыми животными, а между тем, по общепринятому обычаю, должны были отдаривать охотников нюхательным табаком и сигарами.
На другой день, мы поднялись с восходом солнечным и двинулись вперед. Направление пути нашего шло на северо-запад, по течению нескольких ручьев, которые все носят одно общее название Джиланчиков, т. е. змеек - название, данное им от множества змей, водящихся по их берегам. Степь не имела уже того характера совершенного бесплодия, который представляла она нам в первый день по выступлении из Улутау. По крайней мере, снова показалась май-сара, кое-где ковыль и довольно-сносные корма по окраинам плёсов, которые обозначали собою течение Джиланчиков. Мы шли как можно скорее, чтоб Кенисара не успел еще проведать о том, что нами перехвачены его чалганчи, и не бежал с Большого Тургая до нашего прихода. В скором времени, мы попали на следы его аулов, проходивших по этим местам с месяц тому назад. По множеству валявшихся бараньих костей и по целым кучам золы легко было узнавать, где останавливались на ночлег хищники. Мы рады были бы идти день и ночь, чтоб скорее догнать их, но должны были удержать свое нетерпение, чтоб совершенно не измучить лошадей и верблюдов. Усиленные переходы, скудность кормов и испорченная вода начинали уже оказывать на них свое губительное влияние. Каждый день должны мы были бросать по нескольку штук, которые за истощением не могли далее следовать. Это давало мятежникам большой перевес над ними. Они имели в распоряжении своем множество лошадей и постоянно могли заменять усталых свежими, между тем как мы находились вдали от линии и должны были довольствоваться только теми средствами, которые находились в самом отряде. По мере приближения нашего к Тургаю, мы все принимали более и более предосторожностей против неприятеля. Переходили с места на место не иначе, как ночью, потому что днем столб пыли, поднимавшийся при движении отряда, виден был в ясную погоду за несколько десятков верст. Несмотря на все эти предосторожности, хищники проведали о нашем приближении, и вот по какому именно случаю.
Нам оставалось еще перехода два до Большого Тургая, как вдруг прискакал к нам, сломя голову, один из наших чалганчей. Он был так испуган, что мы долго не могли добиться от него никакого толка. Наконец, прерывающимся от страха голосом, рассказал он нам, что он и два товарища его, поехав для осмотра местности, верстах в сорока от отряда, наткнулись на многочисленную шайку, состоявшую, по крайней мере, человек из ста верховых людей одвуконь. Люди эти, завидев чалганчей, пустились за ними в погоню, но так как лошади рассказчика были лучше прочих, то он сам успел ускакать, хоти и принужден был бросить одну из них. Товарищи же, как он полагал, захвачены в плен. Тотчас снарядили мы партию из 25 человек казаков на лучших конях для преследования хищников, и я сам отправился с этою партиею. Проехав верст пять, встретили мы еще чалганча, также на одном коне - другого бросил он за усталостию. Этот чалганчи повторил слышанное уже нами, но так как он был похладнокровнее своего товарища, то сто верховых людей превратились в его рассказе в двадцать. Не оставалось сомнения, что третий чалганчи, по имени Баджим, действительно попался в руки разбойников. Мы доехали до самого того места, где видны были следы их, но нигде не встретили Баджима. Разбойники, вероятно, уже были тогда верстах в пятидесяти от нас, и как не жаль было нам бедного нашего чалганчи, но делать было нечего, и мы присоединились к отряду, который, между тем, тронулся уже с места и усиленным движением приближался к Тургаю.
Теперь было излишним старание скрывать от мятежников наше приближение: они не могли уже не знать о нем. Чтоб скорее настигнуть их, мы шли, не разбирая времени дня, и давая нашим лошадям на пять часов пути только по два часа отдыха. Эта пропорция почитается опытными в степных походах казаками и киргизами за самую сносную для лошадей, но само собою разумеется, что мы не могли соблюдать ее во всей строгости, потому что должны были соображаться с положением воды и кормов. Впрочем, последние, по мере приближения нашего к Тургаю, становились все лучше и лучше. Мы никого не встречали на пути нашем, но почти на каждом шагу находили свежие конские следы. Очевидно было, что вокруг нас разъезжают кенисаринские чалганчи и наблюдают за нашим движением, но гоняться за ними мы не имели никакой возможности. Притом, наши киргизы так были напуганы близостию мятежников, что не смели уже ни на шаг удаляться от отряда и только старались быть поближе к пушкам. Ночью, не раз видали мы сыпавшиеся вдали искры. Это - обыкновенный киргизский сигнал. Каждый чалганчи имеет при себе кремень и огниво, и, высекая огонь, дает знать своим товарищам о своем положении.
Наконец, пришли мы на Большой Тургай, к броду Тон-Кайма. Время было вечернее. Берега Тургая довольно гористые и растительность на них так сильна, что все место похоже было на искусственно разведенный сад. Множество шиповников, усеянных цветами, и кустарников с листочками прекрасного серебристого цвета, называемые киргизами джикдай, рассеяно по всему протяжению берегов. Я не мог налюбоваться этою картиною, которая мгновенно переносила нас из пустой, бесплодной степи совершенно в другой край, благословенный природою. Вдруг раздался жалобный крик киргизов, спустившихся к реке, для отыскания брода. Я поскакал на этот крик, и глазам моим представился обнаженный и обезглавленный труп; в некотором от него расстоянии лежала отрубленная голова, по которой мы узнали участь, постигшую захваченного Баджима. Весь труп покрыт был ранами; во многих местах носил он на себе следы обжоги. Видно было, что несчастный подвергся ужаснейшим истязаниям прежде, чем удар топора пресек его жизнь. Вероятно, разбойники с тем намерением кинули свою жертву подле брода, чтоб навести ужас на наших киргизов и показать им, какая участь ждет их за приверженность к русским. Кенисара, как кажется, хорошо знал характер своих земляков, придумав это средство. В самом деле, ими овладело чрезвычайное уныние, и они начали более поглядывать назад, в ту сторону, где были их семейства и родные аулы, чем вперед, где ждала их схватка с разбойниками. Совсем другое действие произвело это зрелище на казаков. Видно было, как кровь закипела в их жилах от гнева, и как жаждали они разделаться по-свойски с убийцами. Эта печальная находка не задержала, однако, нас ни на минуту. Мы тотчас же начали переправлять верблюдов на противоположный берег; переправа заняла довольно много времени. Между тем, киргизы рыли могилу для убитого и одевали его в кусок бязи. Тонкий серп только что родившегося месяца освещал эту картину. Покойника опустили без всяких обрядов в вырытую могилу, закидали ее хворостом, и киргизы переправились вслед за нами на другой берег Тургая.
ПРОДОЛЖЕНИЕ
Часть 1. Часть 2. Часть 3. Часть 4. Часть 5. Часть 6. Часть 7.
Н. Н. Каразин. Встреча с кабаном
Наконец, после многих жестоких разочарований, случай наградил успехом наше долготерпение. В одно прекрасное утро, прискакал к нам во весь опор один из караульчей с известием, что вдали показалось несколько конных людей. Все чалганчи были дома, и потому нельзя было сомневаться, что эти всадники не принадлежали к нашему отряду. Я поскакал с другими офицерами на пикет. В нескольких шагах от него, мы сошли с лошадей и ползком добрались до гребня возвышенности, на которой лежали караульчи. Направив зрительную трубку в ту сторону, куда указывали наши киргизы, я успел, наконец, заметить четыре движущиеся точки. К каждой из этих точек привязано было еще по точке меньшей величины, чем первые. По временам, эти точки соединялись в одно черное пятно; чрез несколько минут, они опять разделялись. Признать в них людей и лошадей я никак не мог, даже при помощи зрительной трубки. Киргизы объяснили мне, что едут четыре всадника и что каждый из них одвуконь. Очевидно было, что они приближаются со всеми предосторожностями и осматривают местность на каждом шагу, чтоб не попасть в засаду. Вдруг заметили мы, что всадники съехались в одну кучу, которая в продолжение нескольких минут оставалась неподвижно на одном и том же месте, потом поворотили назад и быстро начали удаляться от Улутау. Это была самая тяжелая минута для нас, следивших с лихорадочным любопытством за каждым движением всадников. Всего естественнее было подумать, что они заметили что-нибудь обличавшее для них присутствие отряда на Улутау. Многие из нас советовали тотчас же отправить за ними погоню; другие, постарее и поопытнее, не соглашались на это, представляя, что догнать всадников, преследуя их с тыла, так же невозможно, как догнать сайгу, увидевшую охотника, и что лучше всего ожидать спокойно, что будет дальше. Прошло еще с четверть часа: всадники продолжали удаляться; наконец, остановились на самом краю горизонта. Довольно долгое время стояли они вместе, вероятно, советуясь между собою, что должно было им делать: потом, опять поворотили коней своих и поехали рысью прямо к Улутау. Для каждого из нас объяснилась тогда причина их кратковременного бегства. Подозревая присутствие отряда на Улутау, они вздумали подъехать к нему и выманить нас на преследование, которое не представляло для них никакой опасности, а между тем могло бы рассеять все их сомнения. Видя, что никто не показывается, они стали подъезжать гораздо смелее. По полю извивалась весьма узкая и глубокая рытвина, выходившая из среды самых гор: мы отправили по ней человек шесть казаков, которые подкрались совершенно незаметно к тому месту, чрез которое должны были проезжать всадники. Последние остановились в недоумении, как звери, чующие западню и в то же время не решающиеся отойти от выставленной для них лакомой приманки. Наконец, один из всадников, посмелее или побезрассуднее других, отделился от своих товарищей, поскакал во всю прыть прямо к нам и вскоре скрылся в рытвине. Долго никто не показывался на верх земли; наконец, к неописанному нашему удивлению, спокойно выехал из рытвины на нашу сторону тот самый всадник, которого, как мы надеялись, должны были схватить посланные в засаду казаки. Видно, они его проглядели и он их не заметил. Всадник, выехав на нашу сторону, приудержал лошадей; обернулся к товарищам своим, смотревшим на него издали, махнул им несколько раз рукою и потом, увидев, что они тронулись уже с места, снова поскакал прямо к нам. Только тогда уже, когда он был в нескольких шагах от нас, мы увидели, что это был один из наших казаков, посланный в засаду и успевший накинуть на себя колпак и халат всадника, спустившегося в рытвину, и схватить его коней. Заехав за гору, казак рассказал нам в нескольких словах, как они, разделясь на две части, залегли по обе стороны спуска в рытвину, как кинулись на неосторожного киргиза, прежде чем последний успел отыскать выезд из рытвины, повалили его наземь, скрутили и заклепали ему рот. Рассказчик тотчас же придумал нарядиться в одежду пленника, сесть на его коня, взять другого в повод и, выехав из рытвины, заманить к нам и прочих гостей, правда, что незваных, но тем не менее весьма желанных. Еще не успели мы дослушать до конца его рассказа, как громкое «уро!», визг и гиканье возвестили нам об успехе придуманной хитрости. Только что остальные три киргиза переехали чрез рытвину, как вдруг со всех сторон налетели на них казаки, сбили их с коней и связали прежде, чем успели они хорошенько понять свое положение.
Пленных тотчас же растащили врознь, и мы приступили к допросу, начав с того, который попался к нам первый. Ему было не более семнадцати лет, и безрассудная отвага, с которою пустился он впереди своих более осторожных товарищей, вполне объяснилась его молодостью и неопытностью. Впрочем, эта хвастливая смелость совершенно оставила его, когда он увидел себя в плену. Бледный как смерть, в безмолвии озирался он вокруг, и видно было, что ужас подавил в нем даже способность мышления. Все происходившее вокруг него тяготело над ним, как мучительный кошмар, в котором не мог он сам себе дать отчета. Я старался ободрить его ласковыми словами; долго оставались они для него непонятными; наконец, он упал на землю, залился слезами и со всем красноречием, которое только может внушить отчаяние, начал умолять, чтоб пощадили его жизнь. В сношениях своих с Кенисарою он не хотел признаться и рассказал нам какую-то нелепую историю, которую, как видно, не успел приготовить заблаговременно, и потому она наполнена была противоречиями. Видя, что на него не действуют ни угрозы, ни обещания пощады в случае признания, мы обратились ко второму пленнику и с первого раза объявили ему, что нам уже известно, что они все кенисаринские люди, что первый пленник нам признался в этом и что запирательство только накличет беду на их головы. Эта уловка имела желанный успех. Мало-помалу мы выведали, что они посланы были Кенисарою, за несколько дней до того, для разведывания о русском отряде, и что аулы хищника расположены на Большом Тургае. Для настижения их, мы решились выступить с Улутау вечером того же дня.
VI
Только что распространилась по отряду весть о выступлении, как все с радостною живостию принялись делать свои приготовления к походу. Надежда скоро догнать хищников и, потом, разделавшись с ними, возвратиться назад в благословенную Сибирь, одушевляла каждого. Наши походные сборы не требовали много времени; у нас давно уже все было готово; одно только солнце метало опуститься за утесы, а мы не хотели выступить ранее вечера. Вожаки объявили, что должно сделать переход верст в 60 без воды, и потому нельзя иначе идти, как ночью. В дневной жар, этот безводный переход совершенно измучил бы наших лошадей, которые только что успели тогда отдохнуть от прежнего пути.
Я не мог, без некоторой грусти, смотреть на улутауские долины. Мысль, что, по всей вероятности, я никогда их уже более не увижу, не позволяла мне расстаться с ними равнодушно. Правда, что с первого раза они показались мне очень непривлекательными, но я провел в них несколько покойных, почти беззаботных дней, которые, как сам я предугадывал, останутся отмеченными светлою чертою в моей памяти. Эти мирные дни, обильные чувствованиями и мечтами, сблизили меня с Улутау. Часто взбирался я на самые крутые возвышенности, чтоб камнем означить на скалах свое имя. Многие смеются над страстию путешественников всюду писать свои безвестные имена; но, право, не знаю, почему объясняют славолюбием эту дорожную эпидемию. Мне кажется, что тут совершенно другая причина: каждый человек ищет во всем сочувствия; он хочет, чтоб даже бездушные предметы с ним симпатизировали. Грустно думать, унося в душе своей воспоминание о каком-нибудь месте, что сам не оставляешь в нем по себе никакого следа. Поэтому, мне кажется, что тот старается только удовлетворить тайной потребности души своей, кто придумывает, где бы попрочнее написать свое имя. Я живо представлял себе, как Улутау, оживленный, в продолжение недель, пребыванием на нем отряда, часа через два, когда мы двинемся в поход, снова погрузится в обычное свое безмолвие и примет пустынный вид свой. Быть может, более полугода пройдет прежде, чем опять кто-нибудь нарушит глубокое уединение могилы Едигеевой и вспугнет сайг, которые ждут только нашего удаления, чтоб снова принять эти зеленые долины в полное свое владение.
Часу в седьмом вечера, мы все уже были на конях; авангард наш ушел вперед; вслед за ним и мы тронулись с места. Погода была чудесная, на небе ни одного облачка.
Казалось, что вся природа наслаждалась дуновением прохладного ветерка и отдыхала от утомительного дневного зноя. Я так уже привык видеть с собою только небольшую горсть людей, провожавших меня от Джаркаин-Агача до Улутау, что теперь отряд, при котором я находился, казался мне целою армиею. Пики, шашки и ружья, вычищенные на досуге на славу, сверкали молниями на заходящем солнце. Резкую противоположность с щеголевато одетыми казаками составляли наши пленники, которых посадили мы на самых плохих лошаденок, чтоб удалить от них всякий соблазн к побегу. Пленники эти обвернуты были в старые войлоки, потому что во время нападения вся прежняя одежда их была изорвана в клочки. Каждый из них связан был по рукам и по ногам. Казаки держали на поводу кляч, на которых они ехали. Пленники должны были служить нам вместо вожатых, и обещали довести нас прямо до аулов Кенисары. По сторонам отряда шло несколько ниток верблюдов, которые оглашали окрестности своим ревом, выражавшим крайнее неудовольствие и сожаление об улутауском приволье. Наконец, по всему полю рассыпаны были наши отрядные киргизы, которых тщетно старались мы заставить следовать в каком-нибудь порядке. Многие из них ехали в небольших кучках, и ядром каждой из этих кучек служил какой-нибудь краснобай, привлекавший к себе слушателей или повествованием о своих собственных приключениях, которым никто не верил, или сказками, которым вообще все верили очень добродушно. Героем этих сказок обыкновенно бывал какой-нибудь балван [Исковерканное персидское слово «пегливан», что значит «богатырь». Этим совершенно объясняется: «и тебе Тмутораканский блъван», которое казалось темным для многих комментаторов «Слова о полку Игоревом».], одаренный необычайною силою и воюющий с волшебным миром. Но не все киргизы поддавались привлекательности рассказов; многие заранее уже пугались мысли о встрече с неприятелем и благоразумно вертелись около пушек, как бы стараясь обеспечить для себя их благорасположение и защиту от опасности во время боя. Нельзя представить себе, с каким почтительным трепетом смотрят киргизы на артиллерию. Им кажется, что пушки обладают беспредельным разрушительным могуществом, и едва ли не признают они их существами разумными. В деле, обыкновенно все киргизы, находящиеся при отряде, начинают толпиться около пушек. Им кажется, что всего безопаснее быть вблизи этих могучих союзниц, и с трудом можно отогнать богатырей даже от дула заряженных орудий.
Несмотря на эту трусость, киргизы наши разоделись в поход так же великолепно, как на праздник. Многие из них не заменили даже своих нарядных халатов из алого сукна другою какою-нибудь одеждою, более простою и более приличною для походного времени. Это придавало странную пестроту нашему отряду. Красные платки, которыми обвернуты были головы многих, очень шли к смуглым лицам их и напоминали собою турецкие фески. На других надеты были черкесские шапки, с мохнатым околышком, таких преувеличенных размеров, что вся шапка походила на колоссальный ненапудренный парик времен Фронды и Лудовика XIV. Впрочем, все это относится только к тем, которые были побогаче и рады случаю блеснуть перед русскими офицерами роскошью своих нарядов. Все остальные одеты были в лохмотья, которыми не совсем удавалось им прикрывать свою наготу. Главное вооружение этих воинов состояло в пике, то есть в предлинной жерди, к которой прикреплен железный наконечник. У многих, пики эти были до того длинны, что, вероятно, действовать ими чрезвычайно затруднительно; но каждый киргиз полагает род point d’honneur в том, чтоб перещеголять своего товарища длиною пики. Сверх того, многие вооружены были топорами с длинною рукояткою, саблями самых разнообразных видов и, наконец, некоторые ружьями с фитилем вместо кремня или пистона.
Я не успел еще оглядеть порядком наших спутников, как солнце село и сумерки скоро сгустились в темную, безлунную ночь. Никогда не забуду я этой ночи! Топот коней и людской говор слились в один неопределенный ропот, похожий на шум спокойно текущей большой реки. Темный грунт степи сливался с воздушным мраком, и ничего не было на земле, что могло бы остановить на себе взоры. Стоило только дать волю воображению, чтоб представить себе, что несешься, как Каин Байрона, в пустоте, до которой не досягает свет солнечный. Зато, тем роскошнее убранным казался свод небесный. Чрезвычайная сухость воздуха придавала чудную яркость звездам. Даже те из них, которые вовсе не заметны при обыкновенном состоянии атмосферы, ясно видны были в эту ночь. Никогда и нигде еще звездное небо не производило на меня такого глубокого впечатления, как в киргизских пустынях. Эта великолепная лазурь, испещренная золотом и алмазами, пред которою ничто все сокровища земные, составляла дивную противоположность с бедною степью, которой непривлекательный вид, в продолжение целого дня, печалил наши взоры!
Я сказал уже, что местность не представляла нам никаких предметов, по которым мы могли бы ориентироваться и держаться надлежащего пути. Зато, небо указывало нам нашу дорогу так же определенно, как в других местах самые подробные надписи на дорожных столбах. Всем киргизам, без исключения, известно положение Полярной звезды, которую они называют Темир-Казык, то есть «железный кол». Вожаки обыкновенно замечают, какое положение должно принять относительно этой звезды, чтоб перейти от такого-то места на другое. Став так, чтоб эта звезда была прямо перед глазами, или против правого уха, или против затылка, или, наконец, в другом известном положении, вожак ведет отряд в самую темную ночь в полной уверенности, что не собьется с дороги, и только по временам поглядывает на звезду, чтоб поверить направление. Само собою разумеется, что киргизы не имеют понятия о наших географических картах, которые так помогают памяти; и тем удивительнее должна казаться способность вожаков запоминать все эти направления, побывав раз в каком-нибудь месте. Если небо пасмурно и не видать Полярной звезды, то отыскание пути становится гораздо затруднительнее; но и тут смышленые вожаки находят способ выпутаться из недоумения. Они, при отъезде, замечают, с которой стороны дуст ветер и пользуются им для сохранения принятого однажды направления. Не то, ощупывают в темноте стороны какого-нибудь бугорка, и та, которая сырее других, показывает им, где север. Я не раз также удивлялся искусству их определять, сколько времени остается еще до рассвета, по различному относительному положению звезд Большой Медведицы, которую киргизы называют созвездием Семи Воров. Само собою разумеется, что положение этих звезд, в один и тог же час ночи, изменяется с временем года, но тем не менее опытные вожаки успевают все это сообразить в один миг и определят вам время так же верно, как по карманным часам.
Мы двигались целую ночь безостановочно, по временам только слезая с лошадей и ведя их в поводу. Мало-помалу, звезды начали гаснуть на небе; заря заалела на краю горизонта, и наконец солнце взошло во всем своем блеске. Прохлада исчезла вместе с сумерками; вскоре жар сделался несносным. Степь представилась нам совершенно в новом виде, еще более печальном, чем когда-нибудь прежде. Нигде не заметно было ни малейшей неровности. Местность была гладка, как поверхность стоячей воды или бильярда, и всюду усеяна мелкими камышками и окаменелыми раковинами. Изредка только можно было заметить какую-нибудь тощую, одинокую былинку; впрочем, все было совершенно бесплодно и сухо. Если хотите составить себе самое верное понятие о крае, в котором мы тогда находились, то представьте себе Московское шоссе расширившимся до самого пересечения с небосклоном. Нигде не замечали мы следов какого бы то ни было животного; птицы даже не оживляли собою воздуха. Зато все гады, к которым человек чувствует непреодолимое, инстинктивное отвращение, владели этим краем, как неоспоримою своею собственностию. Бесчисленное множество ящериц, самых уродливых форм, вились под ногами лошадей; огромные жабы тяжело перепрыгивали с одного камешка на другой; мохнатые тарантулы спешили скрыться в своих вертикальных норках. Несколько раз замечал я и скорпионов, старинных моих кавказских знакомцев. Беспрестанно казаки и киргизы слезали с лошадей, чтоб бить попадавшихся змей, что, по их общему мнению, есть самое богоугодное дело.
Жар и утомление начали клонить всех нас ко сну, и мы с нетерпеливым любопытством беспрестанно приподнимались на стременах, чтоб завидеть колодцы, на которых, как говорили нам вожаки, должны мы были остановиться, чтоб покормить и напоить лошадей. Наконец, показалось несколько зеленых пятен, означавших положение колодцев, и мы ускорили шаг, мечтая о прохладе юрт и о сладком упоении после бессонной ночи. Представьте же себе нашу досаду, когда вожаки, несколько опередившие нас для осмотра места, воротились назад с убийственным известием, что должно идти далее, потому что вода в колодцах испорчена накиданною в них падалью. Это самое употребительное военное средство у киргизов и, должно сказать, самое действительное в тамошнем крае. Везде, где только можно предполагать, что будут проходить наши отряды, стараются они испортить воду, кидая в колодцы дохлых лошадей и собак. Слава Богу еще, что мышьяк дорог на линии, а то разбойники, конечно, постарались бы поподчивать нас и этим лакомством. Нечего было делать. Как ни устали наши лошади и мы сами, но должно было идти далее. Вожаки сказали нам, что впереди, верстах в 20, есть озеро, в котором бывает пресная вода весною и что, может быть, вода в нем еще но совершенно высохла. Эго «может быть» не слишком было утешительно, но долее оставаться на колодцах было невозможно, потому что самый воздух вокруг них наполнен был заразительными миазмами. Если бы кто мог взглянуть тогда на наш отряд со стороны, то каждый из нас, вероятно, напомнил бы ему собою Рыцаря Печального Образа; да и лошади наши сделались совершенными Росинантами. Для облегчения их, мы пошли пешком, ведя их в поводу и стегая без милосердия нагайками попадавшихся нам змей и ящериц, чтоб хоть на ком-нибудь да выместить свое зло.
Был уже час 11-й утра. Солнце палило нас как будто сквозь зажигательное стекло. На небе не видать было ни одного облачка, которое могло бы, хоть на несколько минут, защитить нас от раскаленных лучей; в воздухе не происходило ни малейшего движения, которое сколько-нибудь умеряло бы жар. Нельзя было ехать верхом без того, чтоб не уступить влиянию сна, и оставалось идти пешком, чтоб поддерживать свою бодрость. Война с змеями также способствовала к тому, чтоб разгонять наш сон. Нигде еще не видал я такого множества этих пресмыкающихся, хотя, несколько лег тому назад, мне удалось даже посетить Муганскую степь [в Закавказском крае], которая славится на целом Востоке множеством своих змей. Жар и усталость произвели во мне какое-то оцепенение, которое еще более увеличивалось единообразием зрелища и мерным бряцаньем лошадиных подков о камешки. Вдруг заметил я в стороне, не в дальнем от себя расстоянии, огромное поле, которое, как показалось мне, покрыто было снегом ослепительной белизны. Несмотря на всю необыкновенность этого зрелища, я долго глядел на него без особенного внимания. Марево сыграло уже со мною, в продолжение степного похода, столько шуток, что я сделался ужасным скептиком в отношении к чувству зрения. Но тут напрасно обвинял я марево. Дело было в том, что мы шли по берегу совершенно высохшего соляного озера, на дне которого соляные кристаллы расположились сплошною массою, в несколько футов толщиною. Соль была без всякой примеси и могла прямо с земли служить приправою для пищи. Как не верить после этого приметам? Говорят, что рассыпанная соль предвещает беду, и, действительно, природа, рассыпав в изобилии соль по всей этой части Киргизской степи, обрекла ее вечному бесплодию и отчуждению. Изредка только появляется человек в этих соляных пустынях и ропщет на судьбу свою, находясь в них, и спешит выбраться куда-нибудь в другой край, более благоприятный для жизни. Я отворотил голову в сторону от соляного поля, потому что солнечный свет, отраженный кристаллами, совершенно нестерпим для глаз. Впоследствии, эти соляные поля встречались нам почти на каждом шагу. Они, вместе с сухими озерами, поросшими целыми лесами камыша, составляют отличительную принадлежность огромного пространства, которое тянется к востоку от Каспийского моря, по северную сторону Усть-Урта, Аральского моря и до самого Балхаша, нося различные местные названия: Рын-песков, Больших и Малых Барсуков, Кызылкума, Каракума и, наконец, Бед-Пак-Далы, или Голодной степи. Последнее название кажется самым приличным для всего этого края.
Наконец, мы дошли до озера, о котором говорили наши вожаки. Оно густо поросло камышом, имевшим несколько саженей вышины. Мы надеялись, что где-нибудь, в средине озера, осталось еще несколько луж пресной воды, для нас и для лошадей наших, но поверхность его простиралась на несколько квадратных верст, и не так легко было отыскать эти лужи, скрытые в камыше. Часть отряда расположилась по берегам, в готовности отразить всякое нечаянное нападение; другая для отыскания воды рассыпалась по всему озеру, следуя по узеньким тропинкам, проложенным кабанами, которые обыкновенно водятся в камышах. Я поехал по одной из этих тропинок. Ничего не могло быть отраднее тени, которую представлял мне густой лес камыша; надобно провести несколько часов в раскаленной степи, чтоб постигнуть это наслаждение. Перекликивания казаков, которые все закрыты были друг от друга камышом, напоминали мне наши русские прогулки по лесам, за грибами. Наконец, раздался радостный крик: «Вода! вода!», мы все собрались на голос и увидели несколько луж, в которых была почти совершенно зацветшая вода, очень неприятная на вкус, но разбирать тут было нечего, и мы обрадовались находке, как дорогому кладу. По крайней мере, нет необходимости идти далее и можно отдохнуть после 80-верстного перехода. Впрочем, это усиленное движение не обошлось нам даром: два верблюда от утомления не могли следовать за отрядом и брошены были на дороге. Киргизы тотчас же прикололи их пиками и вырезали из них несколько кусков мяса для своего обеда. Это самый неприхотливый народ в отношении к пище, и продовольствовать их во время похода нисколько не затруднительно. Палых лошадей и верблюдов едят они весьма охотно и не чувствуют от того никаких дурных последствий. Их стряпанье также весьма просто и удобно в военное время. Обыкновенно кладут они куска два-три сырого мяса на лошадь под седло и, проехав на ней несколько десятков верст, находят мясо размягченным и совершенно готовым в пищу. Не думаю, чтоб кто-нибудь из наших гастрономов решился попробовать этого киргизского стряпанья.
Мы расположились лагерем у самых окраин озера, где от остававшейся еще некоторой сырости трава росла довольно густо. Только что поставили юрты, как наши киргизы собрали все железные вещи, находившиеся в отряде: котлы, стремена и проч., и начали бряцать ими, сопровождая это бряцанье криком и визгом. Это шаривари, продолжавшееся минут с пять, имело целию разогнать всех змей, находившихся вблизи, и говорят, что средство это, действительно, оказывается успешным. Не довольствуясь им, киргизы опоясали место всего лагеря тонкою веревочкою, сплетенною из конской шерсти. По их мнению, змеи никак не могут переползти чрез эту веревочку. Предохранив себя таким образом от наших опасных соседей, мы все, кроме караульных, предались сну, в котором чувствовали крайнюю необходимость.
Проснувшись чрез несколько часов, я убедился в действительности мер, принятых киргизами против змей. Вся юрта наполнена была ящерицами и жабами, которые, вероятно, так же, как и мы, искали в ней спасения от палящего зноя - но змей не было ни одной. Впрочем, общество и тех двух родов гадин было не совсем по нашему вкусу, в особенности же потому, что они очень любили прятаться в положенное платье и сапоги. Одеваясь, случалось иногда испытывать очень неприятные ощущения.
Вода из озера была такого противного вкуса, что я решился для питья заменить ее кумысом. Сначала вкус и в особенности запах этого знаменитого киргизского напитка мне очень не нравились, но в скором времени я привык к нему, и, в самом деле, в жар он очень хорошо утоляет жажду. Насчет целительных его качеств не могу вам сказать ничего верного, потому что я в то время был совершенно здоров и не имел надобности пить его, как лекарство. В Омске, многие почитают кумыс универсальным средством против всех вообще болезней, и с наступлением весны сибирские malades imaginaires обоего пола начинают пить его бочками сороковыми. Один, всеми уважаемый в Сибири, доктор также много говорил мне о чудных лечебных свойствах кумыса, и я советовал бы почтенному доктору стяжать себе славу Ганеманна и Присница, положив основание новой системе лечения - кумысопатической.
Вечером, киргизам вздумалось позабавиться охотою. Вокруг нас водились целые стада кабанов, что доказывалось множеством проложенных ими тропинок и количеством сломанного камыша в тех местах, где эти животные любят валяться. На счастье охотников, подул довольно сильный ветер. Пользуясь им, они расположили в камыше густую цепь людей, которые отделили собою довольно значительное пространство от остальной части озера. По опушке камыша стали также конные люди, которые должны были выгнанных кабанов загонять далее в поле. По данному сигналу, охотники, находившиеся в камыше, вдруг зажгли его, и пламя с треском и свистом побежало по направлению ветра. Чрез несколько минут вдруг выбежали из камыша кабанов шесть, которые, спасаясь от пламени, устремились в открытое поле. Тогда охотники, бывшие верхами, с криком поскакали за ними, преследуя их своими длинными пиками. Только двух кабанов успели мы угнать в поле, прочие снова ушли в камыш. Охота продолжалась довольно долго. Кабаны бежали гораздо скорее, чем наши лошади, которые едва успели отдохнуть после продолжительного перехода. Без сомнения, они ушли бы от нас, если б не старались воротиться в камыш и чрез то не были принуждены делать беспрестанно повороты, в чем они до чрезвычайности неловки. Охотникам, после продолжительной гонки, удалось, наконец, заколоть их несколькими ударами пик. Вечером, все казаки лакомились кабаньим мясом, к которому киргизы не прикоснулись, как к запрещенному законом. Вообще, я не замечал, чтоб киргизы ели какую-нибудь дичь, кроме саег. Тем не менее, все они страстные охотники, и мы никак не могли удержать их, чтоб они не скакали за всяким попадавшимся им зверем и не утомляли по-пустому своих лошадей. Беспрестанно приносили они нам в подарок пойманных волчат. Само собою разумеется, что мы не знали, что делать с этими милыми животными, а между тем, по общепринятому обычаю, должны были отдаривать охотников нюхательным табаком и сигарами.
На другой день, мы поднялись с восходом солнечным и двинулись вперед. Направление пути нашего шло на северо-запад, по течению нескольких ручьев, которые все носят одно общее название Джиланчиков, т. е. змеек - название, данное им от множества змей, водящихся по их берегам. Степь не имела уже того характера совершенного бесплодия, который представляла она нам в первый день по выступлении из Улутау. По крайней мере, снова показалась май-сара, кое-где ковыль и довольно-сносные корма по окраинам плёсов, которые обозначали собою течение Джиланчиков. Мы шли как можно скорее, чтоб Кенисара не успел еще проведать о том, что нами перехвачены его чалганчи, и не бежал с Большого Тургая до нашего прихода. В скором времени, мы попали на следы его аулов, проходивших по этим местам с месяц тому назад. По множеству валявшихся бараньих костей и по целым кучам золы легко было узнавать, где останавливались на ночлег хищники. Мы рады были бы идти день и ночь, чтоб скорее догнать их, но должны были удержать свое нетерпение, чтоб совершенно не измучить лошадей и верблюдов. Усиленные переходы, скудность кормов и испорченная вода начинали уже оказывать на них свое губительное влияние. Каждый день должны мы были бросать по нескольку штук, которые за истощением не могли далее следовать. Это давало мятежникам большой перевес над ними. Они имели в распоряжении своем множество лошадей и постоянно могли заменять усталых свежими, между тем как мы находились вдали от линии и должны были довольствоваться только теми средствами, которые находились в самом отряде. По мере приближения нашего к Тургаю, мы все принимали более и более предосторожностей против неприятеля. Переходили с места на место не иначе, как ночью, потому что днем столб пыли, поднимавшийся при движении отряда, виден был в ясную погоду за несколько десятков верст. Несмотря на все эти предосторожности, хищники проведали о нашем приближении, и вот по какому именно случаю.
Нам оставалось еще перехода два до Большого Тургая, как вдруг прискакал к нам, сломя голову, один из наших чалганчей. Он был так испуган, что мы долго не могли добиться от него никакого толка. Наконец, прерывающимся от страха голосом, рассказал он нам, что он и два товарища его, поехав для осмотра местности, верстах в сорока от отряда, наткнулись на многочисленную шайку, состоявшую, по крайней мере, человек из ста верховых людей одвуконь. Люди эти, завидев чалганчей, пустились за ними в погоню, но так как лошади рассказчика были лучше прочих, то он сам успел ускакать, хоти и принужден был бросить одну из них. Товарищи же, как он полагал, захвачены в плен. Тотчас снарядили мы партию из 25 человек казаков на лучших конях для преследования хищников, и я сам отправился с этою партиею. Проехав верст пять, встретили мы еще чалганча, также на одном коне - другого бросил он за усталостию. Этот чалганчи повторил слышанное уже нами, но так как он был похладнокровнее своего товарища, то сто верховых людей превратились в его рассказе в двадцать. Не оставалось сомнения, что третий чалганчи, по имени Баджим, действительно попался в руки разбойников. Мы доехали до самого того места, где видны были следы их, но нигде не встретили Баджима. Разбойники, вероятно, уже были тогда верстах в пятидесяти от нас, и как не жаль было нам бедного нашего чалганчи, но делать было нечего, и мы присоединились к отряду, который, между тем, тронулся уже с места и усиленным движением приближался к Тургаю.
Теперь было излишним старание скрывать от мятежников наше приближение: они не могли уже не знать о нем. Чтоб скорее настигнуть их, мы шли, не разбирая времени дня, и давая нашим лошадям на пять часов пути только по два часа отдыха. Эта пропорция почитается опытными в степных походах казаками и киргизами за самую сносную для лошадей, но само собою разумеется, что мы не могли соблюдать ее во всей строгости, потому что должны были соображаться с положением воды и кормов. Впрочем, последние, по мере приближения нашего к Тургаю, становились все лучше и лучше. Мы никого не встречали на пути нашем, но почти на каждом шагу находили свежие конские следы. Очевидно было, что вокруг нас разъезжают кенисаринские чалганчи и наблюдают за нашим движением, но гоняться за ними мы не имели никакой возможности. Притом, наши киргизы так были напуганы близостию мятежников, что не смели уже ни на шаг удаляться от отряда и только старались быть поближе к пушкам. Ночью, не раз видали мы сыпавшиеся вдали искры. Это - обыкновенный киргизский сигнал. Каждый чалганчи имеет при себе кремень и огниво, и, высекая огонь, дает знать своим товарищам о своем положении.
Наконец, пришли мы на Большой Тургай, к броду Тон-Кайма. Время было вечернее. Берега Тургая довольно гористые и растительность на них так сильна, что все место похоже было на искусственно разведенный сад. Множество шиповников, усеянных цветами, и кустарников с листочками прекрасного серебристого цвета, называемые киргизами джикдай, рассеяно по всему протяжению берегов. Я не мог налюбоваться этою картиною, которая мгновенно переносила нас из пустой, бесплодной степи совершенно в другой край, благословенный природою. Вдруг раздался жалобный крик киргизов, спустившихся к реке, для отыскания брода. Я поскакал на этот крик, и глазам моим представился обнаженный и обезглавленный труп; в некотором от него расстоянии лежала отрубленная голова, по которой мы узнали участь, постигшую захваченного Баджима. Весь труп покрыт был ранами; во многих местах носил он на себе следы обжоги. Видно было, что несчастный подвергся ужаснейшим истязаниям прежде, чем удар топора пресек его жизнь. Вероятно, разбойники с тем намерением кинули свою жертву подле брода, чтоб навести ужас на наших киргизов и показать им, какая участь ждет их за приверженность к русским. Кенисара, как кажется, хорошо знал характер своих земляков, придумав это средство. В самом деле, ими овладело чрезвычайное уныние, и они начали более поглядывать назад, в ту сторону, где были их семейства и родные аулы, чем вперед, где ждала их схватка с разбойниками. Совсем другое действие произвело это зрелище на казаков. Видно было, как кровь закипела в их жилах от гнева, и как жаждали они разделаться по-свойски с убийцами. Эта печальная находка не задержала, однако, нас ни на минуту. Мы тотчас же начали переправлять верблюдов на противоположный берег; переправа заняла довольно много времени. Между тем, киргизы рыли могилу для убитого и одевали его в кусок бязи. Тонкий серп только что родившегося месяца освещал эту картину. Покойника опустили без всяких обрядов в вырытую могилу, закидали ее хворостом, и киргизы переправились вслед за нами на другой берег Тургая.
ПРОДОЛЖЕНИЕ