Легенда о деревьях на главной площади Северного Города
Предисловие от Шеола, то есть от меня
Вспоминая вместе с друзьями Северный Город в переломную эпоху, вспомнили мы и про деревья на главной площади, символизирующие дружбу с Югом, и заговорили о новелле на эту тему, которая является как бы своеобразным пересказом "Псалма о цветущем саде". Долго ли, коротко ли, но мы её раздобыли, и вот она перед вами.
Сразу должен предупредить читателя, что эта новелла у нас не всем нравится, и причин тут несколько. Если начать спрашивать о ней, читавшие вам сразу ответят: всем известно, что написано это произведение студентом, и поэтому тем более раздражает постоянное упоминание о студентах, которые тут и там, дают мудрые советы и всех выручают, а их не слушают, не любят и обижают. Ещё добавят, что в Северном Городе на площади, между прочим, растут другие деревья, не те, что упоминаются в "Псалме о цветущем саде" - мол, сперва всё точно выясни, автор, а уж потом сочиняй историю. Кто-то при этом добавит пару слов и по поводу храмового служения - мол, что за чушь насчёт обручения Властелину "на дому" и винтовок с оптикой! Кто-то придерётся к описанию схватки с летучим неарийским отрядом - дескать, так не воюют.
Согласимся, однако, что слушатель склонен выискивать недостатки там, где ему не нравится нечто в целом. Может быть, просто "Псалом о цветущем саде" дорог всем и значим для всех, а автор новеллы взялся "проиллюстрировать" его, но смог в меру своих слабых сил дать только какую-то частную подборку картинок, и в этом всё дело?
Представьте, друзья мои, что некто напишет "объясняющий иллюстрирующий рассказ" как бы на примере жизни одного парня - по какой-нибудь песне о войне из самых любимых народом на Земле-здешней, например, "Тёмная ночь". Или "День Победы". Рассказ должен увенчиваться картиной смерти главного героя одновременно с сочинением и исполнением этой самой песни. Например, как он, сражённый осколком, поёт, истекая кровью, а вокруг стоят боевые товарищи с пилотками и ушанками в руках и слушают, опустив головы. И кровь превращается в песню.
Очень вероятно, что те, кто считает эту песню "своей", близкой с детства, не найдут иного способа выразить протест, как ехидно спросить, откуда вдруг прилетел осколок (в землянку / после заключения мира?) И почему - ушанки летом / пилотки зимой? И что это боевые товарищи стоят столбом, вместо того чтобы оказывать первую помощь? В довершение слушатели выскажут сомнение, что автор вообще имеет представление, что такое война.
Зато маленькие детишки, которые слушают эту песню, скорее всего, будут в восторге - всё стало зримым и понятным! И особенно прекрасным!
Может быть, не случайно, что вообще-то автор новеллы учительствует, и Черту Мира встретил, занимаясь обучением детей, в том числе самых маленьких, на крайнем юге, где живут южноарийцы - "вспыльчивые, бесшабашные, безудержные в нежности и ярости" (с).
Впрочем, подробней об авторе лучше поговорить потом, а пока - прочитайте новеллу. Но учтите - имея в виду замечания "про осколок, пилотки с ушанками и прочее" - что на самом деле в жизни у нас всё не совсем так, как написано в этой истории.
Чтобы было понятней - текст самого "Псалма о цветущем саде" и о значении этой песни для арийского менталитета вот здесь.
Напоследок - о названии. Как правило, новеллу именуют "ну-как-же-та-студенческая-история-про-деревья-все-знают", хотя на самом деле её знают далеко не все, в "Книгу для детского чтения" наряду с классическими произведениями она не вошла пока:) Напечатанный на Востоке для арийского Юга малотиражный вариант озаглавлен "ГардеЗанг": слово "гард" можно понимать и как "сад", и как "страж", а "занг" созвучно популярному на всей Арийской Территории слову "санг", то есть "кровь", и при этом является вариантом произношения термина "зонг", означающего песню, вообще музыкальный звук. Ну что ж, пусть таким немного искусственным, немного пафосным именем (одновременно и "Страж-Песня", и "Сад Крови") называется эта история в моём журнале, в чужом для неё мире.
ГАРДЕЗАНГ
У Зонга не было матери: новорожденного младенца подобрала на дороге одна прохожая студентка и уговорила южноарийку с маленьким сыном взять кормить и этого ребёнка. Через год женщина ушла на праздник и не вернулась, и малыши остались вдвоём.
Тёрн был типичным южноарийцем, вспыльчивым, бесшабашным, безудержным в нежности и ярости. Он был старше молочного братца на три года и считал себя взрослым: командовал Зонгом, иногда поколачивал и всегда делился с ним любой своей добычей.
Беспризорные малыши скитались по окрестностям большого южного города, клянчили еду и украшения, немного помогали в полевых и городских работах, пели и плясали за угощение. Зонг чуть ли не с младенчества начал играть на гитаре, в то время как брат танцевал. Тёрн был не по годам выносливым, считал себя красавцем, наряжался и готов был проводить в плясках всю ночь. Он имел успех у сверстников, но, как водится у ю/а, легко ввязывался в драки и пускал в ход не только зубы и когти, пятки и кулаки, но и длинный острый нож, как у взрослого.
Не раз Зонг всхлипывал от жалости, перевязывая раны брата, а тот только смеялся, шипя от боли: "Пусть все меня боятся! Ну что ты хнычешь? Тебе повезло, что у тебя такой боевой брат! Я никогда никому не дам тебя в обиду!" И Зонг отвечал, обнимая молочного брата: "Ты самый красивый и сильный на свете! Я люблю тебя так сильно, что готов отдать жизнь за тебя!"
Какое-то время Зонг учился в городе у студентов, выучился читать, писать и считать, но потом Тёрн увёл его: "Я не хочу, чтобы мой брат стал надсмотрщиком на плантации, а для чего ещё нужна эта грамота!" Тёрн презирал студентов: они были миролюбивы и не задиристы, поэтому он, как все ю/а, считал их за трусов и людей без чувства гордости.
Но когда Тёрна смертельно ранили в драке, Зонг принёс его к студентам, и они целые сутки боролись за жизнь подростка, однако не спасли его: то ли нож был отравленный, то ли Тёрн потерял слишком много крови, но к утру он умер на руках у Зонга.
Одинокий Зонг отправился работать на виноградники, чтобы забыться. Там была пёстрая молодёжная компания, вечерами все веселились, но Зонг тосковал и лишь однажды взял в руки гитару. Тогда его и заметила юная Агриппина, дочь любимой наложницы хозяина виноградника.
Агриппина была необычайно красива, могла читать Книгу, понимала толк в древних вещах и больше всего на свете любила музыку. Она готова была часами слушать игру Зонга на гитаре, хотя почти не разговаривала с ним. Женщины князя думали, что Зонг - амант Агриппины, и всячески покрывали их встречи.
Однажды Зонг увидел около князя человека в ниспадающих чёрных одеждах и услышал, как тот убеждает хозяина отдать Агриппину в храм: "Это прекрасное существо принадлежит Властелину, и место ей - там, где находятся другие сокровища Властелина." Но князь был недоволен: "Почему я должен так запросто с ней расстаться? Если я не отдам её в наложницы брату или сыну, то продам начальнику штаба, он христианин и женится на ней, а я получу деньги, всякие блага и почёт в штабе". Гость отвечал: "Ты и так уже достаточно получил благ, столько лет наслаждаясь созерцанием этого цветка в своём саду. Имей в виду, благорасположение храма может тебе пригодится более, чем связи в городской власти, а ссориться с нами опасно. Учти также, что Властелин щедро наградит того, кто взрастил ему служительницу."
Зонг пробрался к девушке и пересказал ей этот разговор. "Бежим, - сказал он, - я готов отдать за тебя жизнь, если понадобится!" Но Агриппина задумчиво покачала головой: "Быть может, жить в храме - лучшая участь по сравнению с долей княжеской наложницы или офицерской жены. По крайней мере, там я буду танцевать под древнюю музыку, служить Книге… и из-за меня не будет проливаться кровь!"
Едва она договорила, как у дверей её комнаты послышались шаги и звон металла. Агриппина толкнула юношу в постель и набросила сверху груду нарядов. Вошли хозяин дома и его гость в чёрном; служитель торжественно надел на руку дочери княжеской наложницы роскошный браслет и объявил её отныне обрученной Властелину, храмовой святыней. Князь сказал, что за Агриппиной приедут ближайшей ночью.
Ночью Зонг услышал лязг и удары в ворота, потом шум, споры и выстрелы. Когда он выбежал из сарая, где спали рабочие, было уже поздно - Агриппину увез отряд, посланный начальником штаба. Юноша побежал следом и видел, как столкнулись солдаты и служители, и как стрелок в чёрных одеждах выстрелил из оптической винтовки в сердце девушки со словами: "Достояние Властелина должно быть в храме или на небесах".
До утра Зонг пролежал на месте, где пролилась кровь его возлюбленной, а на заре его подобрал караван, направлявшийся на север. Юношу привел в чувство один из студентов, сопровождавших транспорт до ближайшего города, и посоветовал записаться в охрану обоза.
Зонг помогал навьючивать и разгружать лошадей, устраивать ночлег в поле, добывал топливо для костра и носил воду. Он горевал по своим погибшим, а кроме того, тосковал по гитаре, оставшейся навсегда в княжеских виноградниках. Но понемногу жажда жизни и новых впечатлений взяла верх, и юноша начал думать о Севере, воображать себе громады Центра и снега Северного Города.
В одну из ночей на обоз напали рейнджеры. У Зонга не было собственной винтовки, и он оказался фактически безоружен. В смятении он схватил головню из раскатившегося костра и взмахнул ею как булавой. Внезапно из тьмы перед ним вырос всадник - кряжистый детина в неарийской куртке с бахромой, опутанный вместе с лошадью обрывками плетистой зелёной изгороди, окружавшей временный лагерь каравана. Рейнджер поднял было тесак, но, смерив мгновенным взглядом хлипкую фигурку, опустил руку. Озарённый светом факела в руке Зонга, вздыбил лошадь, разворачиваясь, и в этот момент чья-то пуля сразила его.
Зонг наклонился к нему, тронул, выпрямился и стал изо всех сил затаптывать пламя, ползущее по соломе вокруг. От этого костра он перебежал к другому, где языки уже лизали колесо телеги, оттуда - к третьему, где огонь подбирался к мешкам.
Налёт закончился вничью, разбойники отступили без добычи, потери с обеих сторон были невелики - совсем иначе вышло бы, если бы раскиданные костры подожгли степь. Зонг помог пересчитать имущество и стал помогать раненым. Начальник охраны похвалил его: "Ты, парень, хоть и без ружья, показал себя молодцом - хладнокровный и осмотрительный, да ещё и счёт знаешь. Быть тебе офицером! Иди в мой отряд, будешь служить в Северном Городе!"
Зонг раньше уже решил, что пойдёт к северногородским студентам, но теперь у него не было сил препираться, хотелось определённости и надёжности. Он согласился.
Несколько лет Зонг прослужил под началом Платана - так звали командира северногородского транспортного отряда. Подросток стал взрослым офицером, но чувствовал себя неживым, как будто внутри него лежал камень. Пальцы привыкли к оружию, разучились трогать струны. Да и вообще Зонг позабыл ласковые прикосновения, он был одинок и не привязан ни к кому, кроме командира, за которого был готов умереть.
Как-то раз глухой осенью в лесу недалеко от Северного Города летучий неарийский отряд взял след транспорта, который сопровождал Платан со своими людьми. Командир сразу понял, что дело плохо: этих преследователей не прельщает ни казна, ни товар, они жаждут только крови врагов, только мести за свои сожжённые стойбища. Платан отправил солдат под командованием заместителя вперёд с грузом, а сам с молодым помощником остался прикрывать отход. "Я уже пожил своё, - сказал командир, - а у тебя никого нет; остальных наших ребят кто-нибудь да ждёт дома, а без нас в случае чего обойдутся." Зонг только молча кивнул.
С двумя пулемётами они залегли у холма между валунов и начали обстреливать тропу, не давая неарийцам приблизиться. Через некоторое время у Зонга кончились боеприпасы. Он ползком перебрался к Платану, который уже некоторое время отстреливался из винтовки. "Отлично, - приветствовал его командир. - У меня заклинило пулемёт их пулей, рикошетом задело меня, зато остались ещё патроны. Оставь мне свой пулемёт и отходи по-тихому. А я хочу ещё немного задержать их здесь, да и ноги не слушаются."
В этот момент со всех сторон засвистели пули и стрелы - летучий отряд обошёл холм и теперь атаковал в темноте наугад. Зонг и Платан вжались в мох. Молодой офицер попытался было тянуть командира за собой по земле, но оказалось, что командирскую плащ-палатку зажало затвором сломанного пулемёта. Зонг впотьмах несколько раз безуспешно полоснул ножом по мокрой ткани, но почувствовал только, что на ней скользкая кровь. Платан прошептал на ухо: "Сам видишь, нестоящее это дело. Уходи и доберись до города - это приказ!"
Зонг сперва долго полз на животе, потом, когда выстрелы и голоса остались в стороне, перешёл на четвереньки, и только когда всё стихло, встал на ноги. Он шёл прихрамывая между деревьями под жёлтой осенней луной, поднимая то и дело голову, и ему казалось, что командир шагает рядом и при этом смотрит откуда-то сверху, с высоты вершин вековых елей и сосен. "Приказ - добраться до города," - механически повторял Зонг про себя, преодолевая нарастающую боль в колене, куда попала стрела.
Он пришёл в Северный уже по чернотропу, волоча распухшую ногу, и свалился в горячке. Сквозь бред он слышал, как его участь обсуждали следователи и студенческие врачи-волхвы. Военные говорили, что правильнее всего будет прикончить больного: во-первых, тогда он избежит трибунала за то, что, судя по всему, дезертировал, бросив командира, с которым остался прикрывать отход; а во-вторых, нога даже при удачном лечении не будет сгибаться - на что такой солдат, ведь из офицеров его разжалуют? Врачи отвечали - отдайте его нам, мы его выходим, снимите с него погоны, и пусть живёт.
Зонг поправился и остался среди студентов, где ему верили, что он не бросил старшего товарища. С точки зрения армейского начальства он был списан, расстрелян и зарыт. Он и чувствовал себя скорее мертвецом, чем живым человеком. Только иногда, когда проглядывало скупое зимнее солнце, он вдруг вспоминал края, где провёл детство, город среди холмов и виноградников. Тогда он говорил: "Весной выздоровею и поеду домой на Юг, к своим". Ему представлялось, как будто все, кого он потерял, ждут его в напоенных светом садах родного края.
Весной в Северный Город привезли саженцы деревьев для посадки на главной площади. Путь с Юга был долгим, растения без должного ухода сильно пострадали, листва пожухла, корни высохли. "Ничего себе привет от братских южных городов! - сказал капрал, который теперь заведовал доставкой. - Эй, студентики! Вы хоть на что-нибудь годны, штатские лодыри? Можете посадить эти прутья так, чтобы они выжили и красовались между штабом и комендатурой? Если и этого не можете, не пора ли вас гнать вон из города?"
Студенты взялись за работу, но дело было обречено на провал, саженцы не смогли ожить. Грозовой весенний ливень повалил засохшие стволики и разметал по мостовой. Сопровождавший груз южанин с горечью смотрел на пустые земляные холмики на месте посадок: "К сожалению, повторить попытку не удастся. Юг охвачен пожарами и эпидемией красной чумы. Город на холмах лежит в руинах…" - и тут прозвучало имя родного города Зонга. Тот встрепенулся и поднял голову, переспросил гостя. "Да, - ответил южанин, - этого города больше нет, кругом запустение, даже богатые дома стоят заброшенные среди одичалых виноградников. В одном из таких дворцов я нашёл эту гитару," - и он вынул из походного мешка гитару Зонга.
Негнущимися пальцами седой человек взял гитару, с которой расстался в незапамятное время, и вышел на площадь, освещённую серебристым весенним месяцем. Он остановился там, где должны были расти деревья, привет с его родины, из его прошлого, и неожиданно для себя запел, перебирая струны. Ноги его подкосились, он упал навзничь, но продолжал петь, обнимая гитару.
Он пел о тех, кто наполнил его жизнь смыслом и любовью, о тех, за кого он сам хотел отдать жизнь, о тех, кого оставил в прахе земном, но сберёг в своём сердце. Он чувствовал, что его сердце медленно разрывается, как пробуждающееся зерно, как почва в весеннем саду, и из него прорастают побеги. Зонг превращался в песню, его тело исчезало, а голос продолжал звучать. И все начали подпевать - и южанин, и студенты, и солдаты, и капрал.
Они видели, как прямо из песни вырастают, укореняются в мостовой площади и тянутся вверх молодые деревца, на глазах набирая силу: вот показался кривой шиповатый росток тёрна, вот вскинула ветви угловатая нежная груша, вот мощный ствол лубняка-липы обвили плети хмеля, вот выше всех вознёс широколиственные ладони платан…
Вот они, чернокудрый мальчик и девочка с огромными глазами, широкоплечий хмельной разбойник и строгий майор в сером плаще; смотрите - стоят на площади города-храма. Они не погибли, они снова живут и глядят в небо. А где сам Зонг? Он в шелесте деревьев, в шорохе шагов по мостовым чёрной столицы, в гитарном переборе, в гуле погребального костра, в скрипе пера по бумаге, в пении над праздничной чашей и над могильным холмом, он всегда среди нас.
И наши мёртвые с нами.
Вспоминая вместе с друзьями Северный Город в переломную эпоху, вспомнили мы и про деревья на главной площади, символизирующие дружбу с Югом, и заговорили о новелле на эту тему, которая является как бы своеобразным пересказом "Псалма о цветущем саде". Долго ли, коротко ли, но мы её раздобыли, и вот она перед вами.
Сразу должен предупредить читателя, что эта новелла у нас не всем нравится, и причин тут несколько. Если начать спрашивать о ней, читавшие вам сразу ответят: всем известно, что написано это произведение студентом, и поэтому тем более раздражает постоянное упоминание о студентах, которые тут и там, дают мудрые советы и всех выручают, а их не слушают, не любят и обижают. Ещё добавят, что в Северном Городе на площади, между прочим, растут другие деревья, не те, что упоминаются в "Псалме о цветущем саде" - мол, сперва всё точно выясни, автор, а уж потом сочиняй историю. Кто-то при этом добавит пару слов и по поводу храмового служения - мол, что за чушь насчёт обручения Властелину "на дому" и винтовок с оптикой! Кто-то придерётся к описанию схватки с летучим неарийским отрядом - дескать, так не воюют.
Согласимся, однако, что слушатель склонен выискивать недостатки там, где ему не нравится нечто в целом. Может быть, просто "Псалом о цветущем саде" дорог всем и значим для всех, а автор новеллы взялся "проиллюстрировать" его, но смог в меру своих слабых сил дать только какую-то частную подборку картинок, и в этом всё дело?
Представьте, друзья мои, что некто напишет "объясняющий иллюстрирующий рассказ" как бы на примере жизни одного парня - по какой-нибудь песне о войне из самых любимых народом на Земле-здешней, например, "Тёмная ночь". Или "День Победы". Рассказ должен увенчиваться картиной смерти главного героя одновременно с сочинением и исполнением этой самой песни. Например, как он, сражённый осколком, поёт, истекая кровью, а вокруг стоят боевые товарищи с пилотками и ушанками в руках и слушают, опустив головы. И кровь превращается в песню.
Очень вероятно, что те, кто считает эту песню "своей", близкой с детства, не найдут иного способа выразить протест, как ехидно спросить, откуда вдруг прилетел осколок (в землянку / после заключения мира?) И почему - ушанки летом / пилотки зимой? И что это боевые товарищи стоят столбом, вместо того чтобы оказывать первую помощь? В довершение слушатели выскажут сомнение, что автор вообще имеет представление, что такое война.
Зато маленькие детишки, которые слушают эту песню, скорее всего, будут в восторге - всё стало зримым и понятным! И особенно прекрасным!
Может быть, не случайно, что вообще-то автор новеллы учительствует, и Черту Мира встретил, занимаясь обучением детей, в том числе самых маленьких, на крайнем юге, где живут южноарийцы - "вспыльчивые, бесшабашные, безудержные в нежности и ярости" (с).
Впрочем, подробней об авторе лучше поговорить потом, а пока - прочитайте новеллу. Но учтите - имея в виду замечания "про осколок, пилотки с ушанками и прочее" - что на самом деле в жизни у нас всё не совсем так, как написано в этой истории.
Чтобы было понятней - текст самого "Псалма о цветущем саде" и о значении этой песни для арийского менталитета вот здесь.
Напоследок - о названии. Как правило, новеллу именуют "ну-как-же-та-студенческая-история-про-деревья-все-знают", хотя на самом деле её знают далеко не все, в "Книгу для детского чтения" наряду с классическими произведениями она не вошла пока:) Напечатанный на Востоке для арийского Юга малотиражный вариант озаглавлен "ГардеЗанг": слово "гард" можно понимать и как "сад", и как "страж", а "занг" созвучно популярному на всей Арийской Территории слову "санг", то есть "кровь", и при этом является вариантом произношения термина "зонг", означающего песню, вообще музыкальный звук. Ну что ж, пусть таким немного искусственным, немного пафосным именем (одновременно и "Страж-Песня", и "Сад Крови") называется эта история в моём журнале, в чужом для неё мире.
ГАРДЕЗАНГ
У Зонга не было матери: новорожденного младенца подобрала на дороге одна прохожая студентка и уговорила южноарийку с маленьким сыном взять кормить и этого ребёнка. Через год женщина ушла на праздник и не вернулась, и малыши остались вдвоём.
Тёрн был типичным южноарийцем, вспыльчивым, бесшабашным, безудержным в нежности и ярости. Он был старше молочного братца на три года и считал себя взрослым: командовал Зонгом, иногда поколачивал и всегда делился с ним любой своей добычей.
Беспризорные малыши скитались по окрестностям большого южного города, клянчили еду и украшения, немного помогали в полевых и городских работах, пели и плясали за угощение. Зонг чуть ли не с младенчества начал играть на гитаре, в то время как брат танцевал. Тёрн был не по годам выносливым, считал себя красавцем, наряжался и готов был проводить в плясках всю ночь. Он имел успех у сверстников, но, как водится у ю/а, легко ввязывался в драки и пускал в ход не только зубы и когти, пятки и кулаки, но и длинный острый нож, как у взрослого.
Не раз Зонг всхлипывал от жалости, перевязывая раны брата, а тот только смеялся, шипя от боли: "Пусть все меня боятся! Ну что ты хнычешь? Тебе повезло, что у тебя такой боевой брат! Я никогда никому не дам тебя в обиду!" И Зонг отвечал, обнимая молочного брата: "Ты самый красивый и сильный на свете! Я люблю тебя так сильно, что готов отдать жизнь за тебя!"
Какое-то время Зонг учился в городе у студентов, выучился читать, писать и считать, но потом Тёрн увёл его: "Я не хочу, чтобы мой брат стал надсмотрщиком на плантации, а для чего ещё нужна эта грамота!" Тёрн презирал студентов: они были миролюбивы и не задиристы, поэтому он, как все ю/а, считал их за трусов и людей без чувства гордости.
Но когда Тёрна смертельно ранили в драке, Зонг принёс его к студентам, и они целые сутки боролись за жизнь подростка, однако не спасли его: то ли нож был отравленный, то ли Тёрн потерял слишком много крови, но к утру он умер на руках у Зонга.
Одинокий Зонг отправился работать на виноградники, чтобы забыться. Там была пёстрая молодёжная компания, вечерами все веселились, но Зонг тосковал и лишь однажды взял в руки гитару. Тогда его и заметила юная Агриппина, дочь любимой наложницы хозяина виноградника.
Агриппина была необычайно красива, могла читать Книгу, понимала толк в древних вещах и больше всего на свете любила музыку. Она готова была часами слушать игру Зонга на гитаре, хотя почти не разговаривала с ним. Женщины князя думали, что Зонг - амант Агриппины, и всячески покрывали их встречи.
Однажды Зонг увидел около князя человека в ниспадающих чёрных одеждах и услышал, как тот убеждает хозяина отдать Агриппину в храм: "Это прекрасное существо принадлежит Властелину, и место ей - там, где находятся другие сокровища Властелина." Но князь был недоволен: "Почему я должен так запросто с ней расстаться? Если я не отдам её в наложницы брату или сыну, то продам начальнику штаба, он христианин и женится на ней, а я получу деньги, всякие блага и почёт в штабе". Гость отвечал: "Ты и так уже достаточно получил благ, столько лет наслаждаясь созерцанием этого цветка в своём саду. Имей в виду, благорасположение храма может тебе пригодится более, чем связи в городской власти, а ссориться с нами опасно. Учти также, что Властелин щедро наградит того, кто взрастил ему служительницу."
Зонг пробрался к девушке и пересказал ей этот разговор. "Бежим, - сказал он, - я готов отдать за тебя жизнь, если понадобится!" Но Агриппина задумчиво покачала головой: "Быть может, жить в храме - лучшая участь по сравнению с долей княжеской наложницы или офицерской жены. По крайней мере, там я буду танцевать под древнюю музыку, служить Книге… и из-за меня не будет проливаться кровь!"
Едва она договорила, как у дверей её комнаты послышались шаги и звон металла. Агриппина толкнула юношу в постель и набросила сверху груду нарядов. Вошли хозяин дома и его гость в чёрном; служитель торжественно надел на руку дочери княжеской наложницы роскошный браслет и объявил её отныне обрученной Властелину, храмовой святыней. Князь сказал, что за Агриппиной приедут ближайшей ночью.
Ночью Зонг услышал лязг и удары в ворота, потом шум, споры и выстрелы. Когда он выбежал из сарая, где спали рабочие, было уже поздно - Агриппину увез отряд, посланный начальником штаба. Юноша побежал следом и видел, как столкнулись солдаты и служители, и как стрелок в чёрных одеждах выстрелил из оптической винтовки в сердце девушки со словами: "Достояние Властелина должно быть в храме или на небесах".
До утра Зонг пролежал на месте, где пролилась кровь его возлюбленной, а на заре его подобрал караван, направлявшийся на север. Юношу привел в чувство один из студентов, сопровождавших транспорт до ближайшего города, и посоветовал записаться в охрану обоза.
Зонг помогал навьючивать и разгружать лошадей, устраивать ночлег в поле, добывал топливо для костра и носил воду. Он горевал по своим погибшим, а кроме того, тосковал по гитаре, оставшейся навсегда в княжеских виноградниках. Но понемногу жажда жизни и новых впечатлений взяла верх, и юноша начал думать о Севере, воображать себе громады Центра и снега Северного Города.
В одну из ночей на обоз напали рейнджеры. У Зонга не было собственной винтовки, и он оказался фактически безоружен. В смятении он схватил головню из раскатившегося костра и взмахнул ею как булавой. Внезапно из тьмы перед ним вырос всадник - кряжистый детина в неарийской куртке с бахромой, опутанный вместе с лошадью обрывками плетистой зелёной изгороди, окружавшей временный лагерь каравана. Рейнджер поднял было тесак, но, смерив мгновенным взглядом хлипкую фигурку, опустил руку. Озарённый светом факела в руке Зонга, вздыбил лошадь, разворачиваясь, и в этот момент чья-то пуля сразила его.
Зонг наклонился к нему, тронул, выпрямился и стал изо всех сил затаптывать пламя, ползущее по соломе вокруг. От этого костра он перебежал к другому, где языки уже лизали колесо телеги, оттуда - к третьему, где огонь подбирался к мешкам.
Налёт закончился вничью, разбойники отступили без добычи, потери с обеих сторон были невелики - совсем иначе вышло бы, если бы раскиданные костры подожгли степь. Зонг помог пересчитать имущество и стал помогать раненым. Начальник охраны похвалил его: "Ты, парень, хоть и без ружья, показал себя молодцом - хладнокровный и осмотрительный, да ещё и счёт знаешь. Быть тебе офицером! Иди в мой отряд, будешь служить в Северном Городе!"
Зонг раньше уже решил, что пойдёт к северногородским студентам, но теперь у него не было сил препираться, хотелось определённости и надёжности. Он согласился.
Несколько лет Зонг прослужил под началом Платана - так звали командира северногородского транспортного отряда. Подросток стал взрослым офицером, но чувствовал себя неживым, как будто внутри него лежал камень. Пальцы привыкли к оружию, разучились трогать струны. Да и вообще Зонг позабыл ласковые прикосновения, он был одинок и не привязан ни к кому, кроме командира, за которого был готов умереть.
Как-то раз глухой осенью в лесу недалеко от Северного Города летучий неарийский отряд взял след транспорта, который сопровождал Платан со своими людьми. Командир сразу понял, что дело плохо: этих преследователей не прельщает ни казна, ни товар, они жаждут только крови врагов, только мести за свои сожжённые стойбища. Платан отправил солдат под командованием заместителя вперёд с грузом, а сам с молодым помощником остался прикрывать отход. "Я уже пожил своё, - сказал командир, - а у тебя никого нет; остальных наших ребят кто-нибудь да ждёт дома, а без нас в случае чего обойдутся." Зонг только молча кивнул.
С двумя пулемётами они залегли у холма между валунов и начали обстреливать тропу, не давая неарийцам приблизиться. Через некоторое время у Зонга кончились боеприпасы. Он ползком перебрался к Платану, который уже некоторое время отстреливался из винтовки. "Отлично, - приветствовал его командир. - У меня заклинило пулемёт их пулей, рикошетом задело меня, зато остались ещё патроны. Оставь мне свой пулемёт и отходи по-тихому. А я хочу ещё немного задержать их здесь, да и ноги не слушаются."
В этот момент со всех сторон засвистели пули и стрелы - летучий отряд обошёл холм и теперь атаковал в темноте наугад. Зонг и Платан вжались в мох. Молодой офицер попытался было тянуть командира за собой по земле, но оказалось, что командирскую плащ-палатку зажало затвором сломанного пулемёта. Зонг впотьмах несколько раз безуспешно полоснул ножом по мокрой ткани, но почувствовал только, что на ней скользкая кровь. Платан прошептал на ухо: "Сам видишь, нестоящее это дело. Уходи и доберись до города - это приказ!"
Зонг сперва долго полз на животе, потом, когда выстрелы и голоса остались в стороне, перешёл на четвереньки, и только когда всё стихло, встал на ноги. Он шёл прихрамывая между деревьями под жёлтой осенней луной, поднимая то и дело голову, и ему казалось, что командир шагает рядом и при этом смотрит откуда-то сверху, с высоты вершин вековых елей и сосен. "Приказ - добраться до города," - механически повторял Зонг про себя, преодолевая нарастающую боль в колене, куда попала стрела.
Он пришёл в Северный уже по чернотропу, волоча распухшую ногу, и свалился в горячке. Сквозь бред он слышал, как его участь обсуждали следователи и студенческие врачи-волхвы. Военные говорили, что правильнее всего будет прикончить больного: во-первых, тогда он избежит трибунала за то, что, судя по всему, дезертировал, бросив командира, с которым остался прикрывать отход; а во-вторых, нога даже при удачном лечении не будет сгибаться - на что такой солдат, ведь из офицеров его разжалуют? Врачи отвечали - отдайте его нам, мы его выходим, снимите с него погоны, и пусть живёт.
Зонг поправился и остался среди студентов, где ему верили, что он не бросил старшего товарища. С точки зрения армейского начальства он был списан, расстрелян и зарыт. Он и чувствовал себя скорее мертвецом, чем живым человеком. Только иногда, когда проглядывало скупое зимнее солнце, он вдруг вспоминал края, где провёл детство, город среди холмов и виноградников. Тогда он говорил: "Весной выздоровею и поеду домой на Юг, к своим". Ему представлялось, как будто все, кого он потерял, ждут его в напоенных светом садах родного края.
Весной в Северный Город привезли саженцы деревьев для посадки на главной площади. Путь с Юга был долгим, растения без должного ухода сильно пострадали, листва пожухла, корни высохли. "Ничего себе привет от братских южных городов! - сказал капрал, который теперь заведовал доставкой. - Эй, студентики! Вы хоть на что-нибудь годны, штатские лодыри? Можете посадить эти прутья так, чтобы они выжили и красовались между штабом и комендатурой? Если и этого не можете, не пора ли вас гнать вон из города?"
Студенты взялись за работу, но дело было обречено на провал, саженцы не смогли ожить. Грозовой весенний ливень повалил засохшие стволики и разметал по мостовой. Сопровождавший груз южанин с горечью смотрел на пустые земляные холмики на месте посадок: "К сожалению, повторить попытку не удастся. Юг охвачен пожарами и эпидемией красной чумы. Город на холмах лежит в руинах…" - и тут прозвучало имя родного города Зонга. Тот встрепенулся и поднял голову, переспросил гостя. "Да, - ответил южанин, - этого города больше нет, кругом запустение, даже богатые дома стоят заброшенные среди одичалых виноградников. В одном из таких дворцов я нашёл эту гитару," - и он вынул из походного мешка гитару Зонга.
Негнущимися пальцами седой человек взял гитару, с которой расстался в незапамятное время, и вышел на площадь, освещённую серебристым весенним месяцем. Он остановился там, где должны были расти деревья, привет с его родины, из его прошлого, и неожиданно для себя запел, перебирая струны. Ноги его подкосились, он упал навзничь, но продолжал петь, обнимая гитару.
Он пел о тех, кто наполнил его жизнь смыслом и любовью, о тех, за кого он сам хотел отдать жизнь, о тех, кого оставил в прахе земном, но сберёг в своём сердце. Он чувствовал, что его сердце медленно разрывается, как пробуждающееся зерно, как почва в весеннем саду, и из него прорастают побеги. Зонг превращался в песню, его тело исчезало, а голос продолжал звучать. И все начали подпевать - и южанин, и студенты, и солдаты, и капрал.
Они видели, как прямо из песни вырастают, укореняются в мостовой площади и тянутся вверх молодые деревца, на глазах набирая силу: вот показался кривой шиповатый росток тёрна, вот вскинула ветви угловатая нежная груша, вот мощный ствол лубняка-липы обвили плети хмеля, вот выше всех вознёс широколиственные ладони платан…
Вот они, чернокудрый мальчик и девочка с огромными глазами, широкоплечий хмельной разбойник и строгий майор в сером плаще; смотрите - стоят на площади города-храма. Они не погибли, они снова живут и глядят в небо. А где сам Зонг? Он в шелесте деревьев, в шорохе шагов по мостовым чёрной столицы, в гитарном переборе, в гуле погребального костра, в скрипе пера по бумаге, в пении над праздничной чашей и над могильным холмом, он всегда среди нас.
И наши мёртвые с нами.