Слово про «Слово»: часть 4. Непосредственная предыстория по летописям
Предыдущая часть тут.
В прошлый раз мы дошли до сообщения Ипатьевской летописи о совместном бегстве наших будущих героев князя Игоря Святославича и хана Кончака в ладье после разгрома на реке Черторые.
А дальше события развивались в лучших традициях фильма «Свадьба в Малиновке»: «Опять власть переменилась!». Святослав с Рюриком пришли-таки к соглашению, разделили Киевское княжество, и из врагов внезапно стали союзниками.
А вот союз с половцами, наоборот, внезапно закончился. Историки предполагают, что это было одно из условий договора между Святославом Всеволодовичем и Рюриком Ростиславичем.
Но хочу ещё раз подчеркнуть, что ни в коем случае не нужно понимать это упрощённо и перенося реалии XX века на век XII: мол, Ольговичи были «коллаборационисты» и стояли за союз с погаными (хотя, как мы увидим, они и вправду были совсем не против такого союза), а Ростиславичи, мол, наоборот, были «патриоты», они-де за землю Русскую стояли, за народ наш богоносец. Нет. Ни в коем случае. И те и другие стояли в первую очередь за свои феодальные интересы. И если в этих интересах был союз с инородцами-язычниками -- так тому и быть. А нет -- ну, вот тогда можно порвать кольчугу на груди и сказать с надрывом, что, мол, братья, да что ж деется-то, мы же тут все православные. У Рюрика Ростиславича с половцами отношения были не менее длительные и не менее сложные, чем у Святослава. Достаточно сказать, что его жена была половецкой княжной.
Тем не менее, после разрыва с половцами вдруг внезапно вспоминается страшное: Святослав-то, когда их на Русь звал, думал, Кобяк и Кончак хорошие, а они, оказывается, мало того, что исмаилтяне,[ 1] так ещё и окаянные безбожники.
Ипатьевская летопись нам так и повествует: «Въ лѣто 1183. Мѣсяца февраля въ 23 ... придоша измалтѧне безбожнѣи половци на Русь воевать ко Дмитрову съ оканьным Кончакомъ и съ Глѣбомъ Тириевичемь»[ 2] [Ипат.; ПСРЛ, II: 628].
Святослав и Рюрик, теперь уже выступающие как союзники, по совету черниговского Ярослава (это брат Святослава) решают собраться в большой ответный поход летом. Ну а пока выставляют против Кончака двух его хороших знакомых -- молодых князей Игоря (нашего героя) и уже упоминавшегося переяславского Владимира Глебовича. Того самого, дружина которого пару лет назад воевала против Игоря и Кончака, когда те ещё были в союзе.
Сам князь Игорь Святославич, хотя ему уже было за 30, в это время был всё равно «молодой» -- младший по феодальному статусу. Его двоюродные братья Святослав и Ярослав -- дети старшего сына Олега Гориславича Святослава Ольговича -- могли претендовать на руководство крупными княжествами или даже на великое киевское княжение. А ему -- среднему сыну аж четвёртого младшего Ольговича -- был положен всего лишь Новгород-Северский.
Он младше Святослава и Ярослава по статусу, и немного младше их обоих по возрасту. Он их подчинённый. И в летописи они его периодически называют сыновцем -- т.е. 'племянником', хотя, если мы на картинку с родословной посмотрим, то убедимся, что он им обоим вообще-то брат (двоюродный).
Кстати, совсем забыл. Чтобы ещё больше запутать картину надо добавить, что Игорь и Владимир Глебович, возможно, тоже были родственники. То есть, понятно, они все там Рюриковичи по фамилии, но я имею в виду более близкое родство.
Дело в том, брат Игоря Всеволод Буй Тур (мы о нём в прошлый раз говорили) был женат на некоей Глебовне. О её биографии кроме этого факта мало что известно, но по мнению целого ряда историков эта самая Глебовна приходилась Владимиру Глебовичу сестрой.[ 3] Стало быть, Владимир Глебович и Игорь Святославич были свояками.
Если посмотреть на карту, то можно догадаться, что именно Игоря и Владимира отрядили не просто так. Северская и Переяславльская -- это земли у границы Степи, которые могли лежать на пути половецкого набега. Так что именно этих двоих отправили потому, что они были шкурно заинтересованы отбить половцев.
Карта позаимствована из [ЭСоПИ, 5: 319].
Хан Кончак, узнав о готовящемся противодействии, отступает с основными силами обратно в степь. А тем временем не вполне дружественные отношения между Игорем и Владимиром перерастают в открытый конфликт.
Ипатьевская летопись рассказывает, что Владимир Глебович требует разрешить ему ехать со своим полком впереди. «Володимѣръ же Глѣбовичь посла ко Игореви просѧ у него ѣздити на переди полкомъ своимъ. Кнѧзи бо Русции далѣ бѧхуть на передѣ ѣздити в Рускои земли» [Ипат.; ПСРЛ, II: 628]. Понятно, что не о порядке проезда вопрос. Вопрос, конечно же, о том, кто поведёт поход, и кто возьмёт трофеи. Вопрос о старшинстве. И тут надо добавить (и летопись, кстати, это тоже подчёркивает), что каждый из князей был отправлен своим сюзереном «ѣхати в себе мѣсто» [Ипат.; ПСРЛ, II: 628] -- вместо себя. Т.е. на их личную неприязнь наложились никуда не девшиеся напряжённости между Ольговичами и Ростиславичами. Если Игорь сейчас уступит -- то это не он, это Святослав уступил.
И Игорь, естественно, не уступил. Ипатьевская летопись лаконично нам сообщает, что Игорь «не да ему того», а Владимир Глебович на это, понятное дело, «разгнѣвасѧ и возвратисѧ» [Ипат.; ПСРЛ, II: 628-629]. Но и Игорь сам тоже решает дальше не ехать. «Игорь же возвороти киевьскии полки и пристави к нимъ ѿлга, сыновца своего Святослава, абы како довести полкъ цѣлъ» [Ипат.; ПСРЛ, II: 629] -- отправляет полки назад под присмотром совсем молодых князей.[ 4]
Вот такая отличная организация похода: руководители передрались, всё развалилось, полки «абы како» пошли назад, а князья каждый поехал по своим делам. Для феодальной раздробленности -- обычное дело.
Ну и в качестве вишенки на этом большом феодальном торте: князья дальше предпринимают совершенно логичные действия. Всем известно, но и ещё раз не грех повторить: война -- дело затратное. Если кто-то думает, что лошади кушали овёс, а воины кушали мясо и пили пиво -- то это не вся правда. Они все в первую очередь потребляли деньги,[ 5] причём в больших количествах. И чтобы поход стал экономически оправданным, в нём надо было «ополониться» -- то есть, грубо говоря, пограбить. Поэтому Игорь с братом Буй-Туром Всеволодом, прихватив с собой чёрных клобуков, едут не домой, а в набег и громят какие-то половецкие кочевья у реки Хрии.
А пылающий праведным гневом князь Владимир Глебович тоже времени даром не терял. Он решил совместить приятное с полезным -- т.е. месть с грабежом -- и поехал не домой, а в гости к Игорю: «иде на Севѣрскиѣ городы и взя в нiх много добыткъ» [Ипат.; ПСРЛ, II: 629].
Большие князья, как и планировали, собрав большие силы, под руководством Святослава летом предпринимает ответный поход в степь. В битве на реке Орели они одерживают победу над ханом Кобяком. Тот наголову разбит и захвачен в плен.
В «Слове о полку Игореве» про этот поход говорится так:
«Святъславъ грозный великый Киевскый...»
Кстати, это к вопросу про ужасного Айвана зе Терибля (он же Иван Грозный). Обратите внимание, чтобы похвалить Святослава древнерусский автор использует эпитет «грозный» -- потому что это положительная характеристика. У слова были значения 'суровый, строгий' («и быть къ нимъ [сокольникам] любительну и грозну, и во всяком непослушании ихъ себѣ извѣщать на них подсокольничему»), 'вызывающий страх' («и бысть тогда знамение грозно») и 'могущественный, сильный' («бывала та часть греческого государства славна, страшна и грозна храбрыми... мужи» -- обращаю внимание: грозный тут -- это не 'страшный', потому что страшный уже отдельно написано). А сочетание «держати честно и грозно» («а намъ мужемъ новгородцомъ княжение ваше держати честно и грозно, безъ обиды») означало примерно 'строго, но справедливо' [СлРЯ XI-XVII вв., 4: 140].
«Святъславъ грозный великый Киевскый своими сильными плъкы и харалужными мечи ... наступи на землю Половецкую, притопта хлъми и яругы, взмути рhки и озеры, иссуши потоки и болота».
Т.е. гиперболически подчёркивается, что силы у него были настолько крупными, а тяжёлая киевская конница настолько тяжёлой -- что даже ландшафт половцам подрихтовали.
«А поганаго Кобяка изъ луку моря, отъ желѣзныхъ великихъ плъковъ половецкихъ, яко вихръ, выторже. И падеся Кобякъ въ градѣ Киевѣ, въ гридницѣ Святъславли. Ту Нѣмци и Венедици, ту Греци и Морава поютъ славу Святъславлю».
Историк Светлана Александровна Плетнёва, учитывая, что в летописях запись о пленении хана Кобяка -- это последний раз, когда о нём вообще хоть что-то говорится, полагает,[ 6] что «Слово о полку Игореве» вот этим вот «падеся в гриднице Святославли» (гридница -- это помещение для торжественных приёмов, то, что мы сегодня назвали бы заимствованными словами зал или холл [СлРЯ XI-XVII вв., 4: 136]) -- доносит до нас сведения о печальном конце хана: что он был в Киеве убит.
Наш герой Игорь Святославич в этом втором походе не участвует, но зато ещё раз предпринимает отдельный поход малыми силами. Ипатьевская летопись повествует: «слышавъ Игорь Святославличь, ѿже шелъ Святославъ на половцѣ, призва к собѣ брата своего Всеволода и сыновця (т.е. 'племянника') Святослава и сына своего Володимѣра. Молвѧшеть бо ко братьи и ко всѣй дружинѣ: "Половци ѿборотилисѧ противу рускимъ княземь, и мы без них кушаимся на вежах ихъ ударити"» [Ипат.; ПСРЛ, II: 633] -- т.е. пока половцы воюют против русских князей во главе со Святославом, мы попробуем совершить грабительский набег на их вежи, т.е. 'станы, кочевья' [СлРЯ XI-XVII вв., 2: 51].
Обращаю внимание: принципиальный подход ровно такой же как у его родственника-недруга Владимира Глебовича.
Кстати говоря, здесь нам встретилось интересное слово -- кушати т.е. 'пробовать' [СлРЯ XI-XVII вв., 8: 153]. В прошлом году в Новгороде была найдена берестяная грамота № 1085 с одним словом -- «покушаю». Грамота совсем свежая, публикации ещё предстоят, поэтому пока мне не удалось найти прорись.
А это грамота № 702. В ней написано ровно то же слово, но написано менее разборчиво, поэтому окончательно её прочитали только с учётом грамоты № 1085.
На самом деле это не про еду, конечно, это именно в том же значении, что и у князя Игоря - 'попробую'. Т.е. эта грамота -- это проба пера нового, точнее, в данном случае не пера, а писала -- стилуса.
Наше современное кушать -- 'есть' или 'пить' [МАС, 2: 157] (понятно, оно сейчас маркированное, т.е. употребимое не вообще всегда, а либо к детям, либо с оттенком иронии, либо утрированно вежливо) -- оно исторически как раз тоже к этому старому 'пробовать' восходит, только если во времена Игоря кушАть можно было всё подряд, то теперь значение сузилось до только еды.
Возвращаемся к Игорю. «Да яко бысть за Мѣрломь, и срѣтесѧ с половци, поѣхалъ бо бѧше Обовлы Костуковичь в четырѣхъ стѣхъ воеватъ к Руси» [Ипат.; ПСРЛ, II: 633] -- т.е. тем временем какой-то мелкий половецкий хан Обовлы Костукович, оказывается, руководствовался слово в слово теми же соображениями: пока Святослав и князья заняты с Кобяком, поедем-ка пограбим. И он ехал в свой мелкий набег.
Ну а за рекой Мерлой они друг друга нашли. «И ту абье пустиша к нимъ кони. Половци же побѣгоша Божьимь повеленьемь, и русь погнаша ѣ, и ту побѣдиша ѣ, и возвратишася восвояси» [Ипат.; ПСРЛ, II: 633] -- т.е. Игорь в этом набеге половцами нанёс поражение.[ 7]
На будущий год уже хан Кончак (возможно, в том числе и в отместку за предыдущий разгром и смерть Кобяка) пытается организовать большой поход на Русь: «пошелъ бѧше ѿканьный и безбожный и треклятый Кончакъ со мьножествомь половець на Русь, похупсѧ яко плѣнити хотѧ грады рускыѣ и пожещi ѿгньмь, бѧше бо обрѣлъ мужа такового бесурменина (т.е. 'мусульманина, иноверца' [СлРЯ XI-XVII вв., 1: 150]), иже стрѣлѧше живымъ ѿгньмь. Бѧху же и у нихъ луци тузи самострѣлнии, ѿдва 50 мужь можашеть напрѩщи» [Ипат.; ПСРЛ, II: 634-635].
Самострельные луки с расчётом в 50 мужей -- это явно тяжёлые осадные машины. Тем более, что прямо указывается, что они нужны, чтобы для борьбы с городами -- с укреплениями то есть.
Что такое живой огонь -- не совсем ясно, но, видимо, это какие-то зажигательные снаряды, горючая смесь типа т.н. греческого огня (ср.: [СлРЯ XI-XVII вв., 12: 249]), который сам тоже не вполне ясно что за зажигательная смесь. Тут есть ещё один интересный момент. Дело в том, что в «Слове» , как будто бы, есть что-то похожее.
Уже после того, как Святославу сообщают, что Игорь разбит и попал в плен (это сейчас спойлер был для тех кто не читал :) есть такой фрагмент:
«О, далече заиде соколъ (это про Игоря, понятно), птиць бья, -- къ морю.[ 8] А Игорева храбраго плъку не крѣсити! За нимъ кликну Карна, и Жля поскочи по Руской земли, смагу людемъ мычючи въ пламянѣ розѣ ... А въстона бо, братие, Киевъ тугою, а Черниговъ напастьми. Тоска разлияся по Руской земли, печаль жирна тече средь земли Рускыи. А князи сами на себе крамолу коваху, а погании сами, побhдами нарищуще на Рускую землю, емляху дань по бѣлѣ отъ двора».
Ну, т.е. общий смысл понятен: Игорь разбит и его дружину уж не воскресишь, тоска разлилась по Русской земле, стонет Киев от печали, а Черниговские земли -- от того, что их разграбили и пожгли. Из-за княжеских размолвок после поражения Игоря половцы прокатились набегом по Руси и собрали себе дань. Мы уже говорили, что шкурки пушных зверей выступали у нас в тот период в качестве одного из эквивалентов денег и в данном случае «по беле от двора» -- это, видимо, не указание на какой-то фиксированный размер, а авторская оценка сколько половцы награбили.[ 9]
Но встаёт вопрос: кто такие эти Карна и Жля, которые разливают по Руси смагу (и, кстати, что это?) из огненного рога? Это т.н. «тёмное место» -- здесь скопление непонятностей и с момента первого издания и по сей день про него спорят.
Про Карну со Жлёй на данный момент сошлись только, что это, скорее всего, какие-то имена :) И здесь были самые разные интерпретации, первые издатели, например, вообще искали половецких ханов с такими именами (увы, не нашли). Из более современных исследователей такую точку зрения разделял, например, академик Николай Савич Тихонравов. Он полагал, что это имена ханов Гзака и Кончака как-то так исказились очень сильно при переписывании. Но большинство исследователей начиная ещё с XIX века с академика Степана Александровича Гедеонова и филолога Елпидифора Васильевича Барсова видят в них скорее каких-то мифологических существ. И тут тоже широчайшее поле для трактовок, потому что языческих богов и божков у славян и их соседей была целая масса.
Ещё в XIX веке член-корреспондент Императорской Академии Наук Александр Фомич Вельтман сопоставил имя Жля с известным по памятникам словом «желя» -- 'печаль, скорбь' (ср.: «невѣста же, имущи желю и плачь, вослед одра идяше печална, рыдающи и плачущися» [СлРЯ XI-XVII вв., 5: 86]) - оно однокоренное нашему современному «жаль» [см. Фасмер, II: 35], а лингвист Козырев (и вслед за ним сам Сергей Иванович Котков) обнаружил брянское диалектное «карна» -- 'мука, скорбь'. Соответственно, Сергей Иванович считал, что это такие воплощённые мука и скорбь. Академик Дмитрий Сергеевич Лихачёв полагал что это погребальные боги.
Вообще, воплощение таких человеческих состояний в виде антропоморфных мифологических существ -- это в фольклоре бывает. Можно в качестве примера вспомнить знаменитую новгородскую берестяную грамоту № 930 начала XV века.
Знаете, по телевизору, бывает, показывают рекламу всяких жаропонижающих средств, где боль и жар персонифицированы в виде монстров, которые больного терзают -- вот это дело имеет сильно древние корни. Потому что в грамоте № 930 -- заклинании-молитве от лихорадки (это такое, очень специфическое народное, скажем прямо, языческое понимание христианства) -- вот там симптомы лихорадки воплощаются в виде «окаянихъ видѣнием» -- т.е. отвратительно выглядящих -- «простовласых жен», которых ангел Сихаил должен победить.
Причём очень характерно, что, если мне не изменяет память, найдено всего три новгородских грамоты с заговорами от болезней и сразу в двух из них -- XII и XV веков -- фигурирует имя ангела Сихаила. Т.е., видимо, в Новгороде длительное время существовал целый культ этого ангела как целителя.
Короче говоря, видимо, эти Карна и Жля -- это действительно так или иначе какие-то «разносчики» муки и скорби.
Со смагой всё немного проще, благо мы это слово по источникам знаем. Я совершенно не случайно вспомнил грамоту-заговор от лихорадки, потому что смага в источниках -- это 'жар'. В словаре Измаила Ивановича Срезневского есть такой отличный контекст: «на губа смага падеть и тѣло все загоритсѧ и в лице ѿгнь явитсѧ» (XVI в.) [Срезневский, III: 442] -- ну вот в данном случае это как раз жар как симптом болезни. Но не только. Если мы посмотрим в современные говоры, то там мы найдём и смагу как 'жар и сухость'. «От жары на губах у него выступила смага» (брянское) -- про то, что губы потрескались. Но ещё мы увидим смагу -- 'жажду': «при такой смаги без воды долго не проработаешь» (псковское). И смагу -- 'печаль': «смага комом в горле стоит» (калужское). И, наконец, смагу -- 'огонь': «грешники в аду в смаге сидят, да в смоле кипят» [СРНГ, 38: 337]. Поэтому коллектив Словаря XI-XVII веков для контекста из «Слова о полку Игореве» даёт толкование смаги как 'жара' и 'огня' [СлРЯ XI-XVII вв., 25: 152].
Остаётся вопрос: с чем связан такой яркий образ двух этих мифических существ с огненным рогом из которого на русских людей изливается жар? Здесь тоже есть разные точки зрения. Академик Лихачёв, например, связывает этот образ с дохристианским погребальным обрядом, который, как показывают этнографические данные, мог кроме сожжения включать ещё и траурные шествия с факелами [см. ЭСоПИ, 5: 8-10].
Другая распространенная точка зрения начинается ещё, пожалуй, с уже упоминавшегося нами члена-корреспондента Академии наук Вельтмана и поддерживавшаяся академиками Тихонравовым и Гудзием [см. ЭСоПИ, 5: 8-10], а из совсем-совсем современных историков можно для примера упомянуть Олега Викторовича Двуреченского, к циклу открытых лекций которого по истории огнестрельного оружия я всех тоже отсылаю.
Так вот (и вот мы возвращаемся к тому, с чего начинали), эта точка зрения связывает образы Карны и Жли -- воплощенных муки и скорби -- с теми бедствиями, которые принесли на Русскую землю половцы ответным набегом, а образ огненного рога считается связанным с уже в то время попадавшими в степь с востока примитивными предшественниками огнестрельного оружия, которые, как мы только что процитировали из Ипатьевской летописи, могли быть заготовлены у хана Кончака для штурма укреплений.
Это рисунок из книги Джека Келли «Порох: от алхимии до артиллерии»,[ 10] на котором как раз воспроизводятся некие китайские рисунки с такого рода предшественниками огнестрельного оружия -- чем-то вроде пороховых огнемётов.
Кроме военной силы, Кончак применяет и дипломатию: он пытается внести раскол в нестройные ряды Ольговичей. Он предлагает мир старшему родственнику Игоря -- черниговскому Ярославу.
«Послалъ же бѧшеть с лестью ко Ярославу Всеволодичю, мира просѧ. Ярославъ же, не вѣды лѣсти ихъ, посла к нимъ мужъ свой ѿльстина ѿлеѯча», -- вступил в переговоры, стало быть, -- «Святославъ же Всеволодичь (т.е. великий киевский князь) слашеть къ Ярославу, река: "Брате, не ими имъ вѣры, ни своего мужа шли, яз на ны поиду"» [Ипат.; ПСРЛ, II: 635] -- т.е. информирует, что будет выступать против половцев.
И действительно, Святослав и Рюрик с подчинёнными выступают. Им удаётся внезапно напасть на половцев на реке Хороле, и «воя ихъ ѿнихъ избиша, а конѣ и ѿружье многое множество и ѿполонишасѧ», в том числе «бесурменина яша, у негоже бѧшеть живый огонь» [Ипат.; ПСРЛ, II: 636].
Самому Кончаку по чистой случайности удаётся бежать. «Увѣдавъша же Кончака бѣжавша, посласта по немъ Кунътугдыя (это вассальный торческий хан) въ 6000. Тот же, гнавъ, самого не ѿбрѣте, бѧшеть бо тала стопа за Хороломъ» [Ипат.; ПСРЛ, II: 636] -- весенняя распутица помешала погоне.
Здесь надо сделать оговорку. К летописным цифрам особенно для такого раннего периода, особенно к красивым и круглым, особенно к цифрам с большим количеством ноликов надо относиться с осторожностью. Пока у историков на руках нет зарплатных ведомостей и накладных на фураж, следует к таким цифрам относиться не как к точным данным, а как к оценке. Т.е. не надо понимать, что у Кунтугдыя было прямо ровно 6000 лёгких конников и ни одним воином меньше, надо понимать, что по мнению летописца их было очень сильно много.
Тем не менее, глядя отсюда и обладая послезнанием, получается, что переговоры Кончака таки имели какой-то результат. В этот большой поход ездили не все князья. «Кнѧзь же Ярославъ Черниговьскии не шелъ бѧше с братомъ ... молвѧшеть бо тако: "Азъ есмь послалъ к нимъ (к половцам) мужа своего ѿльстина ѿлеѯча, а не могу на свой мужь поѣхати", тѣмь отречѣся брату своему Святославу» [Ипат.; ПСРЛ, II: 636-637] -- т.е. Ярослав от совместного с братом похода отговорился тем фактом, что у Кончака фактически в заложниках был его подчинённый боярин.
Другие черниговские Ольговичи, и в частности наш герой Игорь Святославич, в походе тоже не участвуют. Ипатьевская летопись приводит такую мотивировку: Игорь послал к Святославу человека со словами: «Не дай Богъ, на поганыѣ ѣздѧ, сѧ ѿрещи: поганы есть всимъ намъ ѿбечь ворогъ!» [Ипат.; ПСРЛ, II: 637] -- т.е. он говорит, что был бы рад в этот раз к Святославу против общего врага присоединиться.
Но немедленно находится препятствие: «рекоша ему дружина: "Кнѧже, потьскы (т.е. птицей, ср.: потка -- 'птица' [СлРЯ XI-XVII вв., 18: 6]) не можешь перелетѣти: се приѣхалъ к тобѣ мужь ѿ Святослава в четвергъ, а самъ идеть в недѣлю (т.е. 'в воскресенье' [СлРЯ XI-XVII вв., 11: 74]) ис Кыева, то како можеши, кнѧже, постигнути?"» [Ипат.; ПСРЛ, II: 637].
Т.е. Святослав из Киева выезжает в воскресенье, а сейчас уже четверг. Три дня всего. А надо успеть, во-первых, самому собраться, во-вторых, отправить гонцов к родне и потом с ними соединиться где-то, в-третьих, наконец, ещё доехать до Святослава. А от Киева до Новгорода-Северского всё же по прямой примерно 300 километров. Это сегодня на газельке по шоссе можно за 4 часа проехать, а на лошади да тем более с обозом радикально медленнее. Короче говоря -- причина очень уважительная. Но приводя такую мотивировку, летописец тактично не связывает отказ Игоря ни с его личными отношениями с Кончаком (а мы видели, что они были хорошо знакомы, и скоро увидим, что гораздо более тесно, чем кажется), ни с разногласиями среди Ольговичей. А мы-то знаем, что Чернигов только что о мире с Кончаком договаривался.
Возникают подозрения. Причём, что характерно, подозрения про разногласия Чернигова и Киева возникали не только у нынешних исследователей, но и у современников тоже. Потом мы Лаврентьевскую летопись про мотивы черниговских Ольговичей прочитаем.
Тем не менее, Игорь в очередной раз (уже по доброй традиции) решает под прикрытием большого похода предпринять свой отдельный набег небольшими силами. Потому что полон-то сам себя не соберёт.
И вот тут начинаются события «Слова о полку Игореве».
Продолжение тут.
Примечания:
[ 1] Т.е. потомки библейского персонажа -- Измаила. И с одной стороны, вроде, библейское происхождение -- это престижно. Но, с другой стороны, Измаил -- сын Авраама и его служанки Агари. Напомню, что когда Владимиру Святому однажды намекнули на такое обидное происхождение, то по итогам пролилось много крови.
[ 2] Глеб Тирпеевич, видимо, был одним из более мелких половецких ханов. И, как можно предположить по имени -- христианином.
[ 3] О трудности этого вопроса см.: Творогов О.В. На ком были женаты Игорь и Всеволод Святославичи? // ТОДРЛ. -- Т. 48. -- М., 1993. -- С. 48-51.
[ 4] Историк Светлана Александровна Плетнёва, кстати, предполагает, что отказ Игоря связан и с его зарождающимися союзными отношениями с ханом Кончаком. См.: Плетнева С.А. Половцы. -- М., 1990. -- С. 157.
[ 5] Вернее будет сказать «материальные ценности и средства», потому что денег-то тогда у нас как раз и не было. Причём сразу в двух смыслах, во-первых, не было слова «деньги», оно к нам с татаро-монгольским нашествием приехало; во-вторых, с развалом единого государства у нас деньги собственного изготовления перестали чеканиться, и на Руси наступило то, что историки называют безмонетным периодом. В это время и так-то преобладавший при феодальном натуральном хозяйстве бартер стал господствовать практически абсолютно, а поступавшие из-за границ монеты других государств ценились в первую очередь в качестве слитков драгметалла стандартизированного размера (а также за то, что они блестящие и красивые, конечно, у нас и до сих пор многие народности в традиционных костюмах монеты как украшения используют :) и стали одним из видов «товарных денег» наряду со шкурками пушных зверей и скотом.
[ 6] Плетнева С.А. Половцы. -- М., 1990. -- С. 147.
[ 7] Тут, кстати, есть ещё интересный момент, с которым мы встретимся чуть дальше: слово, вроде, то же самое (победить), и значение у него вроде даже похожее на современное -- 'нанести поражение' [СлРЯ XI-XVII вв., 15: 121], но есть нюанс. Кто по итогам сражения победу получает -- не тот, кто выиграл, а тот, кто проиграл. Потому что в данном случае победа -- это 'поражение' [СлРЯ XI-XVII вв., 15: 120].
[ 8] Опять же с морем всё совсем непросто, потому, что, с одной стороны, они и правда в сторону черноморского побережья ехали, а с другой море -- это практически у всех символ границы между мирами живых и мёртвых и, учитывая, что в итоге произошло с Игорем и дружиной, этот смысл вполне актуален.
[ 9] См. комментарий О.В. Творогова в Слово о полку Игореве // Библиотека литературы Древней Руси -- Т. 4. -- СПб., 1997. -- С. 631.
[ 10] Келли Дж. Порох: от алхимии до артиллерии. -- М., 2005.