У ВОЙНЫ НЕ ЖЕНСКОЕ ЛИЦО. ЧАСТЬ 3. СЕСТРИЧКИ (ПРОДОЛЖЕНИЕ-1)
Тот, кто видел выложенный в моем ЖЖ документальный фильм "ЖЕНСКОЕ ЛИЦО ВОЙНЫ: КАТЮША" ( http://skaramanga-1972.livejournal.com/101727.html), прочитав сегодняшнюю историю, наверняка вспомнит одну из героинь этого фильма, которая рассказывала о том, как одновременно приветствовала двоих офицеров, и как один из солдатиков предлагал ей заняться любовью... История, местами смешная и забавная, местами горькая и трагическая... А еще обязательно прочитайте в самом конце! Там о двух правдах живущих в одном человеке: одна - для себя, другая - для слушателя. И это далеко не одно и тоже...
Нина Яковлевна Вишневская, старшина, санинструктор танкового батальона
«С чего начать? Я тут тебе даже текст приготовила... Ну, да ладно, буду говорить от души. Вот как оно было.... Расскажу, как подруге...
Начну я с того, что в танковые войска девчонок брали неохотно. Можно даже сказать, что совсем не брали. Как я попала? Жили мы в городе Конаково Калининской области. Я только успела сдать экзамены за восьмой класс и перейти в девятый. Никто из нас тогда не понимал, что такое война, для нас это какая-то игра, что-то книжное. Мы воспитывались на романтике революции, на идеалах. Мы верили книгам... Война скоро кончится нашей победой. Ну, вот-вот...
Жила наша семья в большой коммунальной квартире, там было много семей, и каждый день уходили на войну люди: дядя Петя, дядя Вася... Мы их провожали, и нас, детей, больше всего одолевало любопытство. Мы шли за ними до самого поезда и, когда играла музыка, женщины плакали, - все это нас не пугало, а, наоборот, развлекало. Духовой оркестр всегда играл «Марш Славянки». Хотелось сесть на поезд и тоже уехать. Под эту музыку. Война, как нам представлялось, была где-то далеко. Мне, например, нравились военные пуговицы, как они блестят. Я уже ходила на курсы сандружинниц, но все это было как детское. Потом закрыли школу, и нас мобилизовали на строительство оборонительных сооружений. Разместили в сараях, в чистом поле. Мы даже гордились, что едем на какое-то дело, связанное с войной.
Зачислили нас в батальон слабосильных. Работали с восьми утра до восьми вечера, по двенадцать часов в сутки. Копали противотанковые рвы. А были все девчонки и мальчишки по пятнадцать-шестнадцать лет... И вот однажды во время работы мы услышали голоса, кто кричал «Воздух!», кто кричал «Немцы!». Взрослые побежали прятаться, а нам интересно - что такое немецкие самолеты, что такое немцы? Они пролетели мимо, но мы ничего не рассмотрели. Даже расстроились... Через некоторое время они развернулись и уже пролетели ниже. Все увидели черные кресты. Страха никакого не было, опять одно любопытство. И вдруг они открыли пулеметный огонь и начали строчить, и на наших глазах падали свои ребята, с которыми вместе учились и работали. У нас наступило какое-то оцепенение, мы никак не могли понять: что это такое? Стояли и смотрели... Как вкопанные... И уже взрослые подбегали к нам и бросали на землю, а у нас все равно страх не появлялся...
Скоро немец-то подошел совсем близко к городу, где-то километрах в десяти был, слышалась орудийная канонада. Мы с девчонками побежали в военкомат: ну, тоже надо идти защищать, быть вместе. Никаких сомнений. Но брали не всех, брали девушек выносливых, сильных, и прежде всего тех, кому исполнилось восемнадцать лет. Хороших комсомолок. Какой-то капитан отбирал девушек для танковой части. Меня, конечно, он слушать не стал, потому что мне было семнадцать лет, и я была всего метр шестьдесят.
- Пехотинца поранит, - объяснял он мне, - он на землю упадет. Можно к нему подползти, на месте перевязать или в укрытие оттащить. А танкист не то... Если его ранит в танке, то его оттуда надо вытащить через люк. А разве ты такого парня вытащишь? Ты знаешь, какие танкисты все здоровые? Когда на танк придется лезть, по нему стреляют, пули, осколки летят. А ты знаешь, что такое, когда танк горит?
- А разве я не такая комсомолка, как все? - Я стала плакать.
- Ты, конечно, тоже комсомолка. Но очень маленькая.
А моих подруг, с которыми я училась на курсах сандружинниц и в школе - они были рослые, сильные девушки, - их взяли. Мне было обидно, что они уезжают, а я остаюсь.
Родителям я, конечно, ничего не сказала. Пришла провожать, и девчонки меня пожалели: спрятали в кузове под брезентом. Ехали на открытой полуторке, сидим все в разных платках - у кого черный, у кого синий, красный... А у меня мамина кофточка вместо платка. Как будто не на войну собрались, а на концерт художественной самодеятельности. Зрелище! Ну, кино... Теперь без улыбки не вспомнить... Шура Киселева даже гитару с собой взяла. Едем, уже показались окопы, солдаты увидели нас и кричат: «Артисты приехали! Артисты приехали!»
Подъехали к штабу, капитан дал команду построиться. Вышли все, я последняя стала. Девчата с вещами, а я так. Поскольку я неожиданно попала, то вещей у меня с собой никаких. Шура дает мне свою гитару: «Ну, что ты будешь без ничего».
Выходит начальник штаба, капитан докладывает ему:
- Товарищ подполковник! Двенадцать девушек прибыли в ваше распоряжение для прохождения службы.
Тот посмотрел:
- Да ведь тут не двенадцать, а целых тринадцать.
Капитан свое:
- Нет, двенадцать, товарищ подполковник, - настолько он был уверен, что двенадцать. А когда повернулся, посмотрел, сразу ко мне: - А ты откуда взялась?
Я отвечаю:
- Воевать приехала, товарищ капитан.
- А ну-ка пойди сюда!
- Я вместе с подругой приехала...
- С подругой хорошо вместе на танцы ходить. А здесь - война. Давай-ка сюда поближе.
Как была у меня мамина кофточка на голове, так я и подошла к ним.
Показываю удостоверение сандружинницы. Начинаю клянчить:
- Вы не сомневайтесь, дяденьки, я сильная. Я медсестрой работала... Я кровь сдавала... Вы, пожалуйста...
Посмотрели они на все мои документы, и подполковник приказал:
- Отправить домой! С первой попутной машиной!
А пока придет машина, временно назначили меня в медсанвзвод. Я сидела и делала марлевые тампоны. Как только увижу, что какая-то машина подходит к штабу, тут же - в лес. Сижу там час-два, машина ушла - возвращаюсь. И так три дня, пока наш батальон не вступил в бой. Первый танковый батальон тридцать второй танковой бригады. Все ушли в бой, а я готовила землянки для раненых. Полчаса не прошло, как раненых стали привозить... И убитых... В этом бою погибла и одна наша девчонка. Ну, и про меня забыли, уже привыкли. Начальство уже не вспоминало...
Теперь что? Теперь надо в военное одеться. Дали нам всем вещевые мешки, чтобы мы вещи свои туда сложили. А вещмешки новенькие. Я лямочки отрезала, донышко распорола и надела на себя. Получилась военная юбка. Нашла где-то гимнастерку не очень рваную, подпоясалась ремнем и решила похвастаться девчонкам. И только я перед ними покрутилась, как в нашу землянку заходит старшина, а за ним идет командир части.
Старшина:
- Смир-рно!
Заходит подполковник, старшина к нему:
- Товарищ подполковник, разрешите обратиться! С девчатами чепе. Я им вещмешки выдал, а они сами туда залезли.
И тут меня узнал командир части:
- А, так это ты, «заяц»! Ну, что ж, старшина, надо обмундировать девчат.
Уже про машину, что надо уезжать, никто не вспомнил. Выдали нам обмундирование. У танкистов брезентовые штаны, да еще с накладкой на коленях, а нам дали тонкие, как из ситца комбинезоны. А земля напополам с металлом перемешана, камни все выворочены - опять мы оборванные ходим, потому что мы не в машине сидим, а по этой земле ползаем. Танки часто горели. Танкист, если останется живой, весь в ожогах. И мы обгорали, потому что вынимаешь горящего, в огонь лезешь. Это правда... Очень трудно человека вытащить из люка, особенно башенного стрелка. А мертвый человек тяжелее живого. Намного. Это я все вскоре узнала...
Мы необученные, кто в каком звании - не понимали, и старшина нас все время учил, что теперь мы настоящие солдаты, должны приветствовать любого выше нас по званию, ходить подтянутыми, шинель на застежках.
А солдаты, глядя, что мы такие молодые девчонки, любили подшутить над нами. Послали меня однажды из медсанвзвода за чаем. Я прихожу к повару. Он на меня смотрит:
- Чего пришла?
Я говорю:
- За ча-ем...
- Чай еще не готов.
- А почему?
- Повара в котлах моются. Сейчас помоются, будем чай кипятить...
Я поверила. Приняла это вполне серьезно. Взяла свои ведра, иду обратно.
Встречаю врача:
- А чего пустая идешь? Где чай?
Отвечаю:
- Да повара в котлах моются. Чай еще не готов.
Он за голову схватился:
- Какие повара в котлах моются?
Вернул меня, выдал хорошенько этому повару, налили мне два ведра чаю.
Несу чай, а навстречу мне идут начальник политотдела и командир бригады. Я тут же вспомнила, как нас учили, что надо приветствовать каждого, потому что мы рядовые бойцы. А они идут двое. Как же я их двоих буду приветствовать? Иду и соображаю. Поравнялись, я ставлю ведра, обе руки к козырьку и кланяюсь одному и второму. Они шли, меня не замечали, а тут остолбенели от изумления:
- Кто тебя так учил честь отдавать?
- Старшина учил, он говорит, что каждого надо приветствовать. А вы идете двое и вместе...
Все для нас, девчонок, в армии было сложно. Очень трудно давались нам знаки отличия. Когда мы прибыли в армию, еще были ромбики, кубики, шпалы, и вот сообрази, кто там по званию. Скажут - отнеси пакет капитану. А как его различить? Пока идешь, даже слово «капитан» из головы вылетит. Прихожу:
- Дяденька, а дяденька, мне дяденька велел вам отдать вот это...
- Какой еще дяденька?
- А тот, что всегда в гимнастерке ходит. Без кителя.
Запоминалось не то, что этот лейтенант, а тот капитан, нам запоминалось другое: красивый или некрасивый, рыжий или высокий. «А, тот, высокий!» - вспоминаешь.
Конечно, когда я увидела обгоревшие комбинезоны, обгоревшие руки, обгоревшие лица... Я... Это удивительно... Я потеряла слезы... Дар слез, женский дар... Танкисты выскакивают из горящих машин, на них все горит. Дымит. У них часто были перебиты руки или ноги. Это - очень тяжелые раненые. Он лежит и просит: умру - напиши моей маме, напиши моей жене... А я не умела. Я не знала, как это кому-то рассказать о смерти...
Когда танкисты саму меня подобрали с покалеченными ногами и привезли в украинское село, это было на Кировоградчине, хозяйка хаты, где размещался медсанвзвод, запричитала:
- Яки ж молоденький хлопчик!..
Танкисты смеются:
- Яки ж то хлопчик, бабка, то ж дивка!
Она села возле меня и разглядывает:
- Яка ж то дивка? Яка ж то дивка? То ж хлопчик молоденький...
Я стриженая, в комбинезоне, в танкошлеме - хлопчик. Она на полатях мне место уступила и даже поросенка зарезала, чтобы я быстрее поправилась. И все жалела:
- Неужто мужиков не хватило, что дитэй таких побрали... Дивчаток...
От ее слов, от ее слез... На какое-то время меня покинуло всякое мужество, стало так себя жалко, и маму жалко. Ну, что я тут делаю среди мужчин? Я - девчонка. А если вернусь без ног? Были разные мысли... Да, были... Я признаюсь...
В восемнадцать лет на Курской Дуге меня наградили медалью «За боевые заслуги» и орденом Красной Звезды, в девятнадцать лет - орденом Отечественной войны второй степени. Когда прибывало новое пополнение, ребята были все молодые, конечно, они удивлялись. Им тоже по восемнадцать-девятнадцать лет, и они с насмешкой спрашивали: «А за что ты получила свои медали?» или «А была ли ты в бою?» Пристают с шуточками: «А пули пробивают броню танка?»
Одного такого я потом перевязывала на поле боя, под обстрелом, я и фамилию его запомнила - Щеголеватых. У него была перебита нога. Я ему шину накладываю, а он у меня прощения просит:
- Сестричка, прости, что я тебя тогда обидел. Ты мне понравилась...
Что мы знали тогда про любовь? Если что было, то школьная любовь, а школьная любовь еще детская. Я помню, как мы попали в окружение... Руками врывались в землю, больше ничего у нас не было. Ни лопат... Ничего... Нас со всех сторон жмут и жмут. Мы уже решаем: ночью или прорвемся, или погибнем. Думалось, что, вернее всего, погибнем... Не знаю, рассказывать это или не рассказывать? Не знаю...
Замаскировались. Сидим. Ждем ночи, чтобы все-таки сделать попытку прорваться. И лейтенант Миша Т., комбат был ранен, и он выполнял обязанности комбата, лет ему было двадцать, стал вспоминать, как он любил танцевать, играть на гитаре. Потом спрашивает:
- Ты хоть пробовала?
- Чего? Что пробовала? - А есть хотелось страшно.
- Не чего, а кого... Бабу!
А до войны пирожные такие были. С таким названием.
- Не-е-ет...
- И я тоже еще не пробовал. Вот умрешь и не узнаешь, что такое любовь... Убьют нас ночью...
- Да пошел ты, дурак! - До меня дошло, о чем он.
Умирали за жизнь, еще не зная, что такое жизнь. Обо всем еще только в книгах читали. Я кино про любовь любила...
Санинструкторы в танковых частях гибли быстро. Для нас место в танке не предусмотрено, вцепишься поверх брони, и только об одном мысль, чтобы не затянуло ноги в гусеницы. И надо следить, где танк загорится... Соскочить и туда бежать, ползти... На фронте нас было пятеро подружек: Люба Ясинская, Шура Киселева, Тоня Бобкова, Зина Латыш и я. Конаковские девчата - звали нас танкисты. И все девчонки погибли...
Перед боем, в котором Любу Ясинскую убили, мы с ней сидели вечером, обнявшись. Разговаривали. Это был сорок третий год... Дивизия наша подошла к Днепру. Она мне вдруг говорит: «Ты знаешь, я в этом бою погибну. Вот есть у меня какое-то предчувствие. Ходила к старшине, просила дать новое белье, а он пожалел: "Ты же недавно получила". Пойдем утром попросим вдвоем». Я ее успокаиваю: «Мы уже два года с тобой воюем, нас теперь пули боятся». Но утром она меня все-таки уговорила пойти к старшине, выпросили мы у него пару нового белья. И вот у нее эта новая рубашка нижняя. Белоснежная, тут с завязочками такая... Она вся была залита кровью... Вот это сочетание белого с красным, с алой кровью, - до сего времени у меня в памяти. Она себе так это и представляла...
Мы несли ее вчетвером на плащ-палатке, она такая тяжелая сделалась. У нас в том бою много людей погибло. Вырыли большую братскую могилу. Положили всех, положили каждого без гроба, как всегда, а Любу сверху. До меня никак не доходило, что ее уже нет, и я ее больше не увижу. Думаю: хоть что-нибудь возьму у нее на память. А у нее на руке было колечко, какое оно, золотое или простое, - не знаю. Я его взяла. Хотя ребята меня останавливали: не смей, мол, брать, плохая примета. И вот когда уже прощаться, каждый по обычаю бросает горсть земли, я тоже бросила, и это колечко у меня слетело туда же, в могилу... К Любе... И я тогда вспомнила, что она очень любила это колечко... У них в семье отец всю войну прошел, живой вернулся. И брат с войны пришел. Мужчины вернулись... А Люба погибла...
Шура Киселева... Она была у нас самая красивая. Как актриса. Сгорела. Она прятала тяжелораненых в скирдах соломы, начался обстрел, солома загорелась. Шура могла сама спастись, но для этого надо было бросить раненых - из них никто не мог двигаться... Раненые сгорели... И Шура вместе с ними...
Только недавно узнала я подробности гибели Тони Бобковой. Она заслонила от осколка мины любимого человека. Осколки летят - это какие-то доли секунды... Как она успела? Она спасла лейтенанта Петю Бойчевского, она его любила. И он остался жить.
Через тридцать лет Петя Бойчевский приехал из Краснодара и нашел меня на нашей фронтовой встрече, и все это мне рассказал. Мы съездили с ним в Борисов и разыскали ту поляну, где Тоня погибла. Он взял землю с ее могилы... Нес и целовал...
Было нас пять, конаковских девчонок... А одна я вернулась к маме...»
……………………..
«У меня дружная семья. Хорошая. Дети, внуки... Но я живу на войне, я все время там... Десять лет назад своего друга Ваню Позднякова разыскала. Мы думали: он погиб, а он, оказывается, жив. Его танк, он был командиром, два немецких танка под Прохоровкой уничтожил, и его подожгли. Экипаж погиб, один Ваня остался - без глаз, весь обожженный. Отправили его в госпиталь, но не думали, что будет жить. На нем живого кусочка не было. Вся кожа... Вся... Кусками слазила... Пленочкой... Я нашла его адрес через тридцать лет... Через полжизни... Помню, поднимаюсь по лестнице, ноги подкашиваются: он - не он? Дверь открыл сам и руками меня трогает, узнает: «Нинка, ты? Нинка, ты?» Через столько лет признал...
Мать его совсем старенькая, он с ней жил, сидит с нами за столом и плачет. Я удивляюсь:
- Чего ж вы плачете? Радоваться надо, что однополчане встретились.
Она мне отвечает:
- У меня три сына на войну ушло. Два погибли, а Ваня живой домой вернулся.
А у Вани обоих глаз нет. Она всю жизнь его за руку водит.
Я у него спросила:
- Ваня, последнее, что ты видел - это прохоровское поле, танковый бой... Что ты вспоминаешь о том дне?
И знаете, что он мне ответил?
- Об одном только жалею, что рано дал команду экипажу покинуть горевшую машину. Все равно ребята погибли. А мы могли еще один немецкий танк подбить...
Вот о чем он жалеет... До сего времени...
А мы с ним на войне были счастливые... Не было еще никаких слов между нами. Ничего. Но я помню...
Почему я осталась живая? Для чего? Я думаю... Я так понимаю, чтобы об этом рассказывать...»
Наша встреча с Ниной Яковлевной имела продолжение, но уже письменное. Переписав рассказ с магнитофонной ленты и выбрав то, что меня больше всего удивило и потрясло, я, как и обещала, переслала ей один экземпляр. Через несколько недель из Москвы приходит тяжелая заказная бандероль. Раскрываю: газетные вырезки, статьи, официальные отчеты о военно-патриотической работе, которую ведет в московских школах ветеран войны Нина Яковлевна Вишневская. Возвращен и посланный мной материал, от него мало что осталось - весь исчерканный: выброшены веселые строки о поварах, которые в котлах моются, и даже безобидное: «Дяденька, а дяденька, мне дяденька велел вам отдать вот это...» А на страницах с историей про лейтенанта Мишу Т. стояли возмущенные вопросительные знаки и пометки на полях: «Я для своего сына - героиня. Божество! Что он подумает обо мне после этого?»
Потом я не раз сталкивалась с этими двумя правдами, живущими в одном человеке: собственной правдой, загнанной в подполье, и чужой, вернее нынешней, пропитанной духом времени. Запахом газет. Первая редко могла устоять перед тотальным натиском второй. Если в квартире, например, кроме рассказчицы оказывался еще кто-то из родных или знакомых, соседей (особенно мужчин), она была менее искренна и доверительна, чем если бы мы остались с ней вдвоем. Это был уже разговор на публику. Для зрителя. Пробиться к ее личным впечатлениям становилось невозможно, я тут же обнаруживала крепкую внутреннюю защиту. Самоконтроль. Корректировка происходила постоянная. И даже определилась закономерность: чем больше слушателей, тем бесстрастнее и стерильнее рассказ. С оглядкой на то, как надо. Страшное уже выглядело великим, а непонятное и темное в человеке - мгновенно объясненным. Я попадала в пустыню прошлого, на глянцевой поверхности которого маячили только памятники. Гордые и непроницаемые. Вот так же, как и с Ниной Яковлевной: одну войну она вспоминала для меня - «как дочке, чтобы ты поняла, что нам, совсем девочкам, пришлось пережить», другая предназначалась для большой аудитории - «как другие рассказывают и как в газетах пишут - о героях и подвигах, чтобы воспитывать молодежь на высоких примерах» Всякий раз меня поражало это недоверие к простому и человеческому, это желание подменить жизнь идеалом. Обыкновенное тепло - холодным сиянием.
А я не могла забыть, как мы пили чай по-домашнему, на кухне. И обе плакали».
Светлана Алексиевич "У войны не женское лицо"
(Продолжение следует...)
Начало читать здесь:
http://skaramanga-1972.livejournal.com/97044.html
ЧАСТЬ 3. СЕСТРИЧКИ
http://skaramanga-1972.livejournal.com/101278.html