(no subject)
Горан Петрович, "Богородица и другие видения" (целиком не влез в формат записи жж).
Вторая попытка вторичного перевода классики, на этот раз вслед за Л.Савельевой. (Первая попытка здесь.)
Мне никого ни в чем не удалось убедить
Не успеет толком пройти месяц, а то и неделя, иногда неполная, как я снова вижу Богородицу. Хотел бы особо подчеркнуть, что я называю это не видением, а обычной встречей. Кто его знает, может быть, что-то похожее случалось и раньше. Я говорю, может быть. Но тогда я был таким же, как и большинство остальных людей, я не замечал ее. То есть не замечал их. Человек так устроен, он всегда пялится по сторонам, и чем что-то к нему ближе, тем меньше он способен это увидеть. Кроме того, каждая из Богородиц, с которыми я встречался, была не такая, как все предыдущие. Мне потребовалось много времени, чтобы привыкнуть, чтобы отбросить предубеждения, общепринятые представления... А уж потом я больше не ошибался. Словно пелена с глаз спала. Богородицы различались чертами лица, цветом волос и глаз, фигурой и движениями, манерой одеваться и общественным положением, даже возрастом, хотя почти всегда это были молодые женщины, примерно лет тридцати. Однако эти несовпадения меня больше не могли сбить с толку или обмануть.
- Клянетесь, что видите Богоматерь? - повторил старый священник, отец Томо, когда я пришел в ближайшую церковь, Святой Троицы, чтобы поделиться этим опытом с людьми, которые по природе своего призвания больше всех знают о такого рода вещах.
- И при этом всякий раз по-новому, - подтвердил я.
- Как вы сказали... Йованович? - прищурился священник. - От этого, дорогой мой господин Йованович, от того, что вы сейчас рассказали, всего один шаг до соблазна, да и до богохульства недалеко.
Тем не менее, глядя на икону в серебряном окладе, справа от него, икону, на которой Она держит на руках маленького Христа, собираясь накормить Его материнским молоком, иконы, совсем не выдающейся в художественном отношении, кисти какого-нибудь самоучки из краев к северу от Дуная, скорее всего XIX века, глядя на этот лик, освещенный одним-единственным косым лучом солнца, лучом, в котором ясно виднелись роящиеся мельчайшие пылинки, я упрямо возразил:
- Вот как раз такую я встретил в первый раз, в зале ожидания на маленькой железнодорожной станции в Воеводине.
Священник на мгновение словно бы обратил свой взор куда-то очень далеко, будто пытаясь разглядеть там, на севере, то самое место. Потом махнул рукой в знак того, что это напрасно или же что отказывается разубеждать меня. После чего перекрестился и с сожалением произнес:
- Пусть вам поможет сам Господь, наш дорогой Господь Бог... Йованович, послушайте меня, почаще берите в руки Священное Писание... А теперь извините, у меня дела.
Таким образом, поскольку добавить мне было нечего, я остался один. Отец Томо сделал шаг в сторону и продолжил доливать масло в лампады. Делал он это неторопливо, сосредоточенно, так же как в свое время и тот приходской священник, который служил здесь до него, и как его предшественник, и предшественник предшественника, и тот, кто неизвестно как давно служил здесь самым первым. Фитили лампад мерцали перед сонными святыми. Когда я выходил, мне показалось, что я слышу посвященное Ей песнопение:
Достойно есть яко воистину блажити Тя Богородицу, Присноблаженную и Пренепорочную и Матерь Бога нашего. Честнейшую Херувим и славнейшую без сравнения Серафим, без нетления Бога Слова рождшую, сущую Богородицу Тя величаем.
Именно это я и слышал, когда выходил из церкви. Те же строки меня сопровождали, правда чуть тише, и пока я шел по тропинке через церковный двор, среди сосен, мимо церковной лавки, не спеша, нога за ногу. Так, под это песнопение я дошел до самых ворот. Лишь там, на улице, его заглушили обычные человеческие голоса. Ко мне подступили сразу несколько попрошаек:
- Подай сколько можешь, дай тебе Бог здоровья...
- Дай и мне, ему же ты дал...
- Раздели поровну, сам, на три части, они потом мне ничего не дадут...
Я направился в сторону площади. И все думал, что нет, никак я не могу упрекнуть священника, что он мне не верит. В конце концов, виноват я сам, не сумел убедить его. Так же как и других. Мне никогда никого не удалось убедить в этом. Хотя возникает вопрос: разве в противоположном случае что-нибудь изменилось бы?
<...>
Здесь что-то лопнуло
Казалось, в зал ожидания набились все. Точнее, все, за исключением солдат, главным образом резервистов, которые заполнили пристанционный буфет «Согласие», в то время как все остальные, как будто боясь куда-то опоздать, ринулись к зданию станции. Погода была невыносимо жаркой, полдень, несжатые поля стояли не шелохнувшись, только высоко над нашими головами вершины нескольких тополей свидетельствовали о том, что в воздухе происходит какое-то движение. Выходили из здания только по необходимости, набрать воды из колонки, заглянуть в буфет, не освободилось ли там место, на что, конечно, можно было и не надеяться, а некоторые, самые упорные, подходили к окошку растерянного начальник станции, наклонялись и спрашивали, когда наконец что-нибудь, все равно что, прибудет на эту станцию или хотя бы пройдет через нее.
Вода в колонке, а это была не обычная колонка, а мемориальная, с укрепленной на ней ржавой металлической пластиной, тесно заполненной именами и фамилиями местных жителей, погибших в предыдущих войнах, была теплой. И странно пахла. Чем дольше лилась струя, тем мутнее она становилась. А если ее набрать и немного подождать, на дне собирался осадок. Но запах оставался, не выветривался.
- Не хочу, не могу, не буду я пить... - сопротивлялись две девочки-близняшки, одинаково одетые, с одинаковыми заколками в волосах, они различались только проборами - у одной он был слева, у другой справа.
- А что я могу поделать! Вы что, не понимаете, где мы находимся? Бог знает где! Вы что, хотите тепловой удар получить? Ничего страшного, зажмите нос и пейте! - нервно отвечала их мать.
Солдаты уходить из буфета не собирались. Пиво лилось рекой, каждый пытался перекричать соседа, но все обещали кому-то как следует задать, кого-то разбить в пух и прах. Три офицера убеждали и заклинали резервистов снять винтовки и составить их по углам. А старый седоволосый официант «Согласия», который, должно быть, уже наслушался похожих воинственных речей, на каждое заявление утвердительно кивал головой, но смотреть на все это ему явно не хотелось, и он лишь следил за тем, не улизнет ли кто, не заплатив за выпивку.
- Папаша, а может, в кредит, а? Расплачусь потом, когда вернемся с поля боя? - повторял один из резервистов, улыбающийся, с красным лицом.
- Лучше сейчас... Мне кассу сдавать сменщику. Буфет не мой, аренда, хозяин с нас спрашивает... - Официант, не поднимая на него глаз, уже клал на стол чек с бледно пропечатанными цифрами.
Дежурный по станции был еще совсем молод, почти мальчик. Видно, ему впервые случилось увидеть столько народу на своей маленькой территории. Он не знал, что делать, кому-то звонил по телефону, стоя по стойке «смирно», потом, сняв фуражку, откашливался и передавал содержание разговора машинисту застрявшего поезда. Машинист, человечище огромного роста, с ним не соглашался. Он одновременно и ругался и крестился:
- Ну нет! Раз они там так хорошо во всем разбираются, пусть кто-нибудь из дирекции приезжает и дальше сам ведет состав!
Молодой дежурный по станции снова аккуратно надевал фуражку, вставал по стойке «смирно» и снова звонил по телефону. Он старался вести себя по инструкции. То есть отказывался выполнять распоряжение, отданное на другом конце провода, этого он делать не смел, но вместе с тем пытался объяснить, какова ситуация.
- Чтоб я еще хоть раз в жизни куда-нибудь поехал на поезде! - горячился пассажир невысокого роста, нагнувшись к окошку дежурного и судорожно сжимая под мышкой папку для документов.
- Ну зачем же так... Железнодорожная сеть покрывает весь мир! - разводил руками дежурный по станции.
- Ну, значит, здесь что-то лопнуло! - почти сунул голову в окошко низкорослый.
Да еще приподнялся на цыпочках, из-за чего папка выскользнула, упала, открылась, и обнаружилось, что в ней ничего нет. Низкорослый панически огляделся по сторонам и стремительно захлопнул папку. К счастью, почти никто не заметил, что она пуста.
<...>
Считаешь, что мы не вернемся с войны?
Мне кажется, я мог бы смотреть на нее целый день... Вдруг песня из буфета «Согласие» стала затихать, а потом и вовсе смолкла. Послышались крики. Потом шум настоящей ссоры. Позже я узнал, что тот самый краснолицый солдат не желал рассчитаться за три кружки пива, которые выпил. Уперся и заплетающимся языком твердил, что платить не будет:
- Да ладно, ты, официант, чего, не можешь хоть раз армию угостить... Почему именно мы должны за все платить в этом несчастном государстве... Ну не даешь в кредит, так хоть угости... Чего ты все работаешь да работаешь, сядь с нами, запой, хоть подтяни... Признайся, ты не хочешь отпускать в кредит, потому что считаешь, что мы с войны не вернемся... Что мы все там погибнем...
Старый официант щурился, пытаясь оценить, как далеко может зайти дело. Один этот день принес дохода больше, чем предыдущие десять. Но посетители становились все требовательнее. И это еще вопрос, сможет ли он позже справиться с ними. Он знал, как все может повернуться. И хотя ему не хотелось, решил не рисковать. Будут еще деньги, и солдаты здесь еще будут, и они не пропустят возможность выпить. Уж это-то точно. Он лишь на секунду поднял глаза:
- Буфет закрывается.
- Как это закрывается? - подскочил краснолицый.
- Вот так, закрывается. Моя смена кончилась... Я и так из-за вас здесь задержался. - Официант повернулся к нему спиной и начал убираться на стойке.
- А мы? Нам куда деваться? - ударил себя в грудь краснолицый.
- На перрон, за вами вот-вот поезд придет.
- На перрон? Как бездомные собаки... - плюнул тот на пол и грязно выругался.
Официант сделал вид, что не расслышал. Что ж, за такие хорошие деньги можно стерпеть оскорбления и похуже. Опять же важно, чтобы солдатики успокоились. А чем они займутся, оказавшись за стенами «Согласия», его не касается. Пусть об этом позаботятся офицеры, их всю жизнь готовили к таким вот моментам... Важно только, чтобы они все ушли, а там пусть делают что угодно, дальнейшее его не касается.
Так и вышло. Совсем молоденькие, почти мальчишки, резервисты оставили свое снаряжение перед буфетом, побросали каски, оружие, противогазы и ранцы, расстегнули ремни, сбросили рубахи и, растянувшись вдоль железной дороги, принялись бегать наперегонки и перекрикиваться, прыгать через шпалы, загребать сапогами шуршащий гравий и, как дети, съезжать с насыпи...
Те, что разгорячились больше остальных, начали, едва держась на ногах, соревноваться, кто точнее стреляет; несколько пуль звякнуло по металлу - это кто-то попал в фонарный столб и в рукоятку стрелочного механизма, а самый распоясавшийся очередью срезал два предупредительных флага с Андреевским крестом по обе стороны шоссе перед железнодорожным переездом...
Несколько человек толпились возле колонки, они умывались мутной водой, рассматривали мемориальную табличку с именами из прошлых войн, но во всем списке не было ни года, ни фамилии, которые можно было бы разобрать, в течение десятилетий никто не взял на себя труд хоть раз подновить бронзовой краской начисто отмытые дождями буквы...
Собралась еще одна группа, эти советовались, за сколько можно добраться, если пойти напрямую, через пшеничные поля, до того городка на равнине, с верхушками барочных колоколен и бетонных элеваторов... Уж там-то должна быть какая-то кафана или хотя бы магазин. Что такого, если они даже и опоздают на то самое неизвестно что, что должно здесь пройти неизвестно когда? Куда спешить, уговаривали они офицеров. Война, которой как бы и нет, все никак не начнется...
Кое-кто из буфета направился в здание станции... Человека три-четыре, не больше.
Все это я узнал позже. Как там дело было.
Мне никогда не удавалось никого убедить
Не успеет толком пройти месяц - что там, порой и неделя, - как мне снова встречается Богородица. Особо подчеркиваю: я называю это не видением, а обычной встречей. Кто знает - может быть, что-то подобное случалось и ранее. Я говорю: может быть. Но тогда я был таким же, как остальные, и не замечал ее. Вернее, не замечал их. Таков человек: всегда всматривается куда-то далеко, озирается по сторонам, а то, что поблизости, разглядеть не в состоянии. Кроме того, каждая из Богородиц, которые мне встречались, не была похожа на других. Мне пришлось долго привыкать, забыть предубеждения, обычные представления… И тогда уже я больше не ошибался - мне словно сняли повязку с глаз. Богородицы различались во всем: у них были разные черты лица, цвет волос и глаз, движения, одежда, общественное положение, даже и возраст, хотя в основном это были молодые женщины - лет тридцати. Однако эти несоответствия больше не могли сбить меня с толку.
- Клянетесь, что видите Божию Матерь? - повторил старый священник, отец Фома, когда я пришел в расположенную неподалеку церковь Пресвятой Троицы, желая открыться людям, которые по своему жизненному призванию больше других знают о таких явлениях.
- И каждый раз по-новому, - подтвердил я.
- Как бишь вас… Йованович? - прищурился священник. - Дорогой мой господин Йованович, от того, что вы сейчас говорите, всего шаг до прелести, еще немного - и вы впадете в богохульство.
А я, глядя на икону в серебряном окладе - икону Той, что держит на руках маленького Христа, готовясь накормить Его материнским молоком, - безыскусное творение воеводинского самоучки, вероятно, из девятнадцатого века, - глядя на Ее лик, освещенный одним-единственным косым солнечным лучом, в котором роились крохотные пылинки, я упрямо возразил:
- Вот именно такую я видел в первый раз в зале ожидания на железнодорожной станции в Воеводине.
Священник на миг устремил свой взгляд вдаль, словно хотел разглядеть эту станцию где-то далеко на севере. Затем он взмахнул рукой в знак того, что сдается или отказывается меня разубеждать. Осенив себя крестным знамением, он с сожалением произнес:
- Помоги вам Господь… Йованович, послушайте меня: чаще открывайте Священное Писание… А теперь извините, меня ждут дела.
И поскольку мне было больше нечего добавить, я остался один. Отец Фома отвернулся и стал наливать масло в лампады. Делал он это неспешно, сосредоточенно, как наверняка делал и священник, который служил здесь прежде до него, и священник, который служил здесь еще раньше, и самый первый священник, служивший на этом приходе еще невесть когда. Огоньки лампад дрожали перед сонными ликами святых. Когда я выходил, мне почудилось, словно я слышу посвященную Ей литургическую песнь:
«Достойно есть яко воистину
Блажити Тя, Богородицу,
Присноблаженную и Пренепорочную,
И Матерь Бога нашего.
Честнейшую Херувим
И славнейшую без сравнения Серафим,
Без истления Бога Слова рождшую,
Сущую Богородицу Тя величаем».
Именно это слышал я, выходя из церкви. Те же строки сопровождали меня, только тише, пока я медленно проходил по дорожке через церковный двор, между сосен, мимо свечной лавки. Не смолкая, литургическая песнь довела меня до самих ворот. Уже там, на улице, ее заглушили будничные людские голоса:
- Господин, подай динар, дай Бог тебе здоровья…
- Господин, подай и мне, раз уж ему подал…
- Господин, сам раздели, чтоб было поровну, на троих, а то они мне потом ни за что не дадут...
Я пошел в сторону площади, раздумывая, что не могу поставить священнику в упрек, что он мне не верит. Впрочем, я сам был виноват: это мне не удалось его убедить. Так же, как и остальных. Мне никогда не удавалось никого убедить. Хотя вот вопрос - даже если бы и удалось, разве что-то бы изменилось?
<...>
Здесь что-то распоролось
Казалось, в тот зал ожидания набились все. Вернее, военные, наспех набранные из запаса, заполнили ближайший буфет под названием «Согласие», а все остальные, словно боялись опоздать, торопливо скрылись в здании станции. Стоял невыносимо жаркий полдень, несжатые поля замерли неподвижно, и только по верхушкам тополей, высоко над нашими головами, было видно, что в воздухе проносится слабый ветерок. Выходили из здания только по необходимости: кто зачерпнуть воды из колонки, кто заглянуть в буфет, не освободил ли там место кто-нибудь из солдат - это, конечно, была напрасная надежда, - а самые настойчивые пригибались к открытому окну администрации, чтобы спросить растерянного дежурного, проедет ли наконец хоть что-нибудь, что угодно, через эту станцию.
Из колонки - то была мемориальная колонка, с плитой, на которой были выбиты бесчисленные имена погибших в предыдущих войнах, - лилась теплая вода.
От воды исходил странный запах. Чем дольше лилась струя, тем мутнее она становилась. Если набрать воды и подождать, осадок собрался бы на дне. Но запах оставался, никак не выветриваясь.
- Не надо, мы не будем, не можем… - вырывались две девочки-близняшки, одинаково одетые, с одинаковыми заколками в волосах, только рядок у них был зачесан по-разному: у одной на левую, у другой на правую сторону.
- И что мне теперь делать? Видите, где мы находимся? Нигде! Вы что, хотите, чтоб вас удар хватил? Ну-ка, зажимайте носы и пейте! - нервно отвечала мать.
Солдаты и не собирались уходить из буфета. Они заказали себе по большой кружке пива и уже вовсю галдели, кто кому сейчас задаст на войне, кто кого сборет. Трое офицеров упрашивали и заклинали их поставить оружие на предохранитель и отложить в угол. А старый, седой официант «Согласия», который, должно быть, на своем веку наслушался немало подобной несуразицы, каждое заявление с готовностью встречал кивком, - впрочем, ему явно не хотелось смотреть на происходящее, и он, прищурившись, следил лишь за тем, чтобы никто не сбежал, не заплатив за выпивку.
- Батя, можно на честное слово? Потом сочтемся, когда вернемся с войны, - улыбался один запасник, багрово раскрасневшийся в духоте буфета.
- Лучше бы сразу… Мне смену сдавать. Заведение не мое, сам арендую, хозяин так требует… - официант, даже не глядя в сторону солдата, уже опускал на стол слабо пропечатанный клочок кассовой ленты.
Дежурный был очень юный, почти мальчик. Должно быть, ему впервые довелось видеть такое количество народа на своей маленькой станции. Он не знал, что делать, поминутно звонил кому-то по телефону, выслушивал ответ на том конце провода, стоя по стойке «смирно», затем снимал фуражку и, переведя дух, пересказывал разговор машинисту поломанного состава. Огромный, плечистый машинист ни в какую не успокаивался. Он обидно ругался и крестился:
- Ну уж нет! Раз они так хорошо знают, пусть тогда приедут из управления и сами разбираются!
Затем юный дежурный аккуратно возвращал фуражку на место, снова вставал по стойке «смирно» и опять набирал телефонный номер. Он старался делать все по инструкции и потому не отказывался в открытую исполнять распоряжение другой стороны - этого он никак не посмел бы сделать, - но пытался и объяснить управлению текущую ситуацию.
- Никогда в жизни больше не поеду поездом! - кипятился низкорослый путешественник, нагнувшись к окошку администрации и изо всех сил сжимая под мышкой портфель.
- Напрасно вы так, господин… Железные дороги опоясывают целый мир!
- Значит, это у вас здесь что-то распоролось! - низкорослый просунул голову в окошко администрации.
В порыве возмущения он приподнялся на цыпочки - портфель выпал у него из-под мышки, открылся, и оказалось, что он пуст. Низкорослый в панике огляделся по сторонам и мигом защелкнул портфель. По счастью, почти никто не успел заметить, что в портфеле ничего не было.
<...>
Думаешь, что мы с войны не вернемся
Мне казалось, что я мог бы не сводить с нее глаз целый день… Вдруг песня, доносившаяся из буфета «Согласие», стала стихать и совсем умолкла. Заслышался слабый, нарастающий шум и затем - настоящий скандал. Позже я узнал, что один из солдат, именно тот багровый, не хотел платить по счету за три кружки пива - заартачился, стал отнекиваться, твердя заплетающимся языком:
- Да ну тебя, офици-ант! Раз в жизни угостил бы солдата… Не за все же нам платить в этой стране пропащей… Хоть угости по-хозяйски, раз на честное слово не хочешь… Брось ты ходить, садись с нами, споем… Признавайся, ты же в долг не даешь потому, что думаешь, что мы с войны не вернемся… Что погибать туда идем…
Старый официант щурился, оценивая, насколько далеко может зайти дело. За один тот полдень выручка собралась больше, чем в обычное время за десять дней. Однако гости становились все требовательней. Неизвестно еще, удастся ли потом кому-нибудь их обуздать. Имел он дело с такими. Скрепя сердце он решил не рисковать. Будет еще выручка, будут еще солдаты, которые непременно заглянут выпить, шляясь по окрестностям. Уж что-что, а это здесь будет наверняка. Мгновение - и официант обернулся к посетителям:
- Ресторан закрывается.
- Как так закрывается? - вскочил багровый.
- Вот так, закрывается. Смена кончилась. Я и так тут из-за вас сверхурочно остался, - официант отвернулся и начал что-то расставлять на стойке.
- А нам-то теперь куда? - стукнул себя в грудь багровый.
- На перрон, там уже поезд ваш чуть не уехал… - донесся ответ, едва слышный сквозь звон пустых бутылок: официант поспешно составлял тару в ячейки ящиков.
- На перрон? Как щенят слепых… - багровый плюнул на пол и грязно выругался.
Официант сделал вид, что не расслышал. Что ж, за сегодняшнюю выручку можно претерпеть и не такую обиду. Важно другое - чтобы солдаты успокоились. А что они будут делать, когда выйдут из буфета «Согласие», - это уже не его забота. Пускай об этом пекутся трое офицеров, их всю жизнь обучали, что делать в такую минуту… Лишь бы только вышли, пускай идут себе прочь, а что дальше будет - не его забота.
Так и получилось… Солдаты, совсем молодые, безусые, оставив снаряжение перед буфетом, побросали каски, оружие, противогазы и ранцы, расстегнули ремни, скинули гимнастерки и, как были расхристанные, разбрелись вдоль путей, затеяли беготню, перекрикиваясь и шурша щебенкой, прыгали через шпалы и скатывались вниз по насыпи, как дети…
Самые отчаянные сразу принялись наобум состязаться в меткости: звякнули несколько пуль, ударившись о металл - кто-то угодил в фонарный столб и стрелочную рукоятку, и тогда самый наглый мгновенной очередью сбил оба «андреевских креста» с той и другой стороны ближайшего железнодорожного переезда…
Другие, столпившись у колонки, умывались мутной водой - засмотрелись было на мемориальную доску, оставшуюся в память о предыдущих войнах, но не сумели разобрать ни дат, ни имен в списках, высеченных на плите: прошли десятки лет, и никто не потрудился хотя бы самой простой, блестящей коричневой краской обновить смытые дождями буквы…
Иные, собравшись в кружок, принялись совещаться, долго ли напрямик, по межам, через пшеничные поля, идти до ближайшей деревеньки, где виднеются те верхушки старинных колоколен и силосных башен… Там наверняка открыт кабак или хотя бы магазин. Ну и что, если они опоздают на проходящий поезд? Было бы еще куда спешить, убеждали они троих офицеров. Никуда война не денется…
Некоторые из буфета направились прямиком в здание станции… Трое, четверо, не больше.
Все это я узнал позже. Так было дело.
Вторая попытка вторичного перевода классики, на этот раз вслед за Л.Савельевой. (Первая попытка здесь.)
Мне никого ни в чем не удалось убедить
Не успеет толком пройти месяц, а то и неделя, иногда неполная, как я снова вижу Богородицу. Хотел бы особо подчеркнуть, что я называю это не видением, а обычной встречей. Кто его знает, может быть, что-то похожее случалось и раньше. Я говорю, может быть. Но тогда я был таким же, как и большинство остальных людей, я не замечал ее. То есть не замечал их. Человек так устроен, он всегда пялится по сторонам, и чем что-то к нему ближе, тем меньше он способен это увидеть. Кроме того, каждая из Богородиц, с которыми я встречался, была не такая, как все предыдущие. Мне потребовалось много времени, чтобы привыкнуть, чтобы отбросить предубеждения, общепринятые представления... А уж потом я больше не ошибался. Словно пелена с глаз спала. Богородицы различались чертами лица, цветом волос и глаз, фигурой и движениями, манерой одеваться и общественным положением, даже возрастом, хотя почти всегда это были молодые женщины, примерно лет тридцати. Однако эти несовпадения меня больше не могли сбить с толку или обмануть.
- Клянетесь, что видите Богоматерь? - повторил старый священник, отец Томо, когда я пришел в ближайшую церковь, Святой Троицы, чтобы поделиться этим опытом с людьми, которые по природе своего призвания больше всех знают о такого рода вещах.
- И при этом всякий раз по-новому, - подтвердил я.
- Как вы сказали... Йованович? - прищурился священник. - От этого, дорогой мой господин Йованович, от того, что вы сейчас рассказали, всего один шаг до соблазна, да и до богохульства недалеко.
Тем не менее, глядя на икону в серебряном окладе, справа от него, икону, на которой Она держит на руках маленького Христа, собираясь накормить Его материнским молоком, иконы, совсем не выдающейся в художественном отношении, кисти какого-нибудь самоучки из краев к северу от Дуная, скорее всего XIX века, глядя на этот лик, освещенный одним-единственным косым лучом солнца, лучом, в котором ясно виднелись роящиеся мельчайшие пылинки, я упрямо возразил:
- Вот как раз такую я встретил в первый раз, в зале ожидания на маленькой железнодорожной станции в Воеводине.
Священник на мгновение словно бы обратил свой взор куда-то очень далеко, будто пытаясь разглядеть там, на севере, то самое место. Потом махнул рукой в знак того, что это напрасно или же что отказывается разубеждать меня. После чего перекрестился и с сожалением произнес:
- Пусть вам поможет сам Господь, наш дорогой Господь Бог... Йованович, послушайте меня, почаще берите в руки Священное Писание... А теперь извините, у меня дела.
Таким образом, поскольку добавить мне было нечего, я остался один. Отец Томо сделал шаг в сторону и продолжил доливать масло в лампады. Делал он это неторопливо, сосредоточенно, так же как в свое время и тот приходской священник, который служил здесь до него, и как его предшественник, и предшественник предшественника, и тот, кто неизвестно как давно служил здесь самым первым. Фитили лампад мерцали перед сонными святыми. Когда я выходил, мне показалось, что я слышу посвященное Ей песнопение:
Достойно есть яко воистину блажити Тя Богородицу, Присноблаженную и Пренепорочную и Матерь Бога нашего. Честнейшую Херувим и славнейшую без сравнения Серафим, без нетления Бога Слова рождшую, сущую Богородицу Тя величаем.
Именно это я и слышал, когда выходил из церкви. Те же строки меня сопровождали, правда чуть тише, и пока я шел по тропинке через церковный двор, среди сосен, мимо церковной лавки, не спеша, нога за ногу. Так, под это песнопение я дошел до самых ворот. Лишь там, на улице, его заглушили обычные человеческие голоса. Ко мне подступили сразу несколько попрошаек:
- Подай сколько можешь, дай тебе Бог здоровья...
- Дай и мне, ему же ты дал...
- Раздели поровну, сам, на три части, они потом мне ничего не дадут...
Я направился в сторону площади. И все думал, что нет, никак я не могу упрекнуть священника, что он мне не верит. В конце концов, виноват я сам, не сумел убедить его. Так же как и других. Мне никогда никого не удалось убедить в этом. Хотя возникает вопрос: разве в противоположном случае что-нибудь изменилось бы?
<...>
Здесь что-то лопнуло
Казалось, в зал ожидания набились все. Точнее, все, за исключением солдат, главным образом резервистов, которые заполнили пристанционный буфет «Согласие», в то время как все остальные, как будто боясь куда-то опоздать, ринулись к зданию станции. Погода была невыносимо жаркой, полдень, несжатые поля стояли не шелохнувшись, только высоко над нашими головами вершины нескольких тополей свидетельствовали о том, что в воздухе происходит какое-то движение. Выходили из здания только по необходимости, набрать воды из колонки, заглянуть в буфет, не освободилось ли там место, на что, конечно, можно было и не надеяться, а некоторые, самые упорные, подходили к окошку растерянного начальник станции, наклонялись и спрашивали, когда наконец что-нибудь, все равно что, прибудет на эту станцию или хотя бы пройдет через нее.
Вода в колонке, а это была не обычная колонка, а мемориальная, с укрепленной на ней ржавой металлической пластиной, тесно заполненной именами и фамилиями местных жителей, погибших в предыдущих войнах, была теплой. И странно пахла. Чем дольше лилась струя, тем мутнее она становилась. А если ее набрать и немного подождать, на дне собирался осадок. Но запах оставался, не выветривался.
- Не хочу, не могу, не буду я пить... - сопротивлялись две девочки-близняшки, одинаково одетые, с одинаковыми заколками в волосах, они различались только проборами - у одной он был слева, у другой справа.
- А что я могу поделать! Вы что, не понимаете, где мы находимся? Бог знает где! Вы что, хотите тепловой удар получить? Ничего страшного, зажмите нос и пейте! - нервно отвечала их мать.
Солдаты уходить из буфета не собирались. Пиво лилось рекой, каждый пытался перекричать соседа, но все обещали кому-то как следует задать, кого-то разбить в пух и прах. Три офицера убеждали и заклинали резервистов снять винтовки и составить их по углам. А старый седоволосый официант «Согласия», который, должно быть, уже наслушался похожих воинственных речей, на каждое заявление утвердительно кивал головой, но смотреть на все это ему явно не хотелось, и он лишь следил за тем, не улизнет ли кто, не заплатив за выпивку.
- Папаша, а может, в кредит, а? Расплачусь потом, когда вернемся с поля боя? - повторял один из резервистов, улыбающийся, с красным лицом.
- Лучше сейчас... Мне кассу сдавать сменщику. Буфет не мой, аренда, хозяин с нас спрашивает... - Официант, не поднимая на него глаз, уже клал на стол чек с бледно пропечатанными цифрами.
Дежурный по станции был еще совсем молод, почти мальчик. Видно, ему впервые случилось увидеть столько народу на своей маленькой территории. Он не знал, что делать, кому-то звонил по телефону, стоя по стойке «смирно», потом, сняв фуражку, откашливался и передавал содержание разговора машинисту застрявшего поезда. Машинист, человечище огромного роста, с ним не соглашался. Он одновременно и ругался и крестился:
- Ну нет! Раз они там так хорошо во всем разбираются, пусть кто-нибудь из дирекции приезжает и дальше сам ведет состав!
Молодой дежурный по станции снова аккуратно надевал фуражку, вставал по стойке «смирно» и снова звонил по телефону. Он старался вести себя по инструкции. То есть отказывался выполнять распоряжение, отданное на другом конце провода, этого он делать не смел, но вместе с тем пытался объяснить, какова ситуация.
- Чтоб я еще хоть раз в жизни куда-нибудь поехал на поезде! - горячился пассажир невысокого роста, нагнувшись к окошку дежурного и судорожно сжимая под мышкой папку для документов.
- Ну зачем же так... Железнодорожная сеть покрывает весь мир! - разводил руками дежурный по станции.
- Ну, значит, здесь что-то лопнуло! - почти сунул голову в окошко низкорослый.
Да еще приподнялся на цыпочках, из-за чего папка выскользнула, упала, открылась, и обнаружилось, что в ней ничего нет. Низкорослый панически огляделся по сторонам и стремительно захлопнул папку. К счастью, почти никто не заметил, что она пуста.
<...>
Считаешь, что мы не вернемся с войны?
Мне кажется, я мог бы смотреть на нее целый день... Вдруг песня из буфета «Согласие» стала затихать, а потом и вовсе смолкла. Послышались крики. Потом шум настоящей ссоры. Позже я узнал, что тот самый краснолицый солдат не желал рассчитаться за три кружки пива, которые выпил. Уперся и заплетающимся языком твердил, что платить не будет:
- Да ладно, ты, официант, чего, не можешь хоть раз армию угостить... Почему именно мы должны за все платить в этом несчастном государстве... Ну не даешь в кредит, так хоть угости... Чего ты все работаешь да работаешь, сядь с нами, запой, хоть подтяни... Признайся, ты не хочешь отпускать в кредит, потому что считаешь, что мы с войны не вернемся... Что мы все там погибнем...
Старый официант щурился, пытаясь оценить, как далеко может зайти дело. Один этот день принес дохода больше, чем предыдущие десять. Но посетители становились все требовательнее. И это еще вопрос, сможет ли он позже справиться с ними. Он знал, как все может повернуться. И хотя ему не хотелось, решил не рисковать. Будут еще деньги, и солдаты здесь еще будут, и они не пропустят возможность выпить. Уж это-то точно. Он лишь на секунду поднял глаза:
- Буфет закрывается.
- Как это закрывается? - подскочил краснолицый.
- Вот так, закрывается. Моя смена кончилась... Я и так из-за вас здесь задержался. - Официант повернулся к нему спиной и начал убираться на стойке.
- А мы? Нам куда деваться? - ударил себя в грудь краснолицый.
- На перрон, за вами вот-вот поезд придет.
- На перрон? Как бездомные собаки... - плюнул тот на пол и грязно выругался.
Официант сделал вид, что не расслышал. Что ж, за такие хорошие деньги можно стерпеть оскорбления и похуже. Опять же важно, чтобы солдатики успокоились. А чем они займутся, оказавшись за стенами «Согласия», его не касается. Пусть об этом позаботятся офицеры, их всю жизнь готовили к таким вот моментам... Важно только, чтобы они все ушли, а там пусть делают что угодно, дальнейшее его не касается.
Так и вышло. Совсем молоденькие, почти мальчишки, резервисты оставили свое снаряжение перед буфетом, побросали каски, оружие, противогазы и ранцы, расстегнули ремни, сбросили рубахи и, растянувшись вдоль железной дороги, принялись бегать наперегонки и перекрикиваться, прыгать через шпалы, загребать сапогами шуршащий гравий и, как дети, съезжать с насыпи...
Те, что разгорячились больше остальных, начали, едва держась на ногах, соревноваться, кто точнее стреляет; несколько пуль звякнуло по металлу - это кто-то попал в фонарный столб и в рукоятку стрелочного механизма, а самый распоясавшийся очередью срезал два предупредительных флага с Андреевским крестом по обе стороны шоссе перед железнодорожным переездом...
Несколько человек толпились возле колонки, они умывались мутной водой, рассматривали мемориальную табличку с именами из прошлых войн, но во всем списке не было ни года, ни фамилии, которые можно было бы разобрать, в течение десятилетий никто не взял на себя труд хоть раз подновить бронзовой краской начисто отмытые дождями буквы...
Собралась еще одна группа, эти советовались, за сколько можно добраться, если пойти напрямую, через пшеничные поля, до того городка на равнине, с верхушками барочных колоколен и бетонных элеваторов... Уж там-то должна быть какая-то кафана или хотя бы магазин. Что такого, если они даже и опоздают на то самое неизвестно что, что должно здесь пройти неизвестно когда? Куда спешить, уговаривали они офицеров. Война, которой как бы и нет, все никак не начнется...
Кое-кто из буфета направился в здание станции... Человека три-четыре, не больше.
Все это я узнал позже. Как там дело было.
Мне никогда не удавалось никого убедить
Не успеет толком пройти месяц - что там, порой и неделя, - как мне снова встречается Богородица. Особо подчеркиваю: я называю это не видением, а обычной встречей. Кто знает - может быть, что-то подобное случалось и ранее. Я говорю: может быть. Но тогда я был таким же, как остальные, и не замечал ее. Вернее, не замечал их. Таков человек: всегда всматривается куда-то далеко, озирается по сторонам, а то, что поблизости, разглядеть не в состоянии. Кроме того, каждая из Богородиц, которые мне встречались, не была похожа на других. Мне пришлось долго привыкать, забыть предубеждения, обычные представления… И тогда уже я больше не ошибался - мне словно сняли повязку с глаз. Богородицы различались во всем: у них были разные черты лица, цвет волос и глаз, движения, одежда, общественное положение, даже и возраст, хотя в основном это были молодые женщины - лет тридцати. Однако эти несоответствия больше не могли сбить меня с толку.
- Клянетесь, что видите Божию Матерь? - повторил старый священник, отец Фома, когда я пришел в расположенную неподалеку церковь Пресвятой Троицы, желая открыться людям, которые по своему жизненному призванию больше других знают о таких явлениях.
- И каждый раз по-новому, - подтвердил я.
- Как бишь вас… Йованович? - прищурился священник. - Дорогой мой господин Йованович, от того, что вы сейчас говорите, всего шаг до прелести, еще немного - и вы впадете в богохульство.
А я, глядя на икону в серебряном окладе - икону Той, что держит на руках маленького Христа, готовясь накормить Его материнским молоком, - безыскусное творение воеводинского самоучки, вероятно, из девятнадцатого века, - глядя на Ее лик, освещенный одним-единственным косым солнечным лучом, в котором роились крохотные пылинки, я упрямо возразил:
- Вот именно такую я видел в первый раз в зале ожидания на железнодорожной станции в Воеводине.
Священник на миг устремил свой взгляд вдаль, словно хотел разглядеть эту станцию где-то далеко на севере. Затем он взмахнул рукой в знак того, что сдается или отказывается меня разубеждать. Осенив себя крестным знамением, он с сожалением произнес:
- Помоги вам Господь… Йованович, послушайте меня: чаще открывайте Священное Писание… А теперь извините, меня ждут дела.
И поскольку мне было больше нечего добавить, я остался один. Отец Фома отвернулся и стал наливать масло в лампады. Делал он это неспешно, сосредоточенно, как наверняка делал и священник, который служил здесь прежде до него, и священник, который служил здесь еще раньше, и самый первый священник, служивший на этом приходе еще невесть когда. Огоньки лампад дрожали перед сонными ликами святых. Когда я выходил, мне почудилось, словно я слышу посвященную Ей литургическую песнь:
«Достойно есть яко воистину
Блажити Тя, Богородицу,
Присноблаженную и Пренепорочную,
И Матерь Бога нашего.
Честнейшую Херувим
И славнейшую без сравнения Серафим,
Без истления Бога Слова рождшую,
Сущую Богородицу Тя величаем».
Именно это слышал я, выходя из церкви. Те же строки сопровождали меня, только тише, пока я медленно проходил по дорожке через церковный двор, между сосен, мимо свечной лавки. Не смолкая, литургическая песнь довела меня до самих ворот. Уже там, на улице, ее заглушили будничные людские голоса:
- Господин, подай динар, дай Бог тебе здоровья…
- Господин, подай и мне, раз уж ему подал…
- Господин, сам раздели, чтоб было поровну, на троих, а то они мне потом ни за что не дадут...
Я пошел в сторону площади, раздумывая, что не могу поставить священнику в упрек, что он мне не верит. Впрочем, я сам был виноват: это мне не удалось его убедить. Так же, как и остальных. Мне никогда не удавалось никого убедить. Хотя вот вопрос - даже если бы и удалось, разве что-то бы изменилось?
<...>
Здесь что-то распоролось
Казалось, в тот зал ожидания набились все. Вернее, военные, наспех набранные из запаса, заполнили ближайший буфет под названием «Согласие», а все остальные, словно боялись опоздать, торопливо скрылись в здании станции. Стоял невыносимо жаркий полдень, несжатые поля замерли неподвижно, и только по верхушкам тополей, высоко над нашими головами, было видно, что в воздухе проносится слабый ветерок. Выходили из здания только по необходимости: кто зачерпнуть воды из колонки, кто заглянуть в буфет, не освободил ли там место кто-нибудь из солдат - это, конечно, была напрасная надежда, - а самые настойчивые пригибались к открытому окну администрации, чтобы спросить растерянного дежурного, проедет ли наконец хоть что-нибудь, что угодно, через эту станцию.
Из колонки - то была мемориальная колонка, с плитой, на которой были выбиты бесчисленные имена погибших в предыдущих войнах, - лилась теплая вода.
От воды исходил странный запах. Чем дольше лилась струя, тем мутнее она становилась. Если набрать воды и подождать, осадок собрался бы на дне. Но запах оставался, никак не выветриваясь.
- Не надо, мы не будем, не можем… - вырывались две девочки-близняшки, одинаково одетые, с одинаковыми заколками в волосах, только рядок у них был зачесан по-разному: у одной на левую, у другой на правую сторону.
- И что мне теперь делать? Видите, где мы находимся? Нигде! Вы что, хотите, чтоб вас удар хватил? Ну-ка, зажимайте носы и пейте! - нервно отвечала мать.
Солдаты и не собирались уходить из буфета. Они заказали себе по большой кружке пива и уже вовсю галдели, кто кому сейчас задаст на войне, кто кого сборет. Трое офицеров упрашивали и заклинали их поставить оружие на предохранитель и отложить в угол. А старый, седой официант «Согласия», который, должно быть, на своем веку наслушался немало подобной несуразицы, каждое заявление с готовностью встречал кивком, - впрочем, ему явно не хотелось смотреть на происходящее, и он, прищурившись, следил лишь за тем, чтобы никто не сбежал, не заплатив за выпивку.
- Батя, можно на честное слово? Потом сочтемся, когда вернемся с войны, - улыбался один запасник, багрово раскрасневшийся в духоте буфета.
- Лучше бы сразу… Мне смену сдавать. Заведение не мое, сам арендую, хозяин так требует… - официант, даже не глядя в сторону солдата, уже опускал на стол слабо пропечатанный клочок кассовой ленты.
Дежурный был очень юный, почти мальчик. Должно быть, ему впервые довелось видеть такое количество народа на своей маленькой станции. Он не знал, что делать, поминутно звонил кому-то по телефону, выслушивал ответ на том конце провода, стоя по стойке «смирно», затем снимал фуражку и, переведя дух, пересказывал разговор машинисту поломанного состава. Огромный, плечистый машинист ни в какую не успокаивался. Он обидно ругался и крестился:
- Ну уж нет! Раз они так хорошо знают, пусть тогда приедут из управления и сами разбираются!
Затем юный дежурный аккуратно возвращал фуражку на место, снова вставал по стойке «смирно» и опять набирал телефонный номер. Он старался делать все по инструкции и потому не отказывался в открытую исполнять распоряжение другой стороны - этого он никак не посмел бы сделать, - но пытался и объяснить управлению текущую ситуацию.
- Никогда в жизни больше не поеду поездом! - кипятился низкорослый путешественник, нагнувшись к окошку администрации и изо всех сил сжимая под мышкой портфель.
- Напрасно вы так, господин… Железные дороги опоясывают целый мир!
- Значит, это у вас здесь что-то распоролось! - низкорослый просунул голову в окошко администрации.
В порыве возмущения он приподнялся на цыпочки - портфель выпал у него из-под мышки, открылся, и оказалось, что он пуст. Низкорослый в панике огляделся по сторонам и мигом защелкнул портфель. По счастью, почти никто не успел заметить, что в портфеле ничего не было.
<...>
Думаешь, что мы с войны не вернемся
Мне казалось, что я мог бы не сводить с нее глаз целый день… Вдруг песня, доносившаяся из буфета «Согласие», стала стихать и совсем умолкла. Заслышался слабый, нарастающий шум и затем - настоящий скандал. Позже я узнал, что один из солдат, именно тот багровый, не хотел платить по счету за три кружки пива - заартачился, стал отнекиваться, твердя заплетающимся языком:
- Да ну тебя, офици-ант! Раз в жизни угостил бы солдата… Не за все же нам платить в этой стране пропащей… Хоть угости по-хозяйски, раз на честное слово не хочешь… Брось ты ходить, садись с нами, споем… Признавайся, ты же в долг не даешь потому, что думаешь, что мы с войны не вернемся… Что погибать туда идем…
Старый официант щурился, оценивая, насколько далеко может зайти дело. За один тот полдень выручка собралась больше, чем в обычное время за десять дней. Однако гости становились все требовательней. Неизвестно еще, удастся ли потом кому-нибудь их обуздать. Имел он дело с такими. Скрепя сердце он решил не рисковать. Будет еще выручка, будут еще солдаты, которые непременно заглянут выпить, шляясь по окрестностям. Уж что-что, а это здесь будет наверняка. Мгновение - и официант обернулся к посетителям:
- Ресторан закрывается.
- Как так закрывается? - вскочил багровый.
- Вот так, закрывается. Смена кончилась. Я и так тут из-за вас сверхурочно остался, - официант отвернулся и начал что-то расставлять на стойке.
- А нам-то теперь куда? - стукнул себя в грудь багровый.
- На перрон, там уже поезд ваш чуть не уехал… - донесся ответ, едва слышный сквозь звон пустых бутылок: официант поспешно составлял тару в ячейки ящиков.
- На перрон? Как щенят слепых… - багровый плюнул на пол и грязно выругался.
Официант сделал вид, что не расслышал. Что ж, за сегодняшнюю выручку можно претерпеть и не такую обиду. Важно другое - чтобы солдаты успокоились. А что они будут делать, когда выйдут из буфета «Согласие», - это уже не его забота. Пускай об этом пекутся трое офицеров, их всю жизнь обучали, что делать в такую минуту… Лишь бы только вышли, пускай идут себе прочь, а что дальше будет - не его забота.
Так и получилось… Солдаты, совсем молодые, безусые, оставив снаряжение перед буфетом, побросали каски, оружие, противогазы и ранцы, расстегнули ремни, скинули гимнастерки и, как были расхристанные, разбрелись вдоль путей, затеяли беготню, перекрикиваясь и шурша щебенкой, прыгали через шпалы и скатывались вниз по насыпи, как дети…
Самые отчаянные сразу принялись наобум состязаться в меткости: звякнули несколько пуль, ударившись о металл - кто-то угодил в фонарный столб и стрелочную рукоятку, и тогда самый наглый мгновенной очередью сбил оба «андреевских креста» с той и другой стороны ближайшего железнодорожного переезда…
Другие, столпившись у колонки, умывались мутной водой - засмотрелись было на мемориальную доску, оставшуюся в память о предыдущих войнах, но не сумели разобрать ни дат, ни имен в списках, высеченных на плите: прошли десятки лет, и никто не потрудился хотя бы самой простой, блестящей коричневой краской обновить смытые дождями буквы…
Иные, собравшись в кружок, принялись совещаться, долго ли напрямик, по межам, через пшеничные поля, идти до ближайшей деревеньки, где виднеются те верхушки старинных колоколен и силосных башен… Там наверняка открыт кабак или хотя бы магазин. Ну и что, если они опоздают на проходящий поезд? Было бы еще куда спешить, убеждали они троих офицеров. Никуда война не денется…
Некоторые из буфета направились прямиком в здание станции… Трое, четверо, не больше.
Все это я узнал позже. Так было дело.