Любовь через смерть к австрийскому офицеру. Альфред и Лиза (ч.2)
( Начало в [1] )
Мы стали готовить материалы. Из Центрального музея польский армии получили копии фотографий австрийских частей в ходе боёв в Галиции, фотографий военного Львова. Обо всей истории я написал текст на страничку о найденных в Ужгороде бумагах 1918 года, о том, как обер-лейтенант Кикериц провёл свои последние месяцы в Турке, как эта история стала творческим импульсом для польского писателя и для известного польского режиссёра, как теперь, в годы перестройки, всё это становится хорошим поводом, чтобы украинская, польская и австрийская культуры встретились в городе Турка в Карпатах. Мы хотели, чтобы этот текст на первом стенде выставки был на украинском, русском, польском и немецком языках, как и все подписи к картинам и фотографиям. Написали письмо в музей “Бойковщина”, в городской совет Турки и в отдел культуры областного совета Львова, где излагался план проведения экспозиции, описывались собранные материалы, запрашивалось содействие в реставрации картин, организации выставки и её финансировании. Подписали Анджей из Львова, Иван Юрьевич из Ужгорода и я из Варшавы. Анджей Кусневич разрешил ссылаться на него, но сам подписываться не хотел.
После отправки писем мы стали звонить. Увы: идея особого отклика не вызвала. В музее и в городском совете Турки ссылались, что разрешение и финансирование может дать только областной Львов. Львовский же областной отдел по культуре разговаривал с нами совсем неохотно. Так же без интереса отреагировал львовский корпункт агентства Укринформ, с которым я связался, как польский журналист. Сейчас, спустя много лет, я вполне понимаю, что безвестный австрийский офицер и художник, проживший на свете двадцать шесть лет, ставший прообразом польской книги и фильма и оставивший двенадцать небольших картин в не оптимальном состоянии, далеко не обязательно должен был вдохновить других к созданию его выставки. Более того, шла уже осень 1990 года, на Украине и в Польше начинались повороты исторического масштаба. В частности, во Львовской области новые деятели снова реагировали на польскую тематику болезненно. А в Варшаве меня всё больше занимали окружающая реальная действительность и ближайшее будущее. Через неполный год я был уже далеко от всего этого - за морем и надолго.
Весь архив Альфреда Кикерица, помещающийся в дорожную сумку, после поездок в Турку и Львов продолжал оставаться в Ужгороде у Ивана Юрьевича. Спустя два года он серьёзно заболел, и в новых реалиях нужны были деньги. Анджей написал в Австрию в организацию “Чёрный крест”, с которой двадцатью годами ранее связывался писатель Анджей Кусневич, напомнил всю историю, объяснил ситуацию и спросил, за сколько австрийская сторона могла бы этот архив приобрести. “Чёрный крест” показал, что он не только чёрный, занимающийся захоронениями, и отнёсся с пониманием: сделка состоялась. Я обо всём этом узнал лишь много позже. Но тогда, в начале девяностых, я в любом случае не мог бы предложить столько, сколько были готовы заплатить австрийские ценители истории своей страны. Все бумаги и картины сейчас находятся в городском архиве Граца. Картины Альфреда Кикерица получили признание с художественной точки зрения и побывали на выставке в библиотеке Грацского университета.
В 2000 году не стало дорогого Ивана Юрьевича. Я угрызаюсь, что он так и не посмотрел фильм “Урок мёртвого языка”.
Львовянин Анджей после аспирантуры и защиты диссертации женился в Лодзи, а затем в конце девяностых со своею польской женой, тоже германисткой, навсегда уехал в Германию. Я их навещал в Дюссельдорфе.
Фильм “Урок мёртвого языка” у меня теперь на диске. Есть он и в польском интернете. Он остаётся одной из моих самых любимых, когда-либо виденных кинокартин.
Сейчас, после получения короткого письма от Анатолия из Киева - в памяти сразу снова большая старая тетрадь в твёрдой, как у книги, обложке и вытянутый, сильно наклоненный вправо почерк.
“18 июня 1918 года.
Не знаю, сколько это может длиться. Здесь в горах и впрямь лучше дышится. Я никогда не вёл дневник, но тут можно попробовать, а то ведь умрёшь от скуки. Сейчас писать нет настроения, но, главное, начало положено”.
Это первая запись.
Потом одна из первых: “Пришло письмо от ротмистра, спрашивает, как я устроился в Турке. У него в Проскурове умудрились украсть уланку с орденской колодкой. Моя способность чему-либо удивляться благополучно продолжает атрофироваться”.
Уланка - форменная кавалерийская куртка-френч. Ротмистр Антон Урбанек - командир эскадрона, в котором до перевода в Турку служил обер-лейтенант Кикериц. В ходе войны основная часть австрийской кавалерии была спешена, в седле остались лишь отдельные эскадроны. Весной 1918 года некоторые из них участвуют в обеспечении порядка на Правобережье Днепра, отошедшем по Бресткому миру к Германии и Австрии. В основном это поисково-карательные операции, по украинским степям кто только тогда не гуляет-разъезжает, а все развесёлые отряды и ватаги прежде всего хотели грабить и убивать, в первую очередь поляков (помещики) и евреев (торговцы, ремесленники, мельники). А ротмистр остался без мундира за полтора месяца дважды. На войне начала пропадать одежда. Воспоминание на страницу о пережитом весной на Подолье.
Май. Подолье в цвету. После суток отхода в тыл командир эскадрона приказывает в небольшом хуторе на берегу речки отдыхать, поить и купать лошадей и купаться самим. Предполагается стоянка до утра. Солнце клонится к закату, чуть холмистый пейзаж, плеск воды, возгласы, конское ржание. Белёные хатки стоят у самой воды, рядом на плетнях, на крыше и просто во дворе сохнут мундиры. Неожиданно тревога, крики, выстрелы часовых и атакующих, мелькают чужие верховые в странных шапках, на хутор с купающимся австрийскими уланами нападает неизвестный отряд. Полуголые и голые уланы успевают лишь разобрать сабли и винтовки, отстреливаются, начинают непрерывно бить кавалерийские пулемёты, уланы вскакивают без сёдел на лошадей, стрельба, крики, мечущиеся между строениями всадники. Видя, что напасть врасплох не удалось, неизвестные прежде, чем отойти, поджигают соломенные крыши. Погоня без сёдел бессмысленна. В заходящем солнце и степном ветру хутор горит единым островом пышущего диким жаром огня, занимается трава. Эскадрон, кроме часовых, остаётся без мундиров, частично в белье, частично просто так, и в таком виде является ночью в ближайшую деревню для конфискации одежды. Потом, подойдя к обозу, уланы надевают свои давно не ношенные гарнизонные мундиры, и в них эскадрон некоторое время несёт службу. За три с половиной года войны обер-лейтенант Кикериц лишился какой-либо военной романтики. Но здесь фронта, как такового, с окопами и пушками нет, здесь степь и пологие холмы, вишнёвые сады в белом цвету и среди этого случающиеся погони во всей кавалерийской красе, которой мировая война уже не знала: красные высокие пилотки с пуговицами, голубые куртки-уланки, красные галифе, и во весь опор галопом - сабли наголо! А ещё было забавно видеть реакцию солдат немецкого бронепоезда, стоящего в степи, когда к нему, как на параде, вышел австрийский эскадрон в забытой форме из довоенного прошлого.
Этого эпизода нет ни в книге, ни фильме, он даже не упомянут.
В другой раз читаем о примерах удивительной и непонятной жестокости, свидетелем которой эскадрон становился на Подолье, входя в разоренные имения и местечки. Кикериц бесстрастно пишет, в каком виде уланы находили убитых. Тут вполне оживало средневековье. Поэтому всех пойманных и подозреваемых в насилиях ротмистр Урбанек велел сразу же расстреливать. А Кикериц из разоренных имений - что не украдено, не сгорело - извлекал хранившиеся поколениями старые книги, картины-миниатюры, чьи-то надгоревшие альбомы с акварелями и стихами, уцелевшую чашку из тонкого фарфора. Но в офицерской сумке места нет.
Сцены с русскими военнопленными, работавшими под Туркой, в книге и фильме незначительны, показаны всего несколько человек, охраняемых местным мобилизованным парнем с простуженными ушами. В действительности пленных был целый лагерь, а отделением стражи командовал прапорщик. В свободное время Кикериц ездит верхом по окрестностям, в лагере знакомится с совсем молодым вольноопределяющимся русским санитаром, который свободно говорит по-немецки и, как и Кикериц, мечтает об университете. От него обер-лейтенант получает слова песни, которую поют русские пленные. В дневник вложен лист бумаги с текстом по-русски, а на обратной стороне рукою Кикерица выписаны некоторые русские слова с немецким переводом - ведь как интересно с этнографической точки зрения, какая находка!
Дай полюбить нам, Господи,
Всех супостат немереных,
Дай нам пройти без робости
Средь ворогов уверенно.
Долинами ль, горами ли,
Дорогами отчаяными -
Всему, что видим, дарим мы
Покорное молчание.
Остались взрывы громкие
Вдали, где русско полюшко,
А мы бредём сторонкою
Чужою не по волюшке.
Под елями чернявыми -
Ой, камушки тяжёлые!
Лопатами корявыми
Стучим мы полуголые.
Речами бусурманскими
Нещадно погонямы,
Молитвами солдатскими
В чужбине выживаем мы.
Благослави, Заступниче,
К терпению смиренному.
Пусть будет завтра лучше нам -
И ворогам, и пленным нам.
Лагерь на летнем солнцепёке страдает от жажды и плохого питания. Вернувшись в городок, Кикериц кричит в городском управлении, требуя не относиться халатно к снабжению лагеря военнопленных, размещенного в горах для строительства дороги.
Нет в оригинальном дневнике беглого пленного Ивана, нет коммуниста Мирона, нет останавливающегося в Турке лейтенанта фон Траута. Но хорошо, что они есть в повести и фильме и участвуют в создании того настроения и той силы, благодаря которым фильм меня завораживает. Начальник станции лейтенант Валашек - реальный персонаж, ему реальный Кикериц лишь раз даёт характеристику: “Не могу привыкнуть к его неряшливости. Пример того, к чему приводит эта война и это время”. Не помню, есть ли в дневнике Ольга-Диана, медиум, которая иногда начинает говорить на никому не понятном, мёртвом языке. В книге доктор Штиглиц, который лечит Кикерица, не вызывает симпатии. В фильме эта роль нейтральна и второстепенна. А по дневнику у доктора Штиглица дочь, которой в её альбом Кикериц пишет восемь строчек по-польски стихами. Увы, само стихотворение не приведено. Это единственное упоминание об этой барышне.
Писем от матери шесть-семь штук, они сердечны и заботливы. Она, естественно, в первую очередь беспокоится о его здоровье, но, видимо, вообще не знает, что у него туберкулёз. Госпожа Юлия Кикериц живёт одна в Граце, радуется, что сын снова стал рисовать, рассказывает о делах по дому, общих знакомых, дороговизне.
О собственном здоровье обер-лейтенант пишет очень кратко даже в собственном дневнике. Примерно с конца сентября начинает появляться: “сегодня было плохо” или “приходится часто покупать платки и салфетки”. На последних двух страницах мелким почерком ежедневно измеряемая температура.
Всего за пять месяцев им написано, может быть, тридцать, может быть, сорок страниц дневника и двенадцать небольших картин акварелью и маслом. Столько хочется успеть! Дел у обер-лейтенанта, как начальника военного этапа на железнодорожной станции, немного. Время уходит на рисование, прогулки верхом, визиты к доктору Штиглицу и лесничему Алоизу Шванде, охоты с лесничим, сборы материалов по местной этнографии. Кикериц восхищается церковной службой и поющим хором, рассуждает об униатских священниках, покупает иконы местных мастеров и разные народные поделки. В доме лесничего спасает от выброса надбитую тарелку с поразившим его узором. Вполне овладевает для общения польским, сколько-то украинским и русским.
Того, что он художник, в книге и фильме нет совсем. Таково видение героя авторами.
Предпоследняя запись - 3 ноября 1918 года: “Дуалистическая монархия подписала перемирие. Мне совсем плохо, но идут холода, и будет легче. Я ещё сяду в седло” (дуалистическая монархия это Австро-Венгрия). Последняя запись - 9 ноября: “Вот так! Мне лучше, и завтра еду к Шванде”.
Дальнейшее вырисовывaется по документам, которые пришли к Анджею Кусневичу из Австрии и окончательно сложили замысел книги. Не знаю, почему автор решил дать повести пронзительно печальное окончание. То, что было дальше, на мой взгляд, столь же сильно.
На следующий после последний записи день, 10 ноября 1918 года, на посту у переезда и семафора дежурит обходчица-стрелочница Лиза Кут. Стоя в форменной шапке и с флажком, она должна пропустить поезд. В фильме её роль исполняет Малгожата Притуляк, она играет хорошо и убедительно, но при этом молодая актриса совершенно другая в типе, чем Лиза на двух фотографиях, которым Анджей Кусневич точно следует в книжном описании героини. Но так её представлял себе режиссёр. В действительности она высокая и худая, у неё для той эпохи не длинные прямые и густые русые волосы, лицо скорее скуластое, большой узкий нос и большие глаза. Она немка. Уже невозможно выяснить, как и почему из Германии она оказалась в крошечной Турке в восточных Карпатах в Галиции. О ней Альфред упоминает в дневнике лишь дважды. “Ходил к фройлайн Лизе за постиранными рубашками и отнёс в стирку следующие, она ещё прекрасно гладит, пусть подработает”. И: “На переезде застал стоящую Лизу Кут, она замахала руками, чтобы я остановился, хотя поезд был совсем далеко, потом мы поговорили. Не думал, что в Германии такие худые женщины”.
О том, как она к нему относится, интересный и больной кавалерийский офицер, судя по всему, вообще не догадывался.
День 10 ноября 1918 года идёт на убыль. Ожидается поезд. В безлюдных спускающихся ноябрьских сумерках обер-лейтенант Кикериц, возвращаясь с конной прогулки и уже не силах держаться в седле, еле идёт, опираясь на лошадь, и, видя у переезда Лизу, направляется к ней, что-то хочет сказать, но тяжко закашливается, густо плюя кровью, и падает к ней, подбежавшей, на руки. Она его дотаскивает по земле до будки обходчика, бежит на станцию звать на помощь, но когда приходит врач, он уже не дышит.
На следующий день становится известно о закончившейся в Европе войне. На здании станции появляется желто-голубой украинский флаг. По приходившим на станцию письмам Лиза знает адрес Кикерицев в Граце. Из комнаты в гостинице, где он жил, она забирает его скромный скарб, объявив, что она его гражданская жена и теперь увезёт его тело к матери. В день окончания войны и распада империи, когда в городской управе зазвучала украинская речь, никому не до мёртвого австрийского офицера. Со стороны Львова и Самбора должен пройти военный эшелон, венгерская военная часть возвращается на родину, а как дальше будут ходить поезда, неясно, надо спешить. В наскоро сколоченном лесничим Алоизом Швандой гробу Лиза грузит Альфреда с его вещами в товарный вагон, оставляет свой пост и уезжает из Турки с адресом госпожи Юлии Кикериц. Стучат колёса по рельсам, она одна в товарном вагоне с Альфредом везёт его к матери. К счастью, стоят холода, идёт первый снег. Я стараюсь представить себе эту девушку и её эмоциональный склад начала двадцатого века.
По той вьющейся в горах железной дороге спустя почти столетие поехал по их следам и я с целью просто почтить их память. За Ужокским перевалом, с венгерской стороны Карпат, поезд Львов-Ужгород среди очень красивых горных пейзажей медленно выписывает между склонами совершенно причудливые изгибы, несколько раз меняя направление больше, чем на сто восемьдесят градусов. На вьющейся горной колее заканчивается фильм.
На узловой станции Ужгород возвращающийся с войны эшелон останавливается, венгерские солдаты знают, кто такая Лиза и с чем едет, дают поесть. На этом заканичивается книга. А тем временем с южной стороны Карпат погода теплее, температура выше нуля, и на следующей узловой станции Чоп становится ясно, что дальше ехать невозможно: гроб Альфреда полон щелей. В морге для безденежной Лизы никто не собирается разыскивать и дарить ей свинцовый гроб, армейские власти перестают действовать, разваливается не только армия, но и вся империя. Обер-лейтенанта Альфреда Кикерица хоронят в Чопе. Лиза даёт телеграмму госпоже Кикериц, но та к похоронам не успевает. Сама Лиза сколько-то времени проводит в чопском полицейском аресте. Пытаясь понять, мы с Анджеем предполагали, что в Турке в день окончания войны и установления новой власти двадцатилетней Лизе с мёртвым Альфредом и торопившейся к венгерскому поезду было не до сбора всех необходимых документов, и, вероятно, немецкую барышню с трупом австрийского офицера задержали для выяснения.
Попытку найти могилу Альфреда предпринял в Чопе спустя семьдесят два года Иван Юрьевич, снабженный письмом из “Чёрного креста”. Результаты следующие. В 1918 году Чоп вошёл в состав Чехословакии, потом была вторая мировая война, после неё город оказался в Советском Союзе. В построении нового будущего, особенно ударными темпами, старое провинциальное кладбище стало не нужно, и его ликвидировали. Где именно оно находилось, Ивану Юрьевичу объяснили, на его месте сейчас гаражи. Об этом Анджей направил информацию в австрийский “Чёрный крест” для актуализации данных.
А в далёкий Грац две дамы в трауре ехали вдвоём. По очевидным причинам госпожа Кикериц относилась теперь к Лизе, как к родной дочери. Так она сама потом напишет в письме близкой подруге. Лиза прожила у неё по крайней мере два года, начала работать. В письме к Рождеству 1920 года госпожа Кикериц пишет: “Рождество мы снова будем встречать вместе. Я люблю её, как дорогую единственную дочь. И именно поэтому не могу позволить, чтобы она оставалась со мною. Я не заменю ей Альфреда”. А в другой раз: “Я должна убедить её, чтобы она позволила себе полюбить кого-то ещё и выйти замуж. Боюсь только, что я подсознательно опасаюсь, насколько она после этого захочет оставаться для меня дочерью”. Ещё госпожа Кикериц делится с подругой глубоко личным: “Между ними вообще ничего не было, и я вижу, что это так и есть”.
Письма адресованы госпоже Вильгельмине Федер, жившей в Зинабелькирхене в тридцати километрах от Граца. Можно полагать, что это самая близкая подруга. После смерти госпожи Юлии Кикериц та сохранила некоторые её письма, они достаточно проникновенные и, вероятно, поэтому прожили в той семье столько времени; там их “Чёрный крест” отыскал по запросу Анджея Кусневича. Оттуда же фотографии: Альфред в военной форме, Альфред студентом на лошади, до этого подростком с мамой, и две фотографии госпожи Кикериц и Лизы. Кроме писем, адресованных Вильгельмине Федер, сохранилась машинописная копия другого интересного документа. Вероятно, госпожа Федер очень любила свою подругу и сострадала ей. В Зинабелькирхене - наверное, навещая её - госпожа Кикериц скончалась в середине тридцатых годов и там похоронена.
А в первой половине двадцатых она напишет в Зинабелькирхен: “Сегодня пришло письмо от Лизы. Очень надеюсь, что она скоро ко мне приедет”. А потом…
Мне это кажется кульминацией всей этой необычной истории, с которой свела меня жизнь. Несмотря на всё, что было отпущено Юлии Кикериц, Лизе и Альфреду, судьба тем не менее оказалась милостива к ним. И ко мне, читавшему и узнававшему всё это, тоже. Примерно так же реагировал Анджей, а потом Иван Юрьевич с супругой Ольгой Адамовной, когда мы им про это рассказывали. Потому что -
“Дождалась Лизы с Иоахимом и внуками, они приехали ко мне вчера. Фред уже вполне говорит и усердно старается сказать Grossmutter Julia” (бабушка Юлия).
Переписанное госпожой Вильгельминой Федер письмо начинается словами: “Фреду, когда он станет взрослым, и если Лиза захочет, чтобы он знал, в честь кого он назван”. С большим тактом госпожа Юлия Кикериц пишет о том, кем был её единственный сын и что происходило в Турке и Чопе в ноябре 1918 года. Фреду младшему на сохранившейся семейной фотографии два-три года. Его старшей сестре четыре-пять. У Лизы чуть улыбающееся повзрослевшее лицо, такой же большой нос и большие глаза, но волосы явно длиннее, сложены в причёску. Она уже не такая худая, просто стройная. Её муж Иоахим старше её, брюнет с бородкой, в костюме с галстуком. У госпожи Кикериц её обычное, хотя уже совсем не молодое спокойное лицо.
Кнуту Гамсуну принадлежат вполне простые слова: “Что может быть величественнее, чем любовь”.
Остаётся угадывать, почему бумаги Альфреда, которые везла с ним Лиза в товарном вагоне, остались в Чопе, каким образом они вернулись в Ужгород и попали в сундук, принадлежавший покойному деду Ивана Юрьевича Гавличека, до войны простому служащему в чехословацком Ужгороде. Может быть, они и не доехали до Чопа? У нас с Анджеем на эту тему нет конкретных мнений.
Вот такая история. Её краткое содержание - безвестный молодой австро-венгерский офицер и начинающий художник стал благодаря своим сохранившимся документам прообразом польских повести и фильма второй половины двадцатого века; узнавшие об этом и столкнувшиеся с теми бумагами ужгородец, львовянин и варшавянин стали выполнять действия чисто сентиментального характера; один из них, я, достаточно трепетно относится к этой теме спустя и двадцать лет. Таковы контуры сюжета. Более того, нет ничего удивительного в том, что писатели в своём творчестве используют сохранившиеся старые письма и дневники. И всё-таки кавалеристу Императорско-Королевской Армии обер-лейтенанту Альфреду Кикерицу досталась необычная судьба. Какая-то достаточно сильная энергия была заложена в то его воплощение. Хотелось бы понять, какая и зачем.
Я немножко обращаю внимание на даты. Фильм “Урок мёртвого языка” я видел осенью 1979 года, и в 1980-м прочитал повесть. Спустя ровно десять лет, осенью 1989 года, я познакомился с Анджеем из Львова, и в 1990-м мы с ним и Иваном Юрьевичем Гавличеком пытались создать музей. Спустя ещё ровно двадцать лет, в ноябре 2009 года, я узнал, что с достаточной вероятностью родственники моих предков служили в австро-венгерской армии, и та семейная линия оборвалась на фронте первой мировой войны; в новом же 2010 году снизошли прямо на меня воспоминания моего варшавского знакомого, где главным персонажем является его отец, родившийся в Галиции под Львовом и оказавшийся в первую мировую войну в австрийской армии, а затем в русском плену. А тут ещё сообщение от Анатолия из Киева. Снова лопочет флаг той дуалистической монархии.
Но об этом в другой раз, если дойдут руки и будет настроение.
