Terrarium cogitans
Благодаря М. Г. воскресная жизнь приняла спиралевидную форму: я вновь посетил лавку А. Э. и Великого Переводчика литовского. Еще год назад я уходил оттуда с видом раненой черепахи, не догадываясь, что все лишь только впереди: свиной гротеск, переходящий в мышиный ужас. В этом символизме, кажется, весьма удачно подхвачен смысл. Ведь во всем этом есть какое-то приближение к человекоподобному образу и идиотизму от незначительности опыта. Кто-то лишь перестал быть «текстологом» и был выброшен из жизни «близкого» человека. В одном и другом случае - слова, сказанные не к месту, и даже, может быть, вопреки желанию, абсолютно пустые в своем знаке, но обладающие скрытым повторяющимся смыслом. М. прочувственно талантлив, но результаты его дара - как угли или ночной туман, хотя ясны как фонарь. Насыпи строф он строит из песка и камней, время видит в смоле и янтаре, старость и смерть - в теле, любовь - в беззвучных жестах, творчество - суровый гравий, другой человек - свой лишь в непостижимом мраке. Надо просто знать этих людей из небольших маленьких мирков, которые в родственных узах, в соседских партах, всеми любимы, хвалимы, их угощают чаем, их ждут, а в их отсутствие о них говорят лишь тепло и нежно. И вооруженные пониманием собственного внутреннего смысла они идут читать свои стихи, доверяя сокровенное, казалось бы, людям не злым, готовым на дарение своего переживания.
Но их роли не изменились. А. Э. углубился в поверхности коньячных воспоминаний, закулисной жизни театра; для него маргинальность образа часто служит причастием к жизни. Какие-то отдельные капли памяти преувеличиваются до тропических дождей и ливней. Подобная ампутация искусства для А.Э. - гранение бриллианта. Встреча с ножкой волгоградской балерины и поездка с Мариной Влади - смысл всей прожитой жизни.
Марк, конечно, мгновенно стал жертвой недоучета метрических стоп, обвинений в графомании, безграмотности, многословности, все его ассонансы - плохи и слабы, рифмы - надуманны и искусствены, и зачем так вообще писать? и если можешь, то лучше не писать, и это не поэзия, а, может, философия, а Платон сказал… и это все для девушек, признайся, Марк, только для них, исключительно ради их внимания, хотя они могут и не понимать, но они довольны тем, что в своей жизни знают хотя бы одного пиита. Задатки, талант, беспорядок, может быть, и есть, но творчество - это ремесло, это труд, а где у тебя пот на лбу? Ведь каждое слово должно быть важным и не может быть лишним. Текст - это султана, и никто не может сказать, что матроска может быть соткана из того самого материала.
Слова Великого Переводчика - «когда в первый раз я прочитал, я понял. Это транс и для него все средства хороши и туда идет все» (жена лишь приготовила рагу, я выпил слишком много чая) - перст голоса, судная печать. «Когда я прочитал, я понял - это лишь бред, но можно что-то развивать, надо больше крови и пота. А что - это такое? Разве можно так сказать?».
Наконец, суммирующие формулировки, подписи под всеобщим согласным осуждением. Я когда-то узнавал, что не учился в школе, и совершенно не знаю русского языка. Вот только о девочках не было речи. Да, они, конечно, вроде каннибалов, режут по живому, и ты спрашиваешь себя: почему они не видят другого, не понимают, не слышат, не хотят слышать то, что для тебя было ясно, шумело в сердце, рядом с летом, рядом с лесом? В первый раз - это очень грустно. Однако во второй - уже смешно. Но в действительности эта диалектика очень интересна: что же будет на месте синтеза отчаяния и фарса?
Наверно, никто из нас не умеет проигрывать. Мы защищаемся всеми доступными средствами, цепляемся за слова, неряшливо сказанные, бьемся Набоковым и Дунашом Бен Лабратом. Это такая оборонительная позиция, но на самом деле - это неправильно. Ты пишешь: да, у меня есть проблемы с метрикой, с расширением строки, это все шелуха, да, я виновен, но я это делаю не с целью очарования девушек и не знакомства с трансом, но для поэтизации, для того, чтобы глубже понять внутреннее
Мне кажется, это выглядит несколько фантастично, это больше похоже на позу, на такую вынужденную мину. Ведь таким образом, ты перешел на их язык, ты согласился с ними, ты сам не видишь своих достоинств. Ведь может быть в каком-то смысле они были правы: в том, что надо еще работать, что надо следить за словом, как за псом, за мышью, но ты как бы им отвечаешь: да я не буду следить за словом, единственно истинным является лишь то, что приходит мне в голову чистой идеей, и я ее выкладываю на бумагу, не вклеиваю в нее аппликаций вторичных вытеснений. Ты отвечаешь им в том ключе, который они тебе задали. Это такой жест внешней самоидентификации: "Ах, Марк, этот ведь тот, у кого лишние слова в строфе? - Да, да, но он это считает своим манифестом (с), внутренне необходимым, он говорит, что таким образом им рефлексируется форма". Может быть, стоит выйти за границы стратегии, создающейся на основе отрицания? Несколько странное увлечение критикой. Справедливой? Мы говорим «они», но я вспоминаю, как я уговаривал одну из них, женщину-монашку, согласиться на мою «правду», конечно, она могла что-то подписать по недоразумению, осудить из-за недостатка знания (у вас не получилось, не вышло, никто этого не поймет, и, наконец, зажатая в углу вагона перед своим выходом: "простите, так нам завещали святые - прощать"), но сейчас я понимаю, что был совершенно несправедлив в своей защите, теперь я думаю, я должен согласиться на совершенно новую перспективу провала, поражения. Может быть, мы еще не до конца оценили негативный опыт нашей несправедливости? В каком-то их дней поражение будет казаться изменением, это развитием. Может быть, даже стоит научиться продавать это чувство в аптеках…
Ах, это старое течение реки; нечто противостоящее ностальгии, но стоит приглядеться к ее мутному потоку, к прозрачности водорослей, почувствовать холод. Володя А. - родной брат Миши, но старше его на лет тридцать. Не человек - но ходящая интеллигентность. Он пел на гитаре, полушутливые, полугрустные песни, которые одна подпевавшая их баба из террариума назвала «никакими». Я совершенно не умею петь, я должен был бы уйти, но тогда бы я ощутил провал во рту.
Но их роли не изменились. А. Э. углубился в поверхности коньячных воспоминаний, закулисной жизни театра; для него маргинальность образа часто служит причастием к жизни. Какие-то отдельные капли памяти преувеличиваются до тропических дождей и ливней. Подобная ампутация искусства для А.Э. - гранение бриллианта. Встреча с ножкой волгоградской балерины и поездка с Мариной Влади - смысл всей прожитой жизни.
Марк, конечно, мгновенно стал жертвой недоучета метрических стоп, обвинений в графомании, безграмотности, многословности, все его ассонансы - плохи и слабы, рифмы - надуманны и искусствены, и зачем так вообще писать? и если можешь, то лучше не писать, и это не поэзия, а, может, философия, а Платон сказал… и это все для девушек, признайся, Марк, только для них, исключительно ради их внимания, хотя они могут и не понимать, но они довольны тем, что в своей жизни знают хотя бы одного пиита. Задатки, талант, беспорядок, может быть, и есть, но творчество - это ремесло, это труд, а где у тебя пот на лбу? Ведь каждое слово должно быть важным и не может быть лишним. Текст - это султана, и никто не может сказать, что матроска может быть соткана из того самого материала.
Слова Великого Переводчика - «когда в первый раз я прочитал, я понял. Это транс и для него все средства хороши и туда идет все» (жена лишь приготовила рагу, я выпил слишком много чая) - перст голоса, судная печать. «Когда я прочитал, я понял - это лишь бред, но можно что-то развивать, надо больше крови и пота. А что - это такое? Разве можно так сказать?».
Наконец, суммирующие формулировки, подписи под всеобщим согласным осуждением. Я когда-то узнавал, что не учился в школе, и совершенно не знаю русского языка. Вот только о девочках не было речи. Да, они, конечно, вроде каннибалов, режут по живому, и ты спрашиваешь себя: почему они не видят другого, не понимают, не слышат, не хотят слышать то, что для тебя было ясно, шумело в сердце, рядом с летом, рядом с лесом? В первый раз - это очень грустно. Однако во второй - уже смешно. Но в действительности эта диалектика очень интересна: что же будет на месте синтеза отчаяния и фарса?
Наверно, никто из нас не умеет проигрывать. Мы защищаемся всеми доступными средствами, цепляемся за слова, неряшливо сказанные, бьемся Набоковым и Дунашом Бен Лабратом. Это такая оборонительная позиция, но на самом деле - это неправильно. Ты пишешь: да, у меня есть проблемы с метрикой, с расширением строки, это все шелуха, да, я виновен, но я это делаю не с целью очарования девушек и не знакомства с трансом, но для поэтизации, для того, чтобы глубже понять внутреннее
Мне кажется, это выглядит несколько фантастично, это больше похоже на позу, на такую вынужденную мину. Ведь таким образом, ты перешел на их язык, ты согласился с ними, ты сам не видишь своих достоинств. Ведь может быть в каком-то смысле они были правы: в том, что надо еще работать, что надо следить за словом, как за псом, за мышью, но ты как бы им отвечаешь: да я не буду следить за словом, единственно истинным является лишь то, что приходит мне в голову чистой идеей, и я ее выкладываю на бумагу, не вклеиваю в нее аппликаций вторичных вытеснений. Ты отвечаешь им в том ключе, который они тебе задали. Это такой жест внешней самоидентификации: "Ах, Марк, этот ведь тот, у кого лишние слова в строфе? - Да, да, но он это считает своим манифестом (с), внутренне необходимым, он говорит, что таким образом им рефлексируется форма". Может быть, стоит выйти за границы стратегии, создающейся на основе отрицания? Несколько странное увлечение критикой. Справедливой? Мы говорим «они», но я вспоминаю, как я уговаривал одну из них, женщину-монашку, согласиться на мою «правду», конечно, она могла что-то подписать по недоразумению, осудить из-за недостатка знания (у вас не получилось, не вышло, никто этого не поймет, и, наконец, зажатая в углу вагона перед своим выходом: "простите, так нам завещали святые - прощать"), но сейчас я понимаю, что был совершенно несправедлив в своей защите, теперь я думаю, я должен согласиться на совершенно новую перспективу провала, поражения. Может быть, мы еще не до конца оценили негативный опыт нашей несправедливости? В каком-то их дней поражение будет казаться изменением, это развитием. Может быть, даже стоит научиться продавать это чувство в аптеках…
Ах, это старое течение реки; нечто противостоящее ностальгии, но стоит приглядеться к ее мутному потоку, к прозрачности водорослей, почувствовать холод. Володя А. - родной брат Миши, но старше его на лет тридцать. Не человек - но ходящая интеллигентность. Он пел на гитаре, полушутливые, полугрустные песни, которые одна подпевавшая их баба из террариума назвала «никакими». Я совершенно не умею петь, я должен был бы уйти, но тогда бы я ощутил провал во рту.