Невстол: ОТЧАЯННЫЕ часть II

[pxltmn]

Втора часть рассказа о семье Карнавалли. Первую можно почитать вот здесь: Отчаянные I



[5]5
Эспозито познакомился с Мэри, когда ей было около 15 лет. Она прекрасно исполняла роль нимфетки, очаровывая одного зрителя за другим. С каждым выходом на сцену она становилась все ближе к своей цели - богатству и беззаботной жизни.
 - Нам нужно срочно поговорить, - сказал актрисе после одного из спектаклей Эспозито.
Мэри оценивающе посмотрела на Вьери и назначила встречу вечером на берегу Мичигана. Эспозито как раз закончил «расследовать» дело режиссера, которое местное отделение полиции с радостью проглотило - Карнавалли всегда подавали блюда аппетитно. Самое влиятельно семейство было в самом расцвете сил, даже не смотря на потерю первого наследника. Вьери решил его заменить, ведь ходили слухи, что младший сын у Карнавалли не удался, а Джульетте наследство не полагается. Зато ей полагается хороший и любящий муж. Эспозито не долго раздумывал над предложением Большого Тони, да и мученика из себя строить особой нужды не было: Джульетта была весьма симпатичной девушкой. «Она чуть не разнесла голову Энцо, с тех пор он нас недолюбливает», - ухмылялся Дон Антонио, вручая ключи от квартиры в одном из домов на центральной улице Чикаго.
- У нас с тобой одинаковые цели, - сказал Вьери Мэри на берегу озера. - Думаю, что мы могли бы помочь друг другу. Ничего личного, просто бизнес.
Вскоре они вместе оказались в семье Карнавалли, но Эспозито ожидал другого. Джульетта вдруг стала Джули, жаждущей отомстить убийце своей матери. Девушка, то ли что-то знала, то ли чувствовала интуитивно (Вьери все никак не мог разобрать) и винила во всем Мэри. Порой Эспозито даже казалось, что она использует его как инструмент, который поможет ей подобрать ключи к наручникам рыжеволосой дамы, занявшей место ее матери. Но с каждым днем Джули все мягче и мягче обходилась с ним и вместо ключей к наручникам для Мэри, он подобрал ключи к сердцу Джульетты, а значит ко всем дверям этого города.
- Твою работу Чикаго оценит по достоинству, - Дон Антонио всегда держал его чуть дальше, чем ему хотелось. Он был вхож во многие круги общения Карнавалли, но сделать последний рывок, который превратил бы Эспозито в легенду, мешал значок шерифа, который он получил рано как никто другой - в 27 лет. Позолоченная звезда на груди тянула Вьери вниз, а он все хотел вверх, чтобы выше него осталось только небо.
- Дорогой, - Джули была чему-то рада, - в Чикаго едет агент ФБР! Он нам поможет посадить эту сучку Мэри!
- Джульетта…
- …если бы мы говорили не по телефону, ты бы узнал, что такое русская рулетка! - и Джули щелкнула барабаном от револьвера в трубку.
- …зачем ты все ворошишь прошлое, - продолжил Эспозито, - тебе не больно?
- Мне больно оттого, что эта молокососка Мэри…
-…она тебя всего на три года младше…
- …а что это ты ее защищаешь?
- Это смешно, когда ты ее так называешь…
- То есть, ты не собираешься мне помогать?
- Тебе не кажется, что агент может начать копать глубже и за решеткой может оказаться не только Мэри.
- С Карнавалли лучше не связываться.
«Наивная, наивная дура!» - хотел прокричать в трубку Эспозито.
- Точно, не связываться, - ответил Вьери. - Но помогать я тебе не смогу.
- Почему?
«Почему?» - Эспозито быстро перебирал причины своей немощности.
- Обсудим это за ужином? - Джули любила пройтись вечером, а если она будет в отличном расположении духа, то ее удастся соблазнить на более интересные ночные подвиги, например, спор с официантами, стрельба по фонарям, а потом может и заднее сидение малыша Паккарда узнает, что такое взрослые утехи.
- Как хочешь! - Джули бросила трубку.
Порой он представлял себя с Мэри - более мягкой, нежной и женственной, чем Джули. Но что тогда было у рыжеволосой почти пятнадцатилетней девушки? Длинные ноги, огромные карие глаза, милая улыбка, наливающаяся грудь и запах апельсинов. За ее хрупкой спиной - ни гроша, только мечты, а еще Дон Антонио, ожидающий момента, чтобы поймать райскую пташку в клетку и - щелк! - закрыть ее на замок. Эспозито подтолкнул Мэри к клетке, а та, не особо сопротивляясь, туда запорхнула. «Думаете, она любит вас?» - насмелился однажды спросить Вьери. В ответ Дон Антонио смачно затянул сигару и, выпуская дым, выпустил бы из Эспозито желание задавать лишние вопросы, но своих Большой Тони старался не трогать. «Как ты думаешь, дружок, любит ли тебя Джульетта?» - сказал он только в ответ и ухмыльнулся.
- Марлен?
- Да, я слушаю тебя, Эспозито, - голос младшей из сестер Фаталли звучал не уверенно.
- Что-то случилось?
- Нет, бытовые проблемы, да и только.
- Не могла бы ты мне сообщить, как в Чикаго решил добираться этот Донован?
- Я думала, что у тебя больше сведений на этот счет, все же тебе с ним встречаться, - в трубке послышался звук перелистывающихся листочков.
- Джули сказала, что Ромео сбежал.
- Я поеду его искать, - сказала тихо Марлен, - Дон Антонио приказал мне лично найти его и привезти домой.
- Ты хоть знаешь, куда он уехал? - и почему Эспозито спрашивает, ему, собственно-то, наплевать, куда подевался этот чудак.
- Да, примерно. Со мной поедет Алехандра, возможно, она убедит его вернуться.
Марлен еще что-то говорила, но Эспозито не слушал - в голове зрел план, как лишить Джули встречи с Донованом во что бы то ни стало.
Дон Антонио с радостью бы зачехлил револьвер Вьери, слишком уж громко он стрелял пусть в основном и по птицам, но раненые пернатые могли и донести пару весточек до стервятников или того хуже - орлов, сующих свои носы в чужие гнезда. Отчаянный Эспозито идеально подходил для преферансов Тони, главное - прикрыть эту шестерку картой помаститее.
- Добрый день, Шериф, - сказал он.
- Приветствую, - Эспозито предложил Тони закурить.
- Последнее время в Чикаго привозят какую-то дрянь, - Дон раздавил одну сигарету, - это не дело.
- Навестить?
- Думаю, что Чикаго не будет против, если у него появятся сигареты получше этих…
- Конечно!
- Какие у тебя планы на Донована?
- Хочу встретить его пораньше.
- Можешь не утруждаться, поговаривают, он и сам не особо хочет сюда ехать. Так что, ребята Энцо все сделают. Тебе только улыбочку потренировать, а то, я гляжу, тебя Джульетта совсем не радует последнее время.
- Что вы, - улыбнулся Эспозито, - все как раз на оборот.
- Вот именно, наоборот: она делает нехорошие вещи с твоим мозгом, а это должен делать ты и никак не с мозгами, - Карнавалли впервые заговорил так прямо об отношениях Джули и Эспозито, Шериф заметно напрягся.
- Что-то случилось?
- Да, Шериф. Ты должен усмирить Джули, иначе ты всю жизнь будешь полицейским.
- А что с Ромео?
- Его вернет Марлен. Она не била тревоги, хотя знала, что мальчишка решил бросить все и уехать лечить людей…
- Вы продолжите доверять ей?
- Да. Все мы совершаем ошибки, - улыбнулся Дон Антонио, - только вот за них нужно платить. Уверен, что Марлен прекрасно это знает.
Большой Тони направился к своему зеленому Паккарду.
- И мой тебе совет, Шериф. Если ты собрался встретить агента, то сделай это красиво, не хватало нам еще трупов федералов. Расхлебывать все потом тебе. Не совершай ошибок, Шериф.
Автомобиль мягко тронулся с места. На заднем сидении рядом с Доном сидела его молодая жена. Дон Антонио положил руку ей на колено и немного сжал. Ей не нравился зеленый Паккард, и она все твердила Тони, что нужно обязательно сменить его на белый Мерседес, казавшийся ей более аристократичным, элегантным, модным, ярким. Но Карнавалли не любил выделяться, и это печалило Мэри. В театре ей как-то сказали, что кукловодов никто не должен видеть, иначе магия, которой обладают куклы на сцене, пропадает. Зритель видит только тоненькие ниточки, привязанные к рукам, и кто знает, кто стоит за ними. Может сам Бог. Мэри чувствовала, как узлы все туже завязываются на ее руках и ногах, как они, неподвластные ей, несут ее в холодную постель Тони, как толстая веревка овивает ее горло и кто знает, как потянет кукловод - повернет к себе, что бы поцеловать в горячие красные губы или затянет потуже и переломит шею.
От Карнавалли все также пахло мужчиной, тихой яростью и необыкновенной силой, его руки были нежны, а слова сладки и красивы. Он мягко стелил, но спать было жестко. Мэри все чаще задумывалась о том, что семья Карнавалли - это лишь эпизодическая роль, которая должна промелькнуть в конце ее биографии, как будто ничего и не было.
- Оставить Чикаго? Это наша территория, - Дон Антонио отстреливал ее предложения вырваться из чикагской рутины еще при рождении. Нью-Йорк, Лос-Анджелес, Детройт, Сан-Франциско…дом Карнавалли - Чикаго. «У нас всегда будет Париж, - сказала жена в ответ Тони, - он будет ждать!» Мэри тянулась к звездам, но постель Дона была слишком низкой, чтобы добраться хотя бы до самой близкой.

[6]6
Сладкие сны часто слипались друг с другом, и по утрам она не могла вспомнить ни одного - лишь общие черты. Но ей нравилась превращать эти непонятные силуэты из сновидений в длинные сказки с хорошим концом, которые бы она рассказывала своим детям. Алехандра представляла свой большой дом, обязательно с большим садом, где она могла бы укрыться от чужих взглядов и серого дыма Чикаго. А вообще бы лучше умчаться туда, где небо голубее, воздух прозрачнее, а люди улыбчивее. Однажды она спросила у Мэри как выглядит Париж, и та ответила ей, что прекраснее всего на свете…
- Je veux être heureux, - сказала она голубоглазому блондину с темной от жаркого солнца кожей, страстно сжимаюему ее плечи.
- Il n`est jamais tard d`être celui qu`on veut. Exécute les rêves, - прошептал он ей в ответ. - Ayant risqué une fois-on peut rester heureux toute la vie.
- Oui!
Он взял ее на руки и, открыв дверь ногой в уютный домик под виноградной лозой, понес в спальню. От него пахло теми сладкими снами, что Алехандра часто видит по ночам. Они вдовеем уже миллион лет - даже время не смеет прикасаться к их красоте и любви. Следом за облаками Алехандра и ее великолепный мужчина тянутся над земными бедами в беззаботную даль.
- Алехандра, - Марлен словно вывела из транса сестру.
- М-м-м, ты уже уезжаешь?
- Да. Мне кажется, тебе лучше поехать со мной, - Марлен всегда боялась оставлять старшую сестру наедине с Джули.
- Почему?
- Ты должна помочь мне вернуть Ромео домой.
- Ох уж этот Ромео, - закатила глаза Алехандра.
Дорога предстояла не долгая. Ромео предпочитал поезда, маленькие города и разговоры с незнакомцами. Марлен не знала, что будет, когда выйдет ее срок на возвращение блудного сына в три дня. Младшая Фаталли взяла минимум вещей, все самое необходимое и нужное. Алехандра набрала два чемодана платьев и маленькую сумочку духов. К каждому наряду свой аромат.
- А ты знаешь, что Ромео и Джульетта названы в честь героев Шекспира?! - старшая Фаталли все никак не унималась и жужжала вокруг Марлен.
- Да.
- Здорово тетушка Вивьен придумала, да?
- Весьма.
- А знаешь, как бы я назвала своих детей?
- Как?
- Не знаю! Я еще не придумала!
- Позаботилась бы заранее.
- Думаешь, стоит?
- Конечно.
- Точно, Марлен, вдруг я по дороге встречу свою судьбу!
- Ага.
- Я ему так сразу и скажу - мою дочь будут звать Франческа, если не согласен, можешь даже не начинать мне ее делать!
- Господи…
- …а сына будут звать Антонио.
- Антонио?
- Да. Только я воспитаю его добрым и теплым. Не таким, как Дон.
«Не таким, как Дон».

- Таким как отец, - всегда говорил Санчес, не выпуская из рук сначала игрушечный, а затем и серебряный револьвер.
«Люди для Чикаго не более чем наполнитель для рожка мороженого, которое легко тает», - сказал Большой Тони Санчесу. Часто в обед они встречались в ресторане Энцо, который любезно угощал их лучшими блюдами за свой счет. В тот день было слишком жарко для плотного обеда и отец с сыном обошлись салатом и десертом. «Людей всегда можно распробовать на вкус. Одни горчат, другие сластят. Ты должен понять, Санчес, нельзя привыкать к сладкому, после него слишком сильно горчит», - мягко говорил Дон. Чикаго все больше напоминал Антонио огромный тихий омут, в котором не осталось чертей, кроме него самого. Но в один прекрасный день его сын подпилит ему рожки и Большой Тони уйдет на покой. Сменит крепкую Лараньягу на легкую «Ромео и Джульетта». Спросит, как дела у младшего, не начала ли курить дочь, не намечается ли пополнений в семье.
Вечерами Дон Антонио частенько бывал у семейства Фаталли, которое всегда радушно принимало его. Франко был одним из немногих, кому Карнавалли разрешал подкуривать свои сигары. Некровный брат Тони воспитывал двух прекрасных дочерей. «Санчес нравится Алехандре», - проглотив желтое вино, сказал ее отец. Старшая Фаталли покраснела и выбежала вон из комнаты мимо сестры и смеющихся дружков папочки. Ночи проходили для нее в горьком дурмане: Санчес, словно дикая роза, которую можно обнять, лишь больно уколовшись. И с восходом Луны Алехандра одну за другой вытаскивала иглы цветка из сердца и шила ими невидимое платье невесты. Отец скрывал, чем он занимается небрежно, и Алехандра боялась, что однажды в ее прекрасный сад, пусть и с колючими розами, придет садовник.
Эспозито только выбрался на свет и с непривычки щурился и слеп, но, благодаря проворству, быстро нашел поводыря и долго боялся открыть себе глаза, а затем и вовсе перестал на них надеяться. Рядом с ним стоял сам Дон Антонио и его отчаянные дружки, ведомые Санчесом. «Я не боюсь Большого Тони», - шептал как-то Вьери своей любимой шлюхе на ухо. «А его сына?» - ухмыльнулась она. «Неужто он с тобой кувыркался?» - ухмыльнулся в ответ Эспозито. «Нет. У него другая девчушка. Говорят жена нового режиссера», - сказала она и начала натягивать чулки. «Я еще не закончил», - и будущий шериф Чикаго повалил проститутку на кровать.
Ромео никогда не был пьян как в ту ночь. Не смотря на запреты родителей, он ушел с рассветом. По грязным улицам, а затем мимо озера, подальше от всех этих мыслей и поближе к тихому одиночеству. От чего он бежал? Даже сейчас, когда он вновь оставил позади родной дом, Ромео не мог понять. От отца, который положил ему в руку револьвер, а не скальпель, от сестры, которая с почти шуточной яростью щелкала курком у его виска, от Алехандры, которая называла его «мой милый друг»… от Санчеса, которого нет.

Chicago Tribune
[…] Мы все страшно скорбим по этой утрате. Чикаго лишился сразу двух замечательных людей. Известного правозащитника и адвоката Франко Фаталли и одного из самых завидных женихов города, наследника дома Карнавалли - Санчеса. […]

От Фаталли и старшего сына Карнавалли остались два обгорелых трупа, которые нашли перед самым рассветом. Дон Антонио тяжело пережил их смерть и большой сценой театра попытался заглушить в голове последние слова Санчеса: «Главное, чтобы сладкое мороженое не растаяло прямо на руках».
В тот день Алехандра иглами от роз зашивала рану на сердце, в тот день она впервые познакомилась с дядей Дениэлсом, в тот день она повзрослела на сто лет, в тот день она прочла свою последнюю статью в этой газетенке - ее сладкий сон превратился в горечь суеты дней. Тогда она поклялась, что больше никогда не влюбится, особенно в отчаянного, особенно в Карнавалли, особенно в Санчеса.
- Я хочу умереть, - сказала она Дону Антонио.
Это был их первый и последний откровенный разговор.
- Чикаго не переживет смерть еще одного человека.
- Чикаго наплевать…
- Твои чувства, Алехандра, они…
- Он любил жену режиссера.
- Да, к сожалению. Она решила, что не будет воспитывать его ребенка и покончила с собой.
- У него был ребенок?
- Родился, перед самой смертью Санчеса.
- Почему ей можно решать?
- Потому что она не так важна для Чикаго, Алехандра. Посмотри на себя - ты красива, умна и женственна. Оставь эту печаль кому-нибудь другому.
- Можно, я оставлю ее вам, Дон Антонио.
- Вряд ли кому-то по силам выдержать твою боль.
- Я хочу, чтобы мои дети, Дон Антонио, были не такими как вы. Хочу, чтобы они были добрыми и радостными.
- У тебя не выйдет таких детей, если ты сама будешь мрачнее самого Чикаго.
- Я буду веселой, Дон Антонио, даже позволю себе сладко мечтать о далеких берегах и странах, только если вы пообещаете мне…
- Весь Чикаго к твоим услугам.
- Потом. Я придумаю потом.

Джон не любил поезда, они затягивали рабочие путешествия, в вагонах приходилось сталкиваться с множеством людей, которые обязательно спрашивали «А откуда, а куда, а зачем?» Донован предпочитал самолеты, они поднимали его над мирской суетой, приближая его к идеальному спокойствию, чувству абсолютной недосягаемости, особенно от грязных и бесчестных кланов то одной, то другой мафии.
Стоянка задерживалась.
- Мистер… - в купе постучала проводница.
- Донован.
- Мистер Донован, боюсь, поезд задержится надолго.
- Почему, что-то случилось?
- Ничего страшного. Просто дикий зверь свалил столб линии электропередач, проходящих рядом с путями, и он рухнул прямо на них.
- Сколько мы простоим?
- Может быть сутки.
- Сутки?!
- Авария случилась посередине пути, поэтому, пока решится вопрос - к тому же без телефона, ведь линии оборваны, - какая бригада, местная или из Чикаго, поедет чинить столб, пройдет время.
- И что же мы будем сидеть в вагонах?
- Нет-нет, как раз и хочу сообщить, что в городе подготовлен номер, пусть и маленький, но денек прожить там можно.
 Джон закинул на плечо сумку и отправился в гостиницу. Город оказался таким же, как и его вокзал - маленьким, пыльным, переполненный странными запахами и сутулыми людьми. «Где здесь телеграф? Нужно отправить телеграмму», - спросил он у первого встречного. В ответ бородатый мужчина в серой рубахе и черных рваных штанах открыл рот и показал розовый обрубок, дергающийся меж зубов вместо языка. Узнать, откуда можно отправить весть в Вашингтон Донован узнал только спустя полчаса расспросов. Как оказалось, единственный телеграфист в городе отправился в отпуск, а его напарник слишком долго не пропускал по рюмочке и забыл, что такое работа. «Сейчас сидит там, тыкается что-то, пытается Чикаго сообщить, что у нас некому столбы поднимать», - со смехом сказал агенту лысый дед.
- Мистер Донован, - сказал улыбчивый мужчина в годах, - рады приветствовать в нашем уютном доме для путешественников. У нас остались номера на последнем этаже, откуда открывается замечательный вид на город!
Коровник и два ангара. Вид из окна лучшего номера действительно впечатлял. Джон задернул шторы и решил отдохнуть от навязчивой тряски вагона. Кровать оказалась на удивление удобной и чистой. Он закрыл глаза. Во сне он позволял появиться образу жены. Здесь, среди тысяч непонятных запахов он чуял только ее сладкий аромат с будоражащей его мужское естество горчинкой. Донован любил зарываться в ее волосы носом и со страстью сжимать тонкие плечи. Скоро на свет появится такая же замечательная дочь, которую они назовут…
В дверь постучали.

- Господин Донован? Это шериф, Эспозито Вьери!

[7]7
На этой сцене не было кулис, разве что две кроваво-красные шторы, стеснительно прикрывающих нагое тело Селены. В зале пусто, лишь маленькие глазки пухлощеких ангелочков и купидонов, расстреливающих сердца, таращились на актеров. Лампа, подвешенная где-то у потолка, жалела свет и периодически мигала, как маленькое сердце. Прокуренные и пропитанные дешевым алкоголем, фальшивой страстью и алчностью стены будто бы выкачивали воздух из этого театра. А ведь ангелочки и купидоны не курят, они даже не пьют, лишь созерцают, как на их глазах в партию разыгрывается чья-то судьба, может быть, гасится, как окурок или проглатывается как стакан виски.
Душно.
Но открыть окно нельзя, иначе в комнату войдет она, а в ее театре нет Селены. Ее не пускают зрители и актеры верят, что так и надо. Хотя, иногда она чувствует ее внутри, она екает и ноет тугой болью, словно кто-то тянет за нитку что-то из ее груди. Но на сцене об этом думать нельзя.
Душно.
Нужен веер.
Черный, как и ее мысли и платье, с узорами, как ее жизнь - запутанными и переплетенными. Шляпа прячет ее взгляд - она зрелая дама, с изысканными манерами, она вовсе не играет, а живет. Но зеркало ей твердит, что все ее маски одинаковы, что ее руки еще слишком тонки, глаза невинны, а морщинки не собираются стаей у лба и за щеками. Она вовсе не придумывает, а создает. Но пустой зал шепчет ей, что все ее актеры еще слишком зелены, постановки инфантильны, а поклонники не собираются стаей у черного входа. Чикаго не нравится. Он требует от нее других ролей, пытается создать свой шедевр, забрать всю славу себе. Чикаго не знает ее работ. Чикаго не разобрал ее почерка.
«Как вы смогли придумать такую гениальную историю?» - спросят ее папарацци и ослепят вспышками фотоаппаратов.
«О-о, думаю у меня талант», - публика смеется. Она всегда оценивает ее шутки по достоинству.
«Как вам удалось так точно передать эмоции убийцы и жертвы, будто вы сами побывали на месте преступления, да что там, будто вы сами были одновременно убийцей и жертвой», - спросит дамочка в очках и начнет конспектировать ее ответ карандашом на бумаге.
«Одинокий домик загородом. Вокруг шумят высоченные вековые деревья, от их красоты и величия даже забываешь название - сосны, дубы, ели, клены? Дороги в дождь к домику слегка размываются, автомобили по ней идут тяжело, порой застревают, приходится толкать. Каменный забор, он словно растет из земли, как будто это творение природы, а не рук человека…», - поясняет она и вдруг ее перебивает дама в кожаном плаще.
«Уж очень похоже это место на загородный дом одной известной семьи из Чикаго», - папарацци не должны задавать таких вопросов и она вздрагивает.
«Когда-то я жила в Чикаго и слышала их печальную историю», - но журналистка не унимается, она срывается с места, подбегает с револьвером в руках, наставляет его прямо ей между глаз - «бэнг!»
Осечка.
Ее скручивают охранники, которые проспали выходку чокнутой поклонницы и поплатятся за это работой. «За просчеты нужно платить».
«Именно поэтому мой убийца выбрал нож. Он, в отличие от пистолетов и людей, не дает осечек», - публика снова рукоплещет. Ее фразы разбирают на цитаты, они красуются на первых страницах всех газет от Парижа до Нью-Йорка.
«Очень сложно подобрать актеров на роль главной героини, именно поэтому вы играете ее сами?» - я не играю, я живу (мелькает у нее в голове).
«Легко ли показать те чувства, которые испытывает пятнадцатилетняя девочка, пусть она и сама придумала гениальное убийство. Что она чувствует? Страх? Как вы думаете?» - она любит ставить в тупик журналистов, которые считают себя умными, умнее всех.

Холодный ветер трепал ее волосы и обжигал ее, словно сталь, которую она прибежала прятать в лес, но спряталась сама. Изо рта выходил пар, но ей казалось, что это испаряется ее душа, и ей становилось страшно дышать.
- Ты сделала все, как было задумано? - спросил ее напарник.
- Да, - и она почувствовала, как ее лицо стало красным. - Но я не знаю, мне стыдно.
- Что? - он схватил ее за лицо, сжал пальцами губы и поцеловал, - жаль, что нам не суждено быть вместе.
- Мне стыдно, - она оттолкнула мужчину, - он будет целовать меня, обнимать, спать, но никогда не узнает, что это я убила его жену.
Неожиданно стыд прошел, словно ветер, наконец, добрался до огня и затушил его.
- Забудь, - она протянула ему нож, - все в порядке.
Так закончилась первая часть ее спектакля, антракт. Зал радостно рукоплескал.
Душно.

- Вивьен? - Мэри вздрагивает.
- Тони, - ее голос дрожит сильнее, чем она думала.
- Вивьен, - Дон Антонио тяжелыми шагами зашел в комнату и захлопнул за собой дверь.
Мэри не могла понять, пьян ли он.
- Вивьен, он мертв.
- Мэри! Меня зовут Мэри!
- У нас больше нет сыновей, Вивьен, - Дон Антонио нашел в баре какую-то выпивку и сделал пару жадных глотков.
- Тони, что случилось, расскажи.
- Апельсины? У меня аллергия на эти фрукты, разве ты…- Дон Антонио прищурился, - ты не Вивьен. Ты лишь пыталась ее заменить, заменить ее.
- Что ты говоришь, Тони?
- Где твой французский акцент, мадмуазель? Ты растеряла его, также как я растерял всю свою семью.
- Тони, - Мэри уже била дрожь, - Тони, что случилось?
- В горе и радости…
- Что?
- Ты клялась любить, в горе и радости. Так иди и люби меня.
- Тони ты не в себе.
- Я и не в тебе, - Дон Антонио еще отглотнул из бутылки, а потом швырнул ее в стену.
- Чувствуешь аромат? Так пахнет жизнь, детка, а не твоими апельсинами.
Дон Антонио вытер рукавом рот.

Журналисты любят стоять у чужих постелей, заглядывать под одеяло. Когда-то ночь не давала сделать это, плотно подтыкая края под матрас. Но сейчас все по-другому. Ей нравится, что люди знают, кто ее муж, видят его огромные мускулистые руки, его неровную улыбку, большие голубые глаза. Ей нравится осознавать, что он - первый и последний ее мужчина.
Когда-то одна знакомая девушка спросила ее, какой он - Париж? И теперь она сама видела, что он прекрасен.
«Ты так прекрасна сегодня», - она тает от его комплиментов.
«Я так счастлива», - улыбается в ответ и теребит кончик волос.
Она помнит их первую встречу. Словно сорвавшись с обрыва, она катилась вниз, где ее с распростертыми объятиями ждали демоны. Долгие одинокие ночи в обнимку с прошлым подготовили ее, и она была готова довериться им. Пусть даже они и будут терзать ее до конца дней. Кто знает, сколько ей еще суждено. Обрыв уже разинул свою пасть, когда он поймал в объятия и больше не выпустил.
Море шумно разбивается о берег. Прохладно, но ее греет его взгляд - томный, страстный, по-хорошему свирепый. Ее тело прикрывает только бордовая вуаль и несколько секунд смущения. Она встает и протягивает руки к небу, ее длинные пальцы касаются ближайшей звезды, ветер срывает покрывало, и она чувствует себя первой и единственной женщиной на земле.
«Я…», - она просит его помолчать и целует его.
Он берет ее под сладким взором Селены. Он пробует ее сладость по любви. С ее согласия. Нежно.
«Пусть все знают. Я жду оваций».

- Санчес сгорел, растаял, как мороженое в жару. Значит, он был слаб. Гляди! Гляди сюда! - Антонио поднял рубашку, - шрамы от пуль и ножей. Никто не смог победить меня, потому что у меня всегда больше сил, больше людей, больше денег, больше ума…Ты мой трофей.
- Что ты говоришь, Тони?
- Когда я целовал Вивьен, я чувствовал тепло ее губ, а что я чувствую, когда целую тебя? Запах этих гребаных апельсинов. Но она была слишком слаба, чтобы жить в этом мире.
- Она погибла…
- Да-да, погибла. Но мы же оба знаем, как, - Мэри затошнило, - Вивьен потеряла ребенка и не смогла смириться с этим. Однажды она наглоталась таблеток, но чудом не померла. Слабым нужно помогать, ей помогли.
Дон Антонио затянул сигару.
- Кто наследник дома Карнавалли? Даже ты не знаешь, на кого написано завещание. Ромео? Ромео должен был стать львом, но не смог - так и остался котенком, зализывающим чужие раны. Ты помнишь своих родителей?
- Да, - тихо ответила Мэри, - два пожилых человека из аристократического рода. В Париже мы…
- Никакого Парижа. Чикаго, четырнадцать лет назад. Сэм Винчестер был слишком дерзок, и я поубавил ему смелости. Я забрал у него все. Детей, а их было четверо, одного за другим мы вздернули, его шайка быстро растворилась в ночи, а он… - Антонио снова начал шарить в баре, - начал везде болтать ненужные вещи. Про всех. Про Чикаго. И тогда ему вырезали язык. Иди, поищи, он должно быть где-то шляется здесь. А Вивьен, добрая душа, попросила оставить последнюю, самую младшую дочку. Мол, она ни в чем не виновата. Мы решили, что это будет трофей Карнавалли, который семейство получило вместе с городом. «Она будет греть нас своими яркими волосами» - сказала тогда Вивьен. Тебя неплохо воспитали твои приемные родители, от которых ты сбежала к этому Пору, но тот по своей дурости влюбился в твои наивные глазки…
Дон Антонио не нашел бутылок в баре.
Мэри чувствовала адское напряжение в комнате. Будто бы кто-то завел курок и играет с ней в русскую рулетку.
- Ты же моя жена, вот и слушай мою исповедь. Или ты не можешь сочувствовать, говорят у рыжих нет души! Забыл тебе рассказать про твою мать…
Дон Антонио немного помолчал.
- На самом деле, я не знаю, что с ней.
- Тони… зачем…
- Так, ты говорила, что будешь любить меня в горе и радости. Сейчас самое подходящее время. Иди и люби меня.
Дон Антонио начал расстегивать штаны.
- Понимаешь, ты должна мне наследника. Ты как банк, я вложился в тебя, а теперь забираю проценты.
- Тони не надо…
- Я знаю, что ты прекрасная актриса, Мэри, но меня не проведешь.
- Я не готова…
Он неровным шагом стал приближаться к ней. В полумраке не было видно его лица, но Мэри могла представить его бешеные и налитые, словно спелые сливы, злостью глаза.
- Ты знаешь, что такое Чикаго? Ты же знаешь, с кем ты связалась. Ты же знаешь, как меня называют. Большой Тони! - Карнавалли рассмеялся.
- Я не хочу…
Мэри молила, чтобы стена за ее спиной стала вдруг мягкой, и она исчезла бы в ее мягких объятиях.
- Умоляю...
Перед ее лицом как будто картина из прошлого. Тогда голос Дона Антонио дарил ей надежду на красивую жизнь, сейчас он ее отобрал. Карнавалли взял ее первый раз на грязной кровати, на которой обычно кувыркаются со шлюхами. В стенах старой гостиницы, с облезлыми стенами. Под призирающим взглядом Селены, который она быстро спрятала за махровыми тучами, словно не желая видеть их пошлость. Он распробовал ее сладость не от любви, а от горечи. Не с согласия, а силой. Не нежно, а грубо.

«Хорошо, что зал был пуст и оваций не будет».