Глава 9. Окончание.
Глава 9. Продолжение 2.http://v-m-zolotyx.livejournal.com/13041.html
Из задумчивости его вывел легкий стук молотка. В небольшом приделе, в котором он стоял, от стены отошла старая известь, должно быть от сырости, и стала отпадать вместе с росписью. У ангела отлетела часть крыла, левая рука, и был поврежден лик. Впрочем, тут уже вели работу - видно было, что начали снимать старую фреску, видно будут заново белить и расписывать. Вот и сейчас, пользуясь тем, что храм опустел, молодой кудрявый работник принялся простукивать молотком то место, которое решил очистить сегодня. Молоток звучал глухо в рыхлом слое отошедшей извести, звонко ударял по обнажившемумя камню, и вдруг умолк - при очередном ударе не встретил сопротивления, проломил дыру во фреске и ушел глубже. Подмастерье стал углублять и расширять щель, и казалось, что у нарисованного ангела из руки выходит черное грубое подобие меча, потом края щели провалились и видение исчезло. Зато открылась ниша шириной в две пяди, и работник запустил туда руку.
И достал какой-то длинный сверток, весь в меловой пыли. Удивленный парень оглянулся и только тут заметил наблюдающего за ним князя. Его лицо, оказавшееся на удивление красивым, хоть и перепачканным, покраснело, но стало упрямым, хоть он и втянул в голову плечи, как мальчишка, пойманный за кражей яблок из сада.
Давыд почувствовал себя будто невольным соучастником какой-то каверзы. Впрочем, открытое лицо подмастерья не давало заподозрить его ни в чем плохом.
- Княже! Ты не думай, я ничего такого не хотел! И не думал стенку ломать! Просто хотел завтрашний урок сегодня сделать, чтоб отец не ругался, что медленно работаю. Кто ж знал, что оно тут все из соплей?
- Дай поглядеть хоть, что ты там достал. Знал, что тут клад есть?
Парень замотал головой так, что волосы взлетели от лица. И Давыд решил ему поверить.
Они развернули сверток из некогда промасленной, теперь почти прозрачной и ломкой кожи, и на свет явился меч в рассохшихся ножнах.
- Ты что, нехристь какой, в такой праздник работать?
В храм вошел крепкий дядька настолько схожий лицом с парнем, что не было никаких сомнений - это отец и сын. Он моргал, привыкая к сумраку после света снаружи и не заметил Давыда. Князь хотел было вступиться за подмастерье, но тот, похоже и сам за словом в карман не лез. Сунул Давыду меч, буркнув: «Бери, княже, себе», - и громко ответил:
- Все б тебе, батя, ругаться! Был бы нехристь, зачем стал бы в Божьем храме работать? У черниц-то взять нечего, одни щи капустные, да на чечевице!
Он коротко поклонился князю и пошел навстречу отцу, отряхивая запыленный старой известью передник, а тот продолжал честить его во все корки, сам нимало не смущаясь тем, что ругаться в праздник так же нехорошо, как и работать, если не хуже.
Давыд остался один в храме, держа в руках найденный меч. Обнажил его, выйдя в притвор, чтобы не оскорбить алтаря. Меч был совсем светлым, ни пятнышка ржавчины, будто новый. Нет, не новый - вон, видно, сколько раз зашлифовыли зарубки. И на чуть изогнутом к клинку перекрестье виден след удара, повредившего красивый рисунок из серебряной и медной проволок, забитых в рукоять. Давыд покрутил меч в руках. Непривычно массивное трехчастное навершие. Широкий клинок, круглое острие. Неглубокий широкий дол, и по нему наведенные узоры переливаются даже в этом тусклом свете. Перевернул и увидел вкованные в клинок кресты.
Он как будто со стороны смотрел на себя: казалось бы, вот оно, то чудо о котором он так горячо молил, должен бы чувствовать восторг, а он спокойно пробует остроту клинка. Кстати, неплохо бы пройтись немного точильным камнем. Правда ли, что это тот самый Агриков меч? И как быть с тем, что сам-то он по-прежнему не Петр? А впрочем, какая разница.
Давыд вложил клинок в ножны, кожа на них потрескалась, того и гляди лопнет. Надо бы маслом ее смазать, подумал он, завернул меч в обрывки и, зажав под мышкой, вышел из церкви, как ни в чем не бывало, даже сердце стучало ровно, не чаще, будто он каждый день достает из стены чудесные мечи, о каких в былинах поют.
Еще утром, когда Давыд заходил к брату сказать, что пойдет к обедне не с ним, а в Крестовоздвиженский, тот просил не мешкать и к пиру вернуться. Успение (15 августа ст.ст.), кончился пост, вот князь должен разговеться со всеми, кого он кормит. Но вспомнил Давыд об этом только тогда, когда, выйдя из храма, увидел, что Демьян сидит у ворот уже верхом, в руке держит поводья княжеского коня, и с тревогой ждет. Вечно князь не может вовремя никуда прийти! Они помчались по сухой дороге, между берез, через мелкую мозаику света и тени, и так взмокли и пропылились, что идти на пир в таком виде было никак нельзя. Демьян сокрушенно смотрел на самую нарядную рубаху, надетую в церковь. Пришлось подарить ему еще одну с княжьего плеча.
Когда наскоро умытый, причесаный и переодетый Давыд вошел в палаты, пир уж давно начался, и князь с княгиней сидели во главе стола. Павел посмотрел на младшего брата, для вида нахмурив брови, потом покачал головой и кивнул на его пустое место за столом. Нет, видно, что не сердится, хоть и огорчен. Но не объяснять же ему при всех про чудесный меч? Тем более что Давыд и сам не верил, что все это правда. Да и как узнать, Павел ли это? А вдруг змей? Князь сам говорил - никто отличить не может.
Княгиня Елена разрезала лебедя, чтобы послать самые лучшие куски ближним боярам. Давыд глядел на нее и никак не мог в уме сопоставить эту спокойную, разве только чуть побледневшую и осунувшуюся, но все же красавицу всю в шелке и золоте и то, что он слышал от брата, да и от Демьяна тоже. А потом заметил, и то лишь потому, что сидел близко, как дрожит рука, держащая нож, и позванивают еле слышно золотые рясна. Князь незаметно коснулся ее руки, погладил тонкие пальцы, успокаивая, утешая. Это уж точно Павел, слава Богу.
Давыд сидел и слушал здравицы, когда нужно - вставал, и отхлебывал из чаши, и все это со странной смесью безразличия и нетерпения: ему хотелось поскорей подняться в гридницу, где под лавкой лежал длинный сверток. И как только стало можно, он попросту сбежал.
Наверху он поменял рассохшийся ремень перевязи и сам прошил вощеной дратвой подгиб у серебряной потертой пряжки. Можно было бы кликнуть Демьяна, а то и вовсе кого-то из отроков, но не хотелось выпускать меч из рук. Потом долго шлифовал и доводил до блеска клинок и под равномерное шуршание оселка и сам не заметил, как задремал.
Снилось Давыду, будто видит он тот же самый пригорок, на котором стоит Крестовоздвиженский собор, да только храм хоть и каменный, но куда меньше, и нет вокруг гульбища. День, должно быть где-то в конце лета - тепло, но зелень берез прорезают отдельные желтые пряди. На крыльце стоит немолодой священник в потертой рясе, а рядом с ним муж, очень высокий и широкоплечий, в русой бороде поблескивает седина, да и в волосах тоже. Препоясан мечом, одет в добротную свиту, пояс весь в серебряных бляшках, на могучей шее витая серебряная гривна. Вот эту-то гривну он расстегнул и протянул попу. До Давыда донеслись слова:
- Прими на украшение храма, за упокой души Иоанна и Ефросиньи. И за меня, грешного, помолись.
- Все-таки решился? Уходишь? Неужто пустил тебя князь?
- Да, отпустил-таки, хоть и не хотел долго. Да ведь я упрям. Князь мне это все время говорит, да и ты. Сперва поотговаривал-поотговаривал, да и отступился. Стар я уже, да и слишком много грехов на мне, сколько душ загубил...
- И куда пойдешь?
- Известно куда, в Киеве постригусь, у Антония. Да вот еще, чуть не забыл.
И он принялся торопливо расстегивать серебряные пряжки перевязи. Снял меч, обернул вокруг него ремни, замешкался на минуту, будто баюкая его как живого, и протянул попу.
- Больше он мне уж не понадобится. Лучше я его тебе сейчас отдам, чем потом в Киеве выкидывать. И к кому попадет еще. Да и боюсь: путь-то дальний, неровен час лихие люди набегут, а я по привычке-то и схвачусь за рукоять. Уж бывало и не раз. Обещал себе меч не трогать, а потом смотрю, разбойники-то уже порубаные лежат, и я стою с мечом как дурень.
Давыду страстно захотелось рассмотреть меч поближе и он будто оказался совсем рядом с великаном. Да, меч был именно тот, с насечкой серебряной и медной проволокой по перекрестью и навершию, широкое перекрестье так же чуть загибается к клинку...
- Ну что ж, давай поцелуемся на прощанье. Вряд ли еще приведется свидеться.
Поп прислонил меч к стене. Они обнялись и трижды поцеловались. Священник перекрестил старого воина.
- Сохрани тебя Бог, Илюша!
- И тебя!
Давыд проснулся, помня сон во всех подробностях. Сердце колотилось. Давешнего спокойствия как не бывало. Неужели это и правда с ним? Уж не приснился ли ему утренний ангел на стене и подмастерье, с лицом ангела, который к князю обращался как к товарищу по играм? Может меч - это тоже сон?
Но нет, вот он лежит, поблескивая синим харалужным узором.
Так вот, оказывается, чей он! Вот кто этот Агрик! Можно было догадаться, что в церкви простой меч не станут замуровывать.
Давыд заметил, что его потряхивает. Сперва он боялся, что вот, он сейчас препояшется мечом, спустится из гридницы и... Дальше-то что? Будет как дурак ходить по двору и никого не встретит.
Хотя, ему не впервой выглядеть дурнем. Все равно, кто бы что ни подумал, никто ничего не скажет. Разве только Милята... Но что ж он, дитя малое, чтоб отступать только потому, что дядька наругает?
Он расстегнул перевязь со своим мечом, повесил ее на крюк над лавкой, погладил на прощание тисненую кожу ножен, потом размашисто перекрестился на образа и опоясался Агриковым мечом.
Вынул из ножен. Взмахнул раз, другой. Огляделся. Эх, сейчас бы во двор пойти, ивовую лозу порубить,.попробовать чудесный меч. Отроки как раз вчера притащили свежей вербы. Старый Радослав, еще отцов гридень, воткнет прутик в щель между бревнами частокола и велит самым младшим отрокам рубить мечом, кто срубит с одного удара - хорошо, кто и с третьего не срубит, тому эта же розга может и по спине прийтись. Радослав будет говорить: «Не я бью - верба бьет: зачем меня не срубил?»
Хотя во двор можно и не идти, Радослав часть прутьев прямо в гридницу к своей лежанке велел притащить, говорит, старые руки сохранят ловкость, если каждый день что-то мелкое делать - или шить, но это работа бабья, а вот из лозы плести ни кому не зазорно, вот и затеял корзину. Но если пару прутов взять, не заметит.
Давыд вставил вербу в светец вместо лучины, размахнулся, и ударил наискось, дорабатывая кистью, как Милята учил. Меч со свистом рассек толстый прут. Но массивное навершие рукояти уперлось в мякоть ладони. Непривычно как! А ведь у него рука куда меньше, чем лапища Ильи - он-то как этим мечом работал? У него навершие и перекрестье должны были плотно сжимать кулак. Если б у Давыда кисть сидела как влитая, он смог бы рубить только от плеча, от локтя, а не с протягом, как привык. Но вот еще пара взмахов, и молодой князь приноровился.
Под знакомый с детства скрип половиц, он пересек гридницу и уже взявшись за кольцо, остановился. Он словно услышал, как Павел с горечью говорит:
- Он приходит и садится на мое место, и все видят меня. Он говорит как я, он убивает, он мучает мою жену, он сеет рознь и ненависть, и ни у кого и тени сомнения нет, что это я.
До того Давыд отчего-то был уверен, что все могут ошибиться, но уж он-то распознает змея - кому как не ему узнать князя? И все же, а ну как он обознается? И поднимет этот старинный меч на родного брата? Сохрани Боже! Надо предупредить Павла, чтобы сидел где-то в одном месте и не высовывался. Но не может же он приказать старшему брату? А если все объяснять, тот немедленно начнет отговаривать, дескать, ты молод еще, да и вообще не Петр, куда тебе...
Давыд вышел во двор и огляделся. Все было залито багровым светом, и высокое крыльцо княжьего терема с большой палатой, где они только в обед пировали, и где еще должно быть самые стойкие продолжают пить. Наверху гридница, а под палатой кухня и всякие службы. Сбоку княгинины покои, соединенные с княжьими крытым переходом, деревянная резьба по подзорам в этом свете сияла будто медная. С запада шла огромная туча, темно-сизая, она занимала полнеба, но солнце опустилось ниже и заглядывало под ее тяжкую громаду. Прямые червонные лучи расходились словно клинки, рассекающие серую плоть. Давыд невольно поежился. К чему это знамение в небе? Не его ли смерть оно предвещает, как предвещало померкнувшее солнце гибель полка Игорева? Он сцепил зубы, тряхнул головой и взошел на братнино крыльцо. В конце концов, сколько раз ходят в небе такие тучи, и ничего не случается, да он и не подумал бы глядеть на небо, разве чтоб понять, не взять ли плащ на случай дождя... На все воля Божья, суждено умереть - умру, но хоть не трусом.
Свежий ветер подул, взметнул пыль и немного разогнал этот воздух - стоячий кисель, в котором Муром варится все лето. Может, напротив, знамение-то к добру.
Коснятин Клепало, стоявший у княжьих дверей, сказал, что Павел уже у себя, не стал засиживаться на пиру - ни у кого не лежала душа праздновать, кроме разве пьяниц, которым только дай до чужого меда дорваться. Хотя утирал усы Клепало с таким сожалением, будто его только-только оторвали от чарки, едва дав пригубить.
В покоях Давыд увидел князя, сидящего на лавке и разбирающего что-то на длинной бересте. Судя по тому, как он шевелил губами, он считал в уме.
- Прости меня, брате, что к пиру опоздал! Так случайно вышло! - Давыд хотел было обмолвиться о мече, но осекся - а вдруг это не Павел? И как распознать? На вид точно брат!
- Да что уж там! Я вот тоже грешу - видишь, в праздник дела разбираю. Но не могу просто так сидеть, тошно, уж лучше хоть что-то сделаю.
Нет, это, похоже, все-таки Павел. Но как найти того, который? Где искать? И вдруг точно завеса отдернулась. Княгиня Елена! Если кто и знает, то она! Она-то этого гада видела как он есть, а не в княжьем обличии! Брату решил не говорить ничего, побоялся, что запретит...
Наскоро попрощавшись, Давыд поспешил в покои княгини.
Он не был там давно, к прежней жене брата он, может, и заходил раза два, когда срочно искал Павла, а к Елене не доводилось.
Пока шел, прикидывал, что ж ей сказать? Княгиня-то ведь и подумать не может, что о таком Давыд знает. Вдруг смутится? Заплачет еще, чего доброго!
Но все приготовления пропали втуне. Стоило ему отворить дверь, он увидел как княгиня в домашнем платье сидит за шитьем, а рядом с ней - Павел. Как только успел? Ведь только что он его видел? Молодой князь шел по самому короткому пути - через крытый переход, если двором идти, то дольше бы вышло.
Давыд присмотрелся к князю. Нет, ничем он не отличался от себя обычного. Разве только княгиня сидит, бледнее жемчуга, который пришивает к шелку, и не поднимает глаз. Неужто это и есть змей? А вдруг нет? Может, просто князь сказал что-то резкое жене, или просто огорчилась от чего-то?
И Давыд снова побежал в покои брата, придерживая на бегу меч. Клепало все так же стоял у двери и щелкал орехи. Завидев молодого князя, он поскорее выплюнул скорлупу.
- Давно ли вышел князь?
- Да не выходил он. С тех пор, как ты прошел, он и двери-то не открывал, все сидит, видно считает.
Так и есть, вот он, Павел, и все с той же берестой в руках.
- Что ты мечешься как заяц? То убежишь, то снова тут. Или нужно чего?
- Брате, скажи, ты сейчас ходил куда-нибудь?
- Да куда я пойду? Я еще и половины не посчитал, а ты все ходишь то туда, то сюда, только отвлекаешь.
- Прости уж, но точно ты тут был?
- Да точно! Ты что, перебрал на пиру? Хмелем, вроде, не пахнешь, а сто раз одно и то же спрашиваешь!
- Просто я только что видел тебя в покоях у княгини Елены.
Из задумчивости его вывел легкий стук молотка. В небольшом приделе, в котором он стоял, от стены отошла старая известь, должно быть от сырости, и стала отпадать вместе с росписью. У ангела отлетела часть крыла, левая рука, и был поврежден лик. Впрочем, тут уже вели работу - видно было, что начали снимать старую фреску, видно будут заново белить и расписывать. Вот и сейчас, пользуясь тем, что храм опустел, молодой кудрявый работник принялся простукивать молотком то место, которое решил очистить сегодня. Молоток звучал глухо в рыхлом слое отошедшей извести, звонко ударял по обнажившемумя камню, и вдруг умолк - при очередном ударе не встретил сопротивления, проломил дыру во фреске и ушел глубже. Подмастерье стал углублять и расширять щель, и казалось, что у нарисованного ангела из руки выходит черное грубое подобие меча, потом края щели провалились и видение исчезло. Зато открылась ниша шириной в две пяди, и работник запустил туда руку.
И достал какой-то длинный сверток, весь в меловой пыли. Удивленный парень оглянулся и только тут заметил наблюдающего за ним князя. Его лицо, оказавшееся на удивление красивым, хоть и перепачканным, покраснело, но стало упрямым, хоть он и втянул в голову плечи, как мальчишка, пойманный за кражей яблок из сада.
Давыд почувствовал себя будто невольным соучастником какой-то каверзы. Впрочем, открытое лицо подмастерья не давало заподозрить его ни в чем плохом.
- Княже! Ты не думай, я ничего такого не хотел! И не думал стенку ломать! Просто хотел завтрашний урок сегодня сделать, чтоб отец не ругался, что медленно работаю. Кто ж знал, что оно тут все из соплей?
- Дай поглядеть хоть, что ты там достал. Знал, что тут клад есть?
Парень замотал головой так, что волосы взлетели от лица. И Давыд решил ему поверить.
Они развернули сверток из некогда промасленной, теперь почти прозрачной и ломкой кожи, и на свет явился меч в рассохшихся ножнах.
- Ты что, нехристь какой, в такой праздник работать?
В храм вошел крепкий дядька настолько схожий лицом с парнем, что не было никаких сомнений - это отец и сын. Он моргал, привыкая к сумраку после света снаружи и не заметил Давыда. Князь хотел было вступиться за подмастерье, но тот, похоже и сам за словом в карман не лез. Сунул Давыду меч, буркнув: «Бери, княже, себе», - и громко ответил:
- Все б тебе, батя, ругаться! Был бы нехристь, зачем стал бы в Божьем храме работать? У черниц-то взять нечего, одни щи капустные, да на чечевице!
Он коротко поклонился князю и пошел навстречу отцу, отряхивая запыленный старой известью передник, а тот продолжал честить его во все корки, сам нимало не смущаясь тем, что ругаться в праздник так же нехорошо, как и работать, если не хуже.
Давыд остался один в храме, держа в руках найденный меч. Обнажил его, выйдя в притвор, чтобы не оскорбить алтаря. Меч был совсем светлым, ни пятнышка ржавчины, будто новый. Нет, не новый - вон, видно, сколько раз зашлифовыли зарубки. И на чуть изогнутом к клинку перекрестье виден след удара, повредившего красивый рисунок из серебряной и медной проволок, забитых в рукоять. Давыд покрутил меч в руках. Непривычно массивное трехчастное навершие. Широкий клинок, круглое острие. Неглубокий широкий дол, и по нему наведенные узоры переливаются даже в этом тусклом свете. Перевернул и увидел вкованные в клинок кресты.
Он как будто со стороны смотрел на себя: казалось бы, вот оно, то чудо о котором он так горячо молил, должен бы чувствовать восторг, а он спокойно пробует остроту клинка. Кстати, неплохо бы пройтись немного точильным камнем. Правда ли, что это тот самый Агриков меч? И как быть с тем, что сам-то он по-прежнему не Петр? А впрочем, какая разница.
Давыд вложил клинок в ножны, кожа на них потрескалась, того и гляди лопнет. Надо бы маслом ее смазать, подумал он, завернул меч в обрывки и, зажав под мышкой, вышел из церкви, как ни в чем не бывало, даже сердце стучало ровно, не чаще, будто он каждый день достает из стены чудесные мечи, о каких в былинах поют.
Еще утром, когда Давыд заходил к брату сказать, что пойдет к обедне не с ним, а в Крестовоздвиженский, тот просил не мешкать и к пиру вернуться. Успение (15 августа ст.ст.), кончился пост, вот князь должен разговеться со всеми, кого он кормит. Но вспомнил Давыд об этом только тогда, когда, выйдя из храма, увидел, что Демьян сидит у ворот уже верхом, в руке держит поводья княжеского коня, и с тревогой ждет. Вечно князь не может вовремя никуда прийти! Они помчались по сухой дороге, между берез, через мелкую мозаику света и тени, и так взмокли и пропылились, что идти на пир в таком виде было никак нельзя. Демьян сокрушенно смотрел на самую нарядную рубаху, надетую в церковь. Пришлось подарить ему еще одну с княжьего плеча.
Когда наскоро умытый, причесаный и переодетый Давыд вошел в палаты, пир уж давно начался, и князь с княгиней сидели во главе стола. Павел посмотрел на младшего брата, для вида нахмурив брови, потом покачал головой и кивнул на его пустое место за столом. Нет, видно, что не сердится, хоть и огорчен. Но не объяснять же ему при всех про чудесный меч? Тем более что Давыд и сам не верил, что все это правда. Да и как узнать, Павел ли это? А вдруг змей? Князь сам говорил - никто отличить не может.
Княгиня Елена разрезала лебедя, чтобы послать самые лучшие куски ближним боярам. Давыд глядел на нее и никак не мог в уме сопоставить эту спокойную, разве только чуть побледневшую и осунувшуюся, но все же красавицу всю в шелке и золоте и то, что он слышал от брата, да и от Демьяна тоже. А потом заметил, и то лишь потому, что сидел близко, как дрожит рука, держащая нож, и позванивают еле слышно золотые рясна. Князь незаметно коснулся ее руки, погладил тонкие пальцы, успокаивая, утешая. Это уж точно Павел, слава Богу.
Давыд сидел и слушал здравицы, когда нужно - вставал, и отхлебывал из чаши, и все это со странной смесью безразличия и нетерпения: ему хотелось поскорей подняться в гридницу, где под лавкой лежал длинный сверток. И как только стало можно, он попросту сбежал.
Наверху он поменял рассохшийся ремень перевязи и сам прошил вощеной дратвой подгиб у серебряной потертой пряжки. Можно было бы кликнуть Демьяна, а то и вовсе кого-то из отроков, но не хотелось выпускать меч из рук. Потом долго шлифовал и доводил до блеска клинок и под равномерное шуршание оселка и сам не заметил, как задремал.
Снилось Давыду, будто видит он тот же самый пригорок, на котором стоит Крестовоздвиженский собор, да только храм хоть и каменный, но куда меньше, и нет вокруг гульбища. День, должно быть где-то в конце лета - тепло, но зелень берез прорезают отдельные желтые пряди. На крыльце стоит немолодой священник в потертой рясе, а рядом с ним муж, очень высокий и широкоплечий, в русой бороде поблескивает седина, да и в волосах тоже. Препоясан мечом, одет в добротную свиту, пояс весь в серебряных бляшках, на могучей шее витая серебряная гривна. Вот эту-то гривну он расстегнул и протянул попу. До Давыда донеслись слова:
- Прими на украшение храма, за упокой души Иоанна и Ефросиньи. И за меня, грешного, помолись.
- Все-таки решился? Уходишь? Неужто пустил тебя князь?
- Да, отпустил-таки, хоть и не хотел долго. Да ведь я упрям. Князь мне это все время говорит, да и ты. Сперва поотговаривал-поотговаривал, да и отступился. Стар я уже, да и слишком много грехов на мне, сколько душ загубил...
- И куда пойдешь?
- Известно куда, в Киеве постригусь, у Антония. Да вот еще, чуть не забыл.
И он принялся торопливо расстегивать серебряные пряжки перевязи. Снял меч, обернул вокруг него ремни, замешкался на минуту, будто баюкая его как живого, и протянул попу.
- Больше он мне уж не понадобится. Лучше я его тебе сейчас отдам, чем потом в Киеве выкидывать. И к кому попадет еще. Да и боюсь: путь-то дальний, неровен час лихие люди набегут, а я по привычке-то и схвачусь за рукоять. Уж бывало и не раз. Обещал себе меч не трогать, а потом смотрю, разбойники-то уже порубаные лежат, и я стою с мечом как дурень.
Давыду страстно захотелось рассмотреть меч поближе и он будто оказался совсем рядом с великаном. Да, меч был именно тот, с насечкой серебряной и медной проволокой по перекрестью и навершию, широкое перекрестье так же чуть загибается к клинку...
- Ну что ж, давай поцелуемся на прощанье. Вряд ли еще приведется свидеться.
Поп прислонил меч к стене. Они обнялись и трижды поцеловались. Священник перекрестил старого воина.
- Сохрани тебя Бог, Илюша!
- И тебя!
Давыд проснулся, помня сон во всех подробностях. Сердце колотилось. Давешнего спокойствия как не бывало. Неужели это и правда с ним? Уж не приснился ли ему утренний ангел на стене и подмастерье, с лицом ангела, который к князю обращался как к товарищу по играм? Может меч - это тоже сон?
Но нет, вот он лежит, поблескивая синим харалужным узором.
Так вот, оказывается, чей он! Вот кто этот Агрик! Можно было догадаться, что в церкви простой меч не станут замуровывать.
Давыд заметил, что его потряхивает. Сперва он боялся, что вот, он сейчас препояшется мечом, спустится из гридницы и... Дальше-то что? Будет как дурак ходить по двору и никого не встретит.
Хотя, ему не впервой выглядеть дурнем. Все равно, кто бы что ни подумал, никто ничего не скажет. Разве только Милята... Но что ж он, дитя малое, чтоб отступать только потому, что дядька наругает?
Он расстегнул перевязь со своим мечом, повесил ее на крюк над лавкой, погладил на прощание тисненую кожу ножен, потом размашисто перекрестился на образа и опоясался Агриковым мечом.
Вынул из ножен. Взмахнул раз, другой. Огляделся. Эх, сейчас бы во двор пойти, ивовую лозу порубить,.попробовать чудесный меч. Отроки как раз вчера притащили свежей вербы. Старый Радослав, еще отцов гридень, воткнет прутик в щель между бревнами частокола и велит самым младшим отрокам рубить мечом, кто срубит с одного удара - хорошо, кто и с третьего не срубит, тому эта же розга может и по спине прийтись. Радослав будет говорить: «Не я бью - верба бьет: зачем меня не срубил?»
Хотя во двор можно и не идти, Радослав часть прутьев прямо в гридницу к своей лежанке велел притащить, говорит, старые руки сохранят ловкость, если каждый день что-то мелкое делать - или шить, но это работа бабья, а вот из лозы плести ни кому не зазорно, вот и затеял корзину. Но если пару прутов взять, не заметит.
Давыд вставил вербу в светец вместо лучины, размахнулся, и ударил наискось, дорабатывая кистью, как Милята учил. Меч со свистом рассек толстый прут. Но массивное навершие рукояти уперлось в мякоть ладони. Непривычно как! А ведь у него рука куда меньше, чем лапища Ильи - он-то как этим мечом работал? У него навершие и перекрестье должны были плотно сжимать кулак. Если б у Давыда кисть сидела как влитая, он смог бы рубить только от плеча, от локтя, а не с протягом, как привык. Но вот еще пара взмахов, и молодой князь приноровился.
Под знакомый с детства скрип половиц, он пересек гридницу и уже взявшись за кольцо, остановился. Он словно услышал, как Павел с горечью говорит:
- Он приходит и садится на мое место, и все видят меня. Он говорит как я, он убивает, он мучает мою жену, он сеет рознь и ненависть, и ни у кого и тени сомнения нет, что это я.
До того Давыд отчего-то был уверен, что все могут ошибиться, но уж он-то распознает змея - кому как не ему узнать князя? И все же, а ну как он обознается? И поднимет этот старинный меч на родного брата? Сохрани Боже! Надо предупредить Павла, чтобы сидел где-то в одном месте и не высовывался. Но не может же он приказать старшему брату? А если все объяснять, тот немедленно начнет отговаривать, дескать, ты молод еще, да и вообще не Петр, куда тебе...
Давыд вышел во двор и огляделся. Все было залито багровым светом, и высокое крыльцо княжьего терема с большой палатой, где они только в обед пировали, и где еще должно быть самые стойкие продолжают пить. Наверху гридница, а под палатой кухня и всякие службы. Сбоку княгинины покои, соединенные с княжьими крытым переходом, деревянная резьба по подзорам в этом свете сияла будто медная. С запада шла огромная туча, темно-сизая, она занимала полнеба, но солнце опустилось ниже и заглядывало под ее тяжкую громаду. Прямые червонные лучи расходились словно клинки, рассекающие серую плоть. Давыд невольно поежился. К чему это знамение в небе? Не его ли смерть оно предвещает, как предвещало померкнувшее солнце гибель полка Игорева? Он сцепил зубы, тряхнул головой и взошел на братнино крыльцо. В конце концов, сколько раз ходят в небе такие тучи, и ничего не случается, да он и не подумал бы глядеть на небо, разве чтоб понять, не взять ли плащ на случай дождя... На все воля Божья, суждено умереть - умру, но хоть не трусом.
Свежий ветер подул, взметнул пыль и немного разогнал этот воздух - стоячий кисель, в котором Муром варится все лето. Может, напротив, знамение-то к добру.
Коснятин Клепало, стоявший у княжьих дверей, сказал, что Павел уже у себя, не стал засиживаться на пиру - ни у кого не лежала душа праздновать, кроме разве пьяниц, которым только дай до чужого меда дорваться. Хотя утирал усы Клепало с таким сожалением, будто его только-только оторвали от чарки, едва дав пригубить.
В покоях Давыд увидел князя, сидящего на лавке и разбирающего что-то на длинной бересте. Судя по тому, как он шевелил губами, он считал в уме.
- Прости меня, брате, что к пиру опоздал! Так случайно вышло! - Давыд хотел было обмолвиться о мече, но осекся - а вдруг это не Павел? И как распознать? На вид точно брат!
- Да что уж там! Я вот тоже грешу - видишь, в праздник дела разбираю. Но не могу просто так сидеть, тошно, уж лучше хоть что-то сделаю.
Нет, это, похоже, все-таки Павел. Но как найти того, который? Где искать? И вдруг точно завеса отдернулась. Княгиня Елена! Если кто и знает, то она! Она-то этого гада видела как он есть, а не в княжьем обличии! Брату решил не говорить ничего, побоялся, что запретит...
Наскоро попрощавшись, Давыд поспешил в покои княгини.
Он не был там давно, к прежней жене брата он, может, и заходил раза два, когда срочно искал Павла, а к Елене не доводилось.
Пока шел, прикидывал, что ж ей сказать? Княгиня-то ведь и подумать не может, что о таком Давыд знает. Вдруг смутится? Заплачет еще, чего доброго!
Но все приготовления пропали втуне. Стоило ему отворить дверь, он увидел как княгиня в домашнем платье сидит за шитьем, а рядом с ней - Павел. Как только успел? Ведь только что он его видел? Молодой князь шел по самому короткому пути - через крытый переход, если двором идти, то дольше бы вышло.
Давыд присмотрелся к князю. Нет, ничем он не отличался от себя обычного. Разве только княгиня сидит, бледнее жемчуга, который пришивает к шелку, и не поднимает глаз. Неужто это и есть змей? А вдруг нет? Может, просто князь сказал что-то резкое жене, или просто огорчилась от чего-то?
И Давыд снова побежал в покои брата, придерживая на бегу меч. Клепало все так же стоял у двери и щелкал орехи. Завидев молодого князя, он поскорее выплюнул скорлупу.
- Давно ли вышел князь?
- Да не выходил он. С тех пор, как ты прошел, он и двери-то не открывал, все сидит, видно считает.
Так и есть, вот он, Павел, и все с той же берестой в руках.
- Что ты мечешься как заяц? То убежишь, то снова тут. Или нужно чего?
- Брате, скажи, ты сейчас ходил куда-нибудь?
- Да куда я пойду? Я еще и половины не посчитал, а ты все ходишь то туда, то сюда, только отвлекаешь.
- Прости уж, но точно ты тут был?
- Да точно! Ты что, перебрал на пиру? Хмелем, вроде, не пахнешь, а сто раз одно и то же спрашиваешь!
- Просто я только что видел тебя в покоях у княгини Елены.