Глава 10. Окончание
Глава 10 Начало. http://v-m-zolotyx.livejournal.com/13655.html
Он едва успел подумать: «В руки Твои...» как из кромешной тьмы показались ветки липы, с хрустом приняли его вес, резкой болью отозвался левый бок. Давыд закричал, но сам не услышал себя среди шума ломающихся ветвей, и нового грома. Его несколько раз перевернуло, он вдохнул... и рухнул на спину, примяв кусты. Он лежал, разевая рот, не в силах дышать, как рыба, выкинутая на берег, а над ним встал человек. Его почему-то было хорошо видно на фоне склонившихся веток и бурного неба, несмотря на темень. Невысокий, темноволосый, на белом лице чернеют глаза, препоясан мечом.
- Рад видеть тебя в добром здравии, княжич. Два ребра сломано - всего-то! Вот уж повезло, так повезло.
Его издевательский голос легко перекрыл шум дождя.
- Если б я хотел тебя убить, мне даже оружия не понадобилось бы. А ведь брат твой, должно быть, был бы рад. Думашь, он случайно тебе про меч рассказал, а сам не стал со мной биться? Он просто надеется, что ты не вернешься.
Давыд прижал локти к бокам, силясь сдавить ребра, слева отозвалось резкой болью, перед глазами вспыхнуло, но крошечный глоток воздуха все-так удалось втянуть в горящие легкие.
Змей продолжал говорить, будто и не заметил.
- Ты живешь, точно холоп. Даже рубаха, которую ты разодрал в клочья, и та не твоя. Если выживешь, придется новую у брата выпрашивать. Вон, Ростислав, жених-то прошлогодний, он - князь, даром что мальчишка, у него и город есть, удел свой, он дружину кормит, а ты в гриднице с отроками спишь, будто и не отца своего сын. Не хочет, видно князь Муромский тебя признавать братом и отцово наследство делить.
Голос змея изменился, стал ниже, а сам он, напротив, вырос, и вот над Давыдом стоит Павел.
Он произнес, повернувшись, будто к невидимому собеседнику:
- Милята, это ты глупость сказал! Ну зачем Давыду нужен удел? Он же у нас еще дурень, да и вообще не сегодня-завтра в чернецы уйдет!
После нескольких совсем маленьких вдохов Давыду удалось перевернуться на живот - хвала Господу через правый, неразбитый бок. Опустился щекой на мокрые прелые листья, кольнула кожу веточка. Так дышать стало легче, хоть и больно. Втянул пряный лесной воздух.
Захотелось даже что-то сказать.
- Что-что ты там хрипишь? Се что добро, или что красно? Но еже жити братии вкупе?
Слева в боку будто что-то лопнуло - пинок пришелся по сломанным ребрам, перед глазами вспыхнул белый огонь, боль прокатилась по всему телу, как волна, он мгновенно вспотел, скорчился, прижимая локоть к истерзанному боку, но сознание не оставило его, и, словно издалека, Давыд услышал, как змей расхаживает туда-сюда и продолжает говорить, вроде и негромко, но перекрывая свист ветра:
- Да ты смеешься, псалмы мне тут вспоминаешь! Где и когда живут братья вместе и в мире? Что-то не заметно нигде, вот сгоняют друг друга со столов, с войском идут друг на друга, это да.
Да не обманывай сам себя, ты брату завидуешь. Хотел бы на его месте быть. А может, и где повыше... Скажешь нет? И никогда не представлял себя на месте, скажем, Всеволода? Неужели не желаешь на грифонах ввысь взлетать, как Македонец? И венца золотого тебе не надо?
Врешь. Хочешь ведь славы и хвалы! Потому и на меня пошел - хотел с Александром сравняться - не с Македонским, так хоть с Поповичем. Змея решил убить! Да, славы будет хоть завались!
Ветер поднялся такой, что лес гудел, березы сгибались чуть не вдвое, а по ветру летели сорванные с ветвей листья так густо, будто стая птиц.
- Кто знает, что ты на меня руку поднял, а не на родного брата? Девка-то князя видела и княжича! А убью тебя, так и того лучше - выйдет, что князь брата младшего зарубил, совсем разум потерял. Что так, что этак - быть сему месту пусту! А уж расскажут о тебе всякого...
- Венца ты, может, и впрямь хочешь не настолько, а вот то, что под венцом, другое дело. Полагаешь, ты целомудрен, раз ни одну девку на сеновале не валял? Гордишься ведь тем, какой ты чистенький! С Демьяном себя сравниваешь! Он-то хоть ничейных девок тискает, а ты? О какой чистоте ты можешь говорить, если желаешь взять ятровь, жену родного брата и господина! Скажешь, нет?
Сознание Давыда, видно, было не совсем ясным, и то, что он обычно гнал от себя, сейчас появилось перед его мысленным взором так ярко, будто наяву. Вот не княгиня - еще княжна, подъезжает к воротам Владимира, он смотрит на то, как в такт конскому шагу колышется ее высокая грудь под шелковым платьем, он поднимает глаза и видит обиженно, но так соблазнительно изогнутые губы, так и впиться поцелуем...
Вот она в ту ночь, когда напали булгары, на ней нет платья, только белая рубаха - выскочила в чем спала, и красный свет догорающего шатра просвечивает сквозь полотно подола и обрисовывает все изгибы тела так явно, как будто она стоит обнаженной... Вот она в золотом венце, грозная как полки со знаменами...
Потом руки вспомнили упругую мягкость тела той служанки, у которой он разбил кувшин на Рождественском пиру, и чуть не согрешил с ней. Он неудачно шевельнулся и резкая боль пронзила бок. Наваждение исчезло. А ведь змей говорит правду! Он похотливее козла! И еще смел думать о себе, что чуть ли не монах!
Он лежал ничком в кустах, ободранный, разбитый падением, раздавленный внезапным осознанием своего ничтожества, словно червяк.
- Ну что, княжич, страшно ли умирать? С утра еще был силен, а сейчас лежишь, встать не можешь и даже дышать больно? А ведь жалко такому молодому и здоровому умирать без времени.
Давыда охватило странное чувство, что его тело - огромная драгоценность: белая кожа, послушные мыщцы, ловкие пальцы, так дивно устроенные, что могут и поднять с полу иголку, и сложиться в тяжелый кулак. Глаза, которые так хорошо видят и на свету и в темноте, уши, слышащие и небесный гром, и мышиный писк, сильные ноги, которые могут и сами бежать, и сжимать бока коню, одним движением посылая его вперед. Удивительное и прекрасное творение. И сейчас всему этому придет конец. Глаза разъедят личинки мух, кожа позеленеет, и никогда больше послушная рука не сделает того, что прикажет сердце. Представил человеческую красоту мертвой, безобразной, бесславной, и содрогнулся.
Он готов был заплакать от жалости к себе.
А змей продолжал.
- А умирать-то необязательно. Можно жить, и получить все, что желаешь. Ведь, если хочешь знать, ты княгине тоже нравишься. То-то она лишний раз на тебя и глянуть не решается. Боится, что по взгляду поймешь, что она готова тебе на шею броситься.
Дождь лил. Мокрые волосы прилипли ко лбу, мешали взглянуть. В голове метались обрывки воспоминаний, мыслей, молтитв. Давыд вспомнил вдруг, как лежал головой в дождевой луже Твердята, уронив стяг. А ведь он еще моложе был, ему, наверное, тоже хотелось жить, но когда из леса покатились на них рязанские всадники, он не выпустил из рук древко, чтобы хоть меч достать. Не послал коня в чащу, потому и лег первым, но князя своего не оставил. Обещал потому что.
Из водоворота бессвязных мыслей, вдруг всплыл обрывок псалма. Всякую, Боже, отринул еси до конца? Это верно. Это его Бог отринул. Он тут один в темноте, ободранный, избитый, мокрый как описавшийся младенец, а над ним враг, и не убил его сразу только, чтобы поиздеваться. Чтобы перед смертью он понял, что все было зря и напрасно, что все лишь грязь и нет ничего... Но дышал уже легче, и оказалось, что в его руках и ногах хватает сил, чтобы подняться на четвереньки. Но что-то мешало. Оказалось, что опирается он не на ладонь, а на кулак, в котором намертво стиснут меч. Пальцы так и не разжались ни во время сумашедшего полета сквозь ветки, ни при падении.
А псалом, который он знал наизусть, все звучал в голове, будто он слышал его со стороны, произносимый своим же голосом. И восхвалишася ненавидищие Тебя посреде праздника Твоего. Точно, сегодня же Успение, праздник... Доколе, Боже, поносит враг? Тут Давыд увидел, что змей, снова в обличии черноусого юноши, шагая туда-сюда, прошел мимо, но старательно обходя меч, не наступив на него, и оказался близко, так близко, всего в двух шагах... Продолжая говорить:
- Ты можешь получить и власть, и женщину, которую желаешь, и саму жизнь, это так просто. Нужно только вернуться и убить того, кто обидел тебя, кто не дает тебе законной твоей доли, того, кто стоит между тобой и властью, между тобой и женщиной. Убей Павла!
Еще мгновение назад Давыд так хотел жить, что и впрямь чуть не склонился перед гадом, но теперь ему стало смешно. Неужели змей думает купить его так дешево? В голове все продолжался псалом: Ты утвердил еси силою твоею море. Ты стерл если главы змиев в воде...
Молодой князь приподнялся, стоя на коленях, скрючившись и прижимая левый локоть к боку, но правой рукой коротко замахнулся и хлестнул снизу вверх змея под колено почти самым кончиком клинка и потянул на себя, перерезая сухожилие, или что у него там. Брызнула черная кровь, и с пронзительным криком враг упал. Ты сокрушил еси главу змиеву, дал еси того брашно людям эфиопским.
Но стоя на коленях, Давыд увидел, что совсем рядом с ним на мокрой листве и хвое лежит княгиня Елена, платок упал и светлые косы разметались прямо по земле, в прекрасных глазах стоят слезы, катятся по бледным щекам, она тянет руки к раненому колену, все платье понизу в крови.
- Как же так? Что я тебе сделала? Помоги мне!
Голос так нежен, полон муки...
Он дрогнул, опустил поднятый для последнего удара меч.
И тут князь увидел, что из под шитого золотом платья виднеется не девичья ступня, а узкий змеиный хвост.
Описав широкую, сверкнувшую в лунном свете дугу клинок с хрустом отделил голову от тела, и то стало телом огромной змеи, конвульсивно изгибающимся, хлещущим черной ледяной жгучей кровью. И все скрылось в темноте.
Нет, тьма была не полной, понял Давыд, когда глаза привыкли. Сильный ветер прогнал тучи, и выглянула луна. Но прежней четкости зрения, когда можно было различить даже узор на одежде мнимой княгини, уже не было. Это было все бесовское наваждение, а теперь оно ушло.
Судя по стоящей высоко луне, было уже поздно. Он замерз в мокрой разодранной рубахе, но там, куда попала змеиная кровь, все горело. Бок болел, и Давыд прижимал локоть, чтобы вдохнуть. Надо будет туго забинтовать, когда найдется чем. Хорошо бы понять, куда затащил его проклятый змей. Вряд ли кто сумеет найти его тут, в этой глухомани, надо выбираться самому. Но это утром. Сейчас нечего и надеяться куда-то идти, только ноги переломаешь. Он отполз подальше от туши змея и прислонился к стволу сосны.
Тут земля была устлана многолетним ковром иголок, было посуше и помягче. Так, полусидя и дрожа от холода, князь ждал рассвета. Чистил меч пригоршней сухой хвои. Едва он закрывал глаза, как видел что сражается с братом и, вздрогнув, просыпался. Смотрел на небо. Видел, как неслись тучи, потом снова прояснилось, и появилось дивное облако - как огромное сдвоенное белое крыло, освещенное луной.
Он едва успел подумать: «В руки Твои...» как из кромешной тьмы показались ветки липы, с хрустом приняли его вес, резкой болью отозвался левый бок. Давыд закричал, но сам не услышал себя среди шума ломающихся ветвей, и нового грома. Его несколько раз перевернуло, он вдохнул... и рухнул на спину, примяв кусты. Он лежал, разевая рот, не в силах дышать, как рыба, выкинутая на берег, а над ним встал человек. Его почему-то было хорошо видно на фоне склонившихся веток и бурного неба, несмотря на темень. Невысокий, темноволосый, на белом лице чернеют глаза, препоясан мечом.
- Рад видеть тебя в добром здравии, княжич. Два ребра сломано - всего-то! Вот уж повезло, так повезло.
Его издевательский голос легко перекрыл шум дождя.
- Если б я хотел тебя убить, мне даже оружия не понадобилось бы. А ведь брат твой, должно быть, был бы рад. Думашь, он случайно тебе про меч рассказал, а сам не стал со мной биться? Он просто надеется, что ты не вернешься.
Давыд прижал локти к бокам, силясь сдавить ребра, слева отозвалось резкой болью, перед глазами вспыхнуло, но крошечный глоток воздуха все-так удалось втянуть в горящие легкие.
Змей продолжал говорить, будто и не заметил.
- Ты живешь, точно холоп. Даже рубаха, которую ты разодрал в клочья, и та не твоя. Если выживешь, придется новую у брата выпрашивать. Вон, Ростислав, жених-то прошлогодний, он - князь, даром что мальчишка, у него и город есть, удел свой, он дружину кормит, а ты в гриднице с отроками спишь, будто и не отца своего сын. Не хочет, видно князь Муромский тебя признавать братом и отцово наследство делить.
Голос змея изменился, стал ниже, а сам он, напротив, вырос, и вот над Давыдом стоит Павел.
Он произнес, повернувшись, будто к невидимому собеседнику:
- Милята, это ты глупость сказал! Ну зачем Давыду нужен удел? Он же у нас еще дурень, да и вообще не сегодня-завтра в чернецы уйдет!
После нескольких совсем маленьких вдохов Давыду удалось перевернуться на живот - хвала Господу через правый, неразбитый бок. Опустился щекой на мокрые прелые листья, кольнула кожу веточка. Так дышать стало легче, хоть и больно. Втянул пряный лесной воздух.
Захотелось даже что-то сказать.
- Что-что ты там хрипишь? Се что добро, или что красно? Но еже жити братии вкупе?
Слева в боку будто что-то лопнуло - пинок пришелся по сломанным ребрам, перед глазами вспыхнул белый огонь, боль прокатилась по всему телу, как волна, он мгновенно вспотел, скорчился, прижимая локоть к истерзанному боку, но сознание не оставило его, и, словно издалека, Давыд услышал, как змей расхаживает туда-сюда и продолжает говорить, вроде и негромко, но перекрывая свист ветра:
- Да ты смеешься, псалмы мне тут вспоминаешь! Где и когда живут братья вместе и в мире? Что-то не заметно нигде, вот сгоняют друг друга со столов, с войском идут друг на друга, это да.
Да не обманывай сам себя, ты брату завидуешь. Хотел бы на его месте быть. А может, и где повыше... Скажешь нет? И никогда не представлял себя на месте, скажем, Всеволода? Неужели не желаешь на грифонах ввысь взлетать, как Македонец? И венца золотого тебе не надо?
Врешь. Хочешь ведь славы и хвалы! Потому и на меня пошел - хотел с Александром сравняться - не с Македонским, так хоть с Поповичем. Змея решил убить! Да, славы будет хоть завались!
Ветер поднялся такой, что лес гудел, березы сгибались чуть не вдвое, а по ветру летели сорванные с ветвей листья так густо, будто стая птиц.
- Кто знает, что ты на меня руку поднял, а не на родного брата? Девка-то князя видела и княжича! А убью тебя, так и того лучше - выйдет, что князь брата младшего зарубил, совсем разум потерял. Что так, что этак - быть сему месту пусту! А уж расскажут о тебе всякого...
- Венца ты, может, и впрямь хочешь не настолько, а вот то, что под венцом, другое дело. Полагаешь, ты целомудрен, раз ни одну девку на сеновале не валял? Гордишься ведь тем, какой ты чистенький! С Демьяном себя сравниваешь! Он-то хоть ничейных девок тискает, а ты? О какой чистоте ты можешь говорить, если желаешь взять ятровь, жену родного брата и господина! Скажешь, нет?
Сознание Давыда, видно, было не совсем ясным, и то, что он обычно гнал от себя, сейчас появилось перед его мысленным взором так ярко, будто наяву. Вот не княгиня - еще княжна, подъезжает к воротам Владимира, он смотрит на то, как в такт конскому шагу колышется ее высокая грудь под шелковым платьем, он поднимает глаза и видит обиженно, но так соблазнительно изогнутые губы, так и впиться поцелуем...
Вот она в ту ночь, когда напали булгары, на ней нет платья, только белая рубаха - выскочила в чем спала, и красный свет догорающего шатра просвечивает сквозь полотно подола и обрисовывает все изгибы тела так явно, как будто она стоит обнаженной... Вот она в золотом венце, грозная как полки со знаменами...
Потом руки вспомнили упругую мягкость тела той служанки, у которой он разбил кувшин на Рождественском пиру, и чуть не согрешил с ней. Он неудачно шевельнулся и резкая боль пронзила бок. Наваждение исчезло. А ведь змей говорит правду! Он похотливее козла! И еще смел думать о себе, что чуть ли не монах!
Он лежал ничком в кустах, ободранный, разбитый падением, раздавленный внезапным осознанием своего ничтожества, словно червяк.
- Ну что, княжич, страшно ли умирать? С утра еще был силен, а сейчас лежишь, встать не можешь и даже дышать больно? А ведь жалко такому молодому и здоровому умирать без времени.
Давыда охватило странное чувство, что его тело - огромная драгоценность: белая кожа, послушные мыщцы, ловкие пальцы, так дивно устроенные, что могут и поднять с полу иголку, и сложиться в тяжелый кулак. Глаза, которые так хорошо видят и на свету и в темноте, уши, слышащие и небесный гром, и мышиный писк, сильные ноги, которые могут и сами бежать, и сжимать бока коню, одним движением посылая его вперед. Удивительное и прекрасное творение. И сейчас всему этому придет конец. Глаза разъедят личинки мух, кожа позеленеет, и никогда больше послушная рука не сделает того, что прикажет сердце. Представил человеческую красоту мертвой, безобразной, бесславной, и содрогнулся.
Он готов был заплакать от жалости к себе.
А змей продолжал.
- А умирать-то необязательно. Можно жить, и получить все, что желаешь. Ведь, если хочешь знать, ты княгине тоже нравишься. То-то она лишний раз на тебя и глянуть не решается. Боится, что по взгляду поймешь, что она готова тебе на шею броситься.
Дождь лил. Мокрые волосы прилипли ко лбу, мешали взглянуть. В голове метались обрывки воспоминаний, мыслей, молтитв. Давыд вспомнил вдруг, как лежал головой в дождевой луже Твердята, уронив стяг. А ведь он еще моложе был, ему, наверное, тоже хотелось жить, но когда из леса покатились на них рязанские всадники, он не выпустил из рук древко, чтобы хоть меч достать. Не послал коня в чащу, потому и лег первым, но князя своего не оставил. Обещал потому что.
Из водоворота бессвязных мыслей, вдруг всплыл обрывок псалма. Всякую, Боже, отринул еси до конца? Это верно. Это его Бог отринул. Он тут один в темноте, ободранный, избитый, мокрый как описавшийся младенец, а над ним враг, и не убил его сразу только, чтобы поиздеваться. Чтобы перед смертью он понял, что все было зря и напрасно, что все лишь грязь и нет ничего... Но дышал уже легче, и оказалось, что в его руках и ногах хватает сил, чтобы подняться на четвереньки. Но что-то мешало. Оказалось, что опирается он не на ладонь, а на кулак, в котором намертво стиснут меч. Пальцы так и не разжались ни во время сумашедшего полета сквозь ветки, ни при падении.
А псалом, который он знал наизусть, все звучал в голове, будто он слышал его со стороны, произносимый своим же голосом. И восхвалишася ненавидищие Тебя посреде праздника Твоего. Точно, сегодня же Успение, праздник... Доколе, Боже, поносит враг? Тут Давыд увидел, что змей, снова в обличии черноусого юноши, шагая туда-сюда, прошел мимо, но старательно обходя меч, не наступив на него, и оказался близко, так близко, всего в двух шагах... Продолжая говорить:
- Ты можешь получить и власть, и женщину, которую желаешь, и саму жизнь, это так просто. Нужно только вернуться и убить того, кто обидел тебя, кто не дает тебе законной твоей доли, того, кто стоит между тобой и властью, между тобой и женщиной. Убей Павла!
Еще мгновение назад Давыд так хотел жить, что и впрямь чуть не склонился перед гадом, но теперь ему стало смешно. Неужели змей думает купить его так дешево? В голове все продолжался псалом: Ты утвердил еси силою твоею море. Ты стерл если главы змиев в воде...
Молодой князь приподнялся, стоя на коленях, скрючившись и прижимая левый локоть к боку, но правой рукой коротко замахнулся и хлестнул снизу вверх змея под колено почти самым кончиком клинка и потянул на себя, перерезая сухожилие, или что у него там. Брызнула черная кровь, и с пронзительным криком враг упал. Ты сокрушил еси главу змиеву, дал еси того брашно людям эфиопским.
Но стоя на коленях, Давыд увидел, что совсем рядом с ним на мокрой листве и хвое лежит княгиня Елена, платок упал и светлые косы разметались прямо по земле, в прекрасных глазах стоят слезы, катятся по бледным щекам, она тянет руки к раненому колену, все платье понизу в крови.
- Как же так? Что я тебе сделала? Помоги мне!
Голос так нежен, полон муки...
Он дрогнул, опустил поднятый для последнего удара меч.
И тут князь увидел, что из под шитого золотом платья виднеется не девичья ступня, а узкий змеиный хвост.
Описав широкую, сверкнувшую в лунном свете дугу клинок с хрустом отделил голову от тела, и то стало телом огромной змеи, конвульсивно изгибающимся, хлещущим черной ледяной жгучей кровью. И все скрылось в темноте.
Нет, тьма была не полной, понял Давыд, когда глаза привыкли. Сильный ветер прогнал тучи, и выглянула луна. Но прежней четкости зрения, когда можно было различить даже узор на одежде мнимой княгини, уже не было. Это было все бесовское наваждение, а теперь оно ушло.
Судя по стоящей высоко луне, было уже поздно. Он замерз в мокрой разодранной рубахе, но там, куда попала змеиная кровь, все горело. Бок болел, и Давыд прижимал локоть, чтобы вдохнуть. Надо будет туго забинтовать, когда найдется чем. Хорошо бы понять, куда затащил его проклятый змей. Вряд ли кто сумеет найти его тут, в этой глухомани, надо выбираться самому. Но это утром. Сейчас нечего и надеяться куда-то идти, только ноги переломаешь. Он отполз подальше от туши змея и прислонился к стволу сосны.
Тут земля была устлана многолетним ковром иголок, было посуше и помягче. Так, полусидя и дрожа от холода, князь ждал рассвета. Чистил меч пригоршней сухой хвои. Едва он закрывал глаза, как видел что сражается с братом и, вздрогнув, просыпался. Смотрел на небо. Видел, как неслись тучи, потом снова прояснилось, и появилось дивное облако - как огромное сдвоенное белое крыло, освещенное луной.