Марсельеза
Привет, чудесный мой невыносимый Самайн, спасибо тебе, и - это была и правда очень тяжёлая вахта.
Идея не в том, что я знаю, где выход и имею к нему доступ. Это не так. Просто я хочу, чтобы он, этот выход, в принципе существовал, так почему бы не попробовать хотя бы его написать.
***
В десять лет я сошла с ума. Серьёзно, а чего ещё можно было ожидать от человека, которого зовут Марсельеза? Это мама у меня молодец: увлечённый историк, в прошлом университетский профессор, а ныне крайне успешная дама, умница и красавица. Ну и папа тоже красавец, конечно, что не стал её отговаривать. А что, говорит, как только сейчас не зовут людей, а Марсельеза - отличное имя. Сокращённо Марси, почти что тёзка красной планеты и римского бога войны, что тебе, собственно говоря, настолько не нравится?
Хм, ну я даже не знаю. Может быть, если бы я была пышной красавицей как на старой картине про баррикады и французскую революцию, если бы волосы мои ниспадали на спину красивыми завитками, а не вились мелким дурацким бесом, одуванчиком обрамляя худое, совершенно мальчишеское лицо - может быть, тогда это имя подходило бы мне как нельзя лучше. Но увы, увы, тощий скуластый мальчишка, которым я в конце концов выросла, старается лишний раз не упоминать своего полного имени. Мол, Марси, да, просто Марси и всё, чего вам ещё от меня надо?
Сумасхождение выражалось в том, что я рассказала про Гила маме - и понеслось. Так-то мы с ним мирно росли вместе, не знаю уж, с рождения или как, я помню себя лет с трёх и тогда он уже был. Очень долго думала, что так и должно быть, что у всех людей есть чудовища-близнецы, которых не видят другие, просто об этом почему-то не принято рассказывать вслух. Ну и ладно, думала я, нам с Гилом хватает нас с Гилом, зачем обсуждать это с кем-то ещё, тем более что родители всё равно были вечно заняты, бабушка, с которой меня оставляли, требовала учить стихи и решать задачки для самых маленьких и редко разговаривала со мной о чём-то ещё, а расспрашивать других детей в саду не было времени - там были вещи поинтересней того, что и так очевидно: у меня есть Гил, у Гила есть я, мы - одно целое. Ну и что, что он тёмно-бурый, косматый, с рогами и четырьмя глазами - два как у всех нормальных людей и ещё два - один над другим посередине лба (почему-то всегда закрытые, но почему, он тогда ещё сам не знал). Мне было всё равно, Гилу тем более, он вообще до поры до времени всё больше помалкивал, а если и говорил, то чаще всего для того, чтобы подать мне знак: туда не ходи, там глубокая яма, издалека незаметно, а провалишься - обратно не вылезешь. Отойди от крыши, с неё сейчас упадёт сосулька. Рыбий жир можешь, конечно, есть, но учти, что это просто невкусно. Я, если что, предупреждал, сама виновата.
У нас с Гилом был собственный крохотный счастливый мирок, не запертый от других, но существующий параллельно. Я росла тихим спокойным ребёнком, меня легко было оставлять с тётями, бабушками и нянями - всегда с удовольствием играла сама, тихо, в уголочке, уютно облокотившись на косматую Гилову спину. Гил рос одновременно со мной, его предостережения становились сложнее (равно как и мои шалости), а голос увереннее и гуще. И однажды, это был самый конец школьного учебного года, третий класс, май, всё хорошо и легко. Я - главная зубрила класса, тихая, задумчивая, никогда не елозила и не смотрела по сторонам, потому что мне было незачем: если что-то будет не так, Гил мне скажет, а пока тут, в учебнике, вполне ничего себе написано, интересно.
- Завтра, - сказал вдруг Гил, кивнув на белобрысого мальчишку за соседней партой. - Завтра он не придёт.
Мальчишку звали Энджи, он редко замечал меня, а я совсем не замечала его. Ну мальчик как мальчик, не толкается, за волосы не дёргает - и ладно. Я повернулась, принялась пристально рассматривать лицо, ища причину Гиловых слов: вроде бы всё с ним в порядке, ты чего, мол, Гил? Гил больше ничего не сказал, а на следующий день Энджи и правда не появился. Как оказалось потом, заболел сильно, ветрянкой, после него ещё несколько ребят из класса свалилось, кто успел заразиться. Мы с Гилом не заболели, мы вообще редко болели, всмысле - я редко болела, я.
Не сразу заметила, что у Гила начал открываться один из “налобных” глаз, тот, который пониже и чуть поменьше. Дня через два, наверное, обнаружила после того, как Энджи свалился с ветрянкой. Не испугалась совсем - должен же он был рано или поздно открыться.
- Слушай, Гил, а ты теперь лучше меня видишь, или как раньше?
- Тебя - как раньше.
- А что не как раньше?
- Других.
Надо отдать мне должное - тогда я не испугалась тоже. Это же Гил, мой Гил, мне не могло прийти в голову бояться его. Наверно, я была ещё слишком мала для такого страха: это взрослые вечно боятся самих себя больше всего остального, детям в этом отношении легче.
С тех пор наша жизнь получила новую грань - Гил рассказывал мне, что будет. Не всё, конечно, только то, что касалось предупреждений, и далеко не всегда: только самое срочное и самое важное. Налобный глаз оказался очень красивого глубокого зелёного цвета, и, когда он начинал пристально и медленно рассматривать пространство вокруг (что обычно не сулило хороших вестей), я с любопытством наблюдала за ним, пыталась привлечь внимание, увидеть, как взгляд останавливается на мне - но он никогда этого не делал. Гил говорил, этот глаз не для того, чтобы смотреть на меня, про меня, мол, он и так всё прекрасно видит.
- А вот подружку свою с задней парты предупреди, чтобы сегодня попросила забрать её из школы, пусть не ходит одна.
С выполнением подобных инструкций у меня возникали проблемы. К тому времени я уже сообразила, что у одноклассников и взрослых, живущих вокруг меня, близнецов вроде Гила нет. Не считала себя проклятой, наоборот, скорее везучей: вот все говорят про ангелов-хранителей и что их никогда нельзя будет увидеть, а я со своим живу! Здорово же. Ну и что что он без крыльев и белых одежд, на это мне наплевать. Главное - всегда рядом. Уж не знаю, что именно было во мне так хорошо развито в таком нежном возрасте - здравый смысл, интуиция или наблюдательность, но мне хватило мозгов помалкивать и не распространяться о том, с чего именно я взяла, что Кэти с задней парты лучше бы сегодня не идти из школы одной. Наговорила ей каких-то глупостей, мол, выглядишь неважно, у тебя, наверно, температура, вдруг ты заболеваешь, а на улице дождь и лужи, попроси маму забрать тебя на машине. А то, представляешь, простудишься и пропустишь пятничный концерт, на котором тебе выступать! Ужасная, ужасная перспектива.
Я вообще тогда отлично выучилась подтасовывать факты, наблюдать за реакциями людей, запоминать, когда и кому что сказала, чтобы по неосторожности не ляпнуть чего-нибудь лишнего. Мы с Гилом всё ещё были предоставлены сами себе, без какого-то особенного контроля и опеки со стороны взрослых: уроки сделаны, пятёрки получены, секции посещены, а дальше играй, дитя, во что хочешь, читай всё, что найдётся дома, гуляй в отведённое для этого время и не дальше, чем в соседнем дворе, и не тревожь родителей по пустякам, они очень заняты. Так продолжалось целых два года, полных забот, но вполне счастливых, до того злополучного дня вскоре после моего десятого дня рождения, когда Гил сказал, что беда грозит маме.
За это время я выяснила, что самому Гилу, в общем-то, наплевать на других людей: его задача - я, и предупреждает он меня о других только потому, что он - это я, и, будучи мной, знает, что мне это важно. Я поначалу с ним спорила, но в конце концов признала, что да: если я могу что-нибудь сделать, чтобы, например, нежно мною любимая физкультурница не сломала ногу, оступившись на лестнице, я лучше попробую сделать. За эти два года я незаметно превратилась из “Марси-зануды” и “Что-за-имя-у-тебя-идиотское-Марсельеза?!” в “Марси-привет-как-дела-спасибо-за-хороший-совет”, в основном как раз потому, что стала больше общаться. Можно было бы ничего не делать, Гил никогда меня не заставлял и вообще терял интерес к предсказанию, как только озвучивал его мне. Дальше, мол, делай с этим, что хочешь, сама, на свой выбор. Я вздыхала, бросала на него укоризненный взгляд и шла изобретать очередную гениальную многоходовку.
В шахматы, кстати, тогда же научилась играть. Это было, пожалуй, единственное, чему меня научил мой вечно пропадающий на работе отец: когда-то увлекался, потом забросил, потому что играть стало не с кем, а тут такой случай. Хватило его, правда, всего на неделю, но мне, чтобы начать у него стабильно выигрывать, этого оказалось достаточно. Во время этих игр Гил сидел рядом со мной, так, чтобы я чувствовала его тёплый бок, еле слышно вздыхал и осторожно гладил по голове. Я тогда не понимала, с чего вдруг такая забота. Поняла чуть попозже, когда отцу надоело и наши шахматные посиделки закончились. Вздохнула точно как Гил, спряталась в его родное тепло, прорыдала весь вечер и пообещала себе на следующее утро проснуться спокойной.
Долго и успешно врала себе, что у меня получилось. Гил только вздыхал, гладил по голове и молчал. Как всегда.
Когда Гил сказал, что беда грозит маме, я не знала, что делать. Плохо себя чувствуешь? Я позвоню бабушке, она с тобой посидит. Капризничаешь, плачешь и кричишь без причины? Надо же, ты обычно такая тихая, что это на тебя нашло? Мне пора на работу, но я позвоню бабушке, она с тобой посидит. Попытка перекрыть дверной проём, чтобы мама просто не смогла уйти, тоже не увенчалась успехом - ну не может десятилетняя девочка справиться со взрослым человеком. Я не знала, что делать, я была в отчаянии, Гил пожимал плечами, мол, я не знаю тем более, я вообще не очень-то понимаю этих твоих странных людей… В порыве отчаянья я рассказала маме про Гила. Прокричала в спину, уже через закрывшуюся перед моим носом дверь, после всех таких нетипичных для тихой удобной Марси истерик и слёз.
Когда спустя несколько долгих секунд тишины я услышала, как в замке повернулся ключ, а потом увидела на пороге страшно бледную маму, я уже знала, что с этого момента наша с Гилом жизнь изменится навсегда.
Так и вышло.
***
На работу мама в тот день не поехала и ничего плохого с ней не случилось, но совсем не потому, что она мне поверила. Она долго сидела на кухне, закрыв дверь, и молча курила, потом ещё дольше шёпотом говорила по телефону, а ещё потом к нам приехала тётя Элиза. Тётя Элиза, мамина двоюродная сестра, была психиатром. Я тогда думала - просто доктор такой, помогает людям чувствовать себя лучше, так мне объяснили родители. Тётя Элиза попросила меня рассказать ей про Гила, как давно я его вижу и что он мне говорит. Я удивилась, ведь я только что уже рассказала обо всём маме, но мама никуда не поехала, это было главное, поэтому я послушно отвечала на все вопросы, искоса поглядывая на своего близнеца, безучастным изваянием замершего в углу. Глаза его были закрыты, все, кроме зелёного, и им он неотрывно смотрел на гостью. “Надо же, а ведь она проживёт очень долго, - вдруг подумала я, тоже внимательно смотревшая на тётю Элизу. - Очень долго и очень счастливо”.
Никогда раньше не видела о людях хорошего, только плохое. Гил молчал, видимо, проговаривать хорошее вслух он не видел смысла: помогать же не нужно. Я так увлеклась рассматриванием, что сама не заметила, как разулыбалась совершенно по-идиотски и перестала следить за вопросами, которые мне задавали. Оказалось, что смотреть на хорошее ужасно приятно, и ещё - что беспричинная улыбка почему-то очень нервирует психиатров.
Тётя Элиза пообещала заехать в гости ещё раз в самое ближайшее время и сказала, что в школу я завтра не пойду. На вопрос, а когда пойду, неопределённо пожала плечами. Ушла на кухню, долго шепталась с мамой, вечером мама долго шепталась с отцом, а со мной они оба были непривычно ласковы, но от каждого их прикосновения очень хотелось вздрогнуть и убежать. Я бросала отчаянные взгляды на Гила, Гил пожимал плечами и говорил только, что нам грозит непонятная на данный момент беда. Засыпала я, как всегда уткнувшись в Гилову шкуру, но дрожал в тот раз, впервые на моей памяти, он, а не я.
***
В клинике у тёти Элизы я провела неделю.
Это не было ужасно, там не было ничего особенно неприятного, просто много врачей, много вопросов, какие-то таблетки, которые велено было принимать, и самое сложное было бы не запутаться, какие когда, но за этим присматривали. Частная клиника, в которой тётя Элиза была директором, совершенно не выглядела ужасным кошмаром из числа тех, о которых я наслушалась много позже. Даже решётки на окнах меня почти не пугали, скорее удивляли, как удивляли бы фиолетово-красные кеды на директрисе нашей школы, ужасно строгой и обожающей туфли-лодочки. Меня обследовали и отправили домой к маме, сказав ей вполголоса что-то, от чего она облегчённо заулыбалась, а я решила никогда больше ни с кем не говорить о Гиле. Вернулась в школу, получала пятёрки, ходила в секции, старалась вести себя, как обычно. Старалась не вспоминать ту самую первую ночь в пустой белой комнате с решёткой на чисто вымытом окне, когда я сидела на полу под дверью, плакала и звала родителей, а они не пришли. Никто тогда не пришёл, только медсестра заглянула ко мне, убедилась, что я ничем не поранилась и просто хочу домой, неуклюже утешила, сказав, что домой я, конечно, вернусь, но не прямо сегодня, подождала, пока я успокоюсь, и снова ушла. После её ухода я так и просидела под дверью, всхлипывая, почти до утра. Гил сидел рядом, обнимал, чтобы я не замёрзла, бормотал что-то на языке, которого я не знала, но по интонациям догадалась, что утешительное. Под утро, конечно, заснула, прямо там же, под дверью, а когда проснулась, вернее, медсестра разбудила с плановой порцией таблеток и завтраком, первым делом увидела все четыре Гиловых глаза открытыми и внимательно смотрящими на меня: серые “человечьи” и два “налобных” - зелёный, к которому уже попривыкла, и карий, огромный, бездонный и почему-то очень печальный. Той ночью оба мы поняли что-то, кажется, одно и то же, о чём никогда после не говорили, но что до сих пор колет меня тихонько в груди каждый раз, когда приходится расставаться с чем-нибудь навсегда.
***
После тёти Элизы мама вроде бы успокоилась, но время от времени на неё всё равно находило. Примерно три раза в год она показывала меня разным гадалкам и экстрасенсам, думала, раз у меня всё хорошо с головой, значит, на меня наложили проклятье. (Впрочем, это ничуть не мешало ей регулярно звать в гости тётю Элизу и как бы случайно оставлять нас поговорить.)
Примерно на десятой гадалке мне стало окончательно скучно, потому что все они вели себя одинаково: пялились на меня выпученными глазами, рассматривали что-то в стеклянном шаре, таскали из колоды таро карту за картой, вещая, что всех людей время от времени посещают духи, что, возможно, это тени покойных предков, что тревожиться не о чем и ещё вот это дежурное про то, что вырасту умницей-красавицей и что жених у меня будет высокий и темноволосый.
“С вьющимися волосами”, - смеялась я про себя, глядя на шкуру Гила, серо-коричневую с мелкими завитушками. Гил, уж настолько ему было плевать на всю эту суету, слегка хмыкал - это у него означало смех.
Из всех гадалок по-настоящему его увидела только одна. Я уже было приготовилась опять слушать привычное бормотание про предков и жениха, заинтересовалась разве что колодой таро: картинки на ней сильно отличались от тех, что я видела раньше. Подумала даже, что, если бы я выбирала себе колоду, выбрала бы что-то похожее. Гадалка вытянула одну карту, нахмурилась, вытянула другую, за ней очень быстро одну за другой ещё пять. Медленно подняла взгляд на меня и ещё медленнее перевела его на стоящего рядом со мной Гила. Строгим бесцветным голосом попросила мать выйти из кабинета и подождать в приёмной. Та попыталась было возразить, но под ледяным взглядом гадалки быстро передумала и ушла.
- Четыре глаза, два из них посреди лба, - констатировала женщина, медленно проводя рукой по лицу. Подпёрла ладонью щёку, усмехнулась грустно. - Тебе на самом-то деле помощь нужна?
Я хочу сказать, что не знаю. Мне пятнадцать и я очень устала видеть, что будет.
- Нет, - говорю я, протягивая руку, чтобы коснуться Гиловой шерсти. - И третий глаз мне открывать тоже не надо, у нас их и так шесть штук на двоих. По-моему, уже хватит.
Пытаюсь смеяться, выходит ненатурально. Она тоже пытается - примерно с тем же итогом.
- Я-то хотя бы могу это выключить, - говорит, задумчиво глядя на карты. - А ты?
Качаю головой, продолжаю тянуться к Гилу. В мои чёртовы пятнадцать после постоянных врачей и медиумов, маминой паранойи, отцовской холодности, привычки всех опекать, всё контролировать и знать заранее я чувствую себя очень хрупкой и очень старой, и при этом единственное близкое существо, которое у меня есть - это Гил, тёплый и молчаливый, и в последнее время, совсем недавно, я перестала нуждаться в том, чтобы с ним разговаривать - теперь я просто вижу его глазами. Всеми четырьмя. Видимо, это мы с ним так взрослеем. Я теперь знаю, на что смотрит четвёртый глаз, карий. И чем дальше, тем больше мне это не нравится.
- Нет, не могу.
Странно говорить об этом с кем-то чужим и видеть, что тебя принимают всерьёз. Странно и жутко: если раньше какая-то очень глубоко запрятанная часть меня всё-таки надеялась, иногда и чуть-чуть, что, возможно, я всё это себе придумала, что, может быть, со временем это пройдёт, “израстётся”, как говорила тётя Элиза, то, глядя сейчас в глаза тонкой серьёзной блондинке, которая видит Гила, - может, не так же ясно, как я, но всё-таки она его видит, - я чувствую, как по коже моей начинают бежать мурашки.
- А хочешь? Я могу попытаться помочь.
Сказать: “Да, хочу” было бы предательством по отношению к Гилу, который всю мою жизнь единственный был со мной рядом. Мне пятнадцать, я привыкла, что люди ужасно хрупкие, я привыкла быть в ответе за всё, я очень устала всё время стоять на часах. Хочется разрыдаться прямо посреди кабинета, но я беру себя в руки и вежливо говорю, что мне ничего не нужно.
- Ну смотри, как хочешь. Визитку только возьми, просто на всякий случай. И не стесняйся звонить, если что.
- Спасибо… - сбиваюсь, понимаю, что не знаю, как к ней правильно обратиться.
- Габриэль. Для тебя просто Габи.
Она сочувственно улыбается и наблюдает, как я неловко, бочком, отхожу к двери.
- Марси! - по спине продирает мороз, я знаю, о чём она хочет спросить меня. Я бы тоже на её месте не удержалась. - Скоро?
- Не знаю, пока всё очень неясно, очень много меняется, - вымученно улыбаюсь я и машу ей рукой на прощанье.
“Пятьдесят восемь, какой-то несчастный случай, скорее всего, автомобильная катастрофа”, - констатирует в моей голове Гил, и я действительно совершенно не знаю, что мне со всем этим делать.
***
Видеть сроки я начала постепенно.
С ровесниками было проще всего, не нужно было прилагать никаких усилий, чтобы не замечать: у детей ещё столько всего впереди, столько планов и обстоятельств меняется каждый день, что срока попросту нет. Он ещё не определён, ещё может быть что угодно, поэтому, даже если случайно забудешься и посмотришь Гиловым карим, ничего не увидишь. Со взрослыми намного сложнее: поначалу видела только самые очевидные, у пожилых людей, у больных, то, что, в целом, и так предсказуемо, если хорошо поразмыслить. Постепенно прорывало то тут, то там, то учителя математики случайно гляну, то прохожую девушку лет на десять всего старше меня. К счастью, процесс шёл медленно, иначе я бы, наверно, сошла с ума. Я и так-то чуть не сошла, старалась лишний раз ни с кем из взрослых не разговаривать, на улице смотрела в основном себе под ноги, допоздна сидела в школе, в тёмном углу под лестницей, где редко кто-то ходил. Делала домашку, читала, готовилась к экзаменам, снова читала. Выпускные сдала лучше всех, на празднование даже не собиралась, поругалась из-за этого с мамой (она-то уже и платье мне присмотрела, и парикмахера выбрала, всё, что касалось успешного внешнего вида, у неё всегда было схвачено) и уехала к тёте Мэй, родной сестре отца, которая с остальным семейством предпочитала не контактировать. К школьному выпускному окончательно стало ясно, что мы с тётей Мэй в этом отношении солидарны и отлично ладим, поэтому после всех скандалов с родителями (а случались они теперь нередко) я хлопала дверью и уезжала к ней. Маме было более-менее спокойно от того, что она знала, что я в порядке и под присмотром (присмотр в исполнении тёти Мэй считался у неё крайне сомнительным, но лучше, чем никакого), мне было отлично, потому что тётя Мэй была сильно младше отца с матерью и по возрасту ближе скорее ко мне, чем к ним, хорошо меня понимала и жила одна, так что маленький гостевой диван у неё на кухне всегда был в моём полном распоряжении. И ещё, что отдельно прекрасно, тётя Мэй была до такой степени изменчивой и воздушной, что её срок я тоже не видела: его попросту не существовало.
На маму Гиловым карим я старалась не смотреть до последнего, сколько могла. Но, видимо, неизбежность нашего с Гилом взросления постепенно брала своё, и через два месяца после своего восемнадцатилетия, студентка-лингвист, как всегда, отличница и тихоня, тощая “пацанка” с копной чёрных кудряшек, кое-как забранных в коротенький смешной хвост, я всё-таки не успела закрыться. Начала отвечать на какой-то её вопрос, сонная, встрёпанная, раннее утро, мне к первой паре, введение в языкознание, будь оно неладно сто тысяч раз. Какой там нужен учебник, кажется, вон тот красный, да, мам, что ты сказала? Сегодня буду поздно, у меня пятая пара до шести, а потом ещё лекция вечерняя по… Обернуться на оклик, заканчивая фразу на ходу, ничего не ожидая, думая совсем о другом… И увидеть: пять лет - потолок, что-то с лёгкими, если не заняться прямо сейчас, скоро станет необратимо.
Красный учебник выпадает из рук и очень больно бьёт по пальцам ноги, но мне всё равно. Кажется, я кричу. Кажется, громко. Кажется, в первый раз в жизни. Что ей надо срочно к врачу, срочно, прямо сейчас, давай я поеду с тобой, хочешь, за руку тебя отведу, только пойдём, пожалуйста, только пойдём…
Она испугалась, заперлась от меня на кухне - неудивительно, я бы и сама испугалась. Когда устала кричать и колотить кулаками в дверь, услышала, как в звенящей тишине кухни шепчут, явно в телефонную трубку:
- Элиза, срочно приезжай, у Марси приступ, она ни с того ни с сего кричит на весь дом, наверное, её нужно класть в клинику…
Кажется, она так до сих пор и не перестала считать меня сумасшедшей.
Воспоминание о ночной тишине и зарешёченных окнах сослужило хорошую службу: я покидала в рюкзак, с которым обычно ходила учиться, минимум необходимой одежды, документы, несколько книг, пару блокнотов и все деньги, совсем чуть-чуть, но уж сколько осталось с последней стипендии, молниеносно обулась, и, схватив в охапку пальто и шарф, выскользнула из дома.
Как добралась до тёти Мэй, я не помню. Помню только, что она открыла мне дверь очень сонная и в пижаме, работала по ночам, архитектор, чертила какие-то планы, в бюро ездила не каждый день и уж точно не раньше двенадцати. Я сказала, что сорвалась на мать, попросила не слушать родителей, что бы они ни говорили и как бы ни просили меня им выдать. В конце концов, мне уже исполнилось восемнадцать, без моего согласия меня больше не могут отдать в больницу, больше никогда, нет… Нарыдавшись, заснула у тёти Мэй на руках, проснулась к вечеру от запаха кофе и шкворчания яичницы на плите, с благодарностью узнала, что мать, конечно, звонила, но тётя Мэй сказала, что я к ней не приходила.
В первый раз с утреннего скандала вспомнила о существовании Гила и вдруг поняла, что его нет. То есть вообще совсем, то есть нигде.
(всё не влезло, продолжение тут)