Визит Солженицына на Тайвань (1982). #2
Части: 1, 2
Александр Солженицын: После речи принести мне в номер разбирать разные приглашения, предложения, нескончаемо изнурительные подарки - и в самом лишь конце подали письмо, задержавшееся на четыре дня, от русского - Георгия Александровича Алексеева, бывшего крупного деятеля власовского движения. На Тайване! - вот неожиданность. Я тотчас ему позвонил. Пришёл, 74 года, собранный, умный, волевой. Счастье же какое - вдруг встретиться с русским человеком и говорить на полный объём, густоту мысли и свежесть... Я тут же стал интервьюировать Г. А. о Власове, о Пражском собрании ноября 1944, где его подпись под манифестом стояла третья, - а он переводил разговор на будущее России.
Александр Солженицын
Угодило зёрнышко промеж двух жерновов.
Очерки изгнания. Часть третья (1982 -1987)
Глава 9. ПО ТРЁМ ОСТРОВАМ
В Тайбей я летел на втором этаже самолёта тайваньской компании, верхний салон был совсем не полон - и я до конца так и не узнал и не сообразил, что ехавшие со мной и моим спутником У Кай-мином (сыном пригласителя) наверху - были полицейские в штатском. А стюардессы-китаянки (сразу дают тип в отличие от японок: мягче и милей) тут же узнали меня, просили автографов и сфотографироваться. А дальше узналось, что на первом этаже самолёта летит группа тайваньских корреспондентов из Токио, тоже почему-то знают, что я лечу; - и на выходе общёлкали меня со вспышками. Только через несколько дней мне объяснили: пригласивший меня Фонд поощрения искусств У Сан-лина перемудрил: чтобы не разгласилось, они сами объявили корреспондентам о моём приезде - под честное слово, что те не разгласят. И, удивительно: из тридцати газет - все и сдержали слово! - китайцы! выдержка! - кроме одной: англоязычной “Чайна таймс”, она опубликовала. (И воспалилась на несколько дней газетная стычка: все возмущались изменницей, а она провозглашала, конечно, “свободу печати” и “все имеют право всё знать”, объедки западного стола.)
Простелила пресса, что я уехал на загородную виллу к основателю Фонда У Сан-лину; - и успокоилась. А я-то, оказывается, был отвезен туда лишь на чайную церемонию, после чего в соседнюю гостиницу Ян Мин-сан. И - не заметили моего перемещения. И так выиграл бы я два спокойных дня для составления речи, если б наутро не повели меня завтракать на виллу - а туда-то и нагрянули корреспонденты, и несколько часов не мог я оставить дом Ян Мин-сана, чтобы не дать след к своей гостинице. Вышел, прошёлся, чтоб отсняли да ушли. И секретарь Фонда У Фенг-шан объявил, что едет в Фонд дать пресс-конференцию, дабы увлечь туда всех корреспондентов. Но там он, чтобы больнее пронзить укором изменницу “Чайна таймс”, придумал и объявил, что я бушевал от разоблачения, хотел уехать, и эти несколько часов ушли на уговаривание меня остаться. Оказал мне медвежью услугу: тайваньский корреспондент ЮПИ - видимо ядовитый, поспешил сообщить на всю Америку весьма пространно: и как я бесился от разоблачения, и как требовал отправить меня с первым же самолётом, - ну, значит, полный псих, - и как умоляли меня, что это обескуражит антикоммунистический народ Тайваня, и как я считаю себя первой мишенью коммунистических террористов, и как согласился наконец задержаться временно, но намерен покинуть остров при первой же возможности! И это пространное враждебное сообщение было распечатано по Америке - и осталось единственным свидетельством там за всё моё пребывание на Тайване! И когда я уже произнёс в Тайбее речь и нельзя было совсем замолчать её, тот же тайваньский ЮПИйский корреспондент - буркнул про речь, но тут же вставил объяснение, что я - “перебежчик из СССР, 1974 года”. И высококомпетентная “Нью-Йорк таймс” ничего другого о моей речи тоже не напечатала, а именно это: что я “перебежчик” (defector). Как же мне с этим миром и с этой прессой быть в приятелях?.. (Кто уехал по соглашению с советскими властями и по израильской визе - тех американская пресса называет “изгнанниками”...)
Сперва я думал, что всё-таки ускользнул в гостиницу незамеченным. И так было до вечера. Гостиница захудалая, но милая. Мебель из бамбука и из соломы, плетенная всё старинно. Из номера открывается дверь на просторную крышу здания, где клумба, и можно гулять под горным ветром (к счастью, выдался один “прохладный” день, всего только 23°). Сел работать над речью. (Утром познакомился с моим будущим переводчиком - профессором Ван Чао-хуэем из Харбина, по-русски говорит еле-еле, и переводить с почерка тоже отказался, прислал мне русскую машинку, чтобы я напечатал. А между тем именно он - “перевёл” на китайский и произвольно сократил “Телёнка”. Воображаю! А “Архипелаг” перевели с английского - и вот всё, что есть тут на китайском...)
Но не заметил я опасности от внешней лестницы на крышу, вроде пожарной. И вдруг вечером через окно - вижу, какая-то женщина, что-то по-английски. Я отмахиваюсь - а она через дверь с крыши, и вот уже в моём номере, даёт свою корреспондентскую карточку, требует интервью. Еле выпроводил её. Тут узнал, что внизу уже целая толпа корреспондентов (одна эта исхитрилась на крышу). Ждут меня. Но я спокойно мог сидеть над речью: проход ко мне, а теперь и пожарную лестницу охраняла полиция. Нет, настоял Фонд, чтоб я ещё раз вышел погулять перед фотографами и телевизионщиками со стариком У Сан-лином в китайский садик (с гипсовыми фигурами животных). С этого дня все три канала телевидения уже показывали меня ежедневно. Надеялся - нащёлкаются и отвалятся, не поедут в путешествие, и я постранствую по Тайваню так же беспомешно, как и по Японии, - ну, куда там.
Так и поехали мы в четырёхдневное путешествие по Тайваню, преследуемые двумя десятками корреспондентских автомобилей. “Переводчика” моего нельзя было и думать отрывать от речи, да и не годился он для устного перевода. Так пришлось мне ехать с одним английским языком - но с моим неразлучным У Кай-мином объяснялись хорошо, у него очень чёткий английский.
Мы двинулись сперва по западному Тайваню. Здесь равнина раскидистей, чем где-либо в Японии, и приятнее русскому глазу. А реки (по рельефу и размерам о́строва короткие) - в летнее недождливое время стоят совсем судне, без воды. Мы начали поездку из Тайбея уже с 25- й широты, а на второй день предстояло пересекать и тропик Рака. И сразу поразила растительность: пальмовые аллеи и обсадки дороги, банановые рощи - и даже в городах, на автомобильной улице, банановые деревца, а за зелёными (второй урожай) рисовыми долинками - и целые пальмовые леса. Белесоватые, как у тополя, стволы пайхуа. На дневной перекус нам подали невиданные фрукты: ребристый ян-тау, папайя, шангуа, манго и знакомец ананас. Поднимаемся в горы - и всё то же тропическое богатство растений, от которого захватывает душу веселье. Лотосы. Мелькает узкоколейка для вывоза сахарного тростника. Таскают бананы в двух больших корзинках через плечо, и маленькие придорожные лавчёнки забиты бананами. И приятно, что ничто не содержится в специальной опрятности и приукрашенностн как туристские места, а - будничный труд, красота брошена в невнимании. Соломенные тайваньские конические шляпы на работающих (на полях - всюду работы до позднего вечера). А китайскую гнутую крышу резко встретишь - всё теперь индустриально. Но как милы скромные горные посёлки: сохранилась провинциальность прежнего запущенного острова. Домики сляпаны кое-как, лишь бы жить, климат позволяет.
Поднялись на высоту 750 метров к горному озеру - “солнечно-лунному” Рью-Э-тан. (Транскрибировать точно по-русски китайские названия и имена - трудно, надо просить несколько раз повторять и вслушиваться, звуки всё промежуточные, не совпадающие с нашими. На русской карте, например, второй город острова называется Гаосюн, а он точней гораздо - Као-Шьён. Так и все окончания “нг”, записываемые по-английски, - такая же неловкая попытка записать китайский звук, у китайцев не слышится это “нг”, и секретарь Фонда Фенг-шан склонялся, чтобы я записал его имя: Фон-сан. Обратно, и китайцам трудно воспроизводить в точности русские звуки, и кто ни пытался научиться правильно выговаривать мою фамилию - не устигал и с пяти попыток.)
На Солнечно-лунном озере кончал свои дни Чан Кай-ши, проигравши Китай. Это было - любимое место его отдыха, уединения и работы. Против дома его, с видом из окон, через озеро высится - на горе, да ещё и сама высокая тонкая, - пагода в честь матери Чан Кай-ши. А сам он, оказывается, был христианин, - и здесь, на откосе, построен протестантский храм - для него и жены. В его доме теперь гостиница, где мы и остановились.
Мы приехали перед закатом. Вода в озере была голубовато-зелёная, а верхушки обмыкающих гор, среди которых налилось озеро, покрыты дымкой и облачной рванью. Озеро очень украшено ещё маленьким островком посередине - купа деревьев за белым заборчиком, откосы мощены камнем.
Встречу мне устроили - как самому бы Чан Кай-ши. Открыли специальный построенный для него закрытый ход к пирсу, там подали катер (а корреспонденты уже наняли другой и следовали). Обошли островок, пристали к другому берегу; взбирались по лесенке к буддистскому храму. Уже в сумерках сделали угол по озеру - обширному, даже и для моторки. А потом я поднялся в половине шестого утра - текла богатая, быстропеременчивая игра красок на очищенном небе, слева над горой, перед восходам солнца! и какая гладь озера, какой покой! И замечательно поставлена на верхнем горизонте, против глаз, пагода матери.
Бедные, пренебрежённые миром тайваньцы, не избалованные вниманием иностранных гостей, встречали меня повсюду триумфально. Остановились мы на дневной завтрак (я в них не нуждался, только потеря лучшего времени, но У Фон-сан жить без них не мог) в Тайчжуне, в отеле нам отвели номер просто президентский по объёму и обстановке, и сразу же появился мэр Тайчжуна - вручать мне ключи от города. Для этого спустились в фойе, там он вручал при трёх десятках корреспондентов и двух сотнях сбежавшихся жителей. Аплодировали, махали, очаровательная китаяночка прорвалась пожать руку*. Позже вручали мне ключи и от крупного промышленного Као-Шьёна, и от мелкого, но исторического Лу-Кана, затем уже и просто от гостиницы “Амбасадор”. Всё представлялись, представлялись в разных местах ответственные лица - путались у меня и наружности, и посты. Со второго дня распорядился президент республики Чан Чин-куо (сын Чан Кай-ши) усилить мою охрану, добавилось спереди и сзади полиции (и всем же надо протяжно завтракать, удлиняются дневные перерывы).
А само собой добавлялись местные корреспонденты, уже следовало машин до сорока, - и со всем этим кортежем я появлялся в людных местах и под непрерывное общёлкивание. Это привлекало жителей, они сняли, махали, приветствовали, хлопали, там и сям я жал руки, снимался со стариками, с мальчишками (у китайчат волосы жёсткие, как проволока). Такой же кортеж шёл за нами в нагорный университетский парк Чи-Тоу, где ждал нас для завтрака отдыхательный дом с изумительным запахом деревянной - но не простого дерева постройки, ещё усиленным от тайваньской орхидеи, не так благоухающей вблизи, как по всему помещению. Чтобы пройтись по парку в одиночестве, надо было ускользнуть лесной тропкой.
На прядильной фабрике сажали в мою честь пу-ти-су (липу) и фотографировали с работницами. Прядильная фабрика, правда на японских и германских станках, - поразительно механизирована: от хлопка Африки и до нитяных катушек на экспорт - почти никого нет в огромных цехах: хлопок перегоняется по трубам, машинами скручивается, растягивается, снова скручивается, сами меняются шпульки, и бочки со скрутками сами движутся по полам цеха хитроумными зацепами из пола.
В Као-Шьёне вошли в зал в перерыве концерта - тут же заметили и стали аплодировать ближайшие, затем встали все тысячи полторы, откуда-то поднесли букет. (Бедные, бедные тайваньцы! - почти обречённые, всеми покинутые.)
Посетил я и верфи в Као-Шьёне - потрясающее кораблестроение, огромные танкеры на экспорт, а сухой док, говорят, второй в мире по величине, не знаю. Впечатления были так велики и натеснены, что я и не пытался записывать. Великаны корабельных корпусов, уже готовых в море. Запахи моря и слитный шум работ, как бы пескоструйный. Сварка готовых блоков в сухих доках. Каждая мелочь качества деталей и блоков проверяется компьютерами. Хотелось остаться дольше, вникнуть - а стыдно занимать собой внимание инженеров и рабочих.
Но ещё нет на острове всеобщего процветания. Тайвань одновременно: и процветает и выволакивается из нищеты японской колонизации. (Впрочем, остальному Китаю сейчас только пожелаешь такого уровня.) Побывали мы во многих и нищих местах, особенно в приморских. Тут и свои тяжёлые промыслы. Сушка соли из океанской воды: приходит вода по канавам, разливают её по ямам 1-й концентрации, затем 2- й, потом по сушильным квадратам, из них сгребают соль, несут в кучи, всё босиком. - Мелкий пруд, куда запускается из океана мелкая рыбка сабахи, здесь подкармливается (но при слишком большой жаре рыба погибает). Из нищей избушки рядом выходят двое рыбаков в одних юбках, заплывают на плоту, соскакивают и тянут сеть (обычно - ночью, чтобы к утру - свежую на рынок). - Немало обшарпанных лачуг, кирпичи как будто даже не сцементированы, торчат свободно, да ведь зимы тут и не знают.
И в Лу-Кбане - узкие, довольно зловонные переулки и задворки с неприглядной жизнью, как там живут и дышат? Тесная двухэтажная открытая жизнь. Вдруг на втором этаже над грязным переулком мост, и о нём тут же мемориальная доска: построил его Чен-Чи, на нём встречались поэты и писатели обмениваться идеями о каллиграфии, живописи, садовом искусстве, поэзии, шахматах, музыке и для приветствий луне.
В городе Тайнане (прежняя столица острова) встретишь и телегу, запряжённую волами. Но и в нём, и ещё больше в Као-Шьёне, и повсюду изобилие мотоциклов (как в коммунистическом Китае велосипедов): в конце рабочего дня едут сотни и сотни, запруживая улицы, - главный вид транспорта, хотя и автомобилей немало. (Даже большую живую свинью везут в мотоциклетной прицепке.) А светофоры - только в крупных городах, всюду на дорогах - регулировщики, дешевле. (И в гостиницах - изобилие прислуги, как в Японии.) Улицы переходят где хотят, даже дети. Хоть на всех не настроишься быстро - но строят и новые 10-этажные дома, с лифтами, был я в такой четырёхкомнатной квартирке учителя начальной школы.
Улица торгового ряда вся голубая: от солнца голубые навесы с обеих сторон перед магазинами. Но днём торговля вялая, днём и едят мало, а начинается торговая жизнь с 5 вечера - и до полуночи. К 9 вечера мы застали её разгар на торговой (и обжорной) улице Као-Шьёна. Множество ларьков сплошь по тротуарам, изобилие запасов и готовки, жарят, парят, кричат, - правда всё больше морское и на мой вкус запахи невыносимые. Тут же закусывают, поставив в темноте мотоциклы (никто их не запирает и не уводит, в городе жителей под миллион, а жизнь вполне безопасна всю ночь). Китайцы много едят, и в обильных количествах. И пить не боятся, их водка - около 70°. Хотя в китайской пище многого я избегал, но и куда больше ел, чем при японском “глазоедстве”. Пища китайцев несравненно вкусней. Как и язык на Тайване мягче японского, на мой слух. Как и сами китайцы теплей.
Не пропускал я, разумеется, и храмов. Немало тут буддистских (40 процентов тайваньцев исповедуют буддизм, он укрепился после Второй Мировой войны). Такие храмы уже знакомы были мне по Японии. Тут отметить лишь - буддистский центр Фо-Гуан-шань (Гора Света Будды) под Као-Шьёном. Огромная золочёная статуя Будды над зданием - свыше ста метров над уровнем местности. Очень простая прямоугольная конструкция храма. Три огромные фигуры рядом - сидящие, поджав колени: Будда Амитабха, Будда Сакья-Муни и Яусен- Будда (лечащий). А в нишах -14 800 маленьких будд и над ними маленькие огоньки. Ещё “свет сокровищ” - многосветный вращающийся конус из многих застеклённых окошечек, в каждом - маленький будда с лампочкой: зажигает эту лампочку тот, кто возносит молитву за здоровье или удачу, и снаружи на бумажке - его имя. Когда конус вращается - раздаётся музыка. Погоню буддистов за огромностью и за количеством - нам трудно понять, не улавливаю, как это связано с проповедуемой бренностью бытия. Так и подходы к главной статуе ещё обставлены сотнями совершенно одинаковых золочёных будд. У самой большой фигуры: левая рука вниз означает мудрость и приветствие из рая, правая вверх означает милосердие. Тут живёт 250 монахов (в чёрном, но иные - с фотоаппаратами, и тоже щёлкают).
Теперь предстояло смотреть конфуцианские храмы и прямо языческие. Они иногда и сочетаются. Такой большой комбинированный храм на склонах всё того же Солнечно-лунного озера. Три храма, один за другим в глубину; почти вплотную, и ещё некоторые - из трёх зданий в ряд, все с китайскими гнутыми крышами и щедро изукрашены резными фигурами и лепкой. На площадке перед ближним - два больших стерегущих краснолицых дракона, опёртых лапами на белые шары. И ещё с боков - по китайской беседке. Первый центральный храм опоясан галереей с красными лепными колоннами, и галерея посвящена материнскому божеству Матсу; сторожащему остров (уж отсторожила бы от коммунистов!), - “святая мать в небесах” по легенде родилась на малом острове близ Тайваня, взята живой на небо, спасает людей и особенно моряков. Перед храмом дымит курильница. Молящиеся тут не снимают ботинок. Перед нишей алтарной части - жертвенник с денежными бумажками, бросают “на счастье”. Всей резьбы и лепки невозможно описать. Из каждого нёфа свисают узорочные фонари. В глубине алтаря уже другие божества - Ю-Фей и Кан-Нюи, сидят рядом в креслах как два соцарствующих царя, оба чернобородые, в одеяниях золочёных, лицо Ю-Фея ближе к нормальному цвету, у Кан-Нюи ярко-красное. В приделах - ещё фигуры других божеств.
Глубже и выше переходишь в конфуцианский храм Та-Центи. Тут в глубине алтаря сидит уже просто Конфуций, не раскрашенный, тёмный, он в шляпе с полями, загораживает рот каким-то жезлом или свитком, изображено лицо мудрое и даже хитроватое. И перед ним тоже жертвенник, как перед всеми божествами, лежат бананы. Над алтарным углублением надпись: Великий Учитель Всего Мира. По бокам - красно-золотые ковчеги. В двух приделах фигуры учеников Конфуция Йен-Хуэ и Мэн-Цзы. Ещё какие-то щиты, секиры, конские головы на шестах.
А в конфуцианском храме в Тайнане (300 лет ему) - напротив, украшений мало, очень скромно внутри, разве что два симметричных оранжево-фиолетовых фонаря, и нет статуи Конфуция в алтарном углублении. (От частого мелькания статуй может быть потерян его авторитет, вместо этого - щит с изречением из него, и ещё по верху его слова: “Каждого можно научить”. Как из Толстого...) Рядом с храмом учебные помещения учеников. (И ещё рядом - спортплощадка для бейсбола простых школьников. Докатился и сюда.)
В большом языческом храме близ Тайнаня - добрая сотня красных колонн, больше десятка изогнутых черепичных крыш, по их карнизам драконы, всадники, орлы, лебеди, лодки, несдержанная щедрость фигур. Мой вход приветствовали звоном колокола и каким-то шумовым бубном. Жертвенники тут посерьёзнее - под листовым железом, ибо закалывают свиней и телят. В мою же честь устроили густое курение и отперли мне главный алтарь, а там в алтарной нише пять богов: У-Фу, Чен, Суй... А на боковых стенах - лепка тигров и вроде морских скорпионов, неописуемые чудовища: головы - с длинными рожками усов и развевающимися струями волос. За храмом дальше - обширный цветник с дуговым бассейном, причудливыми нагромождениями камней (избыточно, не по-японски) и множеством каменных фигур - зебра, жираф, косуля, журавль, лев, орёл, верблюд. Кирпичные переходы, цементный (но под вид бамбукового) мостик через водоём, потом лабиринт в камнях по грудь - и поднимаешься к двухэтажной галерее, где на стенах - китайские картины тушью и откуда просторный обзор на низменную приморскую местность.
Подобен этому и храм Матсу в Лу-Кане, где также встречали меня боем колокола. Всё то же изобилие гнутых цветных драконов на гнутых цветных крышах. Курильницы и посреди двора и внутри храм, сильный запах курений. На алтарном столе много приношений продуктов. Заимствованные из буддистского храма многолампочные конусы, но в каждом малом углублении - не Будда, а Матсу. Густорезьбяной алтарь, а за стеклом - ещё изваяния богов. А за алтарём! - ещё небольшой дворик с фонтаном-драконом, тут же второй храм, двухэтажные и башенные надстройки прелестной архитектуры. Этот храм посвящён китайскому божеству Юй-Хуан-таты: бородатые старики по трое сидят под стеклянными колпаками. Но во всей суете и фотовспышках корреспондентской толпы - стоит женщина на коленях перед алтарём и, ничего этого как бы не замечая, прилежно молится.
А ещё - всюду по острову рассыпаны, близ дорог стоят - маленькие, иногда вовсе крохотные, часовенки-алтарики с огоньками внутри - крупней или мельче, по средствам округи: каждая малая местность имеет своего отдельного покровителя и строит ему такой храмик. Тянется к Небу душа. Есть культ Чен Хуан-йе - божество защиты людей, даёт здоровье и счастье. Вот часовня Фу-Ан-мяу: на четырёх красных столбах - крыша над столом для приношений, за железной дверкой - маленький алтарик, как печь, там какие-то предметы - и крохотная сидящая чернобородая фигурка в золотой короне.
На Тайване вовсе нет расслабляющего дневного телевидения. А в Као-Шьёне вечером перед зданием “культурного центра” - стихийный массовый танец молодёжи на полуосвещённой площадке. И что же? не прижимка, не развязные раскачивания, но девственно-невинно: то хоровод, как в прежних русских танцах, то круговое касание плеч руками, то, попарно разделяясь, обходят друг друга по малому кругу; то прихлопы и притопы. Да нигде не увидишь обнявшихся парочек. Вошли мы и в сам “центр”, на концерт: студенческий квартет из классики, потом девичий хор, человек 40, нежными голосами спели две песни местного композитора, очень чистых, вроде нашего церковного пения.
Видел на Тайване и один замок - Су-Кан-Лоу, построил его 320 лет назад Ко Син-е, сам из династии Мин, при её свержении бежавший с материка от династии Цин. (Как бы предшественник Чан Кай-ши...) Скульптура изображает и голландских послов к Ко Син-е. (Остров “открыли” португальцы, но затем захватили и грабили голландцы.)
Поездка была - и испытание жарой, уже ходил я в сетчатой рубашке, пересеча тропик. Уже нигде в ду́ше не бывало холодной воды, а всё тёплая. Всё же много у меня ещё сил оказалось, на моём 64-м году: прокрутился в жаре б недель, и ещё мог бы, если бы располагался к тому смысл. Но уже не поехал в тропический Кен-тин-парк и к коралловым рифам, ни в горный восточный Тайвань, как собирался.
В Тайбей мы вернулись накануне моей речи. Поработал я с переводчиком - он понимал как будто больше, чем я ожидал. Убедили меня надеть чёрный костюм, хотя и середина жаркого дня. А отстранил из программы задуманное подношение букетов: слишком трагическая тема, и я не артист.
Речь заняла 50 минут, с переводом. Отзывно было говорить перед такой на редкость понимающей аудиторией (больше 2000 человек, зал с амфитеатром). Во всём сочувственны и чутко аплодировали в каждом задевающем месте. По окончании зал встал, аплодируя. Среди подошедших потом - молодой толковый министр информации, спикер парламента и глава не гоминьдановской “молодёжной” партии (а сам старичок). Министр информации просил разрешения распространять речь по миру по-английски. “Только если у вас есть хороший переводчик”. Будто бы есть. Ужли?
После речи принести мне в номер разбирать разные приглашения, предложения, нескончаемо изнурительные подарки - и в самом лишь конце подали письмо, задержавшееся на четыре дня, от русского - Георгия Александровича Алексеева, бывшего крупного деятеля власовского движения. На Тайване! - вот неожиданность. Я тотчас ему позвонил. Пришёл, 74 года, собранный, умный, волевой. Счастье же какое - вдруг встретиться с русским человеком и говорить на полный объём, густоту мысли и свежесть. (Оказалось: это он и сделал английский перевод моей речи, а китайский переводчик за объяснением каждой второй фразы приходил именно к нему, отсюда и его “смышлёность”, меня удивившая.) Я тут же стал интервьюировать Г. А. о Власове, о Пражском собрании ноября 1944, где его подпись под манифестом стояла третья, - а он переводил разговор на будущее России. Разочарованный в дрязгах австралийской эмиграции и её подорванности советскими агентами, он переехал на Тайвань работать в студии “Свободы” - но Киссинджер в своей “разрядке” с Китаем закрыл её. Теперь, пользуясь моим приездом, Г. А. хотел просить тутошнее начальство выделить из тайваньских передач специальный русский час на Сибирь.
Я бы и попробовал провести это через президента Чана, который всё собирался меня приглашать, да что-то не приглашал. Мне-то эта встреча, после отказа от рейгановской, была даже неуместна, но русский радиочас хорошее дело, для этого стоит. (Встреча так и не состоялась, и мне потом объясняли: после моей речи, с большими резкостями касательно Америки, Чан Чин-куо не мог открыто солидаризироваться со мной, это поставило бы его в неудобное положение. Тайваньское правительство хотело бы выиграть, не рискуя. Да никогда не посмеют они ссориться и с Советским Союзом, начинать русские радиопередачи. Ещё позже узнал: да в молодости своей, живя в Москве, Чан-младший был настолько ярым коммунистом, что в долгой ссоре с отцом, - и помирился с ним лишь после того, как бежал из СССР от ожидаемого ареста. Но закваска-то молодости - осталась...)
Вечером речь мою передавали по всем трём каналам телевидения одновременно, но по-разному снятую. Дали сплошь полностью русский голос, а китайский перевод иероглифами.
В речи моей явственен был оттенок, неприемлемый для Соединённых Штатов: что они отреклись от Тайваня. А ещё: я упомянул Грузенберга, посадившего Китаю Мао Цзе-дуна, да сравнил судьбу тайваньского народа с судьбой еврейского - это напрашивалось от равной численности этих народов, от сходной и несходной судьбы в ООН*. Этот новый ракурс в Штатах заметили сразу, тайваньскую мою речь поддержали только правые газеты, либеральные даже не упомянули. На “Голосе Америки” несколько дней “зажимали” текст, не решаясь по-русски передавать его в СССР. А для русской секции “Свободы” третьеэмигрант Шрагин поспешил составить “круглый стол”, чтобы опакостить мою речь. “Как вы объясняете такие похвалы Солженицына Тайваню?” - спросил он американского слависта Альфреда Френдли-младшего. И тот бойко: “Наверно, его там накормили хорошо”. И передачу такого уровня тут же совали в эфир на Россию - директор Бейли на “Свободе” успел снять, но это ему потом припомнили, при увольнении, как одну из главных вин. - (Позже достиг меня текст и московской радиопередачи “Мир и прогресс” на Китай, 18 ноября. Каждый в Советском Союзе и во всех частях мира знает, кто такой Солженицын: фанатический антикоммунист и адвокат автократической монархии, изменник своей родине, сейчас на Западе защищает интересы богатых. Заявление, которое он сделал на Тайване, несомненно доказывает, что поездка предателя - часть вашингтонской враждебной политики по отношению к Китаю. Расточая похвалы режиму Чанг Чинг-ку (Чан Чин-куо), этот ультраантикоммунист стряпал разные слухи про Китайскую Народную Республику (это - Грузенберг...). В роли агента Вашингтона Солженицын применил высшие усилия своей элоквентной риторики, чтобы заострить амбиции тайваньских тиранов. - Как и всегда: жернова с двух сторон.)
Ещё три дня я пробыл на Тайване после речи. Уже хотелось кончать путешествие, рвался уехать раньше, да не позволяло самолётное расписание.
Позвали меня посмотреть фильм “Портрет одного фанатика” по “Горькой любви” Бай-Хуа, запрещённой в континентальном Китае. Очень он меня взволновал, так щемили даже обрывки реальных сцен из краснокитайской жизни. Вот что значит сохранить кусочек своей территории - хоть для изречения правды. Сказал им: “Такие фильмы могут делать только перестрадавшие люди. Ни в какой Америке такого фильма никогда бы не сделали. Нигде нельзя так выразить Китай, как с территории свободного Китая. Завидую вам: у нас, у русских, нет такой территории, и мы не можем сделать подобного”.
Осматривал музей китайских сокровищ. На поездку железной дорогой по восточному берегу (что-то вроде нашей Кругбайкальской) не хватило уже времени. Даже и Тайбея толком не видел: совпало их празднество, годовщина освобождения от японской колонизации, митинг, парад, - неудобно мне было мельтешиться. А остался на лишний день - новые приглашения. Не поехал в университет получать докторскую, не поехал в академию за тем же, - а тут приглашение генерала от гарнизона Пескадорских островов, - нет уж, увольте. Всегда надо знать точную меру отъезда.
Приготовил прощальное заявление для прессы. Спустились прочесть его в вестибюль гостиницы. Человек 30 корреспондентов засвечивали лампами, щёлкали, подсовывали микрофоны целыми связками.
Перед отъездом Солженицына из Китая г-н У Санлянь подарил Солженицыну в качестве сувенира альбом для рисования. Справа - г-н У Каймин, сын У Санляня.
Ещё предстоял мне прощальный ужин, который устраивал старик У Сан-лин и его Фонд. Поехали ещё в другой отель. Тут увидел я руководителей трёх тайваньских партий - гоминьдана, всё той же “молодёжной” и - социал-демократической. Последнего спросил: разделяете ли вы положения моей речи? - и с удивлением узнал, что - да. (Но, передавали мне, в либеральных интеллектуальных кругах недовольны: почему я не требовал беспредельной демократии в Тайване? Даже какой-то ответный “круглый стол” из профессоров успели составить по телевидению.) Уже все собравшись, ждали ещё 40 минут, пока министр информации привёз мне подарок от президента Чана: книгу по-русски его отца Чан Кай-ши “Три народных принципа”. Не смели начать раньше...
Потом сели 15 китайцев за круглый стол - и начался двухчасовой изнурительный для меня ужин. Посреди круглого стола - концентрический вращающийся диск, на него и ставится каждое новоприносимое блюдо, а потом всего одна официантка, крутя диск, накладывает палочками в тарелки в строгом порядке: мне, потом справа от меня двоим, потом слева двоим, опять справа и слева (и вращает диск в разные стороны и всё время бегает вокруг большого стола), потом против меня хозяину; лишь потом трём второстепенным гостям около него. И эта процедура тоже продолжалась раз 16, сколько было блюд. Затем я заметил, что никто не начинает есть, пока не начинаю я. А некоторые блюда я и в рот взять боялся, затрудняя общую череду. Но вот - подали несомненную свинину и несомненную говядину - тут мне пояснили, что по китайскому обычаю нельзя доедать всё дочиста, а обязательно оставить что-нибудь на блюде. Напротив, заметил я: из рюмки лучше и не отпивать, сколько бы ты ни отпил - сейчас же дополняют. Китайцы пьют не так, как японцы, не осторожничают. У них даже изматывающая система поодиночного вызова на питьё: достаточно одному поднять рюмку в твою сторону - и ты должен с ним отдельно выпить, затем со следующим, со следующим (и вино пьют - горячеватое). Был, конечно, и омар - целый, в чешуе, с искусственными красными глазами, а куски вынутого и распаренного мяса отдельно, запах невыносимый. Был суп из птичьих гнёзд. Была свинина в четырёх видах: сперва целый большой кусок, но от него выдают только по кусочку жареной шкурки; потом - нарезанные ломтики её; потом грудные косточки, сильно зажаренные; потом отдельно жирные поджаренные куски. Я думал - не дождусь, кончится ли когда ужин. А серьёзно разговаривать было нельзя: переводчик мой никуда, и только у двоих чёткий английский - так мой ограничен. Кроме двух дюжин комплиментов о моей речи, и что мой приезд составит эпоху в Тайване (потом, действительно, постановлением парламента включили мою речь в школьные хрестоматии), да моих соображений о русско-китайских путях, разговаривать не пришлось, они взялись между собой по-китайски, а я скучал. Наконец дождался десерта, но и это не конец, теперь фрукты в несколько приёмов (официантка художественно раздавала). Затем все стали слегка кланяться, чтоб я ещё более поклонился, я так и сделал - и стол распался.
После моего прощального заявления корреспонденты дежурили и на аэродроме и в гостинице. Но отъезд был устроен умно: из гостиницы уехали с чёрного хода, гнали на аэродром уже с опозданием, когда шоссе было чистое. На аэродроме ввели ждать в совсем отдельное помещение и на самолёт посадили отдельным трапом, прежде всех. И в пустом салоне второго этажа китайской линии ехали со мной только трое мужчин, теперь я уже понимал, что охранники. (Походило это в чём-то на мою высылку из СССР...) Через Тихий океан летели 11 часов без остановки, утомительно.
В Лос-Анджелесе на пересадке так оскорбительно неприятно ударил грубый американский дух: взрослые мужчины в вестибюле свистят, развязные девицы, преувеличенно важные толстые негритянки. Ощущение страшно чужой страны, не ближе Японии - и почему я тут живу? Неужели не мог найти породней? И внутренность самолёта TWA - как тёмный неуютный сарай, в который натыкано кресел. Нерасторопные неряхи-стюардессы. Сколько самоуверенных лиц, и привыкли американцы к самолётам, как к трамваю. Нога задирают. А на экране три часа выплясывал дурацкий фильм, спасибо что хоть звук - в наушниках, можно не слышать.
<...>
Считать ли, что хоть тайваньская речь разнеслась, поработала, может кого и усовестила? Не знаю. Прошло несколько месяцев - ещё меньше понимал.
Источники:
1. Александр Солженицын. Угодило зёрнышко промеж двух жерновов. Очерки изгнания / "Новый мир", 2000, №12 // www.nm1925.ru Скриншот
2. Солженицын А.И. Угодило зёрнышко промеж двух жерновов: Очерки изгнания. - М.: Время, 2021. - 880 с.: илл. - (Собрание сочинений. Т.29).
Александр Солженицын: После речи принести мне в номер разбирать разные приглашения, предложения, нескончаемо изнурительные подарки - и в самом лишь конце подали письмо, задержавшееся на четыре дня, от русского - Георгия Александровича Алексеева, бывшего крупного деятеля власовского движения. На Тайване! - вот неожиданность. Я тотчас ему позвонил. Пришёл, 74 года, собранный, умный, волевой. Счастье же какое - вдруг встретиться с русским человеком и говорить на полный объём, густоту мысли и свежесть... Я тут же стал интервьюировать Г. А. о Власове, о Пражском собрании ноября 1944, где его подпись под манифестом стояла третья, - а он переводил разговор на будущее России.
Александр Солженицын
Угодило зёрнышко промеж двух жерновов.
Очерки изгнания. Часть третья (1982 -1987)
Глава 9. ПО ТРЁМ ОСТРОВАМ
В Тайбей я летел на втором этаже самолёта тайваньской компании, верхний салон был совсем не полон - и я до конца так и не узнал и не сообразил, что ехавшие со мной и моим спутником У Кай-мином (сыном пригласителя) наверху - были полицейские в штатском. А стюардессы-китаянки (сразу дают тип в отличие от японок: мягче и милей) тут же узнали меня, просили автографов и сфотографироваться. А дальше узналось, что на первом этаже самолёта летит группа тайваньских корреспондентов из Токио, тоже почему-то знают, что я лечу; - и на выходе общёлкали меня со вспышками. Только через несколько дней мне объяснили: пригласивший меня Фонд поощрения искусств У Сан-лина перемудрил: чтобы не разгласилось, они сами объявили корреспондентам о моём приезде - под честное слово, что те не разгласят. И, удивительно: из тридцати газет - все и сдержали слово! - китайцы! выдержка! - кроме одной: англоязычной “Чайна таймс”, она опубликовала. (И воспалилась на несколько дней газетная стычка: все возмущались изменницей, а она провозглашала, конечно, “свободу печати” и “все имеют право всё знать”, объедки западного стола.)
Простелила пресса, что я уехал на загородную виллу к основателю Фонда У Сан-лину; - и успокоилась. А я-то, оказывается, был отвезен туда лишь на чайную церемонию, после чего в соседнюю гостиницу Ян Мин-сан. И - не заметили моего перемещения. И так выиграл бы я два спокойных дня для составления речи, если б наутро не повели меня завтракать на виллу - а туда-то и нагрянули корреспонденты, и несколько часов не мог я оставить дом Ян Мин-сана, чтобы не дать след к своей гостинице. Вышел, прошёлся, чтоб отсняли да ушли. И секретарь Фонда У Фенг-шан объявил, что едет в Фонд дать пресс-конференцию, дабы увлечь туда всех корреспондентов. Но там он, чтобы больнее пронзить укором изменницу “Чайна таймс”, придумал и объявил, что я бушевал от разоблачения, хотел уехать, и эти несколько часов ушли на уговаривание меня остаться. Оказал мне медвежью услугу: тайваньский корреспондент ЮПИ - видимо ядовитый, поспешил сообщить на всю Америку весьма пространно: и как я бесился от разоблачения, и как требовал отправить меня с первым же самолётом, - ну, значит, полный псих, - и как умоляли меня, что это обескуражит антикоммунистический народ Тайваня, и как я считаю себя первой мишенью коммунистических террористов, и как согласился наконец задержаться временно, но намерен покинуть остров при первой же возможности! И это пространное враждебное сообщение было распечатано по Америке - и осталось единственным свидетельством там за всё моё пребывание на Тайване! И когда я уже произнёс в Тайбее речь и нельзя было совсем замолчать её, тот же тайваньский ЮПИйский корреспондент - буркнул про речь, но тут же вставил объяснение, что я - “перебежчик из СССР, 1974 года”. И высококомпетентная “Нью-Йорк таймс” ничего другого о моей речи тоже не напечатала, а именно это: что я “перебежчик” (defector). Как же мне с этим миром и с этой прессой быть в приятелях?.. (Кто уехал по соглашению с советскими властями и по израильской визе - тех американская пресса называет “изгнанниками”...)
Сперва я думал, что всё-таки ускользнул в гостиницу незамеченным. И так было до вечера. Гостиница захудалая, но милая. Мебель из бамбука и из соломы, плетенная всё старинно. Из номера открывается дверь на просторную крышу здания, где клумба, и можно гулять под горным ветром (к счастью, выдался один “прохладный” день, всего только 23°). Сел работать над речью. (Утром познакомился с моим будущим переводчиком - профессором Ван Чао-хуэем из Харбина, по-русски говорит еле-еле, и переводить с почерка тоже отказался, прислал мне русскую машинку, чтобы я напечатал. А между тем именно он - “перевёл” на китайский и произвольно сократил “Телёнка”. Воображаю! А “Архипелаг” перевели с английского - и вот всё, что есть тут на китайском...)
Но не заметил я опасности от внешней лестницы на крышу, вроде пожарной. И вдруг вечером через окно - вижу, какая-то женщина, что-то по-английски. Я отмахиваюсь - а она через дверь с крыши, и вот уже в моём номере, даёт свою корреспондентскую карточку, требует интервью. Еле выпроводил её. Тут узнал, что внизу уже целая толпа корреспондентов (одна эта исхитрилась на крышу). Ждут меня. Но я спокойно мог сидеть над речью: проход ко мне, а теперь и пожарную лестницу охраняла полиция. Нет, настоял Фонд, чтоб я ещё раз вышел погулять перед фотографами и телевизионщиками со стариком У Сан-лином в китайский садик (с гипсовыми фигурами животных). С этого дня все три канала телевидения уже показывали меня ежедневно. Надеялся - нащёлкаются и отвалятся, не поедут в путешествие, и я постранствую по Тайваню так же беспомешно, как и по Японии, - ну, куда там.
Так и поехали мы в четырёхдневное путешествие по Тайваню, преследуемые двумя десятками корреспондентских автомобилей. “Переводчика” моего нельзя было и думать отрывать от речи, да и не годился он для устного перевода. Так пришлось мне ехать с одним английским языком - но с моим неразлучным У Кай-мином объяснялись хорошо, у него очень чёткий английский.
Мы двинулись сперва по западному Тайваню. Здесь равнина раскидистей, чем где-либо в Японии, и приятнее русскому глазу. А реки (по рельефу и размерам о́строва короткие) - в летнее недождливое время стоят совсем судне, без воды. Мы начали поездку из Тайбея уже с 25- й широты, а на второй день предстояло пересекать и тропик Рака. И сразу поразила растительность: пальмовые аллеи и обсадки дороги, банановые рощи - и даже в городах, на автомобильной улице, банановые деревца, а за зелёными (второй урожай) рисовыми долинками - и целые пальмовые леса. Белесоватые, как у тополя, стволы пайхуа. На дневной перекус нам подали невиданные фрукты: ребристый ян-тау, папайя, шангуа, манго и знакомец ананас. Поднимаемся в горы - и всё то же тропическое богатство растений, от которого захватывает душу веселье. Лотосы. Мелькает узкоколейка для вывоза сахарного тростника. Таскают бананы в двух больших корзинках через плечо, и маленькие придорожные лавчёнки забиты бананами. И приятно, что ничто не содержится в специальной опрятности и приукрашенностн как туристские места, а - будничный труд, красота брошена в невнимании. Соломенные тайваньские конические шляпы на работающих (на полях - всюду работы до позднего вечера). А китайскую гнутую крышу резко встретишь - всё теперь индустриально. Но как милы скромные горные посёлки: сохранилась провинциальность прежнего запущенного острова. Домики сляпаны кое-как, лишь бы жить, климат позволяет.
Поднялись на высоту 750 метров к горному озеру - “солнечно-лунному” Рью-Э-тан. (Транскрибировать точно по-русски китайские названия и имена - трудно, надо просить несколько раз повторять и вслушиваться, звуки всё промежуточные, не совпадающие с нашими. На русской карте, например, второй город острова называется Гаосюн, а он точней гораздо - Као-Шьён. Так и все окончания “нг”, записываемые по-английски, - такая же неловкая попытка записать китайский звук, у китайцев не слышится это “нг”, и секретарь Фонда Фенг-шан склонялся, чтобы я записал его имя: Фон-сан. Обратно, и китайцам трудно воспроизводить в точности русские звуки, и кто ни пытался научиться правильно выговаривать мою фамилию - не устигал и с пяти попыток.)
На Солнечно-лунном озере кончал свои дни Чан Кай-ши, проигравши Китай. Это было - любимое место его отдыха, уединения и работы. Против дома его, с видом из окон, через озеро высится - на горе, да ещё и сама высокая тонкая, - пагода в честь матери Чан Кай-ши. А сам он, оказывается, был христианин, - и здесь, на откосе, построен протестантский храм - для него и жены. В его доме теперь гостиница, где мы и остановились.
Мы приехали перед закатом. Вода в озере была голубовато-зелёная, а верхушки обмыкающих гор, среди которых налилось озеро, покрыты дымкой и облачной рванью. Озеро очень украшено ещё маленьким островком посередине - купа деревьев за белым заборчиком, откосы мощены камнем.
Встречу мне устроили - как самому бы Чан Кай-ши. Открыли специальный построенный для него закрытый ход к пирсу, там подали катер (а корреспонденты уже наняли другой и следовали). Обошли островок, пристали к другому берегу; взбирались по лесенке к буддистскому храму. Уже в сумерках сделали угол по озеру - обширному, даже и для моторки. А потом я поднялся в половине шестого утра - текла богатая, быстропеременчивая игра красок на очищенном небе, слева над горой, перед восходам солнца! и какая гладь озера, какой покой! И замечательно поставлена на верхнем горизонте, против глаз, пагода матери.
Бедные, пренебрежённые миром тайваньцы, не избалованные вниманием иностранных гостей, встречали меня повсюду триумфально. Остановились мы на дневной завтрак (я в них не нуждался, только потеря лучшего времени, но У Фон-сан жить без них не мог) в Тайчжуне, в отеле нам отвели номер просто президентский по объёму и обстановке, и сразу же появился мэр Тайчжуна - вручать мне ключи от города. Для этого спустились в фойе, там он вручал при трёх десятках корреспондентов и двух сотнях сбежавшихся жителей. Аплодировали, махали, очаровательная китаяночка прорвалась пожать руку*. Позже вручали мне ключи и от крупного промышленного Као-Шьёна, и от мелкого, но исторического Лу-Кана, затем уже и просто от гостиницы “Амбасадор”. Всё представлялись, представлялись в разных местах ответственные лица - путались у меня и наружности, и посты. Со второго дня распорядился президент республики Чан Чин-куо (сын Чан Кай-ши) усилить мою охрану, добавилось спереди и сзади полиции (и всем же надо протяжно завтракать, удлиняются дневные перерывы).
А само собой добавлялись местные корреспонденты, уже следовало машин до сорока, - и со всем этим кортежем я появлялся в людных местах и под непрерывное общёлкивание. Это привлекало жителей, они сняли, махали, приветствовали, хлопали, там и сям я жал руки, снимался со стариками, с мальчишками (у китайчат волосы жёсткие, как проволока). Такой же кортеж шёл за нами в нагорный университетский парк Чи-Тоу, где ждал нас для завтрака отдыхательный дом с изумительным запахом деревянной - но не простого дерева постройки, ещё усиленным от тайваньской орхидеи, не так благоухающей вблизи, как по всему помещению. Чтобы пройтись по парку в одиночестве, надо было ускользнуть лесной тропкой.
На прядильной фабрике сажали в мою честь пу-ти-су (липу) и фотографировали с работницами. Прядильная фабрика, правда на японских и германских станках, - поразительно механизирована: от хлопка Африки и до нитяных катушек на экспорт - почти никого нет в огромных цехах: хлопок перегоняется по трубам, машинами скручивается, растягивается, снова скручивается, сами меняются шпульки, и бочки со скрутками сами движутся по полам цеха хитроумными зацепами из пола.
В Као-Шьёне вошли в зал в перерыве концерта - тут же заметили и стали аплодировать ближайшие, затем встали все тысячи полторы, откуда-то поднесли букет. (Бедные, бедные тайваньцы! - почти обречённые, всеми покинутые.)
Посетил я и верфи в Као-Шьёне - потрясающее кораблестроение, огромные танкеры на экспорт, а сухой док, говорят, второй в мире по величине, не знаю. Впечатления были так велики и натеснены, что я и не пытался записывать. Великаны корабельных корпусов, уже готовых в море. Запахи моря и слитный шум работ, как бы пескоструйный. Сварка готовых блоков в сухих доках. Каждая мелочь качества деталей и блоков проверяется компьютерами. Хотелось остаться дольше, вникнуть - а стыдно занимать собой внимание инженеров и рабочих.
Но ещё нет на острове всеобщего процветания. Тайвань одновременно: и процветает и выволакивается из нищеты японской колонизации. (Впрочем, остальному Китаю сейчас только пожелаешь такого уровня.) Побывали мы во многих и нищих местах, особенно в приморских. Тут и свои тяжёлые промыслы. Сушка соли из океанской воды: приходит вода по канавам, разливают её по ямам 1-й концентрации, затем 2- й, потом по сушильным квадратам, из них сгребают соль, несут в кучи, всё босиком. - Мелкий пруд, куда запускается из океана мелкая рыбка сабахи, здесь подкармливается (но при слишком большой жаре рыба погибает). Из нищей избушки рядом выходят двое рыбаков в одних юбках, заплывают на плоту, соскакивают и тянут сеть (обычно - ночью, чтобы к утру - свежую на рынок). - Немало обшарпанных лачуг, кирпичи как будто даже не сцементированы, торчат свободно, да ведь зимы тут и не знают.
И в Лу-Кбане - узкие, довольно зловонные переулки и задворки с неприглядной жизнью, как там живут и дышат? Тесная двухэтажная открытая жизнь. Вдруг на втором этаже над грязным переулком мост, и о нём тут же мемориальная доска: построил его Чен-Чи, на нём встречались поэты и писатели обмениваться идеями о каллиграфии, живописи, садовом искусстве, поэзии, шахматах, музыке и для приветствий луне.
В городе Тайнане (прежняя столица острова) встретишь и телегу, запряжённую волами. Но и в нём, и ещё больше в Као-Шьёне, и повсюду изобилие мотоциклов (как в коммунистическом Китае велосипедов): в конце рабочего дня едут сотни и сотни, запруживая улицы, - главный вид транспорта, хотя и автомобилей немало. (Даже большую живую свинью везут в мотоциклетной прицепке.) А светофоры - только в крупных городах, всюду на дорогах - регулировщики, дешевле. (И в гостиницах - изобилие прислуги, как в Японии.) Улицы переходят где хотят, даже дети. Хоть на всех не настроишься быстро - но строят и новые 10-этажные дома, с лифтами, был я в такой четырёхкомнатной квартирке учителя начальной школы.
Улица торгового ряда вся голубая: от солнца голубые навесы с обеих сторон перед магазинами. Но днём торговля вялая, днём и едят мало, а начинается торговая жизнь с 5 вечера - и до полуночи. К 9 вечера мы застали её разгар на торговой (и обжорной) улице Као-Шьёна. Множество ларьков сплошь по тротуарам, изобилие запасов и готовки, жарят, парят, кричат, - правда всё больше морское и на мой вкус запахи невыносимые. Тут же закусывают, поставив в темноте мотоциклы (никто их не запирает и не уводит, в городе жителей под миллион, а жизнь вполне безопасна всю ночь). Китайцы много едят, и в обильных количествах. И пить не боятся, их водка - около 70°. Хотя в китайской пище многого я избегал, но и куда больше ел, чем при японском “глазоедстве”. Пища китайцев несравненно вкусней. Как и язык на Тайване мягче японского, на мой слух. Как и сами китайцы теплей.
Не пропускал я, разумеется, и храмов. Немало тут буддистских (40 процентов тайваньцев исповедуют буддизм, он укрепился после Второй Мировой войны). Такие храмы уже знакомы были мне по Японии. Тут отметить лишь - буддистский центр Фо-Гуан-шань (Гора Света Будды) под Као-Шьёном. Огромная золочёная статуя Будды над зданием - свыше ста метров над уровнем местности. Очень простая прямоугольная конструкция храма. Три огромные фигуры рядом - сидящие, поджав колени: Будда Амитабха, Будда Сакья-Муни и Яусен- Будда (лечащий). А в нишах -14 800 маленьких будд и над ними маленькие огоньки. Ещё “свет сокровищ” - многосветный вращающийся конус из многих застеклённых окошечек, в каждом - маленький будда с лампочкой: зажигает эту лампочку тот, кто возносит молитву за здоровье или удачу, и снаружи на бумажке - его имя. Когда конус вращается - раздаётся музыка. Погоню буддистов за огромностью и за количеством - нам трудно понять, не улавливаю, как это связано с проповедуемой бренностью бытия. Так и подходы к главной статуе ещё обставлены сотнями совершенно одинаковых золочёных будд. У самой большой фигуры: левая рука вниз означает мудрость и приветствие из рая, правая вверх означает милосердие. Тут живёт 250 монахов (в чёрном, но иные - с фотоаппаратами, и тоже щёлкают).
Теперь предстояло смотреть конфуцианские храмы и прямо языческие. Они иногда и сочетаются. Такой большой комбинированный храм на склонах всё того же Солнечно-лунного озера. Три храма, один за другим в глубину; почти вплотную, и ещё некоторые - из трёх зданий в ряд, все с китайскими гнутыми крышами и щедро изукрашены резными фигурами и лепкой. На площадке перед ближним - два больших стерегущих краснолицых дракона, опёртых лапами на белые шары. И ещё с боков - по китайской беседке. Первый центральный храм опоясан галереей с красными лепными колоннами, и галерея посвящена материнскому божеству Матсу; сторожащему остров (уж отсторожила бы от коммунистов!), - “святая мать в небесах” по легенде родилась на малом острове близ Тайваня, взята живой на небо, спасает людей и особенно моряков. Перед храмом дымит курильница. Молящиеся тут не снимают ботинок. Перед нишей алтарной части - жертвенник с денежными бумажками, бросают “на счастье”. Всей резьбы и лепки невозможно описать. Из каждого нёфа свисают узорочные фонари. В глубине алтаря уже другие божества - Ю-Фей и Кан-Нюи, сидят рядом в креслах как два соцарствующих царя, оба чернобородые, в одеяниях золочёных, лицо Ю-Фея ближе к нормальному цвету, у Кан-Нюи ярко-красное. В приделах - ещё фигуры других божеств.
Глубже и выше переходишь в конфуцианский храм Та-Центи. Тут в глубине алтаря сидит уже просто Конфуций, не раскрашенный, тёмный, он в шляпе с полями, загораживает рот каким-то жезлом или свитком, изображено лицо мудрое и даже хитроватое. И перед ним тоже жертвенник, как перед всеми божествами, лежат бананы. Над алтарным углублением надпись: Великий Учитель Всего Мира. По бокам - красно-золотые ковчеги. В двух приделах фигуры учеников Конфуция Йен-Хуэ и Мэн-Цзы. Ещё какие-то щиты, секиры, конские головы на шестах.
А в конфуцианском храме в Тайнане (300 лет ему) - напротив, украшений мало, очень скромно внутри, разве что два симметричных оранжево-фиолетовых фонаря, и нет статуи Конфуция в алтарном углублении. (От частого мелькания статуй может быть потерян его авторитет, вместо этого - щит с изречением из него, и ещё по верху его слова: “Каждого можно научить”. Как из Толстого...) Рядом с храмом учебные помещения учеников. (И ещё рядом - спортплощадка для бейсбола простых школьников. Докатился и сюда.)
В большом языческом храме близ Тайнаня - добрая сотня красных колонн, больше десятка изогнутых черепичных крыш, по их карнизам драконы, всадники, орлы, лебеди, лодки, несдержанная щедрость фигур. Мой вход приветствовали звоном колокола и каким-то шумовым бубном. Жертвенники тут посерьёзнее - под листовым железом, ибо закалывают свиней и телят. В мою же честь устроили густое курение и отперли мне главный алтарь, а там в алтарной нише пять богов: У-Фу, Чен, Суй... А на боковых стенах - лепка тигров и вроде морских скорпионов, неописуемые чудовища: головы - с длинными рожками усов и развевающимися струями волос. За храмом дальше - обширный цветник с дуговым бассейном, причудливыми нагромождениями камней (избыточно, не по-японски) и множеством каменных фигур - зебра, жираф, косуля, журавль, лев, орёл, верблюд. Кирпичные переходы, цементный (но под вид бамбукового) мостик через водоём, потом лабиринт в камнях по грудь - и поднимаешься к двухэтажной галерее, где на стенах - китайские картины тушью и откуда просторный обзор на низменную приморскую местность.
Подобен этому и храм Матсу в Лу-Кане, где также встречали меня боем колокола. Всё то же изобилие гнутых цветных драконов на гнутых цветных крышах. Курильницы и посреди двора и внутри храм, сильный запах курений. На алтарном столе много приношений продуктов. Заимствованные из буддистского храма многолампочные конусы, но в каждом малом углублении - не Будда, а Матсу. Густорезьбяной алтарь, а за стеклом - ещё изваяния богов. А за алтарём! - ещё небольшой дворик с фонтаном-драконом, тут же второй храм, двухэтажные и башенные надстройки прелестной архитектуры. Этот храм посвящён китайскому божеству Юй-Хуан-таты: бородатые старики по трое сидят под стеклянными колпаками. Но во всей суете и фотовспышках корреспондентской толпы - стоит женщина на коленях перед алтарём и, ничего этого как бы не замечая, прилежно молится.
А ещё - всюду по острову рассыпаны, близ дорог стоят - маленькие, иногда вовсе крохотные, часовенки-алтарики с огоньками внутри - крупней или мельче, по средствам округи: каждая малая местность имеет своего отдельного покровителя и строит ему такой храмик. Тянется к Небу душа. Есть культ Чен Хуан-йе - божество защиты людей, даёт здоровье и счастье. Вот часовня Фу-Ан-мяу: на четырёх красных столбах - крыша над столом для приношений, за железной дверкой - маленький алтарик, как печь, там какие-то предметы - и крохотная сидящая чернобородая фигурка в золотой короне.
На Тайване вовсе нет расслабляющего дневного телевидения. А в Као-Шьёне вечером перед зданием “культурного центра” - стихийный массовый танец молодёжи на полуосвещённой площадке. И что же? не прижимка, не развязные раскачивания, но девственно-невинно: то хоровод, как в прежних русских танцах, то круговое касание плеч руками, то, попарно разделяясь, обходят друг друга по малому кругу; то прихлопы и притопы. Да нигде не увидишь обнявшихся парочек. Вошли мы и в сам “центр”, на концерт: студенческий квартет из классики, потом девичий хор, человек 40, нежными голосами спели две песни местного композитора, очень чистых, вроде нашего церковного пения.
Видел на Тайване и один замок - Су-Кан-Лоу, построил его 320 лет назад Ко Син-е, сам из династии Мин, при её свержении бежавший с материка от династии Цин. (Как бы предшественник Чан Кай-ши...) Скульптура изображает и голландских послов к Ко Син-е. (Остров “открыли” португальцы, но затем захватили и грабили голландцы.)
Поездка была - и испытание жарой, уже ходил я в сетчатой рубашке, пересеча тропик. Уже нигде в ду́ше не бывало холодной воды, а всё тёплая. Всё же много у меня ещё сил оказалось, на моём 64-м году: прокрутился в жаре б недель, и ещё мог бы, если бы располагался к тому смысл. Но уже не поехал в тропический Кен-тин-парк и к коралловым рифам, ни в горный восточный Тайвань, как собирался.
В Тайбей мы вернулись накануне моей речи. Поработал я с переводчиком - он понимал как будто больше, чем я ожидал. Убедили меня надеть чёрный костюм, хотя и середина жаркого дня. А отстранил из программы задуманное подношение букетов: слишком трагическая тема, и я не артист.
Речь заняла 50 минут, с переводом. Отзывно было говорить перед такой на редкость понимающей аудиторией (больше 2000 человек, зал с амфитеатром). Во всём сочувственны и чутко аплодировали в каждом задевающем месте. По окончании зал встал, аплодируя. Среди подошедших потом - молодой толковый министр информации, спикер парламента и глава не гоминьдановской “молодёжной” партии (а сам старичок). Министр информации просил разрешения распространять речь по миру по-английски. “Только если у вас есть хороший переводчик”. Будто бы есть. Ужли?
После речи принести мне в номер разбирать разные приглашения, предложения, нескончаемо изнурительные подарки - и в самом лишь конце подали письмо, задержавшееся на четыре дня, от русского - Георгия Александровича Алексеева, бывшего крупного деятеля власовского движения. На Тайване! - вот неожиданность. Я тотчас ему позвонил. Пришёл, 74 года, собранный, умный, волевой. Счастье же какое - вдруг встретиться с русским человеком и говорить на полный объём, густоту мысли и свежесть. (Оказалось: это он и сделал английский перевод моей речи, а китайский переводчик за объяснением каждой второй фразы приходил именно к нему, отсюда и его “смышлёность”, меня удивившая.) Я тут же стал интервьюировать Г. А. о Власове, о Пражском собрании ноября 1944, где его подпись под манифестом стояла третья, - а он переводил разговор на будущее России. Разочарованный в дрязгах австралийской эмиграции и её подорванности советскими агентами, он переехал на Тайвань работать в студии “Свободы” - но Киссинджер в своей “разрядке” с Китаем закрыл её. Теперь, пользуясь моим приездом, Г. А. хотел просить тутошнее начальство выделить из тайваньских передач специальный русский час на Сибирь.
Я бы и попробовал провести это через президента Чана, который всё собирался меня приглашать, да что-то не приглашал. Мне-то эта встреча, после отказа от рейгановской, была даже неуместна, но русский радиочас хорошее дело, для этого стоит. (Встреча так и не состоялась, и мне потом объясняли: после моей речи, с большими резкостями касательно Америки, Чан Чин-куо не мог открыто солидаризироваться со мной, это поставило бы его в неудобное положение. Тайваньское правительство хотело бы выиграть, не рискуя. Да никогда не посмеют они ссориться и с Советским Союзом, начинать русские радиопередачи. Ещё позже узнал: да в молодости своей, живя в Москве, Чан-младший был настолько ярым коммунистом, что в долгой ссоре с отцом, - и помирился с ним лишь после того, как бежал из СССР от ожидаемого ареста. Но закваска-то молодости - осталась...)
Вечером речь мою передавали по всем трём каналам телевидения одновременно, но по-разному снятую. Дали сплошь полностью русский голос, а китайский перевод иероглифами.
В речи моей явственен был оттенок, неприемлемый для Соединённых Штатов: что они отреклись от Тайваня. А ещё: я упомянул Грузенберга, посадившего Китаю Мао Цзе-дуна, да сравнил судьбу тайваньского народа с судьбой еврейского - это напрашивалось от равной численности этих народов, от сходной и несходной судьбы в ООН*. Этот новый ракурс в Штатах заметили сразу, тайваньскую мою речь поддержали только правые газеты, либеральные даже не упомянули. На “Голосе Америки” несколько дней “зажимали” текст, не решаясь по-русски передавать его в СССР. А для русской секции “Свободы” третьеэмигрант Шрагин поспешил составить “круглый стол”, чтобы опакостить мою речь. “Как вы объясняете такие похвалы Солженицына Тайваню?” - спросил он американского слависта Альфреда Френдли-младшего. И тот бойко: “Наверно, его там накормили хорошо”. И передачу такого уровня тут же совали в эфир на Россию - директор Бейли на “Свободе” успел снять, но это ему потом припомнили, при увольнении, как одну из главных вин. - (Позже достиг меня текст и московской радиопередачи “Мир и прогресс” на Китай, 18 ноября. Каждый в Советском Союзе и во всех частях мира знает, кто такой Солженицын: фанатический антикоммунист и адвокат автократической монархии, изменник своей родине, сейчас на Западе защищает интересы богатых. Заявление, которое он сделал на Тайване, несомненно доказывает, что поездка предателя - часть вашингтонской враждебной политики по отношению к Китаю. Расточая похвалы режиму Чанг Чинг-ку (Чан Чин-куо), этот ультраантикоммунист стряпал разные слухи про Китайскую Народную Республику (это - Грузенберг...). В роли агента Вашингтона Солженицын применил высшие усилия своей элоквентной риторики, чтобы заострить амбиции тайваньских тиранов. - Как и всегда: жернова с двух сторон.)
Ещё три дня я пробыл на Тайване после речи. Уже хотелось кончать путешествие, рвался уехать раньше, да не позволяло самолётное расписание.
Позвали меня посмотреть фильм “Портрет одного фанатика” по “Горькой любви” Бай-Хуа, запрещённой в континентальном Китае. Очень он меня взволновал, так щемили даже обрывки реальных сцен из краснокитайской жизни. Вот что значит сохранить кусочек своей территории - хоть для изречения правды. Сказал им: “Такие фильмы могут делать только перестрадавшие люди. Ни в какой Америке такого фильма никогда бы не сделали. Нигде нельзя так выразить Китай, как с территории свободного Китая. Завидую вам: у нас, у русских, нет такой территории, и мы не можем сделать подобного”.
Осматривал музей китайских сокровищ. На поездку железной дорогой по восточному берегу (что-то вроде нашей Кругбайкальской) не хватило уже времени. Даже и Тайбея толком не видел: совпало их празднество, годовщина освобождения от японской колонизации, митинг, парад, - неудобно мне было мельтешиться. А остался на лишний день - новые приглашения. Не поехал в университет получать докторскую, не поехал в академию за тем же, - а тут приглашение генерала от гарнизона Пескадорских островов, - нет уж, увольте. Всегда надо знать точную меру отъезда.
Приготовил прощальное заявление для прессы. Спустились прочесть его в вестибюль гостиницы. Человек 30 корреспондентов засвечивали лампами, щёлкали, подсовывали микрофоны целыми связками.
Перед отъездом Солженицына из Китая г-н У Санлянь подарил Солженицыну в качестве сувенира альбом для рисования. Справа - г-н У Каймин, сын У Санляня.
Ещё предстоял мне прощальный ужин, который устраивал старик У Сан-лин и его Фонд. Поехали ещё в другой отель. Тут увидел я руководителей трёх тайваньских партий - гоминьдана, всё той же “молодёжной” и - социал-демократической. Последнего спросил: разделяете ли вы положения моей речи? - и с удивлением узнал, что - да. (Но, передавали мне, в либеральных интеллектуальных кругах недовольны: почему я не требовал беспредельной демократии в Тайване? Даже какой-то ответный “круглый стол” из профессоров успели составить по телевидению.) Уже все собравшись, ждали ещё 40 минут, пока министр информации привёз мне подарок от президента Чана: книгу по-русски его отца Чан Кай-ши “Три народных принципа”. Не смели начать раньше...
Потом сели 15 китайцев за круглый стол - и начался двухчасовой изнурительный для меня ужин. Посреди круглого стола - концентрический вращающийся диск, на него и ставится каждое новоприносимое блюдо, а потом всего одна официантка, крутя диск, накладывает палочками в тарелки в строгом порядке: мне, потом справа от меня двоим, потом слева двоим, опять справа и слева (и вращает диск в разные стороны и всё время бегает вокруг большого стола), потом против меня хозяину; лишь потом трём второстепенным гостям около него. И эта процедура тоже продолжалась раз 16, сколько было блюд. Затем я заметил, что никто не начинает есть, пока не начинаю я. А некоторые блюда я и в рот взять боялся, затрудняя общую череду. Но вот - подали несомненную свинину и несомненную говядину - тут мне пояснили, что по китайскому обычаю нельзя доедать всё дочиста, а обязательно оставить что-нибудь на блюде. Напротив, заметил я: из рюмки лучше и не отпивать, сколько бы ты ни отпил - сейчас же дополняют. Китайцы пьют не так, как японцы, не осторожничают. У них даже изматывающая система поодиночного вызова на питьё: достаточно одному поднять рюмку в твою сторону - и ты должен с ним отдельно выпить, затем со следующим, со следующим (и вино пьют - горячеватое). Был, конечно, и омар - целый, в чешуе, с искусственными красными глазами, а куски вынутого и распаренного мяса отдельно, запах невыносимый. Был суп из птичьих гнёзд. Была свинина в четырёх видах: сперва целый большой кусок, но от него выдают только по кусочку жареной шкурки; потом - нарезанные ломтики её; потом грудные косточки, сильно зажаренные; потом отдельно жирные поджаренные куски. Я думал - не дождусь, кончится ли когда ужин. А серьёзно разговаривать было нельзя: переводчик мой никуда, и только у двоих чёткий английский - так мой ограничен. Кроме двух дюжин комплиментов о моей речи, и что мой приезд составит эпоху в Тайване (потом, действительно, постановлением парламента включили мою речь в школьные хрестоматии), да моих соображений о русско-китайских путях, разговаривать не пришлось, они взялись между собой по-китайски, а я скучал. Наконец дождался десерта, но и это не конец, теперь фрукты в несколько приёмов (официантка художественно раздавала). Затем все стали слегка кланяться, чтоб я ещё более поклонился, я так и сделал - и стол распался.
После моего прощального заявления корреспонденты дежурили и на аэродроме и в гостинице. Но отъезд был устроен умно: из гостиницы уехали с чёрного хода, гнали на аэродром уже с опозданием, когда шоссе было чистое. На аэродроме ввели ждать в совсем отдельное помещение и на самолёт посадили отдельным трапом, прежде всех. И в пустом салоне второго этажа китайской линии ехали со мной только трое мужчин, теперь я уже понимал, что охранники. (Походило это в чём-то на мою высылку из СССР...) Через Тихий океан летели 11 часов без остановки, утомительно.
В Лос-Анджелесе на пересадке так оскорбительно неприятно ударил грубый американский дух: взрослые мужчины в вестибюле свистят, развязные девицы, преувеличенно важные толстые негритянки. Ощущение страшно чужой страны, не ближе Японии - и почему я тут живу? Неужели не мог найти породней? И внутренность самолёта TWA - как тёмный неуютный сарай, в который натыкано кресел. Нерасторопные неряхи-стюардессы. Сколько самоуверенных лиц, и привыкли американцы к самолётам, как к трамваю. Нога задирают. А на экране три часа выплясывал дурацкий фильм, спасибо что хоть звук - в наушниках, можно не слышать.
<...>
Считать ли, что хоть тайваньская речь разнеслась, поработала, может кого и усовестила? Не знаю. Прошло несколько месяцев - ещё меньше понимал.
Источники:
1. Александр Солженицын. Угодило зёрнышко промеж двух жерновов. Очерки изгнания / "Новый мир", 2000, №12 // www.nm1925.ru Скриншот
2. Солженицын А.И. Угодило зёрнышко промеж двух жерновов: Очерки изгнания. - М.: Время, 2021. - 880 с.: илл. - (Собрание сочинений. Т.29).