Ходасевич-22, или К столетию одного рукопожатия
Часть первая, отрицательная
Раз уж все равно получается очень длинно, то пускай будет и патетический эпиграф:
«То же и в архиве нашей памяти. И в ней есть свои шкафы, ящики, коробки и коробочки. […] Как в них найти те "бисеринки" эмоциональных воспоминаний, впервые мелькнувшие и навсегда исчезнувшие, как метеоры, на мгновение озаряющие и навсегда скрывающиеся? Когда они являются и вспыхивают в нас (как образ серба с обезьяной), будьте благодарны Аполлону, ниспославшему вам эти видения, но не мечтайте вернуть навсегда исчезнувшее чувство» (Станиславский, «Работа актера над собой»)
Генетическая связь между «Обезьяной» Ходасевича (1918-1919) и «С обезьяной» Бунина (1907) - излюбленный литературоведческий сюжет; то, что второе ст-ние - «прямой прототекст» первого, стало своего рода общим местом. Действительно, совпадений на удивление много («количество заимствованных или переиначенных деталей шокирует», признается В. Е. Пугач). Процитирую последний из существующих перечней, для краткости дополнив его еще одним очевидным пунктом: «Балканец-музыкант с обезьянкой (хорват у Бунина, серб у Ходасевича); зной; [место действия - дачи]; обезьянка, пьющая воду; особенный взгляд животного, на который обращают внимание оба поэта» (В. И. Шубинский. Владислав Ходасевич. М., 2012. С. 260); кажется невероятным, чтобы такая экзотически-прихотливая комбинация могла возникнуть в двух независимых случаях.
Дело, впрочем, осложняется двумя обстоятельствами. Во-первых, Ходасевич в 1927 г. пометил напротив «Обезьяны» в т. н. берберовском экземпляре «Собрания стихов»: «Все так и было, в 1914, в Томилине», - а шестью годами ранее сказал то же своей случайной порховской собеседнице, которую разыскал и расспросил в конце восьмидесятых М. В. Безродный (между прочим, судя по адресу в ходасевичевских письмах 1914 г., встреча поэта с обезьяной произошла ни больше ни меньше на ул. Достоевского - в Томилине улицы и тогда и теперь называются именами писателей; странно, что там до сих пор нет улицы Ходасевича, и жаль, что нет двойного монумента, запечатлевшего рукопожатие; так и вижу его). Это «все так и было» (по поводу ст-ния Бунина, кстати, нечто подобное тоже было произнесено - Катаевым в «Траве забвенья»: «Сколько раз до сих пор я видел [там же, в Одессе] обыкновенного уличного шарманщика, но только теперь, взглянув на него глазами Бунина, понял, что и шарманщик поэзия, и его обезьянка поэзия…») не раз служило филологам поводом, чтобы продемонстрировать лукавство писательских отсылок к реальности - кто же не знает, что стихи делаются из стихов! См., напр.: «И хотя Ходасевич уверял, что описал все, как было на даче в Томилино в 1914 году, мы знаем цену истинным приключениям, происходящим с поэтами на даче. Один в Томилино встречает Обезьяну, другой на Акуловой горе близ ст. Пушкино - Солнце. Сугубую литературность происходящего разоблачает бунинское стихотворение “С обезьяной” […]. Ходасевич лукавил, речь шла не о действительном событии, а о бунинском сюжете» (Г. Г. Амелин, В. Я. Мордерер). Другой пример: процитировав статью Ходасевича «О поэзии Бунина» (1929) - «Не разделяя принципов бунинской поэзии (напрасно стал бы я притворяться, что их разделяю: мое притворство было бы тотчас и наиболее наглядно опровергнуто хотя бы моими собственными писаниями)...», - И. Я. Померанцев мягко уличает ее автора: «Отчего же опровергнуто? Обезьяны не спрячешь».
Во-вторых, Омри Ронен, познакомившись в 1968 г. в Нью-Йорке с Берберовой, спросил ее о ст-нии Бунина: «оказалось, […] что ни она, ни (по всей вероятности) он» его не знали. Это свидетельство, впрочем, также дезавуируется: к моменту написания «Обезьяны» Ходасевич и Берберова еще не были знакомы, да и вообще Берберова как мемуаристка на серьезном подозрении.
Поскольку родство двух ст-ний кажется установленным (в виду дальнейшего отметим, однако, отчетливый скепсис m_bezrodnyj, а также сознательно-осторожные формулировки А. К. Жолковского и А. Макушинского), интерпретаторы обсуждают перемену деталей: почему Ходасевич превратил хорвата в серба? Потому что война, «Сараево […] начинает просвечивать сквозь дачную идиллическую кулису, Гаврила Принцип снова стреляет в несчастного эрцгерцога» (А. Макушинский, ссылку см. выше). Почему пририсовал бунинскому обезьянщику крест на груди? Потому что это «важный для русского “сербского текста” символ» (В. В. Мароши). Почему дал ему бубен вместо шарманки? «To camouflage his obvious plagiarism» (из эссе хорватской писательницы Дубравки Угрешич «Балканский блюз» [1994], главка так и называется - «Шарманка и бубен», на шутку вроде не похоже). А. К. Жолковский, кстати, в силу мельчайшей, но показательной аберрации даже наделяет серба из «Обезьяны» шарманкой - по образцу бунинского героя («шарманочный мотив, […] восходящий к Бунину»).
Между тем возражений остается немало. Обилие и разительный характер параллелей вроде бы должны указывать на такое положение дел, когда Ходасевич не просто полусознательно использовал чужой мотив, но тщательно выстроил сложную концептуальную аллюзию - побуждая своих читателей вспомнить о бунинском прообразе и разглядывать «Обезьяну» сквозь его призму. Но что это дает младшему стихотворению? Попытки ответить на этот вопрос представляются, честно сказать, натянутыми: так, по Г. Г. Амелину и В. Я. Мордерер, за обеими обезьянами скрывается Пушкин (в этом случае точным конспектом ст-ния Ходасевича окажется незабвенное «Душа моя играет, душа моя поет, / Мне братеник Пушкин руку подает»); по В. Е. Пугачу, Ходасевич прилюдно кладет предшественника на лопатки, противопоставляя банально-описательной обезьяне Бунина свою - экзистенциальную («Бунин не услышал, что хотела сообщить ему обезьяна. Пришлось ей дожидаться более понятливого Ходасевича»).
Кроме того, большинство комментаторов упускают из виду, что у Бунина есть еще одна обезьяна, на сей раз великолепная - и ведет ее уже не хорват с шарманкой, а, ровно как у Ходасевича, серб с бубном (рассказ «Чаша жизни», 1912):
«Песчаная улица [провинциального Стрелецка, за которым угадывается Елец] была не избалована зрелищами. Однажды, когда появился на ней серб с бубном и обезьяной, несметное количество народа высыпало за калитки. У серба было сизое рябое лицо, синеватые белки диких глаз, серебряная серьга в ухе, пестрый платочек на тонкой шее, рваное пальто с чужого плеча и женские башмаки на худых ногах, те ужасные башмаки, что даже в Стрелецке валяются на пустырях. Стуча в бубен, он тоскливо-страстно пел то, что поют все они спокон веку, - о родине. Он, думая о ней, далекой, знойной, рассказывал Стрелецку, что есть где-то серые каменистые горы.
Синее море, белый пароход...
А спутница его, обезьяна, была довольно велика и страшна, старик и вместе с тем младенец, зверь с человеческими печальными глазами, глубоко запавшими под вогнутым лобиком, под высоко поднятыми облезлыми бровями. Только до половины прикрывала ее шерсть, густая, остистая, похожая на енотовую накидку. А ниже все было голо, и потому носила обезьяна ситцевые в розовых полосках подштанники, из которых смешно торчали маленькие черные ножки и тугой голый хвост. Она, тоже думая что-то свое, чуждое Стрелецку, привычно скакала, подкидывала зад под песни, под удары в бубен, а сама все хватала с тротуара камешки, пристально, морщась, разглядывала их, быстро нюхала и отшвыривала прочь».
Впрочем, инерция движения из пункта Б. в пункт Х. оказывается столь сильна, что филологи, обращавшие внимание на это место (Т. В. Сяськова. «Чаша жизни» И. А. Бунина в контексте мировой культуры. М., 1997. С. 41; В. В. Мароши; и др.), все равно говорят о «двойном источнике» Ходасевича, для чего-то перемешавшего в своем тигле бунинские стихи с его же прозой. Спорадические находки других балканцев с обезьянами в русской литературе приводят к тем же выводам: так, m_bezrodnyj, указав на ст-ние Белого «Из окна» (1903; см. ниже), тоже склонен трактовать обнаруженную параллель как литературную («Не приходится, однако, сомневаться в том, что Ходасевич читал, и внимательно читал, “Золото в лазури”»).
Отсюда все дальнейшее.
(продолжение см. в следующем посте)
Раз уж все равно получается очень длинно, то пускай будет и патетический эпиграф:
«То же и в архиве нашей памяти. И в ней есть свои шкафы, ящики, коробки и коробочки. […] Как в них найти те "бисеринки" эмоциональных воспоминаний, впервые мелькнувшие и навсегда исчезнувшие, как метеоры, на мгновение озаряющие и навсегда скрывающиеся? Когда они являются и вспыхивают в нас (как образ серба с обезьяной), будьте благодарны Аполлону, ниспославшему вам эти видения, но не мечтайте вернуть навсегда исчезнувшее чувство» (Станиславский, «Работа актера над собой»)
Генетическая связь между «Обезьяной» Ходасевича (1918-1919) и «С обезьяной» Бунина (1907) - излюбленный литературоведческий сюжет; то, что второе ст-ние - «прямой прототекст» первого, стало своего рода общим местом. Действительно, совпадений на удивление много («количество заимствованных или переиначенных деталей шокирует», признается В. Е. Пугач). Процитирую последний из существующих перечней, для краткости дополнив его еще одним очевидным пунктом: «Балканец-музыкант с обезьянкой (хорват у Бунина, серб у Ходасевича); зной; [место действия - дачи]; обезьянка, пьющая воду; особенный взгляд животного, на который обращают внимание оба поэта» (В. И. Шубинский. Владислав Ходасевич. М., 2012. С. 260); кажется невероятным, чтобы такая экзотически-прихотливая комбинация могла возникнуть в двух независимых случаях.
Дело, впрочем, осложняется двумя обстоятельствами. Во-первых, Ходасевич в 1927 г. пометил напротив «Обезьяны» в т. н. берберовском экземпляре «Собрания стихов»: «Все так и было, в 1914, в Томилине», - а шестью годами ранее сказал то же своей случайной порховской собеседнице, которую разыскал и расспросил в конце восьмидесятых М. В. Безродный (между прочим, судя по адресу в ходасевичевских письмах 1914 г., встреча поэта с обезьяной произошла ни больше ни меньше на ул. Достоевского - в Томилине улицы и тогда и теперь называются именами писателей; странно, что там до сих пор нет улицы Ходасевича, и жаль, что нет двойного монумента, запечатлевшего рукопожатие; так и вижу его). Это «все так и было» (по поводу ст-ния Бунина, кстати, нечто подобное тоже было произнесено - Катаевым в «Траве забвенья»: «Сколько раз до сих пор я видел [там же, в Одессе] обыкновенного уличного шарманщика, но только теперь, взглянув на него глазами Бунина, понял, что и шарманщик поэзия, и его обезьянка поэзия…») не раз служило филологам поводом, чтобы продемонстрировать лукавство писательских отсылок к реальности - кто же не знает, что стихи делаются из стихов! См., напр.: «И хотя Ходасевич уверял, что описал все, как было на даче в Томилино в 1914 году, мы знаем цену истинным приключениям, происходящим с поэтами на даче. Один в Томилино встречает Обезьяну, другой на Акуловой горе близ ст. Пушкино - Солнце. Сугубую литературность происходящего разоблачает бунинское стихотворение “С обезьяной” […]. Ходасевич лукавил, речь шла не о действительном событии, а о бунинском сюжете» (Г. Г. Амелин, В. Я. Мордерер). Другой пример: процитировав статью Ходасевича «О поэзии Бунина» (1929) - «Не разделяя принципов бунинской поэзии (напрасно стал бы я притворяться, что их разделяю: мое притворство было бы тотчас и наиболее наглядно опровергнуто хотя бы моими собственными писаниями)...», - И. Я. Померанцев мягко уличает ее автора: «Отчего же опровергнуто? Обезьяны не спрячешь».
Во-вторых, Омри Ронен, познакомившись в 1968 г. в Нью-Йорке с Берберовой, спросил ее о ст-нии Бунина: «оказалось, […] что ни она, ни (по всей вероятности) он» его не знали. Это свидетельство, впрочем, также дезавуируется: к моменту написания «Обезьяны» Ходасевич и Берберова еще не были знакомы, да и вообще Берберова как мемуаристка на серьезном подозрении.
Поскольку родство двух ст-ний кажется установленным (в виду дальнейшего отметим, однако, отчетливый скепсис m_bezrodnyj, а также сознательно-осторожные формулировки А. К. Жолковского и А. Макушинского), интерпретаторы обсуждают перемену деталей: почему Ходасевич превратил хорвата в серба? Потому что война, «Сараево […] начинает просвечивать сквозь дачную идиллическую кулису, Гаврила Принцип снова стреляет в несчастного эрцгерцога» (А. Макушинский, ссылку см. выше). Почему пририсовал бунинскому обезьянщику крест на груди? Потому что это «важный для русского “сербского текста” символ» (В. В. Мароши). Почему дал ему бубен вместо шарманки? «To camouflage his obvious plagiarism» (из эссе хорватской писательницы Дубравки Угрешич «Балканский блюз» [1994], главка так и называется - «Шарманка и бубен», на шутку вроде не похоже). А. К. Жолковский, кстати, в силу мельчайшей, но показательной аберрации даже наделяет серба из «Обезьяны» шарманкой - по образцу бунинского героя («шарманочный мотив, […] восходящий к Бунину»).
Между тем возражений остается немало. Обилие и разительный характер параллелей вроде бы должны указывать на такое положение дел, когда Ходасевич не просто полусознательно использовал чужой мотив, но тщательно выстроил сложную концептуальную аллюзию - побуждая своих читателей вспомнить о бунинском прообразе и разглядывать «Обезьяну» сквозь его призму. Но что это дает младшему стихотворению? Попытки ответить на этот вопрос представляются, честно сказать, натянутыми: так, по Г. Г. Амелину и В. Я. Мордерер, за обеими обезьянами скрывается Пушкин (в этом случае точным конспектом ст-ния Ходасевича окажется незабвенное «Душа моя играет, душа моя поет, / Мне братеник Пушкин руку подает»); по В. Е. Пугачу, Ходасевич прилюдно кладет предшественника на лопатки, противопоставляя банально-описательной обезьяне Бунина свою - экзистенциальную («Бунин не услышал, что хотела сообщить ему обезьяна. Пришлось ей дожидаться более понятливого Ходасевича»).
Кроме того, большинство комментаторов упускают из виду, что у Бунина есть еще одна обезьяна, на сей раз великолепная - и ведет ее уже не хорват с шарманкой, а, ровно как у Ходасевича, серб с бубном (рассказ «Чаша жизни», 1912):
«Песчаная улица [провинциального Стрелецка, за которым угадывается Елец] была не избалована зрелищами. Однажды, когда появился на ней серб с бубном и обезьяной, несметное количество народа высыпало за калитки. У серба было сизое рябое лицо, синеватые белки диких глаз, серебряная серьга в ухе, пестрый платочек на тонкой шее, рваное пальто с чужого плеча и женские башмаки на худых ногах, те ужасные башмаки, что даже в Стрелецке валяются на пустырях. Стуча в бубен, он тоскливо-страстно пел то, что поют все они спокон веку, - о родине. Он, думая о ней, далекой, знойной, рассказывал Стрелецку, что есть где-то серые каменистые горы.
Синее море, белый пароход...
А спутница его, обезьяна, была довольно велика и страшна, старик и вместе с тем младенец, зверь с человеческими печальными глазами, глубоко запавшими под вогнутым лобиком, под высоко поднятыми облезлыми бровями. Только до половины прикрывала ее шерсть, густая, остистая, похожая на енотовую накидку. А ниже все было голо, и потому носила обезьяна ситцевые в розовых полосках подштанники, из которых смешно торчали маленькие черные ножки и тугой голый хвост. Она, тоже думая что-то свое, чуждое Стрелецку, привычно скакала, подкидывала зад под песни, под удары в бубен, а сама все хватала с тротуара камешки, пристально, морщась, разглядывала их, быстро нюхала и отшвыривала прочь».
Впрочем, инерция движения из пункта Б. в пункт Х. оказывается столь сильна, что филологи, обращавшие внимание на это место (Т. В. Сяськова. «Чаша жизни» И. А. Бунина в контексте мировой культуры. М., 1997. С. 41; В. В. Мароши; и др.), все равно говорят о «двойном источнике» Ходасевича, для чего-то перемешавшего в своем тигле бунинские стихи с его же прозой. Спорадические находки других балканцев с обезьянами в русской литературе приводят к тем же выводам: так, m_bezrodnyj, указав на ст-ние Белого «Из окна» (1903; см. ниже), тоже склонен трактовать обнаруженную параллель как литературную («Не приходится, однако, сомневаться в том, что Ходасевич читал, и внимательно читал, “Золото в лазури”»).
Отсюда все дальнейшее.
(продолжение см. в следующем посте)