для Заповедника Сказок в День Воображаемой Картографии
Гуцерий-гуцерий
Я сижу на пороге дома, задрав голову и хлюпая носом. Нет, не плачу.
На дворе снова ночь. Сине-чёрная ночь с голубыми огнями. Небесные огни мелкие, крупные, тусклые, яркие. Но с ними не весело, вторую ночь не весело.
Я сижу на пороге, потому что внутри находиться нет сил. В папиной комнате без перерыва играет лютнист; мама надеется, папа услышит, вернётся. Жаль, он не слышит.
В доме два дня не метут, не готовят еду, не стирают. Ждут. И я жду. Ничего не происходит. Соседи приходят, соболезнуют, приносят поминальную еду и просят назначить день похорон, мама молчит. Я всех вежливо благодарю и прошу подождать. Еда лежит на льду. Папа лежит на столе. Стол в его комнате, всю мебель оттуда вынесли, вынесли и сундук. Остались стол и стул. Папа и лютнист.
В воздухе нет прохлады, ни дуновения ветра. Рядом садится некто, а мне не интересно, знакомый ли, незнакомец. Столько народу прошло за два дня по нашим ступенькам - нет уже дела, кто здесь и надолго ли прибыл.
Вздыхаю и шмыгаю носом. Тот, кто сел рядом, протягивает носовой платок. Зря.
Головы не поверну, буду смотреть на небесные, да чтоб их, расплылись блестящими пятнами, белыми и голубыми. Прячусь в воротник, тру глаза - жарко очень, пот так и льёт. Ужасно жаркая ночь. Лето ужасное. А платок у меня свой есть.
Этот новый гость странный: зарылся в капюшон, укутался в плащ, лишь пыльные сапоги выглядывают. Лица не видно. Спрятал платок в карман и тащит наружу свиток. Длинный-предлинный. Ого! Глубокие же у него карманы.
- Я учёный человек, - говорит, - жизнь провёл в странствиях. Где ни побываю, всюду записываю рассказы об удивительных событиях и редких животных. Вот на этой карте, я тебе покажу, отмечены самые невероятные места. Посмотри.
Указывает пальцем на край справа и сверху. Судя по тому, что слева и снизу на карте наши края (у папы ведь тоже есть карта, меньше и без картинок), огромная гора с дымной макушкой стоит далеко-далеко отсюда. За неделю не добраться.
- Когда гора вздрагивает и разражается потоками живого огня, - говорит этот странный учёный, - надо подобраться близко, насколько возможно, и положить горшок из обожжённой красной глины, пузытый-узкогорлый. Или хотя бы чугунок. Если повезёт, в горшок заползёт саламандра, тогда горшок надо перевернуть, и всегда у тебя будет огонь, только не забывай кормить её.
- Чем питается саламандра? - пытаюсь разглядеть лицо под капюшоном.
Видна тонкогубая ухмылка.
- Они всеядны. Пока горшок стоит горлышком кверху, саламандре не выбраться. А это, - он ведёт пальцем по краю карты к середине, - лес, где растут железные деревья. На них вьют гнёзда огромные птицы. Взрослую птицу не изловить, но можно выкрасть птенца, пока родители в поисках пищи.
- А кстати, не бывает растений из железа.
- Деревья не из железа, их называют так, потому что стволы такие тяжёлые, что тонут в воде. Но интересно не это. Вырастишь птенца, и он начнёт петь, дивные трели выводит, но кто начнёт вдруг различать слова, человеческие слова, тот, стало быть, умер. Но кому не время, тот слов не расслышит.
Он молчит, я рассматриваю карту. Она больше, намного больше папиной, за морем тоже есть земли, оказывается, там странные звери и рыбы. Целый пруд рыб где-то там, далеко.
- Если тебе интересно, могу рассказать, что за рыба у вас живёт. Не смотри на меня так, я знаю об этой рыбе много, она называется гуцерий.
- Рыба у нас не живёт.
- Правильно, всем так отвечай. Гуцерий - большая ценность.
- Но это правда! Мы отпустили рыбу. Папа сам попросил, мы с ним вдвоём отнесли рыбу на берег речки, она уплыла, - слёзы просятся на глаза, но я смогу договорить. - С того дня он как мёртвый, глаза закрыты, кожа бледная, ледяная.
Странствующий учёный заглядывает мне в лицо. Он мне не верит.
- Вы отпустили гуцерия?!! Как можно!!! Это волшебная рыба. У самого короля заморского государства нет такой рыбы. Её нельзя изловить, а вы отпустили?..
- Папа сказал, что рыба так хочет.
Я смотрю в небо. Учёный смотрит в небо. И мы молчим. Иногда он вздыхает.
Наконец-то становится прохладно. На карту больше не садятся мотыльки - свет занесли в дом. Меня больше не гонят спать - папы нет. Он не умер, но его словно нет.
- Думаю, твой отец жив, - бормочет учёный, сворачивая карту и пряча в карман.
Я ошарашенно наблюдаю за ним. Все мне не верят, а этот чужестранец поверил?!
- Откуда вы знаете?
- Я знаю про гуцериев много. У них глубокий пруд, у пруда нет дна. Ваш гуцерий найдёт на дне реки ключ, протиснется в толщу земли и поплывёт по подземным водам к своему королю.
- У рыб есть король?!
- У рыб - нет, у гуцериев есть. Гуцерий не рыба, хоть и выглядит похоже. Волшебное существо, которое может подружиться с человеком, если они поглядят друг на друга без неприязни. Чтобы встретить гуцерия, надо нырнуть глубоко-глубоко. Беда в том, что на глубине так темно, что человеческий глаз ничего не видит. Многие смельчаки ныряли, и оказывались растерзанными.
Учёный снимает капюшон и улыбается. Ну и противная же у него улыбка!
- Гуцерии плотоядны.
Бр-р-р! Не хочу этого знать. Но всё же...
- А наш гуцерий людей не ел. Правда, папа не разрешал к нему подходить. Держал комнату запертой. В комнате - просмоленный сундук, а в сундуке - рыба. То есть гуцерий.
- Возможно, не ел. Я слышал, в ваших краях случился страшный голод пару лет назад, люди сами были готовы сожрать друг друга, да ты, наверное, не помнишь.
- Ещё как помню! И осетры из рек, и олени из леса исчезли. Уродился только горох, ни хлеба, ни овощей с фруктами. На гороховых булках и каком-то киселе полгода жили.
- То есть не голодали. Всё потому, что гуцерий желеет.
- Он нас жалел?
- Желеет он. Слушай внимательно. Когда у гуцерия ближе к хвосту срежешь мясо, ущерба ему никакого, а вместо мяса сразу нарастает желе. Желеет гуцерий. Ясно теперь? Воды ему много надо. Он без воды желеть не может.
Про то, что вода нужна, хоть мокрую тряпку вокруг рыбы обернуть, я знаю. И что тот жирный кисель называли «желе», помню. Теперь всё сошлось!
- Неужели каждый гуцерий так может?
Учёный кивает.
- И он разрешит покалечить свой хвост?
- Тому человеку, которому доверяет. Если хвост долго не трогать, он вновь обрастает мясом. Но это не все чудеса, на которые он способен. Вот смотрит он в глаза, и ты понимаешь, что сделать, чтобы разбогатеть, к примеру.
- Или стать счастливым...
- Вырастешь и узнаешь, в чём счастье. Но в целом - да. Как стать счастливым. Я понял, что твой отец отпустил гуцерия, вверив ему свою душу. Поэтому лежит ни жив ни мёртв. Гуцерий вернётся и принесёт душу обратно, если сможет её излечить.
- А если не сможет? - еле хриплю, жутко и холодно мне, пальцы закоченели.
- Сможет, я думаю. Загвоздка, правда, небольшая есть. Отец ведь не встанет и не пойдёт к реке проверить, приплыл ли гуцерий.
Холод теперь по всему телу. Острые иглы словно воткнулись со всех сторон, длинные, белые и голубые, как свет ночных звёзд. Как же так... Папа, как ты не продумал?..
- Мне нельзя отходить от дома... - чувствую, губы дрожат, подбородок трясётся.
- Почему же нельзя? В доме полно народу, слуги за домом присмотрят, мама твоя не спит, вон она, в окне.
Да, маму в окошко видно. Утеревшись, смотрю на неё. Она смотрит в небо.
- Ну-ну, не реви. Что ты, как дитя малое. Лучше вспомни самое чудесное, что с тобой случалось.
Вдыхаю прерывисто воздух, не такой уж он и прохладный. Надо успокоиться. Не плакать. Папа жив. Даже чужому человеку это ясно, не то, что глупым соседям. Всё хорошо, всё образуется. Было ли чудо в моей жизни? О, да. Сейчас расскажу.
- Мне пять лет. Взрослые сидят за столом, празднуют. Еды наготовили на три дня, пируют. А мне любопытно, и вот крадусь к столу. Папа будто не видит, а сам щурится и смеётся. Потом достаёт что-то круглое, даёт мне и, сжимая мои ладони руками, говорит: “Беги к реке, опусти в воду и увидишь, что будет”. Ох, упади я тогда и раздави икринку...
- Он дал икринку?
- Икринку гуцерия. В день моего рождения папин гуцерий отложил икринку. Я помню, икринка золотилась на солнце, но была непрозрачной. И вот когда мне исполнилось пять, отец велел отнести её в реку. Ночь на дворе, я бегу, осока царапает ноги, я в рубашке...
- Оказывается, мало я знаю о гуцериях, - хмыкает мой собеседник. - Думал, в вашей стране нет ни одного водоёма, где жил бы гуцерий. Из той икринки кое-кто вывелся, я правильно понял?
Киваю.
- Тебе повезло, - говорит он, глядя мимо меня, в вышину.
Я тоже поднимаю взгляд: небесные огни не становятся ближе или теплее. Но холодом больше не веет. Надежда есть.
- Как же гуцерий живёт в вашей мелкой речке? Им нужна глубина, такая, что сетью не достанешь, - он шипит, как сдутый пузырь, бормочет себе под нос. - На удочку не поддеть, лесу перекусывают, даже золотую.
- Его никто и не ловил, - объясняю. - Когда икринка оказалась в воде, я чётко помню, оболочка растаяла, что-то круглое развернулось, вытянулся хвост, и стало видно: это рыба, и смотрит она на меня.
И лицо у неё такое же, как у меня. Такие же пухлые щёки. И точно такая улыбка. Но чужестранцу я этого не расскажу. Что рыба-гуцерий глядит на меня “моими” глазами.
- Пришлось снять рубаху, намочить в воде, завернуть малька и нести домой. Комары кусали и воздух студил, но дома меня похвалили, мама была довольна, гости шумели, и стало понятно, что праздник - в честь меня и моей рыбы. Папа подарил расписной туесок, и мой гуцерий первое время жил в нём. А папин всегда жил в большом сундуке, огороженном со всех сторон ширмами. И никого наши рыбы не съели.
Вот ещё одна вещь, которую, пожалуй, не стоит рассказывать. Однажды удалось уговорить папу показать его рыбу. Папа сказал “ты увидишь не то, что вижу я”. И отодвинул ширму. Страшное чудище вынырнуло из воды и положило плавники на край сундука. Голова шире тела, из пасти лезут тонкие, как серпы, зубы, глаза выпуклые, мутные. Рыба мне ухмыльнулась. На вопрос: “Неужели и у моей такая жуткая морда?” - папа сказал: “Что ты видишь?” А вижу я пухляша-пятилетку, за двенадцать лет ничего не изменилось.
- Пора мне отправляться дальше, а ты хорошенько подумай, может, гуцерий твоего отца уже ждёт у берега. Отец не может лежать без души вечно. Скоро он начнёт гнить, покроется жуткой зелёной слизью. Ты спасёшь его, если притащишь гуцерия обратно. Он наверняка доверится тому, кому доверял отец. Тебе то есть. Но... двух гуцериев тебе не унести, оставь своего подле отца. Ладно, пойду я.
Бродяга-учёный поднимается со ступеньки, а мне отчего-то тревожно. Не прощаясь, бегу в дом, обнимаю маму. Она целует меня в макушку. Мы вместе идём к папе. Лютнист сидит спиной к столу, печально перебирая струны. Он поднимает на нас глаза, и во взгляде столько сожаления! Ему будто стыдно, что он не справился.
На папиных щеках тонкая зелёная чешуя вместо щетины.
Как страшно!
Приходится всё рассказать. Про карту, про звёзды. И про то, что мама называет “у кого-то язык не держится за зубами”. Нет, мама не злится - сделанного не воротишь. Но вот мы вместе глядим, как уменьшается до точки и исчезает за соседней рощей силуэт человека в плаще. Учёный ушёл.
- Мне можно сбегать на речку?
- Возьми с собой рыбу. Хоть за пазуху положи, но не оставляй одну.
- Папин гуцерий большой и тяжеленный. Просить слуг нельзя, вдруг он их съест. А двух рыб я не утащу.
Мамин тяжёлый вздох и “иди” на прощание. Заглядываю к своему гуцерию. Он ласково улыбается мне. “Папе надо помочь”. “Знаю-знаю”. “Я быстро сгоняю на речку”. “Беги-беги”.
И я бегу. Осока хлещет по ногам, путается, мешает. Речная трава топорщится, как усы, а усы - как трава. Так, усы. Папин гуцерий. Всё-таки получилось!!! Он приплыл!
Жуткая щетинистая морда гуцерия лыбится, по-другому не скажешь. Я делаю к нему шаг - он щёлкает пастью. Эх, глупое я существо, надо было папу сюда, всё-таки другого человека гуцерий к себе не подпустит. В предрассветной сиреневой дымке бегу, запинаясь о кочки, домой. Странно. Дома свет не горит. Следы копыт вокруг дома. Нет...
- Не-ет! - я кричу, дёргая дверь, она сваливается с петель, как будто до меня её уже сорвали. НЕЕЕЕТ! Мама лежит на полу, крови нет, я поднимаю её, как могу, не очень-то получается. Она жива, без сознания. Целую её и осторожно укладываю обратно.
Дальше - кровь. Беспорядок в комнатах. Валяется лютня-пандур, струны порваны. Кадки с гуцерием нет. Они украли, похитили моего гуцерия. И убили тех слуг, которые защищались. Лютниста убили.
Папа лежит на столе в разорванной, заплёванной одежде. Что ж, не до того сейчас, я беру его старую овчинную шубу, стаскиваю со стола и волоком волоку папу к речке.
Осока режет его щёки. Выступают капельки крови. Крови слишком много, а вот слёз нет, лишь злоба. Этот учёный, врун и подлец, явно знал папу, проведал о гуцерии, наверняка он папу и отравил. Папа ведь жаловался, что после ярмарочной недели плохо себя чувствует, а потом заболел. Тот учёный всё подстроил, хотел украсть папиного гуцерия. А украл моего...
Вою, тащу, бешусь. Река совсем рядом. Гуцерий наполовину выпрыгнул из воды, какой же он огромный и жуткий, в длину больше папы. На клыках его зелёно-жёлтая пена. Фу-у.
Гуцерий смотрит на меня мутными глазами. Видимо, надо эту пену папе в кожу втереть. Тошно, но я прикасаюсь к пене руками, натираю папин лоб, щёки. Пена становится белой. Розовой. Голубой. Салатовой. Жёлтой. И исчезает.
Папа снова живой. Здоровый. Счастливый. Я плачу - придётся его огорчить, рассказать про потерю гуцерия, про смерть людей в доме. Про то, что всё это - по моей вине.
Папа пока не понимает, хлопает по плечу и вытаскивает свою рыбу на берег. Быстро, как только могу, я возвращаюсь домой. Собрать вещи и бежать. Пока не очнулась мама. Пока папа не пришёл домой. Жалкий поступок? Если найду своего гуцерия, может, меня простят.
Сквозь слёзы не вижу, во что упираюсь. Папа. Строго, сурово смотрит.
Пусть даст пощёчину, выпорет, как угодно накажет. Мне стыдно до невозможности.
- Не уходи, - тихо говорит и гладит по голове. - Тебе не на чем ехать. Лошади...
Я так рыдаю, что даже давлюсь слезами. Ещё и лошадей. Сколько живых существ он убил, чтоб получить желаемое? Как же он будет счастлив?..
Мама приходит в себя. Слуги, что спрятались на чердаке, давно унесли раненых и убитых. То, что выживших десять против погибших двух, меня утешает, но слабо.
День похорон назначен. Заплачено семьям погибших. В доме идёт всё своим чередом, в запертой комнате, в просмоленном сундуке - папин гуцерий.
- Почему мне нельзя на поиски?
- Хочешь напороться на засаду? - сердится мама. - Тот человек не погнушается убить, а вину свалить на разбойников.
- Но его увезут за море! Тамошнему королю хочется себе гуцерия, это стало понятно, когда злодей-учёный рассказывал мне об озере.
- Были у него приметы, у этого злодея? Ну, кроме карты? - спрашивает папа.
- Ночью же ничего не разглядишь. Плащ, пыльные сапоги. Перстень на указательном пальце. Губы тонкие и улыбка мерзкая.
- Негусто, - соглашается папа. - Я отправил отчёт правителю, ответ ещё не приходил. Думаю, отряд на поиск преступника выслали, но пока никого не нашли.
И вот я жду.
Жду.
Жду...
Прихожу на речку, к тому самому месту, где икринка превратилась в гуцерия.
Утром прихожу и вечером. Не могу поверить, что больше не встретимся с моей маленькой рыбкой.
В тихих рассветных сумерках кажется, зовёт меня кто-то. Я бегу к речке, осока давно уже вытоптана, тропинка широкая, издалека видно речную траву. И усы. Будто снова папин гуцерий. Только намного крупнее. Огромный как кит, если этих китов правильно изображают. Ворочается на мелководье, кряхтит, когда я подбегаю, пытается развернуться лицом.
- Ты - мой гуцерий?
“Гуцерий-гуцерий”.
- Ты вернулся!!!
“Вернулся-вернулся”.
Детское пухлое личико улыбается мне, на этой махине оно выглядит и уместно и потешно. Однако шрамы на шкуре внушают ужас.
- Он тебя бил?!
“Бил-бил”.
Осматриваю гуцерия, хвост не порезан, но шкура во многих местах словно в ожогах.
- Неужели он пытался тебя высушить?!!
“Пытался-пытался”.
- Но заставить дружить с ним не смог, потому что дружбу невозможно украсть, да?
“Да-да”.
Гуцерий кривится, будто его сейчас стошнит, и начинает выплёвывать жемчужины.
- Ух ты, за такое богатство гору золота заплатят.
“Продай-продай”, - и последним выплёвывает крупный перстень.
- Кольцо оставлю себе. На дне реки нашёл?
Гуцерий улыбается и сквозь улыбку проглядывают зубы-сабли. Кажется, я догадываюсь, чья рука была откушена.
- Ой, фу, лучше продам!
“Нет-нет”.
- Это же кольцо того, кто украл тебя?!
“Его-его”.
- Знать бы ещё, кем он был... - рассматриваю камень, на котором вырезаны корона и вензель. - Он говорил, у заморского короля нет гуцерия. Он служил королю? Он король!
“Король-король”.
Гуцерий сильно плещет хвостом и разворачивается ко мне спиной.
“Поплыли-поплыли”.
Почему-то у меня нет сомнений, что родители будут не против. Я карабкаюсь на спину гуцерия, и мы долго-долго путешествуем по реке, она вьюнком огибает горы, хвастается красотами нашего края. Мой живот урчит, вспоминая пропущенные завтрак и полдник.
“Режь-режь”, - гуцерий поднимает хвост, предлагая мне пообедать.
- Нет, я потерплю. А ты обещай не лопать людей!
“Хорошо-хорошо”, - хихикает гуцерий.
В порту большого города за пару жемчужин нанимаю корабль, покупаю одежду, провизию и обширную бочку, туда еле вмещается гуцерий. Пока мы путешествуем, я подслушиваю разговоры о том, что в бочке, конечно, кит, а не гуцерий; кита везут заморскому королю, любителю диковинок, а гуцерия поймать ещё никому не удавалось; возможно, был один человек, витязь из витязей, кто сумел подружиться с гуцерием, только король этого не потерпел и велел казнить храбреца, а гуцерий не дал, сожрал палача и был таков; но скорее всего, враки всё это. Конечно, враки, уж я-то знаю, гуцерий не бросил бы своего витязя. Они вместе сбежали.
Через несколько долгих дней корабль приплывает в порт заморского государства. Встречают нас пышно, мне за скромный наряд даже неловко, хоть перстень надену, чтоб совсем уж бедно не выглядеть.
Передо мной стелют ковры. За мной тащат бочку с гуцерием.
Царедворцы громко шепчутся.
- Кто бы мог подумать, гуцерий даёт молодость!
- ...и меняет пол.
- У неё кольцо, она королева, это неоспоримо! Однако и при короле и при королеве состав совета остаётся прежним - будем жить, как жили. Ура королеве.
- Ура!!!!