Леонид Первомайский. Братство
Л.Первомайский || « Правда» №306, 2 ноября 1942 года
Рабочие и работницы, инженеры и техники предприятий, изготовляющих вооружение и боеприпасы для фронта! Увеличивайте выпуск винтовок, автоматов, пулеметов, минометов, орудий, снарядов! Все для фронта, все для победы! (ИЗ ЛОЗУНГОВ ЦК ВКП(б) к 25-й ГОДОВЩИНЕ ВЕЛИКОЙ ОКТЯБРЬСКОЙ СОЦИАЛИСТИЧЕСКОЙ РЕВОЛЮЦИИ)
# Все статьи за 2 ноября 1942 года.
Черны осенние ночи на Дону. Точно угли, покрытые седоватым пеплом, тлеют неяркие звезды. Степь полна горьким полынным запахом. Свежий ночной ветер звенит в пересохших стеблях степной ковыли, шуршит пыльной листвой низкорослых кустарников, холодными струями стелется по дну глубоких байраков и снова летит над равниной, точно ищет что-то давно забытое, далекое, невозвратное...
Может, ищет он пристанище на ночь, как усталый казак, возвращающийся из похода? Может, летит он посланцем от молодой казачки, ищет во тьме ее друга, чтобы обнять его, прошептать над ухом еле слышное слово, отзвук милого имени, пробудить печаль и воспоминание и снова лететь без устали, беззвучно, бесследно и так быстро, что на самом резвом коне его не догонишь?.. А может, это материнское горе ветром бродит по ночной донской степи, ищет свою безрадостную кровь, склоняется над мертвыми бойцами, откидывает чубы со лбов и целует сынов своих в похолодевшие губы? А может, это брат спешит к брату на подмогу, как в старинной песне поется, а тот лежит посреди степи при последнем издыхании, уже затуманились его ясные очи, уже нет былой силы в его железных руках, уже все реже и реже, все трудней и трудней поднимается его богатырская грудь?..
Только слышит он сквозь предсмертный гул крови в ушах, как хлопают над ним крыльями и кружатся с криком ночные вороны да как рыщут вокруг серые волки. Кажется ему, что видит он пылающие угли их глаз и чувствует на лице своем их смрадное горячее дыхание. Нет сил пошевелить рукой, он смотрит в лицо смерти, слеза застилает ему очи, и тихий стон вырывается из груди...
- Кто ты? Не умирай, брат, нехорошо!
Человек склонился над человеком.
В степном кустарнике лежал летчик Михаил Дзюба, родившийся в украинском селе на берегу Сулы, тихой речки, поросшей задумчивыми камышами. Узбек Юнус Рахимов, разведчик, пробравшийся сквозь линию фронта в тыл к врагу, склонился над ним.
Пулеметные очереди прострачивали тишину. Низко пролетавший самолет развешивал фонари над степью.
- Помоги, брат! - прохрипел Дзюба.
Юнус взвалил летчика на свои худые, острые плечи и начал спускаться в глубокий байрак. То справа, то слева вспыхивали и рассыпались тысячами искр ракеты. Звучали резкие одиночные выстрелы, и пули с визгом проносились где-то совсем близко, казалось, над самой головой. Наступила в одно мгновение тишина. Юнус боялся ее нарушить шорохом своих шагов и останавливался.
Впереди начинали взрываться мины - Юнус шел на огонь. Он шел, сгибаясь под тяжестью своей ноши. Иногда ему казалось, что летчик уже умер у него на спине, что нужно его оставить и ползти одному. Но он вспоминал старую поговорку о том, что мертвый воин трижды друг живому, потому что шел в бою впереди нас, потому что убивал наших врагов и потому что смерть настигла его раньше, чем нас. Если это так, то следует предать земле тело мертвого воина, чтобы враги не надругались над ним.
Мины рвались совсем близко. Юнус положил летчика на сухую, пыльную траву и ухом припал к его груди. Сердце Дзюбы билось тяжело и глухо, словно из-под земли доносился его стук.
- Упорное сердце, крепко стучит! - прошептал Юнус, взвалил на себя летчика и пополз вперед к грохочущей линии огня.
Он тащил на себе человека, судьбы и жизни которого не знал, точно так же, как Дзюба никогда не узнал жизни и судьбы своего спасителя. И, может быть, в этом было высшее братство солдат, перед лицом смерти научившихся ценить жизнь товарища выше своей. Здесь дорог был человеку человек одной семьи и солдату - солдат одной армии. А это было главное, хотя, быть может, и неосознанное. Остальным можно было не интересоваться, да и времени для этого не было, по правде говоря. В ста шагах от друзей, не знавших друг друга, шел бой.
II.
Михаил Дзюба возвращался на свой аэродром. Был день, безоблачный и светлый, будто весь сотканный из солнечных сияющих нитей. Донская степь, изрезанная глубокими балками и оврагами, лежала под крыльями самолета, кривой казацкой саблей сверкала излучина реки.
Радостное ощущение жизни, удивительная полнота и ясность сознания, какая-то поющая бодрость, делающая тело легким как перышко, - все эти постоянные спутники полетов Михаила Дзюбы и на этот раз не покидали его. Дзюба думал о том, как, приземлив свой самолет, он легко выпрыгнет из кабины и, на ходу разминая ноги, подойдет к командиру, озабоченно расхаживающему перед землянкой командного пункта...
В небе появились облачка той странной формы, которая всегда вызывает тревогу в душе летчика. Они возникали вокруг самолета то густыми срастающимися скоплениями, то одинокими расплывающимися пятнами. Дзюба посмотрел на землю. До линии фронта оставалось километров тридцать. Он стал набирать высоту, чтобы выйти из зоны огня. Но белая сыпь разрывов плотным кольцом окружала машину. Самолет вздрогнул, как вздрагивает человек от сильного удара в грудь, покачнулся, скользнул на крыло и пошел к земле. Дзюба с трудом выровнял машину.
Степь лежала внизу, под плоскостями, ковром из бурых, желтых и зеленых, стремительно движущихся, расплывающихся пятен. Самолет перемахнул через чащу низкорослого кустарника, толчок отозвался нечеловеческой болью в ноге Дзюбы, - машина неуклюже запрыгала по земле, как огромный зеленый кузнечик.
Дзюба выбрался из кабины. К самолету бежали немцы. Спички ломались в руках летчика, ветер задувал появлявшийся на мгновение слабый огонек. Немцы все приближались. Они были уже на расстоянии выстрела, когда вспыхнули баки с горючим. В ту же минуту послышались выстрелы, визг пуль, и Дзюба бросился бежать. Он не понимал еще, почему он бежит и почему нужно бежать. Может быть, боль в ноге была сейчас самым главным, страдание напоминало о жизни, его нужно было преодолеть, и он видел перед собой только недосягаемую чащу кустарника и стремился к ней, словно к заветной черте, за которой было спасение.
III.
Дзюба очнулся от мучительной боли в ноге. Было темно и холодно. Звезды смотрели ему в глаза, и ветер обдувал лицо. Это была жизнь, но Дзюба еще не верил ей. Слишком она была непохожа на ту прежнюю, полную радостных ощущений, которая оборвалась падением. Все же это была настоящая жизнь, полная страдания и опасностей. Враги не нашли его, однако они были вокруг. Дзюба помнил, что до своих оставалось не более тридцати километров, и хотя ему предстояло пройти сквозь огонь, но он знал, что прежняя утраченная жизнь ждет его там, за линией огня.
Жизнь! Разве знал он раньше, что это такое? Существование раба не может быть названо этим именем, таящим в своем корню огонь, горение. Раньше она дарила ему радость, теперь требовала по счету.
Но итти Дзюба не мог. Побеждая боль, он пополз сквозь чащу кустарников, царапавших ему лицо и руки, разрывающих на нем одежду. К рассвету он прополз, может быть, полкилометра, может быть, немного больше. Дальше Дзюба не мог двигаться. Он проглотил кусочек шоколада, все, что нашлось в глубоком кармане летного комбинезона.
Дзюба пролежал день в высокой траве, а с наступлением ночи снова пополз. Жажда мучила его. Он стер до крови локти и колени, но продвинулся едва ли больше чем на километр. На рассвете он слизал росу со стеблей травы. Роса на полыни была горькой на вкус. Дзюба улыбнулся при мысли о том, что горечь жизни раньше была неведомой ему.
На седьмой день, лежа в глубоком байраке, куда он скатился ночью в потемках, Дзюба услышал артиллерийскую стрельбу.
- Наши бьют! - радостно подумал Дзюба и тут же стал проверять свою догадку. Да, это били наши пушки: сначала доносился отдаленный выстрел, затем более близко раздавался звук рвущегося снаряда. Значит, ночные его усилия не пропали даром! С каким трудом и как медленно он ни полз, заветная линия огня, линия жизни приближалась.
Иногда над Дзюбой пролетали самолеты. Он ложился на спину и следил, пока они не скрывались из глаз.
- Наши летят! - шептал он пересохшими, потрескавшимися губами, узнавая очертания самолетов. Ему хотелось угадать, кто из друзей пролетает над ним. Мысль о друзьях заменяла ему хлеб и воду. Отсюда шли мысли к родине, к большому миру, в который необходимо, нужно было вернуться.
Он потерял счет времени. Ему казалось, что он ползет годы. Сорвать подсолнух он не мог. Зерна пшеницы вызывали мучительную боль в желудке. Однажды он очнулся возле большой лужи. Вода чуть не погубила его. Он боялся расстаться с этой мутной, дурно пахнущей, но спасительной влагой. Два дня он лежал у воды, забыв, куда и зачем ползет. На третий день он услышал пулеметную стрельбу и вспомнил о линии огня, сквозь которую ему предстояло пройти.
Напившись воды напоследок, он снова пополз. Ракеты освещали небо. По дороге проносились немецкие грузовики и мотоциклы. Проходила пехота, поднимая пыль коваными сапогами. Жизнь была близко, но никогда она не казалась такой далекой, недосягаемой и несбыточной, как сейчас. И не огонь, сквозь который лежала дорога к жизни, был страшен, - страшно было собственное бессилие, немощь тела, непреодолимая слабость, которая влекла в забытье, в гибельный сон, к смерти.
Дзюба полз, глотая соленые слезы, пока совсем не обессилел. Ночь плыла над ним звездной, глубокой рекой. Ветер летал над донской степью, сухой и холодный октябрьский ветер. То пел он заунывную песню, то звенел в стеблях горькой полыни, будто оплакивая чью-то потерянную молодость, утраченную радость, забытое счастье...
Черные ветви степного кустарника трещали и ломались над головой Дзюбы. Он слышал гулкое хлопанье крыльев и крик ночных воронов. Самолет развешивал фонари над степью. Кто-то склонился над ним, обдавая лицо жарким дыханием… Нет, это не был серый волк из старинной песни. Дзюба услышал голос узбека Юнуса Рахимова, вышедшего на разведку в тыл врага и наткнувшегося в кустарнике на умирающего.
- Помоги, брат... - прохрипел Дзюба и снова потерял сознание.
IV.
Военврач воткнул стетоскоп в карман короткого, не очень чистого халата, закинул ногу за ногу и стал свертывать папиросу.
- Теперь говорите, пожалуй. Только не очень много, - разрешил он Дзюбе.
- Мне нужна жизнь... - обрадовался Дзюба возможности говорить. - Будет она у меня? Самолет водить я смогу? Дадут мне?
- Отчего же не дать? - как бы удивился военврач. - Обязательно дадут! Кому же как не вам? Вы теперь человек бывалый, видали жизнь.
Дверь в палату приоткрылась, кто-то нерешительно заглянул в комнату и остановился за порогом.
- Куда вы? Сюда нельзя, - закричал военврач.
- Можно, можно! - поднял голову Дзюба.
В палату шумной гурьбой ввалились друзья, они были в комбинезонах, большие планшеты болтались у них через плечо на длинных тонких ремнях, многие держали в руках шлемы из коричневой кожи, другие смущенно снимали синие пилотки.
- Как дела, Дзюба? - наперебой спросило несколько голосов.
- Все в порядке, ребята! - ответил Дзюба, слабо улыбаясь.
Он вспомнил горький вкус утренней росы на степной полыни. Это было счастье. Он уснул под тихий говор друзей, окруживших его койку.
...Узбек Юнус Рахимов, пронесший его сквозь линию огня, был смертельно ранен в ту ночь и к утру скончался. Об этом Дзюбе не сказали, но и в этом была жизнь солдата, не прикрашенная, купленная страданием и кровью. // Леонид Первомайский. На Дону, октябрь 1942.
************************************************************************************************************
Северо-восточнее Туапсе. Бронебойщики морской пехоты ведут огонь по пулеметным точкам врага.
Фото С.Короткова
★
На одной из улиц Сталинграда
(От военных корреспондентов «Правды»)
Минувший дневной бой был жарким. Противник сильно сопротивлялся. В упорном многочасовом сражении наши бойцы взломали линию вражеских укреплений, овладели балкой и несколькими домами одного квартала. Теперь они закреплялись, пользуясь временным затишьем.
В сумерках был слышен лязг лопат и приглушенный стук топоров и ломов. В уцелевших блиндажах и дзотах пробивались новые амбразуры в сторону противника, накатывались козырьки, в стенах домов пробивались бойницы, закладывались кирпичами просветы окон и дверей.
Командир батальона Завадский поспевал всюду. Он отдавал четкие приказания, проверял их выполнение, делал замечания. Бойцы с уважением слушают нового командира. Завадский сегодня впервые руководил боем и выиграл его. Но когда к командиру обращаются, то одни называют его по-старому, политруком, другие - старшим лейтенантом.
Завадский говорил младшим командирам и бойцам, что важно не только продвинуться вперед, но и хорошо закрепиться на захваченном рубеже, удержаться. «А у нас иногда бывает: наступаем хорошо, а потом все летит насмарку при первой серьезной контратаке противника. Надо крепко цепляться за каждый захваченный кусок земли».
При свете луны бойцы таскали бревна, доски, камень. На участке рвались мины и снаряды, то тут, то там строчили короткими очередями пулеметы и автоматы. Но работы продолжались и закончились лишь за полночь.
Усталые бойцы заснули, едва добравшись до своих мест. Бодрствовали только дозорные да расположенные сзади артиллеристы и минометчики отдельных батарей. Они вели огонь по боевым порядкам противника. С Волги дул пронзительный ветер, сырость пронизывала все. Несмотря на усталость, командир батальона не спал, звонил по телефону в роты, интересовался поведением противника. Еще вечером Завадский приказал установить надежную телефонную связь со всеми подразделениями. Сейчас ему отовсюду сообщали: спокойно.
На заре дозорные около балки услышали шум.
- Кто идет?
- Свои! - послышалось в ответ.
Но дозорные почувствовали что-то неладное. Присмотрелись: в тумане выделялись немецкие каски. Провокация! Заговорили в полный голос автоматы. Сил в балке у нас было мало: Завадский особенно заботился укрепить фланги. Командир батальона приказал лейтенанту Давиденко остановить противника во что бы то ни стало. Лейтенант поставил всех на защиту окопов. Схватка была короткой, но жаркой, дело дошло до гранат. Немцы отступили. Однако через несколько минут под прикрытием минометов они снова пошли в атаку.
Командир батальона знал, что два десятка бойцов на этом участке смогут удержать два взвода немецких автоматчиков. Но было ясно, что противник не успокоится, пока ему не нанесут крепкого удара. Завадский решил заманить противника и затем ударить по нему с флангов. Лейтенант Давиденко получил приказ немного отойти и отвлечь на себя внимание немцев.
Немцы, увлеченные успехом, прорвались вперед, не замечая ловушки. Наблюдая с командного пункта за развитием боя, Завадский с волнением ждал той минуты, когда надо будет дать команду пулеметчикам. Опоздать - значит проиграть бой. Молодой командир клал на весы свою честь, оказанное ему доверие и весь достигнутый вчера успех.
И вот решительный момент наступил.
- Передайте лейтенанту Казанцеву: открыть огонь из всех пулеметов! - приказал Завадский.
Взвилась ракета. С флангов резанули кинжальным огнем пулеметы. Немцы заметались, падали один за другим. Лейтенант Давиденко повел своих бойцов в атаку. Красноармейцы сжимали врага со всех сторон, били залпами; бойцы Орлов, Рынков и Глушихин гранатами истребили несколько фашистов. Немецкие автоматчики бросились назад. Завадский схватил трубку телефона и крикнул:
- Казанцев! Закрыть ворота!
Станковые пулеметы захлебывались. Их свинцовые фонтаны скрещивались. Эту горячую смертоносную изгородь, поставленную пулеметчиками, преодолеть было почти невозможно. Немцы падали, ползли через трупы и раненых. Из двух взводов автоматчиков обратно прорвалось не больше полувзвода.
Взошедшее солнце застало батальон на отвоеванном вчера рубеже. //В.Куприн, Д.Акульшин. г. Сталинград. (По телеграфу).
★
СТРЕЛЯЮТ СНАЙПЕРЫ МОРСКОЙ ПЕХОТЫ
ЧЕРНОМОРСКИЙ ФЛОТ, 1 ноября. (Воен. корр. «Правды»), Снайперы подразделения морской пехоты, которым командует тов. Шитов, метко разят врага. Только в боях за две высоты 33 снайпера истребили 854 фашистов.
Вот боевой счет некоторых морских пехотинцев: младший лейтенант Миловатский истребил 62 фашистов, краснофлотец Ромашкин - 38 фашистов, краснофлотец Пехтере - 32.
☆ ☆ ☆
ТЕПЛЫЕ ВЕЩИ ВОИНАМ КРАСНОЙ АРМИИ
Колхозники Воронежской области проявляют большую заботу о воинах Красной Армии. В Архангельском районе они сдали на склады 700 овчин, 300 килограммов шерсти, 20 полушубков и 40 пар валенок.
Дружно идет сбор теплых вещей в Дрязгинском районе, где от колхозов поступило уже 950 овчин и 190 килограммов шерсти.
************************************************************************************************************
ПРИПОМНИМ, ДРУЗЬЯ И ПОДРУГИ…
Посвящается N-скомy заводу
Сегодня, на празднике людном,
Мы с вами припомним, друзья,
Как двигалась в путь многотрудный
Рабочая наша семья;
Как смертью нам немцы грозили,
Как шли в Подмосковьи бои,
Как мы под бомбежкой грузили
Станки заводские свои;
Как, сидя в теплушках на сене,
Глядели мы в сумрак ночной,
Как где-то в тумане осеннем
Остался наш город родной...
Припомним, друзья и подруги,
Расскажем без всяких прикрас,
Какие свирепые вьюги
На пристани встретили нас;
Как в старой нетопленной школе
Мы жили у мертвой реки,
Как сердце сжималось от боли.
Что снег заметает станки;
Что к ним не придут пароходы
Ни с этой, ни с той стороны,
Что дальше нам не было ходу,
Быть может, до самой весны...
Припомним, друзья и подруги,
Как ночи и дни напролет
По той незнакомой округе
Искали мы с вами подвод;
Как тяжко тащили на сани
Железную грузную кладь, -
Тащили и падали сами,
И, вставши, тащили, опять;
Как вдаль - по полям, по откосам,
По длинной дороге степной -
Пошли, потянулись обозы
На целые версты длиной.
Весь свет застилала пороша, -
Пройдешь - и не видно следов...
И все же мы вынесли ношу,
В которой сто тысяч пудов
И все же, - хоть тяжко нам было, -
Спасли, отстояли завод.
И вот он - на полную силу
Работает, дышит, живет!
Товарищи, вспомним об этом
И будем тверды до конца!
И пусть торжествующим светом
Наполнятся наши сердца;
Пусть душу согреет сознанье,
Что мы ни на шаг, ни на миг
В суровые дни испытания
Не сдали позиций своих;
Что мы никому не давали
Позорить рабочую честь
И что в фронтовом арсенале
И наше оружие есть;
И наше грохочет громами
В годину великой войны...
Когда-то мы делали с вами
Часы для советской страны;
Когда-то в уюте квартирном,
В спокойные ясные дни.
На стенах, на столике мирном
Секунды считали они.
Но в наши дома оголтело
Вломились немецкие псы,
И Родина нам повелела
Готовить иные часы, -
Часы со смертельным заводом
Для тех, кто пошел на грабеж,
Для тех, кто над нашим народом
Занес окровавленный нож;
Часы для злодеев матерых,
Что кровь неповинную льют,
Часы, после боя которых
Враги никогда не встают.
Так что же, друзья и подруги,
Пусть будет работа дружна!
Пусть наши проворные руки
Похвалит родная страна;
Пусть станет для немцев грозою
Советский завод часовой,
Пусть плачут кровавой слезою
Враги над своей головой;
Пусть ночи встают гробовые
Над тем, кто нацелился в нас,
Пусть наши часы боевые
Пробьют его смертный час!
M.ИСАКОВСКИЙ.
______________________________________________
В.Ильенков: Воля* ("Красная звезда", СССР)
И.Эренбург: Узбеки ("Красная звезда", СССР)
А.Довженко: Великое товарищество* ("Известия", СССР)**
Бр.Тур: Последний бой Григория Жовтоножко ("Известия", СССР)
Ем.Ярославский: В боях закаляется и крепнет дружба народов СССР ("Красная звезда", СССР)
Газета «Правда» №306 (9077), 2 ноября 1942 года