Дорогами побед. На Южном берегу
Л.Соболев || « Правда» №134, 4 июня 1944 года
СЕГОДНЯ В НОМЕРЕ: Постановление Государственного Комитета Обороны (2 стр.). Постановление Совета Народных Комиссаров СССР о присвоении воинских званий офицерскому составу и генералам Красной Армии (1 стр.). Указы Президиума Верховного Совета СССР (1 и 2 стр.). От Советского Информбюро. Оперативная сводка за 3 нюня (1 стр.). Письма товарищу Сталину от трудящихся Советского Союза и ответы товарища Сталина (2 стр.). Строительство Московского метрополитена в дни войны. Беседа с начальником Метростроя тов. М.А.Самодуровым (2 стр.); Леонид Соболев. - Дорогами побед. На Южном берегу (3 стр.). П.Лидов. - «Летающие крепости» (3 стр.). Обозреватель. - Международное обозрение (4 стр.). СТИХИ: Г.Абашидзе. - Знамёна (3 стр.). Вручение советским послом в Иране орденов СССР американским генералам и офицерам (4 стр.). Военные действия в Италии (4 стр.). Действия союзной авиации (4 стр.). Убийство советских военнопленных в германском концлагере в Норвегии (4 стр.). К разногласиям в финском правительстве (4 стр.). Заседание Французского Комитета Национального Освобождения (4 стр.). Гитлеровцы подчищают последние резервы (4 стр.). Заявление генерала Вильсона (4 стр.). МАЛЕНЬКИЙ ФЕЛЬЕТОН. Д.Заславский. - Ископаемый немец 1941 года (4 стр.).
# Все статьи за 4 июня 1944 года.
4. На Южном берегу
Крутясь и извиваясь по склонам, бежит вверх горная дорога, пробиваясь через густой и высокий лес. Он играет на солнце всеми мыслимыми оттенками зелёного цвета - от темной, почти синей глубины, скопившейся в широкой листве огромных деревьев, до ярчайшей, поражающей глаз светлой зелени молодой травы. Крымская весна ликует в горах возрождающейся жизнью, радуя красками, ароматами, щебетом птиц, звонким рокотом горных речек, и голубые тени снегов на близких вершинах струят по склонам прохладу. Благословенный край солнца, гор и моря, простой и мудрый мир природы, раздумчивая и живая тишина, покой и чистота первозданной красоты.
И вдруг - на самом перевале - из зелени показываются бойницы, траншеи, доты и рядом - три могильных креста, черных с белым: немецкое укрепление. Оно оскорбляет глаз, как плевок на картине.
Мы останавливаем машину и входим в это жилище страха.
Да, здесь жил страх. В самой глуби «завоеванного жизненного пространства», в громадном удалении от какого бы то ни было фронта, стоит это немецкое укрепление неким символом. Немцам не было житья здесь, на полуострове, который они два года считали своим. Они вырубили лес, нарыли глубоких траншей, опоясывающих кругом дом, настроили из бетонных труб огневые точки, каменной стеной перегородили шоссе, в три кола поставили проволоку, натыкали пулеметов, гусеницами танков прикрыли козырьки окопов - и так, прислушиваясь к таинственной тишине горного леса, вздрагивая и оборачиваясь, сидели они здесь под презрительным взглядом старого Чатыр-Дага, ежеминутно ожидая, что с его крутых склонов, из густых его зарослей, из узких ущелий вырвутся на Южный берег партизаны.
По всему шоссе видны следы этого страха.
Там, где дорога идет в горном лесу, деревья вырублены метров на полтораста по обе стороны каждого поворота: боялись партизанских снайперов. У мостов - огневые точки: боялись партизанских подрывников. Но то и дело встречаются у шоссе битые, сожженные машины разной давности гибели. Некоторые из них еще хранят очертания тупорылых транспортеров, широкозадых грузовиков, а порой - кокетливых офицерских лимузинов. Три зимы партизаны заваливали по ночам дорогу, подкладывали мины, взрывали шоссе, подстреливали шоферов - и машины катились с кручи, увлекая с собой в пропасть немцев.
Там же, где дорога бежит по ровному безлесному плоскогорью, немцы пожгли деревни, чтобы население их не кормило партизан. Сергеевка, Шанхай, Ангара - десятки деревень уничтожены. Задымленные голые стены торчат в пышных бело-розовых букетах садов печальным и страшным знаком беды и насилия, и издалека - из Бахчисарая, из Евпатории, из Джанкоя - возвращаются на родные места женщины и дети, выгнанные отсюда немцами. У них нет с собой ничего: немцы не дали на сборы и пяти минут. Они заходили в хаты, лаяли: «Вег! Вег!». И семьи, в чем были, уходили в горькую даль скитаний по захваченной врагом и разграбленной им родной земле.
Многие семьи ушли в горы вместе с партизанами, разделяя с мужьями и сынами страшные лишения. Ни одной ночи на том же месте - постоянные облавы, бои, окружения партизанских отрядов. Голодали и холодали. Люди забыли вкус соли. Были дни, когда ели траву, заваривали в кипятке мох. Порой удавалось привести из степи скот - и тогда партизанский табор оживал.
В вечных боях с карательными отрядами кочевали в горах партизаны, держа семьи «в глубоком тылу». Мы поинтересовались, что могут означать эти слова там, где фронт был кругом, и нам об'яснили: «самая середка...». Семьи располагались у вершины горы, а на склонах ее кольцом передвигались в боях партизаны. Незадолго до прорыва наших войск в Крым немцы начали новую облаву, четвертую за эту зиму. Партизан притиснули к самым вершинам. Женщины и дети мерзли. Тогда партизаны укрыли их от ветра в штабелях срубленного когда-то леса и ушли отбиваться от немцев. Вернувшись, они не увидели штабелей: все было покрыто глубоким снегом, - он валил все трое суток ожесточенного боя. Десятилетний парнишка Коля Журавлев рассказывал мне об этом с удивительным спокойствием:
- Под снегом даже теплей было, мы прямо отогрелись, а то ветер да ветер... А мамка ревет, - не найдут, говорит, нас. Мы откапываться... Роем, роем руками - а куда его денешь, снег-то? Там же тесно было... Хорошо наши сверху нашли, откопали...
Коля - полностью в немецком обмундировании: зеленоватый френч, лягушачьи штаны, сапоги с шипами, пилотка с пришитой наискось алой лентой: обносились и ободрались, приходилось пользоваться трофеями. В этой последней облаве партизаны дошли до крайней степени лишений. Не было ни еды, ни патронов. Но еще не разрядились аккумуляторы радио, и газета - поразительная партизанская газета на обрывке бумаги, на которую ударами щетки терпеливо переведена с набора краска, - сообщала новости с далеких фронтов. На последнем яростном дыхании держались люди в начале апреля, и в день, когда командиры вышли к отрядам с известием о прорыве наших войск в Крым, громовое «ура» потрясло горы. В тот же день партизаны скатились с гор грозной лавиной мести. Они помогали частям Красной Армии в освобождении Симферополя, добивали отступающие отряды немцев на дорогах к Севастополю. На юге они ринулись на Ялту, Алушту, Массандру, перехватывали немцев на пути бегства.
И вот Южный берег расстилается под нами прекрасным видением, знакомым миллионам советских людей. Край здоровья и отдыха - обезображенный, расхищенный, изуродованный.
Алушта... В ней осталась примерно половина санаториев - и то лишь стены: инвентарь разграблен. Вокруг - сожженные деревни. Одна из них уничтожена совершенно: боязнь партизан. По этой же причине другая большая деревня Устькут окружена сплошным кольцом минных полей, и людей на работы выводила из нее секретными проходами полиция. Для возможности обстрела подходов к Алуште вырублено множество садов, уничтожены целые гектары виноградников. Мосты на ялтинском шоссе были заминированы, но их спасла алуштинская молодежь: вслед за немецкими подрывниками они прокрались к мостам и вытащили до полутора тонн взрывчатки.
В Алуште мы разговаривали с военнопленными немцами. Один из них завел речь о литературе. Солдаты мялись, - они читали только дубовые «вицы» в журналах. Зато обер-ефрейтор Пауль Форайтер решил блеснуть культурой перед своими солдатами и перед русскими офицерами. Он - из зажиточной семьи, учился в университете, у отца была машина, на которой он катался в Шлезвиге, и поэтому в армии он стал шофером. Он сыпал именами авторов, которых он читал (запнувшись, впрочем, на Гейне) - Гете, Лессинг, Шиллер, Эберс...
- Энгельс, - подсказал я.
- Яволь, конечно, Энгельс...
- А что вы больше всего любите у Энгельса?
Он самодовольно усмехнулся:
- Я так много читал, что не смогу вспомнить названий. Я большой поклонник литературы, особенно немецкой. Вам странно слышать это из уст солдата?
- Нет, отчего же, - сказал я. - Но все-таки, что больше всего вам нравится у Энгельса? Роман его или пьесы?
- Пьесы, - ответил обер-ефрейтор.
Я смотрел на этих пленных немцев, готовых угодливо и подобострастно отвечать на любой вопрос, и мне вспомнилась тяжелая сцена в Евпатории. Мы сидели там вечером в русской семье, пережившей два с лишним года немецкого господства. Нам было весело, мы смеялись, - и вдруг хозяйка, прислушавшись, встала. Из-за стены доносились глухие рыдания.
- Кому нынче счастье, кому горе, - сказала она. - Соседка... Была днем на раскопках за вокзалом. Мужа нашла там в яме... И сынишку...
Вспоминая об этом, я глядел на ефрейторскую морду с подстриженными усиками, на гитлеровского молодчика, радующегося плену и безопасности, охотно беседующего о культуре. Такие, как он, убивали во рвах наших детей и женщин. Пусти его сейчас на волю, верни его в волчью стаю, - он нес бы нам новое зло, жег бы дома, убивал бы беззащитных людей. Он - немец, наглый в успехе и подлый в неудаче, зверь, когда чувствует свою силу, и трус, когда чувствует силу другого. Крепче держите пойманных палачей, друзья!..
Не ему ли работник пионерского лагеря в Артеке Николай Федорович Гнеденко сказал свои последние тихие слова, исполненные человеческого благородства. Это было в первые дни прихода немцев на Южный берег. Немцы шли по Артеку, постреливая в статуи, раскрывая ударом сапога двери, оглядывая наших людей. Они повели с собой жену Гнеденко: еврейка. Николай Федорович взял её за руку:
- Что ж, пойду и я. Мы одинаковые люди.
Его расстреляли вместе с ней в очередной партии, подлежавшей фашистскому уничтожению.
Когда вы вернетесь в сказочный свой лагерь у синего моря, дети, вспомните о благородстве души обыкновенного русского человека. Пусть память о нем будет вечно жить в Артеке, в приюте юности, вступающей в жизнь.
В печальном зрелище разрушений, разграблений и бед, причиненных немцами и румынами Южному берегу Крыма, запоминаются отдельные картины. Дико и странно было увидеть в Гурзуфе, в прекрасном когда-то здании лечебных процедур санатория РККА, - коновязь, кормушку, навоз. На рубильнике мраморной распределительной доски в кабинете «горного солнца» - кварцевых ламп - висела еще уздечка, подтверждая, что здесь, в лечебнице, немцы держали лошадей. Почему и зачем нужно было превращать в конюшню целый и исправный дом здоровья, - нам, русским, никогда не будет понятно.
Дом в Гурзуфе, в котором жил Пушкин, разграблен. В комнатах музея - грязные следы румынского постоя, наспех брошенные вещи, отвратительное белье, воняющее из угла, и на паркете - следы костра. Жилье не чище конюшни. И на огонь этого костра пошел ствол того кипариса, к которому Пушкин каждый вечер ходил на свиданье, как к другу. Тонкий пенек его стоит у двери, и только пушкинские слова на разбитом мраморе доски свидетельствуют о том, что кипарис этот мы сберегали долее ста лет.
Ялта. Она производит впечатление неразрушенного города. Но лучшие дома на набережной - это только стены. Санатории, как везде, разграблены. Двадцать три (почти половина ялтинских здравниц) сожжены. Двенадцать из них немцы сожгли при последнем уходе, остальные - в январе 1942 года, когда десант наших моряков в Керчь и Феодосию заставил немцев приготовиться к оставлению Ялты.
Здесь мы узнали, как ялтинцы ходили в Симферополь в поисках хлеба и продуктов. Немцы давали пропуск только на группу в десять человек, - и все десять обязаны были вернуться вместе. Известен случай, когда одна из женщин, не осилив долгого пути пешком по горам, слегла в Симферополе. И остальные девять ждали ее выздоровления, тратя обмененные продукты на оплату ночлега, на взятки и на собственное питание. Через месяц группа вернулась в Ялту к голодным семьям с пустыми руками.
Было огромной радостью увидеть в Алупке изумительный Воронцовский дворец. Немцы разворовали здесь все полотна передвижной выставки Русского музея, часть фарфора и ковров, но основные ценности дворца-музея спасены его директором С.Г.Щеколдиным.
Разнежившись на крымском солнце, немецкий комендант Алупки и всерьез поверил, что Крым стал немецким навеки. Да и как не поверить: сам фельдмаршал Манштейн получил в дар от Гитлера всё Кичкинэ в качестве личного именья. Дачи и санатории разбирались генералами, присматривалось подходящее именьице для Розенберга, и сам комендант тоже отхватил себе усадебку рядом с Алупкой. Все как будто устанавливалось прочно, навсегда. И комендант, любитель искусств, решил сохранить для будущих гостей Воронцовский музей.
Дворец был принят им под свое покровительство и об’явлен немецким музеем. Комендант даже лично присутствовал при посещениях комиссии, приехавшей из Берлина для отбора ценностей, достойных храниться в германских музеях. И тут началось трудное время для Щеколдина. Он усердно расхваливал комиссии копии, выдавая их за подлинники. Редчайшее полотно английского художника Хогарта «Политик» привлекло внимание берлинского эксперта. Щеколдин поспешил об'яснить, что это копия, - очень хорошая, но все же копия.
- Я думаю, - сказал немец с самодовольной тупостью. - Если бы это был подлинник, он висел бы в Дрезденской галлерее...
И Щеколдин поспешно провел эксперта дальше. В библиотеке немцы отобрали некоторые редкие книги на итальянском и французском языках. Но воронцовское собрание русских книг, а вместе с этим и ценнейшую коллекцию гравюр Щеколдину удалось спасти.
Из библиотеки есть ход в так называемую «железную башню», где и находились эти сокровища. Дверь туда сделана в виде двери книжного шкафа. Немцы открыли ряд стенных шкафов. На четвертом, пустом шкафе немцы перестали интересоваться стенными дверьми. Пятая вела в башню...
Но тактика генерала-мецената, решившегося сохранить музей для будущих гостей из Германии, не получила одобрения офицерства. Они начали «из’ятия» своим способом. Капитан Дитман срезал низы портретного ковра Фед-Али-шаха, висевшего при выходе на львиную лестницу. Мы посоветовали С.Г.Щеколдину повесить здесь плакат: «Украдено капитаном германской армии Дитманом».
Другой капитан украл из музея французскую бронзу - статуэтку Психеи. Она была установлена на мраморе, и стащить ее незаметно было нельзя. Капитан начал тщательную подготовку к воровской операции. Четыре дня он аккуратно посещал китайскую комнату, где на камине стояла Психея, и старался остаться там один. На пятый день Психея исчезла, а постамент остался. Оказалось, капитан германской армии все четыре дня терпеливо свинчивал крепления статуэтки - и под конец все-таки стащил Психею.
Все побережье - от Феодосии до Севастополя и дальше, у Евпатории - представляет одно и то же зрелище. На пляжах - минные поля, траншеи, проволока, доты, хитрое препятствие из поставленных на ребро санаторных коек, управляемые из дотов фугасы. Это - следы еще одного страха - страха перед десантом с моря.
Есть такое английское выражение - «Flееt in bееing» - флот в существовании. Оно означает, что сила флота измеряется не только теми боевыми действиями, которые он ведет, но и самым фактом наличия его на данном море, потенциальной его угрозой. Укрепления на всем побережье Крыма - великолепная иллюстрация к тому, какое значение имел и имеет на Черном море существующий там наш флот. В Крыму немцы везде держали гарнизоны в ожидании возможного десанта. В Румынии и до сих пор порядочное количество войск сидит в береговых укреплениях в готовности отразить возможный десант.
После взятия Севастополя мы снова проехали по Южному берегу, на этот раз - дорогой через Байдары. Нельзя было покинуть Крыма, не насладившись одним из прекраснейших в мире зрелищ, возвращенным нам победой. У Байдарских ворот мы остановили машину и пошли к ним пешком.
Голубым, фиолетовым, дрожащим маревом распахнулось за каменной аркой море, высокое, как небо, и неотделимое от него. Взгляд, утомленный за часы дороги теснинами ущелий, нависшими скалами, близкой зеленью деревьев, вдруг уходит в ослепительный голубой простор, - и не можешь понять, где в нем начинается небо и где кончается море. С этой огромной высоты оно не лежит, а стоит перед глазами, и глаз не может найти линии горизонта. Если можно где ощутить - почти увидеть - бесконечность, это может быть только здесь.
Сколько раз я видел отсюда Черное море, но никогда еще эта мысль не приходила ко мне с такой волнующей ясностью. Бесконечная даль - даль пространства, времени, славы - расстилалась передо мной. Далекие горы невидимых берегов как будто ясно виднелись в дрожащей дымке. Боевые походы славян - предков наших и современников - ожили в волшебных переливах голубизны.
И на низких дубовых челнах, на высоких деревянных кораблях, белеющих громадами парусов, на стройных стальных крейсерах, несомая вперед и вперед ударами грубых весел, свежим брамсельным ветром, рокочущим пением турбин, плыла по Черному морю слава русского флота, плыла в века, в бесконечность грядущих времен, бессмертная, великолепная и огромная, как само Черное море. //Леонид Соболев.
***********************************************************************************************
В освобождённом Севастополе. Панорама Южной бухты.
________________________
Слава героям Крыма! || «Правда» №118, 17 мая 1944 года
С.Голованивский: Южный берег || «Известия» №109, 9 мая 1944 года
В.Кожевников: На южном берегу || «Правда» №95, 20 апреля 1944 года
Севастополь освобождён, Крым полностью очищен от врага! ("Правда", СССР)
Газета «Правда» №134 (9591), 4 июня 1944 года