Чиатю Владимира СОКОЛОВА (часть 2)
.
начало здесь
Казалось бы, жизнь «тихого лирика» должна быть под стать его поэзии - размеренной, возвышенной и беспроблемной. Если прочесть скупые энциклопедические строки, то именно такое впечатление и складывается о судьбе Владимира Соколова. Родился в 1928-м, войну пережил в эвакуации, в 19-летнем возрасте поступил в Литературный институт, успешно его окончил, два года учился в аспирантуре. Первая публикация - в 20 лет в «Комсомольской правде», первая книга - «Утро в пути» - в 25. Почти сразу же начинающий поэт был отмечен мэтрами (такими как Степан Щипачев) и в том же году принят в Союз писателей. Много писал, много переводил, регулярно издавался, был любим не только читателями, но и собратьями по перу - за благородство, ум, рассудительность, умение выслушать и помочь. Удивительное дело, но с Соколовым много лет дружили такие заклятые антагонисты как Евгений Евтушенко и Станислав Куняев, Андрей Вознесенский и Анатолий Передреев, Вадим Кожинов и Юз Алешковский. Поэт Игорь Волгин вспоминает о великом противостоянии в конце 60-х годов двух литературных журналов - демократического «Нового мира», возглавляемого А. Т. Твардовским, и консервативного «Октября», которым руководил несгибаемый сталинист Всеволод Кочетов. Автора, опубликовавшегося в одном из двух журналов, в другом не печатали никогда - это было железным принципом обеих редакций. Исключение делалось только для Владимира Соколова, стихи которого можно найти в старых подшивках и «Нового мира», и «Октября».
И все-таки движущей силой в литературе, как известно, является конфликт. Литература бесконфликтная не интересна и никогда не найдет дороги к своему читателю. Пожалуй, если бы дело ограничивалось только художественными рамками, авторским вымыслом, то литературные конфликты шли бы только на пользу, приковывая к себе читательское внимание. Но когда они переносятся на бумагу из жизни, становится не до шуток - слишком часто их возникновение и развитие сопровождается сломанными судьбами и исковерканными жизнями.
Несмотря на поверхностное благополучие, Владимира Соколова всю жизнь раздирали два внутренних конфликта. Один из них был творческим, второй, еще более острый, - мировоззренческим, чуть не погубившим его в молодости, и наверняка сократившим срок его жизни. О биографических коллизиях надо писать отдельный пост, но и в творчестве Соколова всё было далеко не просто - золотая клетка «тихой лирики» не могла вместить в себя его большое дарование. В душе поэта как бы жили два Соколовых: один - любитель одиночества, тихих прогулок, маленьких открытий, а второй - как говорили в те годы, «человек с активной жизненной позицией», не мыслящий своего существования без общества, без участия в литературном процессе, без общения с коллегами, которые зачастую брали от поэта больше, чем давали ему. Поэтические переводы, многочисленные поездки, Литературный институт, редакторство, поддержка талантливых авторов - всё это второй Соколов, действовавший в противовес первому и вечно им недовольный. Это внутреннее противоборство, видимо, мучило поэта. Оно прорывается наружу во многих его стихах, и, возможно, именно эта часть соколовского наследия является наиболее значительной среди всего, что он оставил читателям после себя.
***
С. Наровчатову
Отбрасываю в сторону стихи.
Мне надо видеть то, что за стихами.
Случившееся. Даже пустяки
Какие-нибудь… Легкое дыханье,
Стеклом запечатленное на миг
В каком-нибудь автобусе… Рисунок
Плюща, ветвящегося по стене,
Как паутинки трещин… Или сумрак
В саду, где жизнь, неведомая мне.
Чужая фраза, полная волненья:
«Так и скажите ей или ему!»,
Обрывком чуждого стихотворенья
Упавшая в полуночную тьму.
И шум листвы. И чьей-то спички вспышка.
Или совсем нелепая ослышка,
Когда оглядываешься -
и нет…
Нет никого.
Я помню редкий свет
И улочки, где не видать ни зги,
И дождик сквозь невидимое сито.
Я заплутался как-то. И шаги
Меня весь путь преследовали чьи-то.
Я останавливался. За углом
Мой останавливался догоняльщик.
А было это в городе чужом.
Я в прятки начинал играть, как мальчик,
Пока не оглянулся. И во тьму
Назад, навстречу не пошел, как надо.
И вдруг опять услышал возле сада:
«Так и скажите ей или ему!»
Как мания преследованья,
ритм
Еще не воплотившейся поэмы.
Не подойдет и не заговорит,
Пока мы трусим и пока мы немы.
Отбрасываю в сторону стихи.
Мне надо видеть то, что за стихами.
Случившееся. Даже пустяки.
Я должен видеть, что
за пустяками.
***
Попробуй вытянуться,
стать повыше.
Слезами, дождиком
стучать по крыше.
Руками, ветками, виском,
сиренью
касаться здания
с поблекшей тенью.
Попробуй вырасти
такой большою,
чтоб эти улицы обнять душою,
чтоб эти площади и эти рынки
от малой вымокли
твоей слезинки.
Упав локтями на холмы окраин,
будь над путями,
над любым трамваем,
над тополями,
что боятся вздоха.
И не касайся их,
не делай плохо.
Потом подумай
о такой причуде:
все слёзы выплакав,
вернуться в люди.
По горькой сырости,
босой душою.
Попробуй вырасти
такой большою -
и в том, оплаканном тобою,
мире
жить в той же комнате
и в той квартире.
***
Теперь я свободно могу сочинять стихи.
О чем пожелаю, когда захочу, свободно.
Никто не мешает, минуты мои тихи.
А то заходили, звонили, когда угодно.
Сегодня всю ночь бушевала в окне гроза.
Взлетали раскаты зенитных орудий грома.
Трещали деревья. Я вслушивался в голоса
Природы, заставшей меня одного и дома.
Зеленую лампочку я на краю стола
Зажег. Распахнулась тетрадь на странице белой.
Покуда с окном я возился, гроза ушла.
Но шумно пахнуло травой и округой целой.
И тут объявилась гонимая мной строка.
(Прощанье с двором. И подъездом. Как с целым светом.)
И тут я заметил, как все-таки жду звонка,
Хочу, чтобы мне запретили писать об этом.
Новоарбатская баллада
Гляжу все чаще я
Средь шума будничного
На уходящее
С чертами будущего.
Мне жалко поезда,
Вспять откатившегося,
Дымка и посвиста
Невоплотившегося.
Ташкентской пылью*
Вполне реальной
Арбат накрыло
Мемориальный.
Здесь жили-были,
Вершили подвиги,
Швырнули бомбу
Царизму под ноги.
Смыт перекресток
С домами этими
Взрывной волною
Чрез полстолетия.
Находят кольца.
А было - здание.
Твои оконца
И опоздания.
Но вот! У зданий
Арбата нового,
Вблизи блистаний
Кольца Садового,
Пройдя сквозь сырость
Древесной оголи,
Остановилась
Карета Гоголя.
Он спрыгнул, пряча
Себя в крылатку,
На ту - Собачью -
Прошел площадку.
Кто сел в карету?
Кто автодверцей
В минуту эту
Ударил с сердцем?
Кто, дав спасибо,
А не мерси,
Расстался с нею -
Уже в такси!
Ведь вот, послушай,
Какое дело,
Волной воздушной
И стих задело.
Где зона слома
И зона сноса,
Застряло слово
Полувопроса.
Полумашина,
Полукарета
Умчала отзвук
Полуответа…
Прощай, любимая!
В твоем обличье
Неуловимое
Есть что-то птичье,
Все улетающее,
Все ускользающее,
Одна слеза еще,
В улыбке тающая.
И все. С обломками
Я за чертою,
С мечтой, с обмолвками,
Со всей тщетою.
Прощай, летящая,
Прическу путающая.
Все уходящее
Уходит в будущее.
*Чтобы понять, как в стихотворение попала далекая от Москвы ташкентская пыль, нужно вспомнить события теперь уже давних лет. «Новоарбатская баллада» написана в 1966 году. Вот что вспоминает поэтесса Тамара Жирмунская: «В 1966 году меня и еще нескольких писателей, среди которых был и Владимир Соколов, пригласили поехать в Ташкент после ужасного землетрясения. И именно там он как-то мне открылся. Я увидела, что это человек очень мужественный. Мы боялись, что вот еще что-то рухнет, а он выглядел настоящим рыцарем, находил для нас удивительные слова.»
Видимо, увиденное в Ташкенте вспомнилось поэту, когда в том же году, после возвращения, он увидел руины снесенной уже не слепой стихией, а человеческими руками старой Москвы на месте прокладки Нового Арбата - проспекта Калинина. Арбатские дворики и переулки были для Владимира Соколова неотъемлемой частью его внутреннего мира - именно отсюда он черпал вдохновение для многих своих стихотворений. И «Новоарбатская баллада» - не что иное, как реквием по «уходящему в будущее» сердцу города, а вместе с ним - и по собственной молодости поэта…
***
Я мальчиком был - столько весен назад.
И мальчиком был неплохим, говорят.
Гордился я чистым своим дневником.
Мне слали записки, конечно, тайком.
Ах, как я небрежно в портфель их совал,
Как что-то поспешно пером рисовал,
И как я впивался, вернувшись домой,
В те письма с полями, в их почерк прямой.
Я думал, что - шутки, что - чем я хорош!
Я эти записки не ставил ни в грош.
Не знал я, что можно ей правду сказать,
И рядом смеяться, и рядом стоять.
Я мальчиком был - столько весен назад.
И мальчиком был неплохим, говорят.
Но с женщиной славной вчера я сидел
И слов ее грустных понять не хотел.
Нет, что за речами - я все понимал,
Но только плечами в ответ пожимал.
В красивых ресницах блестела слеза.
Но я только делал большие глаза,
Как будто с пеленок учась на лгуна.
- Какой ты ребенок, - сказала она.
Я мальчиком был столько весен назад,
Но слышал я, что обо мне говорят:
- Он парень хороший. - Совсем не плохой,
Вот только ребенок. - А я не такой.
- Конечно, он дельный, - бубнят, - но чудак,
Наивен, как мальчик… - А это не так!
С какой же минуты, с какого числа
Постиг я начала того ремесла,
Где мучает слово «однако» и «но»,
Где сетью уловок покрыто оно,
Где горьким известьям - невинный ответ:
«Да нет!.. Неужели?.. Да что вы! Нет, нет.»
Ребенок… Обидно… Да спрос с него мал!
А я, очевидно, того и желал?
О пагуба фальши! О страх за плечом!
Тот мальчик был мальчик. И он ни при чем,
Спасительных басен окончился век.
Ужель ты согласен, живой человек,
Ужель ты намерен, презрев чистоту,
Отнюдь не на сцене играть, а в быту,
И даже - речистым, -
Не числясь в нулях,
Быть взрослым артистом
На детских ролях?
На этой даче
Перед бедой, перед рутиной
Так редко я протестовал,
Что «золотою серединой»
Меня мой друг аттестовал.
Я знал обиды и тяжеле,
А все же крикнул: «Не шути!»
Но, как ни странно, утешенье
Сумел и в этом я найти.
Я рассудил на миг единый
Со всем зазнайством молодым,
Что середина серединой,
А золотое золотым.
Но в эти дни на этой даче,
Где я стонал, как от стыда,
Мне все представилось иначе
И обнаженней, чем тогда.
Ведь вызывали на раздоры
И разрывали в тишине
Две точки зренья, две опоры,
Не где-то вне, а лишь во мне.
Одна гнала меня из дому,
Как голод белку из дупла.
Другая втягивала в омут
Воронкой корма и тепла.
А тихий омут, как ни мерьте,
Он был не тот, где рыба спит,
И если в нем водились черти,
То без рогов и без копыт.
Все это внешне, оболочно,
Все было спутанней - не лгу.
Но я тогда впервые точно
И просто понял: не могу.
Был мой итог до боли ясен.
Дышало сердце, как гонец:
Я не хочу, я не согласен!
Я протестую, наконец!
Нет, я хочу кричать и слушать,
Хочу друзей, обид, поэм,
Но не хочу молчать и кушать:
Когда я ем, я глух и нем.
Мне самый срок побыть с врагами,
Где каждый шаг мой будет в счет.
Нет! Мне с копытами, с рогами,
С хвостом и серой нужен черт.
И я, еще почти не зная,
Что буду делать,
вышел в дверь.
А там дышала даль родная,
Даль обретений и потерь.
© Владимир Соколов
окончание
начало здесь
Казалось бы, жизнь «тихого лирика» должна быть под стать его поэзии - размеренной, возвышенной и беспроблемной. Если прочесть скупые энциклопедические строки, то именно такое впечатление и складывается о судьбе Владимира Соколова. Родился в 1928-м, войну пережил в эвакуации, в 19-летнем возрасте поступил в Литературный институт, успешно его окончил, два года учился в аспирантуре. Первая публикация - в 20 лет в «Комсомольской правде», первая книга - «Утро в пути» - в 25. Почти сразу же начинающий поэт был отмечен мэтрами (такими как Степан Щипачев) и в том же году принят в Союз писателей. Много писал, много переводил, регулярно издавался, был любим не только читателями, но и собратьями по перу - за благородство, ум, рассудительность, умение выслушать и помочь. Удивительное дело, но с Соколовым много лет дружили такие заклятые антагонисты как Евгений Евтушенко и Станислав Куняев, Андрей Вознесенский и Анатолий Передреев, Вадим Кожинов и Юз Алешковский. Поэт Игорь Волгин вспоминает о великом противостоянии в конце 60-х годов двух литературных журналов - демократического «Нового мира», возглавляемого А. Т. Твардовским, и консервативного «Октября», которым руководил несгибаемый сталинист Всеволод Кочетов. Автора, опубликовавшегося в одном из двух журналов, в другом не печатали никогда - это было железным принципом обеих редакций. Исключение делалось только для Владимира Соколова, стихи которого можно найти в старых подшивках и «Нового мира», и «Октября».
И все-таки движущей силой в литературе, как известно, является конфликт. Литература бесконфликтная не интересна и никогда не найдет дороги к своему читателю. Пожалуй, если бы дело ограничивалось только художественными рамками, авторским вымыслом, то литературные конфликты шли бы только на пользу, приковывая к себе читательское внимание. Но когда они переносятся на бумагу из жизни, становится не до шуток - слишком часто их возникновение и развитие сопровождается сломанными судьбами и исковерканными жизнями.
Несмотря на поверхностное благополучие, Владимира Соколова всю жизнь раздирали два внутренних конфликта. Один из них был творческим, второй, еще более острый, - мировоззренческим, чуть не погубившим его в молодости, и наверняка сократившим срок его жизни. О биографических коллизиях надо писать отдельный пост, но и в творчестве Соколова всё было далеко не просто - золотая клетка «тихой лирики» не могла вместить в себя его большое дарование. В душе поэта как бы жили два Соколовых: один - любитель одиночества, тихих прогулок, маленьких открытий, а второй - как говорили в те годы, «человек с активной жизненной позицией», не мыслящий своего существования без общества, без участия в литературном процессе, без общения с коллегами, которые зачастую брали от поэта больше, чем давали ему. Поэтические переводы, многочисленные поездки, Литературный институт, редакторство, поддержка талантливых авторов - всё это второй Соколов, действовавший в противовес первому и вечно им недовольный. Это внутреннее противоборство, видимо, мучило поэта. Оно прорывается наружу во многих его стихах, и, возможно, именно эта часть соколовского наследия является наиболее значительной среди всего, что он оставил читателям после себя.
***
С. Наровчатову
Отбрасываю в сторону стихи.
Мне надо видеть то, что за стихами.
Случившееся. Даже пустяки
Какие-нибудь… Легкое дыханье,
Стеклом запечатленное на миг
В каком-нибудь автобусе… Рисунок
Плюща, ветвящегося по стене,
Как паутинки трещин… Или сумрак
В саду, где жизнь, неведомая мне.
Чужая фраза, полная волненья:
«Так и скажите ей или ему!»,
Обрывком чуждого стихотворенья
Упавшая в полуночную тьму.
И шум листвы. И чьей-то спички вспышка.
Или совсем нелепая ослышка,
Когда оглядываешься -
и нет…
Нет никого.
Я помню редкий свет
И улочки, где не видать ни зги,
И дождик сквозь невидимое сито.
Я заплутался как-то. И шаги
Меня весь путь преследовали чьи-то.
Я останавливался. За углом
Мой останавливался догоняльщик.
А было это в городе чужом.
Я в прятки начинал играть, как мальчик,
Пока не оглянулся. И во тьму
Назад, навстречу не пошел, как надо.
И вдруг опять услышал возле сада:
«Так и скажите ей или ему!»
Как мания преследованья,
ритм
Еще не воплотившейся поэмы.
Не подойдет и не заговорит,
Пока мы трусим и пока мы немы.
Отбрасываю в сторону стихи.
Мне надо видеть то, что за стихами.
Случившееся. Даже пустяки.
Я должен видеть, что
за пустяками.
***
Попробуй вытянуться,
стать повыше.
Слезами, дождиком
стучать по крыше.
Руками, ветками, виском,
сиренью
касаться здания
с поблекшей тенью.
Попробуй вырасти
такой большою,
чтоб эти улицы обнять душою,
чтоб эти площади и эти рынки
от малой вымокли
твоей слезинки.
Упав локтями на холмы окраин,
будь над путями,
над любым трамваем,
над тополями,
что боятся вздоха.
И не касайся их,
не делай плохо.
Потом подумай
о такой причуде:
все слёзы выплакав,
вернуться в люди.
По горькой сырости,
босой душою.
Попробуй вырасти
такой большою -
и в том, оплаканном тобою,
мире
жить в той же комнате
и в той квартире.
***
Теперь я свободно могу сочинять стихи.
О чем пожелаю, когда захочу, свободно.
Никто не мешает, минуты мои тихи.
А то заходили, звонили, когда угодно.
Сегодня всю ночь бушевала в окне гроза.
Взлетали раскаты зенитных орудий грома.
Трещали деревья. Я вслушивался в голоса
Природы, заставшей меня одного и дома.
Зеленую лампочку я на краю стола
Зажег. Распахнулась тетрадь на странице белой.
Покуда с окном я возился, гроза ушла.
Но шумно пахнуло травой и округой целой.
И тут объявилась гонимая мной строка.
(Прощанье с двором. И подъездом. Как с целым светом.)
И тут я заметил, как все-таки жду звонка,
Хочу, чтобы мне запретили писать об этом.
Новоарбатская баллада
Гляжу все чаще я
Средь шума будничного
На уходящее
С чертами будущего.
Мне жалко поезда,
Вспять откатившегося,
Дымка и посвиста
Невоплотившегося.
Ташкентской пылью*
Вполне реальной
Арбат накрыло
Мемориальный.
Здесь жили-были,
Вершили подвиги,
Швырнули бомбу
Царизму под ноги.
Смыт перекресток
С домами этими
Взрывной волною
Чрез полстолетия.
Находят кольца.
А было - здание.
Твои оконца
И опоздания.
Но вот! У зданий
Арбата нового,
Вблизи блистаний
Кольца Садового,
Пройдя сквозь сырость
Древесной оголи,
Остановилась
Карета Гоголя.
Он спрыгнул, пряча
Себя в крылатку,
На ту - Собачью -
Прошел площадку.
Кто сел в карету?
Кто автодверцей
В минуту эту
Ударил с сердцем?
Кто, дав спасибо,
А не мерси,
Расстался с нею -
Уже в такси!
Ведь вот, послушай,
Какое дело,
Волной воздушной
И стих задело.
Где зона слома
И зона сноса,
Застряло слово
Полувопроса.
Полумашина,
Полукарета
Умчала отзвук
Полуответа…
Прощай, любимая!
В твоем обличье
Неуловимое
Есть что-то птичье,
Все улетающее,
Все ускользающее,
Одна слеза еще,
В улыбке тающая.
И все. С обломками
Я за чертою,
С мечтой, с обмолвками,
Со всей тщетою.
Прощай, летящая,
Прическу путающая.
Все уходящее
Уходит в будущее.
*Чтобы понять, как в стихотворение попала далекая от Москвы ташкентская пыль, нужно вспомнить события теперь уже давних лет. «Новоарбатская баллада» написана в 1966 году. Вот что вспоминает поэтесса Тамара Жирмунская: «В 1966 году меня и еще нескольких писателей, среди которых был и Владимир Соколов, пригласили поехать в Ташкент после ужасного землетрясения. И именно там он как-то мне открылся. Я увидела, что это человек очень мужественный. Мы боялись, что вот еще что-то рухнет, а он выглядел настоящим рыцарем, находил для нас удивительные слова.»
Видимо, увиденное в Ташкенте вспомнилось поэту, когда в том же году, после возвращения, он увидел руины снесенной уже не слепой стихией, а человеческими руками старой Москвы на месте прокладки Нового Арбата - проспекта Калинина. Арбатские дворики и переулки были для Владимира Соколова неотъемлемой частью его внутреннего мира - именно отсюда он черпал вдохновение для многих своих стихотворений. И «Новоарбатская баллада» - не что иное, как реквием по «уходящему в будущее» сердцу города, а вместе с ним - и по собственной молодости поэта…
***
Я мальчиком был - столько весен назад.
И мальчиком был неплохим, говорят.
Гордился я чистым своим дневником.
Мне слали записки, конечно, тайком.
Ах, как я небрежно в портфель их совал,
Как что-то поспешно пером рисовал,
И как я впивался, вернувшись домой,
В те письма с полями, в их почерк прямой.
Я думал, что - шутки, что - чем я хорош!
Я эти записки не ставил ни в грош.
Не знал я, что можно ей правду сказать,
И рядом смеяться, и рядом стоять.
Я мальчиком был - столько весен назад.
И мальчиком был неплохим, говорят.
Но с женщиной славной вчера я сидел
И слов ее грустных понять не хотел.
Нет, что за речами - я все понимал,
Но только плечами в ответ пожимал.
В красивых ресницах блестела слеза.
Но я только делал большие глаза,
Как будто с пеленок учась на лгуна.
- Какой ты ребенок, - сказала она.
Я мальчиком был столько весен назад,
Но слышал я, что обо мне говорят:
- Он парень хороший. - Совсем не плохой,
Вот только ребенок. - А я не такой.
- Конечно, он дельный, - бубнят, - но чудак,
Наивен, как мальчик… - А это не так!
С какой же минуты, с какого числа
Постиг я начала того ремесла,
Где мучает слово «однако» и «но»,
Где сетью уловок покрыто оно,
Где горьким известьям - невинный ответ:
«Да нет!.. Неужели?.. Да что вы! Нет, нет.»
Ребенок… Обидно… Да спрос с него мал!
А я, очевидно, того и желал?
О пагуба фальши! О страх за плечом!
Тот мальчик был мальчик. И он ни при чем,
Спасительных басен окончился век.
Ужель ты согласен, живой человек,
Ужель ты намерен, презрев чистоту,
Отнюдь не на сцене играть, а в быту,
И даже - речистым, -
Не числясь в нулях,
Быть взрослым артистом
На детских ролях?
На этой даче
Перед бедой, перед рутиной
Так редко я протестовал,
Что «золотою серединой»
Меня мой друг аттестовал.
Я знал обиды и тяжеле,
А все же крикнул: «Не шути!»
Но, как ни странно, утешенье
Сумел и в этом я найти.
Я рассудил на миг единый
Со всем зазнайством молодым,
Что середина серединой,
А золотое золотым.
Но в эти дни на этой даче,
Где я стонал, как от стыда,
Мне все представилось иначе
И обнаженней, чем тогда.
Ведь вызывали на раздоры
И разрывали в тишине
Две точки зренья, две опоры,
Не где-то вне, а лишь во мне.
Одна гнала меня из дому,
Как голод белку из дупла.
Другая втягивала в омут
Воронкой корма и тепла.
А тихий омут, как ни мерьте,
Он был не тот, где рыба спит,
И если в нем водились черти,
То без рогов и без копыт.
Все это внешне, оболочно,
Все было спутанней - не лгу.
Но я тогда впервые точно
И просто понял: не могу.
Был мой итог до боли ясен.
Дышало сердце, как гонец:
Я не хочу, я не согласен!
Я протестую, наконец!
Нет, я хочу кричать и слушать,
Хочу друзей, обид, поэм,
Но не хочу молчать и кушать:
Когда я ем, я глух и нем.
Мне самый срок побыть с врагами,
Где каждый шаг мой будет в счет.
Нет! Мне с копытами, с рогами,
С хвостом и серой нужен черт.
И я, еще почти не зная,
Что буду делать,
вышел в дверь.
А там дышала даль родная,
Даль обретений и потерь.
© Владимир Соколов
окончание