Российско-американские сюжеты
То ли я стал многословен, то ли ЖЖ объем поста сократили... В результате сегодняшний сюжет - Василий Верещагин (1842-1904) в США - будет разбит на два поста.
О жизни и творчества художника написано очень много, - поэтому повторять рассказы о том, как он родился, учился, бросал сначала военную службу, а потом Академию художеств, как отправился с генералом Кауфманом завоевывать Среднюю Азию, и какие картины написал по результатам этой поездки, о том как женился и развелся в первый раз и пр. и пр. я не буду. Кому интересно, - сами найдут материалы в этой же всемирной сети.
Кстати, свою недолгую военную службу гардемарина Василий Верещагин провел на фрегате "Камчатка" (построенном почти за двадцать лет до этого в США), и даже ходил на нем в заграничные походы.
Василий Верещагин в период окончания Морского кадетского корпуса
Скажу лишь, что к 1888 году, когда Верещагин решил отправиться с выставкой-продажей своих картин за океан, он был уже всемирно известным живописцем и опытным путешественником. С первой женой он к тому времени расстался.
Верещагин решил распродать свои знаменитые картины из туркестанской и балканской серий за рубежом помимо своей воли, не видя иного выхода. Дальние путешествия, семья, содержание парижской мастерской - все это требовало средств. А деньги были на исходе, грозили нужда, долги.
Не видя возможности распродать картины на родине и предвидя упреки со стороны русской общественности, Верещагин писал П.М.Третьякову: «Решение продавать мои картины дома, в России, было бы равносильно для меня решению, взявши в руки шапку, начать собирать на улице пятаки». На возможность покупки картин царем или правительством рассчитывать не приходилось. Верещагин обращался с призывами к крупным русским коллекционерам, возобновил после разрыва переписку с Павлом Михайловичем Третьяковым, предлагая ему приобрести некоторые из картин балканской серии. Но никто из коллекционеров на эти призывы не откликнулся. Оставался один выход - согласиться на продажу картин в розницу с аукциона в Соединенных Штатах.
Василий Верещагин, русский художник.
Фото из журнала Harper's Weekly, 17 ноября 1888 годаВвиду огромного успеха выставка демонстрировалась в больших городах Соединенных Штатов (Нью-Йорк, Чикаго, Филадельфия, Бостон и др.) в течение около трех лет и закончилась аукционом картин в ноябре 1891 года. По замыслу Верещагина, для усиления впечатления от картин и для создания соответствующего настроения у зрителей в залах выставки исполнялась русская музыка.
Нью-йоркская выставка была устроена в залах Американской художественной галереи. Верещагин постарался придать ей российский колорит. Два служителя, которых художник привез с собой, появлялись в красных рубахах, высоких сапогах и поддевках. В боковом помещении была устроена чайная с самоварами. Некоторые залы были украшены восточными коврами, а в одной из комнат драпировки, собранные над фонарем, образовали большой шатер. Под шатром поставили рояль, и молодая привлекательная пианистка Л.В.Андреевская, недавно закончившая Московское филармоническое музыкально-драматическое училище, исполняла для публики мелодии русских народных песен и произведения русских композиторов. Все эти приемы, которые очень импонировали американцам, послужили пищей для нападок на художника со стороны российской реакционной прессы.
Особенно изощрялся желчный В.П.Буренин из редакции «Нового времени», упрекавший Верещагина в «смешной, нелепой, праздной и пустой фантазии» и сравнивавший его выставку с кафешантаном.
Кстати, о пианистке.... За роялем, по мысли Верещагина, должна была сидеть исполнительница в национальном костюме. Художник обратился с соответствующей просьбой в московскую филармонию.
Когда дирекция филармонии получила из Америки просьбу предложить хорошему пианисту или пианистке исполнять русскую музыку в залах выставки картин В.В. Верещагина, то, кроме молодой пианистки Лидии Васильевны Андреевской, которая незадолго перед тем окончила Московскую школу Филармонического общества по классу фортепиано, не нашлось никого, кто бы согласился предпринять столь далекое, а в те времена и долгое путешествие. Как писал потом сын художника, "интересы и характеры отца и приехавшей молодой пианистки очень сходились. Не было потому ничего удивительного, что между ними возникли взаимопонимание и симпатия, которые вскоре окрепли настолько, что в Европу они вернулись уже как муж и жена".
Художник В.В. Верещагин с женой Л.В. Андреевской и сыном Васей во время работы над картиной "Наполеон" 1896
В период своего пребывания в США Bepещагин написал пять портретов и этюдов: «Темный джентльмен», «Веселая минута», «Бродяга в Вашингтоне», «Горничная из Сан-Франциско», «Прачка в Вашингтоне» (я смог найти только черно-белые копии не очень хорошего качества, но они все равно дают некоторое представление об оригиналах):
В.Верещагин. Веселая минута
В.Верещагин. Бродяга в Вашингтоне
В.Верещагин. Горничная из Сан-Франциско
В.Верещагин. Прачка в Вашингтоне
(позднее для выставки Верещагин сделает к названию портрета следующее примечание: Прачка в Вашингтоне, уверенная, что она взыскана особенно Божьею милостью и что мир еще услышит о ней! Оправданием этого маленького тщеславия служит слабость негров и негритянок к проповедничеству).
Нью-йоркская выставка демонстрировалась с ноября 1888 по январь 1889 года. На ее открытие было разослано до пяти тысяч пригласительных билетов видным общественным и культурным деятелям, представителям американской прессы, корреспондентам иностранных газет. Благодаря хорошо поставленной рекламе ежедневный наплыв посетителей достигал десяти тысяч человек. На американскую публику выставка произвела огромное впечатление, и в газетах начали один за другим появляться восторженные отзывы о верещагинских произведениях. Так, например, художественный критик еженедельника «Хоум джорнал» писал, что картины русского художника «должны быть признаны откровением неисчислимой важности для развития американской школы искусства... Они для нас менее чужды, чем какая бы то ни было коллекция европейских картин, выставлявшихся до сей поры в Америке: картины русского художника несут зародыши мысли и вдохновения, которые могут принести богатые плоды на нашей родной почве». Далее критик высказывал мнение о современном европейском искусстве, которое, как он считал, составляло лишь поверхностное впечатление и мало влияло на развитие американской школы, поскольку оно не было проникнуто мыслью и фактами современной жизни. Верещагинская коллекция привлекала критика смелым отказом от канонов салонного искусства, обращением к суровой правде жизни. «В этих картинах представляется нам, наконец, реализм настоящий, а не слепой снимок: тут мы видим реализм продуманный, глубокий, верующий... На выставке Верещагина не найдется места для простого времяпрепровождения, не найдется дела для изощрения красноречия самодовольных любителей... Как ни ужасны эти картины с их реалистическим представлением смерти в самых поразительных ее проявлениях, все-таки, глядя на них, человек чувствует, что в них вложено глубокое значение. Видно, что художник писал ужасное не из любви к ужасному, а с сердцем, преисполненным сострадания и честного негодования».
Главный редактор журнала «Хэрперс Мансли» Олден отметил: «Чтобы писать так, как написаны верещагинские картины, художнику надо было, так сказать, сызнова возрождаться для каждой картины в отдельности - так эти картины разнообразны, так они глубоки и так проникнуты индивидуальностью художника». В письме к Верещагину этот известный журналист выразил ему свою сердечную благодарность за то, что он привез свои картины и тем самым указал пути для дальнейших успехов американского художественного образования.
«Критик», влиятельный орган американской печати, на протяжении нескольких недель регулярно посвящал верещагинской выставке специальные статьи. В одной из них содержалось такое интересное высказывание: «Его гений построен на таких широких основах, что для него не существует условности картинных галерей и мастерских искусства; колоссом высится он поверх их, как вершины Гималаев высятся поверх облаков». Автор статьи ставит Верещагина в один ряд с такими гениями русской культуры, как Гоголь, Толстой, Достоевский, подчеркивая, что «Верещагину есть что поведать миру - и он это вещает так, что весь мир приостанавливается и внемлет ему». В газетах и журналах печатались портреты русского художника, репродукции с его картин, его биография, интервью и даже анекдоты про него.
По случаю открытия верещагинской выставки Ассоциация американских художников выпустила книгу под заголовком «Василий Верещагин - художник, солдат, путешественник». Критик Джордж Ф. Кэнфорт, выступив в «Университетском вестнике», писал, что выставка имеет для американцев значение серьезного предметного урока, который позволяет заметить слабые стороны у американских художников. Другой критик, Генри М.Стивенс, сравнивал художественный дар Верещагина с гением Байрона. Известный американский писатель-романист В.Д.Хоуэллс, большой почитатель произведений Льва Толстого, провел на выставке четыре часа и в заключение осмотра взволнованно воскликнул: «Да это сам Толстой в живописи!»
Кубинец Хосе Марти побывал на выставке полотен Верещагина, написав о своих впечатлениях в газете "Ла Насьон": «Благодаря силе, богатырству, эпической искренности в нем узнается его родина».
«Новости и биржевая газета» регулярно публиковали заметки своей нью-йоркской корреспондентки Варвары Мак-Гахан о ходе выставки. «На верещагинской выставке самый заурядный обыватель как будто перерождается, - писала корреспондент. - Толпа стоит в залах сдержанная, серьезная, все говорят тихим голосом, точно опасаясь нарушить торжественную тишину, среди которой слабо раздаются звуки русских мотивов...» Особенное внимание зрителей и критиков привлекали «Побежденные (Панихида по убитым)» и «Подавление индийского восстания англичанами». Возле этих картин всегда собирались толпы.
В.Верещагин. Побежденные. Панихида
В.Верещагин. Подавление индийского восстания англичанами
По свидетельству журнала «Художественные новости», некоторые американцы высказывали желание удержать в Новом Свете не только выставленные верещагинские картины, но и самого автора, дабы он способствовал началу новой американской художественной школы.
Успех выставки и то большое внимание, которое уделяла ей пресса, привели к внезапной моде на все русское. Этим ловко воспользовались бойкие торговцы. На прилавках магазинов появились самовары, водка, русский чай и всякие безделушки, выдаваемые за русские. Спрос на эти товары позволил лавочникам основательно взвинтить цены.
Варвара Мак-Гахан сообщила об одном эпизоде анекдотичного характера, подтверждавшем ту огромную популярность, которую Верещагин сумел завоевать в Соединенных Штатах. Василий Васильевич не раз был гостем американского живописца Морана. Русскому художнику понравился этюд, висевший на стене мастерской его американского коллеги, и гость написал под ним: «Из этого этюда вы могли бы сделать нечто чудное. Василий Верещагин». При первом же взгляде на верещагинскую подпись один местный любитель живописи купил этюд, не торгуясь. С той поры Моран, как он сам уверял, вешал над подписью, оставленной русским гостем, все новые и новые этюды. И все они из-за авторитетной верещагинской аттестации раскупались нарасхват.
Из Нью-Йорка выставка картин Верещагина была перевезена в сопровождении антрепренера в Чикаго, а потом в Филадельфию, Бостон, Сент-Луис и некоторые другие крупные города Соединенных Штатов. В течение трех лет картины русского художника демонстрировались американской публике, вызывая все новые и новые восторженные отклики.
Первое пребывание Верещагина в США было непродолжительным. Вторично он приехал в Нью-Йорк, также ненадолго, в 1891 году, после завершения демонстрации его картин по городам Соединенных Штатов, чтобы присутствовать при их распродаже. Между этими двумя американскими путешествиями художник жил преимущественно под Парижем, работая в своей мастерской над картинами Отечественной войны 1812 года. Из Парижа он выезжал в Россию и в Германию, в Ахен, для лечения на серных водах.
Выставка завершилась аукционом, состоявшимся 5 и 6 ноября 1891 года. Было распродано сто десять полотен.
Верещагин к этому времени много писал - и дневников, и заметок в журналы, поэтому у нас есть возможность посмотреть на Америку "его глазами". А популярность русского художника открыла для него многие двери.
Вот его первые впечатления от Нью-Йорка и от американцев:
"Впечатление Нью-Йорка, первого американского города, по крайней мере на меня, было очень сильно. Невольно приходило на ум, что во всех читанных до того времени описаниях и слышанных рассказах сквозило точно желание старшего брата подтрунить над младшим, его обгоняющим, и, пожалуй, во многом уже обогнавшим. Хвала основателям этой республики: покинувши свое отечество и основавши новое, они сумели стряхнуть многое из того, что раньше тяготило, смущало совесть и тормозило развитие, - они переплыли океан не даром и устроились так, что Старый Свет может позавидовать многому и многому. Конечно, и у них не без темных точек, но в общем все-таки заметен прогресс против нас: живут, и другим жить дают, что можно сказать далеко не обо всех Европейских странах.
Не только в людях, но и в распорядках их житья-бытья, есть разница с Европою, в том общем смысле, что их порядки построены на более широко понятом чувстве свободы, словно разлитой в воздухе. Кто из нас не слышал о револьверах в Америке, будто бы вынимаемых из карманов и стреляющих при малейшем поводе; о брани и потасовках почтенных американских сенаторов и депутатов; о взяточничестве, казнокрадстве, подкупах и еще-еще о многом. Я не беру на себя смелости сказать, что хорошо исследовал эти вопросы, однако, по виденному и слышанному, полагаю, что почтенные законодатели Капитолия, действительно, иногда переругиваются и буксируются. Но, во-первых, где же, в которой из стран, где власть не едина, - нет публичных представлений в этом роде? Во-вторых, все, касающееся остального, кажется мне очень преувеличенным - будто сквозит та маленькая родственная зависть, о которой я помянул выше. Стреляют друг в друга сравнительно редко; взяточничества, казнокрадства и подкупов вряд ли больше, чем в других странах, только говорят обо всем этом очень много - и из-за полной свободы печати, и несколько иного против европейского понимания общественного благоприличия. На материке Европы заглушается, замалчивается очень многое, что в Америке абсолютно немыслимо затушить, а это бесспорный прогресс".
В Вашингтоне Верещагину показывал Капитолий сам генерал Шерман:
"Признаться ли, что собрание американских законодателей производит с непривычки странное, несерьезное впечатление. Глазу, привыкшему к порядкам, облекающим все прерогативы власти в торжественную обстановку, трудно принять все, совершающееся перед ним в залах Капитолия, - за имеющее государственное значение, полное следствий первостепенной важности. Как ни стучит президент своим молотком, - его никто не слушает, все разговаривают, шумят, занимаются своими делами. Жиденьким полукругом перед столом президента сидят те, которые желают принять участие в сегодняшних прениях или, по крайней мере, знать, о чем идет речь. ... Остальные ряды кресел пустуют и занимаются, вероятно, лишь в экстренных случаях; в обыкновенные же дни законодатели либо прохаживаются, либо сидят в буфете, либо болтают и курят в задних рядах. Сидящие у пюпитров, должно быть, пишут письма к родным и знакомым, потому что не обращают никакого внимания ни на речи ораторов, ни на слова президента.
Для непривычного, повторяю, все это представляется порядочным беспорядком; однако, благодаря долгой привычке к свободе во всех видах, этот кажущийся непорядок приводит к недурным результатам: ничего не делается келейно, без гласного обсуждения, и только после этого последнего издаются постановления и законы".
Верещагин встретился и с другими американскими знаменитостями:
"...известный Эдисон, очень типичная американская личность. Среднего роста, с лицом, несколько напоминающим Наполеона I, он держится большими пальцами за края жилета под мышками, постоянно курит сигару и сплевывает. Он любит острить и, случается, бывает действительно остроумен. Во всяком случае, сам первый смеется по-американски, т.е. громко хохочет и, в минуту особенного увлечения, бьет себя по коленам. Мастерские его, в нескольких часах от Нью-Йорка, составляют целый городок, в котором помещения для работ над электрическим светом составляют лишь незначительную часть всех зданий.
Приятель дал ему знать о моем желании посетить его, и, получивши в ответ любезное приглашение, мы отправились компанией в несколько человек. Прежде всего, Эдисон показал нам куклу, очень порядочно говорящую - конечно, по-английски - «папа, мама, здравствуйте, прощайте» и т.п., а затем последовательно познакомил со всеми работами: занятиями над инструментом для измерения расстояния, опытами над средствами против заразительных болезней, постоянными улучшениями, практикуемыми над фонографом...
Чего-чего у него не делают, над чем не производят опытов! Фонограф занимал за время нашего посещения почетное место, и Эдисон уверял, что, исправивши в нем кое-что, он пустит его в продажу: за 150 долларов можно будет иметь самый аппарат, и за 25 центов (50 коп.) каждый отдельный валик с речью государственного человека или короля, чтением какой-нибудь литературной знаменитости, частью концерта, оперы и т.д... «Добьюсь, - говорил практический американец, - покамест это только любопытно, но скоро будет искусством, и я возьму за эту штуку пару миллионов».
Эдисон делал предположения того, какие могут быть со временем применения его фонографа. «Интересно, например, будет, - говорил он, - выслушать аппаратом изъяснения в любви молодого мужа своей первой жене, а потом занести такое, же объяснение со второй супругой - да и сравнить!» Гениальный изобретатель хохотал при этом во весь рот и колена своего не жалел, колотил по нем с увлечением. Большой приятель изобретателя, литератор-юморист Марк Твин, нередко навещает его, причем, всегда рассказывает что-нибудь интересное, а часто и очень нескромное. Когда Эдисону докладывают, что в его отсутствие был писатель, он немедленно отправляется к фонографу и прикладывает ухо, в уверенности, что получит какую-нибудь конфиденцию. «Иногда, - говорил Эдисон, - сюрприз бывает так силен, что просто откидывает от аппарата».
...
В Америке есть и хорошие, и умные, и религиозные люди, но христиан, в смысле соблюдении заповедей о незлобивости, нестяжании, презрении богатства и т.п., менее, чем где бы то ни было. Бедный там только терпится, и беспрерывная погоня за наживой создала общий тип какого-то безжалостного человека, которому нет места между праведными Нового завета. Там есть ужасное обыкновенно определять цену человека величиной его капитала - про незнакомого опрашивают: «Что он стоит?» - отвечают, например: «500 000 долларов, но два года тому назад он стоил миллион». Такой прием определения значения людей нам, европейцам, малосимпатичен. К изрядному чванству деньгами у этого высокоталантливого народа примешано много ложного стыда всего своего и преклонения перед всем английским и особенно французским. Американскому художнику, например, очень трудно продавать свои работы, если он всегда жил и живет в Соединенных Штатах; другое дело, когда он имеет мастерскую в Париже, - тогда он процветает. Уважающий себя янки не решится в порядочном ресторане спросить вина туземной, например, калифорнийской марки (мимоходом сказать - очень хорошего): «порядочность» обязывает спросить иностранного вина.
Наивности нередки. Один весьма приличный господин, говоривший искренно и серьезно, выразился в беседе со мной так: «Мы, американцы, высоко ценим ваши работы, г. Верещагин; мы любим все грандиозное: большие картины, большой картофель...»
В американском обществе так много денег, что, как говорил мне наш бывший поверенный в делах там барон Р., трудно поддерживать знакомства, трудно принимать на той ноге, на которой они принимают. Обладатель нескольких миллионов еще не считается богатым человеком, и только состояния в 10-15 миллионов начинают считаться серьезными. Помню, у издателя одного Magazine, за завтраком, под фарфоровыми тарелками поставлены были другие, из массивного золота,- должно быть, для наглядного доказательства зажиточности хозяина. В том же доме огромная великолепная приемная комната заставлена черными резными шкафами старой итальянской работы, приобретенными в каком-то монастыре, конечно, на вес золота. И всё в этом роде.
Я упомянул о прекрасном американском вине, но надобно сказать, что почти все производится теперь в Соединенных Штатах замечательно хорошо. Познакомившись в Вашингтоне с известным генералом Шерманом, я лишь со слов Р. узнал, что почтенный воин без ноги; его деревянная нога так хорошо сделана, что он ходит совершенно свободно, даже не прихрамывая. В Европе так не сумеют сделать. ...
Что приятно удивляет европейца в Америке, так это отсутствие формализма. Когда я зашел в министерство финансов за справкой, она была дана мне в полчаса времени, и Р. объяснил, что по правилу на всякий запрос должен быть в 48 часов дан ответ, иначе чиновник рискует потерять место, - не то что в других странах.
... В Америке можно трудиться, так как труд хорошо оплачен. ...
Я знаю лишь одну страну, в которой содержание служащих еще выше, - это Ост-Индия, где английские чиновники получают очень крупные суммы. Судья получает там от 20 000 до 40 000 рублей, то же и начальник уезда. И тот, и другой после двадцати лет службы имеет 10 000 рублей годовой пенсии. Губернатор имеет 300 000 рублей в год. Правда, такое жалованье отягощает страну, но зато администрация и правосудие в ней держатся на большой нравственной высоте - взятки и подарки во всех видах не в моде, что можно сказать далеко не о многих странах..."
( Продолжение сюжета - здесь)
О жизни и творчества художника написано очень много, - поэтому повторять рассказы о том, как он родился, учился, бросал сначала военную службу, а потом Академию художеств, как отправился с генералом Кауфманом завоевывать Среднюю Азию, и какие картины написал по результатам этой поездки, о том как женился и развелся в первый раз и пр. и пр. я не буду. Кому интересно, - сами найдут материалы в этой же всемирной сети.
Кстати, свою недолгую военную службу гардемарина Василий Верещагин провел на фрегате "Камчатка" (построенном почти за двадцать лет до этого в США), и даже ходил на нем в заграничные походы.
Василий Верещагин в период окончания Морского кадетского корпуса
Скажу лишь, что к 1888 году, когда Верещагин решил отправиться с выставкой-продажей своих картин за океан, он был уже всемирно известным живописцем и опытным путешественником. С первой женой он к тому времени расстался.
Верещагин решил распродать свои знаменитые картины из туркестанской и балканской серий за рубежом помимо своей воли, не видя иного выхода. Дальние путешествия, семья, содержание парижской мастерской - все это требовало средств. А деньги были на исходе, грозили нужда, долги.
Не видя возможности распродать картины на родине и предвидя упреки со стороны русской общественности, Верещагин писал П.М.Третьякову: «Решение продавать мои картины дома, в России, было бы равносильно для меня решению, взявши в руки шапку, начать собирать на улице пятаки». На возможность покупки картин царем или правительством рассчитывать не приходилось. Верещагин обращался с призывами к крупным русским коллекционерам, возобновил после разрыва переписку с Павлом Михайловичем Третьяковым, предлагая ему приобрести некоторые из картин балканской серии. Но никто из коллекционеров на эти призывы не откликнулся. Оставался один выход - согласиться на продажу картин в розницу с аукциона в Соединенных Штатах.
Василий Верещагин, русский художник.
Фото из журнала Harper's Weekly, 17 ноября 1888 годаВвиду огромного успеха выставка демонстрировалась в больших городах Соединенных Штатов (Нью-Йорк, Чикаго, Филадельфия, Бостон и др.) в течение около трех лет и закончилась аукционом картин в ноябре 1891 года. По замыслу Верещагина, для усиления впечатления от картин и для создания соответствующего настроения у зрителей в залах выставки исполнялась русская музыка.
Нью-йоркская выставка была устроена в залах Американской художественной галереи. Верещагин постарался придать ей российский колорит. Два служителя, которых художник привез с собой, появлялись в красных рубахах, высоких сапогах и поддевках. В боковом помещении была устроена чайная с самоварами. Некоторые залы были украшены восточными коврами, а в одной из комнат драпировки, собранные над фонарем, образовали большой шатер. Под шатром поставили рояль, и молодая привлекательная пианистка Л.В.Андреевская, недавно закончившая Московское филармоническое музыкально-драматическое училище, исполняла для публики мелодии русских народных песен и произведения русских композиторов. Все эти приемы, которые очень импонировали американцам, послужили пищей для нападок на художника со стороны российской реакционной прессы.
Особенно изощрялся желчный В.П.Буренин из редакции «Нового времени», упрекавший Верещагина в «смешной, нелепой, праздной и пустой фантазии» и сравнивавший его выставку с кафешантаном.
Кстати, о пианистке.... За роялем, по мысли Верещагина, должна была сидеть исполнительница в национальном костюме. Художник обратился с соответствующей просьбой в московскую филармонию.
Когда дирекция филармонии получила из Америки просьбу предложить хорошему пианисту или пианистке исполнять русскую музыку в залах выставки картин В.В. Верещагина, то, кроме молодой пианистки Лидии Васильевны Андреевской, которая незадолго перед тем окончила Московскую школу Филармонического общества по классу фортепиано, не нашлось никого, кто бы согласился предпринять столь далекое, а в те времена и долгое путешествие. Как писал потом сын художника, "интересы и характеры отца и приехавшей молодой пианистки очень сходились. Не было потому ничего удивительного, что между ними возникли взаимопонимание и симпатия, которые вскоре окрепли настолько, что в Европу они вернулись уже как муж и жена".
Художник В.В. Верещагин с женой Л.В. Андреевской и сыном Васей во время работы над картиной "Наполеон" 1896
В период своего пребывания в США Bepещагин написал пять портретов и этюдов: «Темный джентльмен», «Веселая минута», «Бродяга в Вашингтоне», «Горничная из Сан-Франциско», «Прачка в Вашингтоне» (я смог найти только черно-белые копии не очень хорошего качества, но они все равно дают некоторое представление об оригиналах):
В.Верещагин. Веселая минута
В.Верещагин. Бродяга в Вашингтоне
В.Верещагин. Горничная из Сан-Франциско
В.Верещагин. Прачка в Вашингтоне
(позднее для выставки Верещагин сделает к названию портрета следующее примечание: Прачка в Вашингтоне, уверенная, что она взыскана особенно Божьею милостью и что мир еще услышит о ней! Оправданием этого маленького тщеславия служит слабость негров и негритянок к проповедничеству).
Нью-йоркская выставка демонстрировалась с ноября 1888 по январь 1889 года. На ее открытие было разослано до пяти тысяч пригласительных билетов видным общественным и культурным деятелям, представителям американской прессы, корреспондентам иностранных газет. Благодаря хорошо поставленной рекламе ежедневный наплыв посетителей достигал десяти тысяч человек. На американскую публику выставка произвела огромное впечатление, и в газетах начали один за другим появляться восторженные отзывы о верещагинских произведениях. Так, например, художественный критик еженедельника «Хоум джорнал» писал, что картины русского художника «должны быть признаны откровением неисчислимой важности для развития американской школы искусства... Они для нас менее чужды, чем какая бы то ни было коллекция европейских картин, выставлявшихся до сей поры в Америке: картины русского художника несут зародыши мысли и вдохновения, которые могут принести богатые плоды на нашей родной почве». Далее критик высказывал мнение о современном европейском искусстве, которое, как он считал, составляло лишь поверхностное впечатление и мало влияло на развитие американской школы, поскольку оно не было проникнуто мыслью и фактами современной жизни. Верещагинская коллекция привлекала критика смелым отказом от канонов салонного искусства, обращением к суровой правде жизни. «В этих картинах представляется нам, наконец, реализм настоящий, а не слепой снимок: тут мы видим реализм продуманный, глубокий, верующий... На выставке Верещагина не найдется места для простого времяпрепровождения, не найдется дела для изощрения красноречия самодовольных любителей... Как ни ужасны эти картины с их реалистическим представлением смерти в самых поразительных ее проявлениях, все-таки, глядя на них, человек чувствует, что в них вложено глубокое значение. Видно, что художник писал ужасное не из любви к ужасному, а с сердцем, преисполненным сострадания и честного негодования».
Главный редактор журнала «Хэрперс Мансли» Олден отметил: «Чтобы писать так, как написаны верещагинские картины, художнику надо было, так сказать, сызнова возрождаться для каждой картины в отдельности - так эти картины разнообразны, так они глубоки и так проникнуты индивидуальностью художника». В письме к Верещагину этот известный журналист выразил ему свою сердечную благодарность за то, что он привез свои картины и тем самым указал пути для дальнейших успехов американского художественного образования.
«Критик», влиятельный орган американской печати, на протяжении нескольких недель регулярно посвящал верещагинской выставке специальные статьи. В одной из них содержалось такое интересное высказывание: «Его гений построен на таких широких основах, что для него не существует условности картинных галерей и мастерских искусства; колоссом высится он поверх их, как вершины Гималаев высятся поверх облаков». Автор статьи ставит Верещагина в один ряд с такими гениями русской культуры, как Гоголь, Толстой, Достоевский, подчеркивая, что «Верещагину есть что поведать миру - и он это вещает так, что весь мир приостанавливается и внемлет ему». В газетах и журналах печатались портреты русского художника, репродукции с его картин, его биография, интервью и даже анекдоты про него.
По случаю открытия верещагинской выставки Ассоциация американских художников выпустила книгу под заголовком «Василий Верещагин - художник, солдат, путешественник». Критик Джордж Ф. Кэнфорт, выступив в «Университетском вестнике», писал, что выставка имеет для американцев значение серьезного предметного урока, который позволяет заметить слабые стороны у американских художников. Другой критик, Генри М.Стивенс, сравнивал художественный дар Верещагина с гением Байрона. Известный американский писатель-романист В.Д.Хоуэллс, большой почитатель произведений Льва Толстого, провел на выставке четыре часа и в заключение осмотра взволнованно воскликнул: «Да это сам Толстой в живописи!»
Кубинец Хосе Марти побывал на выставке полотен Верещагина, написав о своих впечатлениях в газете "Ла Насьон": «Благодаря силе, богатырству, эпической искренности в нем узнается его родина».
«Новости и биржевая газета» регулярно публиковали заметки своей нью-йоркской корреспондентки Варвары Мак-Гахан о ходе выставки. «На верещагинской выставке самый заурядный обыватель как будто перерождается, - писала корреспондент. - Толпа стоит в залах сдержанная, серьезная, все говорят тихим голосом, точно опасаясь нарушить торжественную тишину, среди которой слабо раздаются звуки русских мотивов...» Особенное внимание зрителей и критиков привлекали «Побежденные (Панихида по убитым)» и «Подавление индийского восстания англичанами». Возле этих картин всегда собирались толпы.
В.Верещагин. Побежденные. Панихида
В.Верещагин. Подавление индийского восстания англичанами
По свидетельству журнала «Художественные новости», некоторые американцы высказывали желание удержать в Новом Свете не только выставленные верещагинские картины, но и самого автора, дабы он способствовал началу новой американской художественной школы.
Успех выставки и то большое внимание, которое уделяла ей пресса, привели к внезапной моде на все русское. Этим ловко воспользовались бойкие торговцы. На прилавках магазинов появились самовары, водка, русский чай и всякие безделушки, выдаваемые за русские. Спрос на эти товары позволил лавочникам основательно взвинтить цены.
Варвара Мак-Гахан сообщила об одном эпизоде анекдотичного характера, подтверждавшем ту огромную популярность, которую Верещагин сумел завоевать в Соединенных Штатах. Василий Васильевич не раз был гостем американского живописца Морана. Русскому художнику понравился этюд, висевший на стене мастерской его американского коллеги, и гость написал под ним: «Из этого этюда вы могли бы сделать нечто чудное. Василий Верещагин». При первом же взгляде на верещагинскую подпись один местный любитель живописи купил этюд, не торгуясь. С той поры Моран, как он сам уверял, вешал над подписью, оставленной русским гостем, все новые и новые этюды. И все они из-за авторитетной верещагинской аттестации раскупались нарасхват.
Из Нью-Йорка выставка картин Верещагина была перевезена в сопровождении антрепренера в Чикаго, а потом в Филадельфию, Бостон, Сент-Луис и некоторые другие крупные города Соединенных Штатов. В течение трех лет картины русского художника демонстрировались американской публике, вызывая все новые и новые восторженные отклики.
Первое пребывание Верещагина в США было непродолжительным. Вторично он приехал в Нью-Йорк, также ненадолго, в 1891 году, после завершения демонстрации его картин по городам Соединенных Штатов, чтобы присутствовать при их распродаже. Между этими двумя американскими путешествиями художник жил преимущественно под Парижем, работая в своей мастерской над картинами Отечественной войны 1812 года. Из Парижа он выезжал в Россию и в Германию, в Ахен, для лечения на серных водах.
Выставка завершилась аукционом, состоявшимся 5 и 6 ноября 1891 года. Было распродано сто десять полотен.
Верещагин к этому времени много писал - и дневников, и заметок в журналы, поэтому у нас есть возможность посмотреть на Америку "его глазами". А популярность русского художника открыла для него многие двери.
Вот его первые впечатления от Нью-Йорка и от американцев:
"Впечатление Нью-Йорка, первого американского города, по крайней мере на меня, было очень сильно. Невольно приходило на ум, что во всех читанных до того времени описаниях и слышанных рассказах сквозило точно желание старшего брата подтрунить над младшим, его обгоняющим, и, пожалуй, во многом уже обогнавшим. Хвала основателям этой республики: покинувши свое отечество и основавши новое, они сумели стряхнуть многое из того, что раньше тяготило, смущало совесть и тормозило развитие, - они переплыли океан не даром и устроились так, что Старый Свет может позавидовать многому и многому. Конечно, и у них не без темных точек, но в общем все-таки заметен прогресс против нас: живут, и другим жить дают, что можно сказать далеко не обо всех Европейских странах.
Не только в людях, но и в распорядках их житья-бытья, есть разница с Европою, в том общем смысле, что их порядки построены на более широко понятом чувстве свободы, словно разлитой в воздухе. Кто из нас не слышал о револьверах в Америке, будто бы вынимаемых из карманов и стреляющих при малейшем поводе; о брани и потасовках почтенных американских сенаторов и депутатов; о взяточничестве, казнокрадстве, подкупах и еще-еще о многом. Я не беру на себя смелости сказать, что хорошо исследовал эти вопросы, однако, по виденному и слышанному, полагаю, что почтенные законодатели Капитолия, действительно, иногда переругиваются и буксируются. Но, во-первых, где же, в которой из стран, где власть не едина, - нет публичных представлений в этом роде? Во-вторых, все, касающееся остального, кажется мне очень преувеличенным - будто сквозит та маленькая родственная зависть, о которой я помянул выше. Стреляют друг в друга сравнительно редко; взяточничества, казнокрадства и подкупов вряд ли больше, чем в других странах, только говорят обо всем этом очень много - и из-за полной свободы печати, и несколько иного против европейского понимания общественного благоприличия. На материке Европы заглушается, замалчивается очень многое, что в Америке абсолютно немыслимо затушить, а это бесспорный прогресс".
В Вашингтоне Верещагину показывал Капитолий сам генерал Шерман:
"Признаться ли, что собрание американских законодателей производит с непривычки странное, несерьезное впечатление. Глазу, привыкшему к порядкам, облекающим все прерогативы власти в торжественную обстановку, трудно принять все, совершающееся перед ним в залах Капитолия, - за имеющее государственное значение, полное следствий первостепенной важности. Как ни стучит президент своим молотком, - его никто не слушает, все разговаривают, шумят, занимаются своими делами. Жиденьким полукругом перед столом президента сидят те, которые желают принять участие в сегодняшних прениях или, по крайней мере, знать, о чем идет речь. ... Остальные ряды кресел пустуют и занимаются, вероятно, лишь в экстренных случаях; в обыкновенные же дни законодатели либо прохаживаются, либо сидят в буфете, либо болтают и курят в задних рядах. Сидящие у пюпитров, должно быть, пишут письма к родным и знакомым, потому что не обращают никакого внимания ни на речи ораторов, ни на слова президента.
Для непривычного, повторяю, все это представляется порядочным беспорядком; однако, благодаря долгой привычке к свободе во всех видах, этот кажущийся непорядок приводит к недурным результатам: ничего не делается келейно, без гласного обсуждения, и только после этого последнего издаются постановления и законы".
Верещагин встретился и с другими американскими знаменитостями:
"...известный Эдисон, очень типичная американская личность. Среднего роста, с лицом, несколько напоминающим Наполеона I, он держится большими пальцами за края жилета под мышками, постоянно курит сигару и сплевывает. Он любит острить и, случается, бывает действительно остроумен. Во всяком случае, сам первый смеется по-американски, т.е. громко хохочет и, в минуту особенного увлечения, бьет себя по коленам. Мастерские его, в нескольких часах от Нью-Йорка, составляют целый городок, в котором помещения для работ над электрическим светом составляют лишь незначительную часть всех зданий.
Приятель дал ему знать о моем желании посетить его, и, получивши в ответ любезное приглашение, мы отправились компанией в несколько человек. Прежде всего, Эдисон показал нам куклу, очень порядочно говорящую - конечно, по-английски - «папа, мама, здравствуйте, прощайте» и т.п., а затем последовательно познакомил со всеми работами: занятиями над инструментом для измерения расстояния, опытами над средствами против заразительных болезней, постоянными улучшениями, практикуемыми над фонографом...
Чего-чего у него не делают, над чем не производят опытов! Фонограф занимал за время нашего посещения почетное место, и Эдисон уверял, что, исправивши в нем кое-что, он пустит его в продажу: за 150 долларов можно будет иметь самый аппарат, и за 25 центов (50 коп.) каждый отдельный валик с речью государственного человека или короля, чтением какой-нибудь литературной знаменитости, частью концерта, оперы и т.д... «Добьюсь, - говорил практический американец, - покамест это только любопытно, но скоро будет искусством, и я возьму за эту штуку пару миллионов».
Эдисон делал предположения того, какие могут быть со временем применения его фонографа. «Интересно, например, будет, - говорил он, - выслушать аппаратом изъяснения в любви молодого мужа своей первой жене, а потом занести такое, же объяснение со второй супругой - да и сравнить!» Гениальный изобретатель хохотал при этом во весь рот и колена своего не жалел, колотил по нем с увлечением. Большой приятель изобретателя, литератор-юморист Марк Твин, нередко навещает его, причем, всегда рассказывает что-нибудь интересное, а часто и очень нескромное. Когда Эдисону докладывают, что в его отсутствие был писатель, он немедленно отправляется к фонографу и прикладывает ухо, в уверенности, что получит какую-нибудь конфиденцию. «Иногда, - говорил Эдисон, - сюрприз бывает так силен, что просто откидывает от аппарата».
...
В Америке есть и хорошие, и умные, и религиозные люди, но христиан, в смысле соблюдении заповедей о незлобивости, нестяжании, презрении богатства и т.п., менее, чем где бы то ни было. Бедный там только терпится, и беспрерывная погоня за наживой создала общий тип какого-то безжалостного человека, которому нет места между праведными Нового завета. Там есть ужасное обыкновенно определять цену человека величиной его капитала - про незнакомого опрашивают: «Что он стоит?» - отвечают, например: «500 000 долларов, но два года тому назад он стоил миллион». Такой прием определения значения людей нам, европейцам, малосимпатичен. К изрядному чванству деньгами у этого высокоталантливого народа примешано много ложного стыда всего своего и преклонения перед всем английским и особенно французским. Американскому художнику, например, очень трудно продавать свои работы, если он всегда жил и живет в Соединенных Штатах; другое дело, когда он имеет мастерскую в Париже, - тогда он процветает. Уважающий себя янки не решится в порядочном ресторане спросить вина туземной, например, калифорнийской марки (мимоходом сказать - очень хорошего): «порядочность» обязывает спросить иностранного вина.
Наивности нередки. Один весьма приличный господин, говоривший искренно и серьезно, выразился в беседе со мной так: «Мы, американцы, высоко ценим ваши работы, г. Верещагин; мы любим все грандиозное: большие картины, большой картофель...»
В американском обществе так много денег, что, как говорил мне наш бывший поверенный в делах там барон Р., трудно поддерживать знакомства, трудно принимать на той ноге, на которой они принимают. Обладатель нескольких миллионов еще не считается богатым человеком, и только состояния в 10-15 миллионов начинают считаться серьезными. Помню, у издателя одного Magazine, за завтраком, под фарфоровыми тарелками поставлены были другие, из массивного золота,- должно быть, для наглядного доказательства зажиточности хозяина. В том же доме огромная великолепная приемная комната заставлена черными резными шкафами старой итальянской работы, приобретенными в каком-то монастыре, конечно, на вес золота. И всё в этом роде.
Я упомянул о прекрасном американском вине, но надобно сказать, что почти все производится теперь в Соединенных Штатах замечательно хорошо. Познакомившись в Вашингтоне с известным генералом Шерманом, я лишь со слов Р. узнал, что почтенный воин без ноги; его деревянная нога так хорошо сделана, что он ходит совершенно свободно, даже не прихрамывая. В Европе так не сумеют сделать. ...
Что приятно удивляет европейца в Америке, так это отсутствие формализма. Когда я зашел в министерство финансов за справкой, она была дана мне в полчаса времени, и Р. объяснил, что по правилу на всякий запрос должен быть в 48 часов дан ответ, иначе чиновник рискует потерять место, - не то что в других странах.
... В Америке можно трудиться, так как труд хорошо оплачен. ...
Я знаю лишь одну страну, в которой содержание служащих еще выше, - это Ост-Индия, где английские чиновники получают очень крупные суммы. Судья получает там от 20 000 до 40 000 рублей, то же и начальник уезда. И тот, и другой после двадцати лет службы имеет 10 000 рублей годовой пенсии. Губернатор имеет 300 000 рублей в год. Правда, такое жалованье отягощает страну, но зато администрация и правосудие в ней держатся на большой нравственной высоте - взятки и подарки во всех видах не в моде, что можно сказать далеко не о многих странах..."
( Продолжение сюжета - здесь)