Часть последняя: Конец
часть первая
часть вторая
часть третья
Моим израильским френдам нет нужды лишний раз рассказывать о расслоении в израильском обществе, связанном с религиозными ультраортодоксальными евреями. Прочим же да будет известно, что мы - светские граждане Израиля - недолюбливаем религиозных по разным причинам: они не служат в армии, не работают, сидят на пособиях в своих гетто, не говорят на иврите, и пытаются распространить свое локальное Средневековье на всю территорию Израиля. Они же отвечают нам полной взаимностью, поскольку их не радует сам факт нашего существования.
У археологов с ортодоксами особый счет. Еврейские законы и традиции позволяют не просто проводить раскопки на кладбищах, но и переносить при необходимости даже еврейские могилы, не говоря уже о гойских захоронениях. Но политика религиозной общины, направлямой шустрыми ушлыми раввинами, предполагает абсолютную неприкосновенность любых могил, найденных на территории Страны. И политика эта проводится весьма экстремальными методами.
Как только из нашего раскопа поперли первые признаки кладбища, Эли возликовал, ибо это была уникальная находка, и одновременно приуныл, так как прекрасно знал, что за этим последует. Не прошло и нескольких дней, как на раскопки обрушился первый десант ультраортодоксального спецназа. В один прекрасный день в окрестностях обнаружились одетые в черное разведчики, замаскированные широкополыми шляпами и кудрявыми пейсами. Каким образом они прознали о наших находках, остается только догадываться.
За разведчиками появился передовой отряд противника, который немедленно приступил к правильной осаде. Верующие проникли на территорию раскопок и развели бурную деятельность: бродя среди квадратов, словно призраки из малобюджетного фильма ужасов, они перекрывали наши коммуникации собственными туловищами, немелодично скандируя речевки-проклятия:
"Гевальт! Гевальт! Шойдэдим Коврэй Исроэл!" Что в переводе с идиша означает: "Караул! Караул! Грабители могил Израиля!"
(Кстати, небезынтересно было позже узнать, что от слова "гевальт", в польском и немецком означающего "насилие", а в идише трансформировавшегося в "караул", происходит русское "гвалт" - шум, гам, неразбериха. И это очень точно отражает то, что творилось на наших раскопках.)
Пока верующие призывали на наши головы тактические громы и стратегические молнии, мы, дети двадцать первого века, вооружившись мобильниками, звали на помощь полицию. Скучающие полицейские города Явне явились незамедлительно. При их приближении демонстранты активизировались: как по команде, они попрыгали в раскопы и распростершись среди захоронений, приготовились к пассивному сопротивлению.
С переменным успехом буянов удалось повязать и увезти. Увезли их явно не на каторгу в Сибирь, поскольку на следующий день они вернулись с подкреплением. Образовался некий круговорот верующих в природе: мы звонили в полицию с довлатовским "Бляди идут!", полиция приезжала, забирала зачинщиков, а через некоторое время все повторялось сызнова.
Стоит ли пояснять, что и без того непростой рабочий процесс осложнился до предела? У рабочих сдавали нервы: периодически они кидались на визитеров с кулаками, явно порываясь сделать из них мучеников за веру. Их оттаскивали, но заставить их работать после такого выброса адреналина было уже нереально. Комсостав тоже испытывал жжение и чесотку в области кулаков. В периоды обострения верующие бегали по раскопкам, переворачивая ведра и круша выстроенные для защиты от дождя навесы, иногда пробуя ловко плюнуть на бегу в ближайшего археолога.
Этот метод добил меня: не в силах преодолеть природную брезгливость, я не стала останавливать мстительную сотрудницу, загнавшую меткого плевателя в угол и показавшую ему в порыве праведного негодования сиськи. (Кстати, он больше не возвращался: кажется, сиськи оказались посильнее "Фауста" Гете и проклятий на идише; во всяком случае, этот экземпляр не оправился от шока. "Сиськи против религиозного фанатизма" - хорошее название для общественной организации?)
Вот так и протекали наши трудовые будни. В подобных условиях из моих знакомых работали разве что солдаты, служившие в погранвойсках. Думаю, не имеет смысла говорить, что наша дивная организация не предприняла никаких шагов по защите своих сотрудников.
Примерно через четыре месяца после начала раскопок обо мне вспомнили. Во время одного из визитов начальства, один из моих министров-администраторов, очевидно считающий себя демократом, близким к народу, спросил меня участливо:
- Ну что, как тебе раскопки?
- Всяко лучше, чем надзирать за трактором, - отвечала я.
- Ну-ну... Наслаждайся. Скоро тебя отсюда снимут, - подмигнул демократ с видом заговорщика. - И знаешь, когда тебя ждут следующие раскопки? - я выдержала паузу с каменным лицом. - В следующей жизни! - триумфально завершил он домашнюю заготовку и удалился, довольно потирая ручонки.
Надо сказать, что после всего увиденного мною за эти месяцы, мое и без того немалое уважение к Эли превратилось в молчаливое преклонение. В конце каждого месяца, посещая центральный офис Рашута для заполнения сотни бланков и формуляров, я выслушивала от своего начальства столько гадостей про Эли Яная, что начала даже умиляться: тыловые крысы, как и было во все времена, радостно обсуждали личные и профессиональные качества боевого генерала... Я же видела перед глазами пример человека, который достиг предельных высот в своей профессии - ученого и эрудита, остававшегося при этом доступным и простым в общении человеком, словом, недостижимый для меня ориентир.
В один из этих последних дней Помпеи, уже зная, что для меня раскопки фактически окончены, мы с Эли возвращались с работы. Дождь лил уже несколько дней подряд, наш участок был частично затоплен, даже верующие взяли передышку и оставили нас в покое. Мы ехали сквозь стену дождя и трепались обо всем и ни о чем; точнее сказать, Эли рассказывал, а я, как обычно, слушала. Перескочив на тему раскопок, он отвесил мне какой-то комплимент по поводу моей серьезности и ответственности, а потом вдруг сказал:
- Соня, а ты не хочешь опубликоваться со мной? Это очень важно для молодого археолога - публиковаться. Я дам тебе хорошую тему по раскопкам, помогу поначалу? Что скажешь?
И тут меня прорвало. Я спросила Эли, как он вообще может работать в таких условиях, под постоянным прессом, под перекрестным обстрелом подрядчиков, Рашута, ортодоксов и прочей дряни. Я спросила, как ему удается работать и давать результат без постоянных работников, на которых можно рассчитывать, без малейшего представления о том, в какую дыру его бросят завтра. Пока я выговаривалась, сбиваясь, краснея от возмущения и заикаясь от эмоций, Эли молча рулил и даже вроде бы что-то мурлыкал себе под нос. Подождав, пока я выдохнусь, он выдал мне готовый ответ:
- Ну, видишь ли... Дело в том, что я очень люблю свое дело. Я - фанатик. А когда ты что-то очень любишь, тебе никто и ничто не помешает делать свою работу.
Мы въехали в пробку, забивающую по вечерам все транспортные артерии Центра. Эли опять что-то рассказывал то ли про политическую обстановку на Балканах, то ли про несоответствия в текстах Иосефа Бен Матитьяху, а я все думала о его словах. Все было просто. До очевидности. Просто, нужно очень любить свое дело. Я своротила горы, чтобы работать археологом, я влезла в Рашут ха-Атикот, я спустилась на самое дно своей профессии и увидела свои самые дальние перспективы. Я была готова бороться дальше, я знала, что я умная, сильная и упрямая, я могла продолжать учиться, преодолевать трудности, я не боюсь грязи и не пропускаю ветер и воду... Но это не имело ни малейшего смысла просто потому, что я не была фанатиком. Я не любила то, что я делала.
Я ехала домой, совершенно не представляя свое будущее, понятия не имея, что я буду делать дальше, тихо осознавая тот факт, что моя жизнь только что круто изменилась. В эту минуту я ушла из археологии.
часть вторая
часть третья
Моим израильским френдам нет нужды лишний раз рассказывать о расслоении в израильском обществе, связанном с религиозными ультраортодоксальными евреями. Прочим же да будет известно, что мы - светские граждане Израиля - недолюбливаем религиозных по разным причинам: они не служат в армии, не работают, сидят на пособиях в своих гетто, не говорят на иврите, и пытаются распространить свое локальное Средневековье на всю территорию Израиля. Они же отвечают нам полной взаимностью, поскольку их не радует сам факт нашего существования.
У археологов с ортодоксами особый счет. Еврейские законы и традиции позволяют не просто проводить раскопки на кладбищах, но и переносить при необходимости даже еврейские могилы, не говоря уже о гойских захоронениях. Но политика религиозной общины, направлямой шустрыми ушлыми раввинами, предполагает абсолютную неприкосновенность любых могил, найденных на территории Страны. И политика эта проводится весьма экстремальными методами.
Как только из нашего раскопа поперли первые признаки кладбища, Эли возликовал, ибо это была уникальная находка, и одновременно приуныл, так как прекрасно знал, что за этим последует. Не прошло и нескольких дней, как на раскопки обрушился первый десант ультраортодоксального спецназа. В один прекрасный день в окрестностях обнаружились одетые в черное разведчики, замаскированные широкополыми шляпами и кудрявыми пейсами. Каким образом они прознали о наших находках, остается только догадываться.
За разведчиками появился передовой отряд противника, который немедленно приступил к правильной осаде. Верующие проникли на территорию раскопок и развели бурную деятельность: бродя среди квадратов, словно призраки из малобюджетного фильма ужасов, они перекрывали наши коммуникации собственными туловищами, немелодично скандируя речевки-проклятия:
"Гевальт! Гевальт! Шойдэдим Коврэй Исроэл!" Что в переводе с идиша означает: "Караул! Караул! Грабители могил Израиля!"
(Кстати, небезынтересно было позже узнать, что от слова "гевальт", в польском и немецком означающего "насилие", а в идише трансформировавшегося в "караул", происходит русское "гвалт" - шум, гам, неразбериха. И это очень точно отражает то, что творилось на наших раскопках.)
Пока верующие призывали на наши головы тактические громы и стратегические молнии, мы, дети двадцать первого века, вооружившись мобильниками, звали на помощь полицию. Скучающие полицейские города Явне явились незамедлительно. При их приближении демонстранты активизировались: как по команде, они попрыгали в раскопы и распростершись среди захоронений, приготовились к пассивному сопротивлению.
С переменным успехом буянов удалось повязать и увезти. Увезли их явно не на каторгу в Сибирь, поскольку на следующий день они вернулись с подкреплением. Образовался некий круговорот верующих в природе: мы звонили в полицию с довлатовским "Бляди идут!", полиция приезжала, забирала зачинщиков, а через некоторое время все повторялось сызнова.
Стоит ли пояснять, что и без того непростой рабочий процесс осложнился до предела? У рабочих сдавали нервы: периодически они кидались на визитеров с кулаками, явно порываясь сделать из них мучеников за веру. Их оттаскивали, но заставить их работать после такого выброса адреналина было уже нереально. Комсостав тоже испытывал жжение и чесотку в области кулаков. В периоды обострения верующие бегали по раскопкам, переворачивая ведра и круша выстроенные для защиты от дождя навесы, иногда пробуя ловко плюнуть на бегу в ближайшего археолога.
Этот метод добил меня: не в силах преодолеть природную брезгливость, я не стала останавливать мстительную сотрудницу, загнавшую меткого плевателя в угол и показавшую ему в порыве праведного негодования сиськи. (Кстати, он больше не возвращался: кажется, сиськи оказались посильнее "Фауста" Гете и проклятий на идише; во всяком случае, этот экземпляр не оправился от шока. "Сиськи против религиозного фанатизма" - хорошее название для общественной организации?)
Вот так и протекали наши трудовые будни. В подобных условиях из моих знакомых работали разве что солдаты, служившие в погранвойсках. Думаю, не имеет смысла говорить, что наша дивная организация не предприняла никаких шагов по защите своих сотрудников.
Примерно через четыре месяца после начала раскопок обо мне вспомнили. Во время одного из визитов начальства, один из моих министров-администраторов, очевидно считающий себя демократом, близким к народу, спросил меня участливо:
- Ну что, как тебе раскопки?
- Всяко лучше, чем надзирать за трактором, - отвечала я.
- Ну-ну... Наслаждайся. Скоро тебя отсюда снимут, - подмигнул демократ с видом заговорщика. - И знаешь, когда тебя ждут следующие раскопки? - я выдержала паузу с каменным лицом. - В следующей жизни! - триумфально завершил он домашнюю заготовку и удалился, довольно потирая ручонки.
Надо сказать, что после всего увиденного мною за эти месяцы, мое и без того немалое уважение к Эли превратилось в молчаливое преклонение. В конце каждого месяца, посещая центральный офис Рашута для заполнения сотни бланков и формуляров, я выслушивала от своего начальства столько гадостей про Эли Яная, что начала даже умиляться: тыловые крысы, как и было во все времена, радостно обсуждали личные и профессиональные качества боевого генерала... Я же видела перед глазами пример человека, который достиг предельных высот в своей профессии - ученого и эрудита, остававшегося при этом доступным и простым в общении человеком, словом, недостижимый для меня ориентир.
В один из этих последних дней Помпеи, уже зная, что для меня раскопки фактически окончены, мы с Эли возвращались с работы. Дождь лил уже несколько дней подряд, наш участок был частично затоплен, даже верующие взяли передышку и оставили нас в покое. Мы ехали сквозь стену дождя и трепались обо всем и ни о чем; точнее сказать, Эли рассказывал, а я, как обычно, слушала. Перескочив на тему раскопок, он отвесил мне какой-то комплимент по поводу моей серьезности и ответственности, а потом вдруг сказал:
- Соня, а ты не хочешь опубликоваться со мной? Это очень важно для молодого археолога - публиковаться. Я дам тебе хорошую тему по раскопкам, помогу поначалу? Что скажешь?
И тут меня прорвало. Я спросила Эли, как он вообще может работать в таких условиях, под постоянным прессом, под перекрестным обстрелом подрядчиков, Рашута, ортодоксов и прочей дряни. Я спросила, как ему удается работать и давать результат без постоянных работников, на которых можно рассчитывать, без малейшего представления о том, в какую дыру его бросят завтра. Пока я выговаривалась, сбиваясь, краснея от возмущения и заикаясь от эмоций, Эли молча рулил и даже вроде бы что-то мурлыкал себе под нос. Подождав, пока я выдохнусь, он выдал мне готовый ответ:
- Ну, видишь ли... Дело в том, что я очень люблю свое дело. Я - фанатик. А когда ты что-то очень любишь, тебе никто и ничто не помешает делать свою работу.
Мы въехали в пробку, забивающую по вечерам все транспортные артерии Центра. Эли опять что-то рассказывал то ли про политическую обстановку на Балканах, то ли про несоответствия в текстах Иосефа Бен Матитьяху, а я все думала о его словах. Все было просто. До очевидности. Просто, нужно очень любить свое дело. Я своротила горы, чтобы работать археологом, я влезла в Рашут ха-Атикот, я спустилась на самое дно своей профессии и увидела свои самые дальние перспективы. Я была готова бороться дальше, я знала, что я умная, сильная и упрямая, я могла продолжать учиться, преодолевать трудности, я не боюсь грязи и не пропускаю ветер и воду... Но это не имело ни малейшего смысла просто потому, что я не была фанатиком. Я не любила то, что я делала.
Я ехала домой, совершенно не представляя свое будущее, понятия не имея, что я буду делать дальше, тихо осознавая тот факт, что моя жизнь только что круто изменилась. В эту минуту я ушла из археологии.