Повесть или что-то вроде того (3)
Предыдущее:
1) http://da-fortochka.livejournal.com/109780.html
2) http://da-fortochka.livejournal.com/109926.html
3.
Оксанка вошла домой и села на первую подвернувшуюся у дверей тумбочку.
…Память опять без предупреждения проснулась: «Упокой, Господи, душу рабы твоея...»
Сколько ни привыкай, все равно это все там осталось, зависло около того подъезда.
Тот день был какой-то ненастоящий будто, выбивался из логики… Может быть - просто один из редких действительно прожитых… Но то, что происходило в нем, само о себе минуту за минутой твердило: так не может быть, так не может быть…
Священник стоял тогда на крыльце, чуть выше остальных, но все равно все терялись среди многоэтажек. Дома нависали над неприкаянным этим сборищем, будто скоро не выдержат и рухнут, и погребут под собой их всех, безо всякого отпевания. Подъезд темнел огромным разверстым зевом. Толпа загораживала проход. «А вдруг кому-то срочно надо будет войти или выйти? - думала она. - Что же тогда делать?.. Вдруг кому-то станет плохо, ведь столько людей в этой шестнадцатиэтажке, и приедет «Скорая», и кого-то живого вынесут на носилках, а здесь...»
Почему-то отпевали прямо на улице.
Шел дождь. Казалось, что он идет на всем свете, и никто не прятался. Капли лениво падали на цветы, на головы собравшимся, на заострившееся серое лицо больше не живого человека, прозрачными шариками переливались на черной рясе священника, и все, что говорил он, глухо оседало в этих каплях и не слышно было почти никому.
Оксанка стояла поодаль - ей неловко было подходить ближе, она совсем не знала этой женщины, просто с сыном ее, Андреем, Андрюхой, училась в одном классе - замечательный парень, солнечный такой, не угрюмый, как все эти (никогда не поймешь, мимо пройдут или бросятся сбоку прямо под ноги, чтобы ты рухнула на бетон, на асфальт, в грязищу, в окурки...), не такой совсем... взрослый. Поговорить с ним можно по-человечески, всегда понимаешь, серьезно он или шутит... У остальных издевки сплошные, лишь бы дурочкой тебя выставить и неумехой... а сами хороши... прыгают как бабуины... Ладно, не до них... Что-то не видно его здесь... Наверное, дядя забрал... Господи, в наши пятнадцать лет - и вот так... Если бы мне такое, как бы я... Она, говорят, дворником работала в последнее время...
Рядом перешептывались перепуганные одноклассницы: «Да подойди ты, хоть посмотри на нее, я подходила уже...» - «Да не пойду я, страшно, я знаешь как покойников боюсь!.. Оксан, - заметили ее, - а ты видела?»
Она отпрянула и, спасаясь от них, пошла к толпе. Все-таки взглянула на желто-серое лицо в цветах... Тело больше не управляло собой и беззащитно принимало все цветы, и дождь, и священника в разверстом подъезде, и всех этих собравшихся полузнакомых... Хорошо, что его здесь нет, что он не видит...
В классе он появился через две недели.
Историю вела печальная пожилая женщина с перепуганными совиными глазами и скорбным прозвищем Если Доживем:
- Время у нас сейчас, дети, - не приведи Господи никому... Вы смотрели новости вчера? Смотрите, смотрите новости, дети, - думайте над тем, что творим в этом мире... Страшно живем. Так, будто другой мир у нас в запасе... А его не будет, дети. Вчера опять трое в Ущельях погибли... Так что, если доживем, дети, будем через урок контрольную писать... А что вы думали? Время такое, что хоть и на улицу совсем не выходи - все равно помрешь...
- Ну да, с голоду-то - точно! - хохотнул кто-то с галерки.
- Смейся, смейся, - подняла глаза Если Доживем, не повышая голоса и даже не пытаясь вычислить юмориста. Ей все ученики казались непоправимо бессердечными, и потому она не видела смысла в том, чтобы запоминать каждого в лицо. - Смейся. Вот как рухнет твой дом - так не будешь больше смеяться. Помните, у нас за стадионом овраг был, туда еще мусор со всего города сбрасывали? Конечно, не помните, там теперь дома стоят. Многоэтажные, между прочим. Тяжелые. А как их строили? Мусор засыпали абы как - и поставили дома, чуть не один на другом. Да их и взрывать не надо, сами рухнут...
Класс тревожно поежился: из них в Овраге жило человек пять. Совсем малышами они катались там на санках...
Дверь распахнулась, грохнула по стене, не пощадив прошлогодней побелки, и, сотрясаясь всею своей обширной блузой и дирижируя жалкого вида серенькой бумажкой, кабинет наполнила математичка-директриса. («Директриса - это такая крыса... Ой, нет, не так: биссектриса - это такая крыса, которая бегает по углам и делит угол пополам...») Класс встал, нехотя и недружно, грохоча стульями, отчего атмосфера заколебалась совсем хаотически и Биссектриса с удесятеренной скоростью замельтешила мятым квиточком перед круглыми очками скорбной женщины:
- Ну и где эти деньги, я Вас спрашиваю?! - прогрохотало на все три этажа.
- У меня нет никаких денег... - прошептала Если Доживем, зачем-то хватаясь за классный журнал.
- Я их, значит, ищу, у всех спрашиваю, - не услышала ответа обширная директриса, - а мне, как последней идиотке, в канцелярии заявляют: «Так мы их уже отдали, вашим историкам!» Нет, ну Вы мне скажите, я что, похожа на идиотку, чтоб со мной так разговаривать?! …Дети! - вдруг осенило ее, и она нависла над классом, как квочка над цыплятами. - Скажите-ка мне, дети! Похожа я на идиотку - или нет? - ехидная угроза подсказывала, что вопрос риторический.
- Мне денег не приносили, точно помню, - очухалась печальная женщина.
- Ну и где же они тогда? - пользуясь положением, беспомощная Биссектриса сваливала ответственность на чужие совиные плечи.
Звонок откашлялся и хрипло заверещал, и, пока никто не опомнился и не выдумал очередного маразматического учебно-воспитательного домашнего задания, класс прогрохотал мимо обеих и рассредоточился по туалетам, пожарным лестницам и прочим потайным курилкам, исключая малейшую возможность погони.
Оксанка стояла у тусклого окна и сквозь пыль смотрела, как ветер размахивал тополиными ветками, кидал их друг другу навстречу, и снова разрывал, и хлестал живым по живому, по родному родным... Почерневшие листья даже на земле никак не находили себе места... Все проходит, проходит, все кончается в этом мире... Как же они устали все... перестало бы их мотать, как эти ветки... они бы сразу поняли и полюбили друг друга...
- Что ты? Что случилось? - Андрей стоял совсем вплотную и почти шептал, чтобы не услышал никто... никто лишний.
Она вздрогнула. Не думала, что он сможет заметить... что он вообще сейчас может что-то замечать... Схватила его ладонь в свои обе - два тепла слились в одно - так легче было верить, что он действительно рядом.
- Зачем она так?.. Как она может так... с такой пожилой, несчастной?..
Он остолбенел. Видел только обе ее ладони, схватившие одну его... Мерзкое и тяжелое, облепившее сердце изнутри две недели назад, мутный гул в голове - все это было, не пропадало совсем, но было где-то за пыльным окном, наблюдало издали.
- Зачем?.. - ждала она.
- Я не знаю. Прости, - глухо уронил он. Второй ладонью прикрыл сверху ее обе.
- Они друг другу чужие совсем... но разве можно так, даже с чужим?..
- Чужие... Знаешь, я совсем запутался... Что это значит?.. У меня дед есть. Родной дед, в деревне живет, недалеко здесь. Я его и когда маленький был, часто видел, и до сих пор... Но я раньше, ну мне лет пять было, не мог даже просто подойти к нему и сказать: «Дедушка». Или «ты». Не мог. Он вроде и возиться со мной как-то пытался, разговаривал, кораблики строил... А вот - не родной, и все. Мы и до сих пор с ним: привет - привет, как дела - да помаленьку... А дедушка Димитрий - помнишь, я тебе рассказывал? - это... Ну ведь он мне совсем никто, а мы с ним уже столько друг другу рассказали... С ним можно о чем угодно...
- Спасибо тебе... - вздохнула она, уже улыбаясь. - Слушай, я чуть не забыла тебя спросить... У меня кошка котят родила, один котик остался... Полосатый, игривый такой, веселый... Умеет все... Хочется в хорошие руки... Тебе не нужен случайно?
Он улыбнулся - так только маленькие дети улыбаются, когда им говорят: «Сегодня мы пойдем в гости!» или «Я купила тебе мороженое!»
- Я спрошу у тети... У нас в деревне кошка старая, мышей уже не ловит... Я спрошу! Если что, заберу прямо завтра!
У тети... Так спокойно, так старательно произнес... И так беспомощно звучало... Фальшиво... Не «тетя» там должна быть... Но как не произносить ему эту «тетю», если иначе будет зиять?..
...На следующий день он пришел с огромным пуховым платком. Вдруг холодно котенку будет…
И поехало всё... И ехало куда-то, не шатко не валко, почти пятнадцать лет…
* * *
Оксанка дошла до спальни. Из-под окна сифонило. Он так и не заклеил... Стекло просилось вон из рамы.
…Ведь почти год уже весь мир для тебя одной… И не нужно каждый раз оглядываться: это его обидит, то его унизит, тут будь рядом и только для него, там не опекай слишком... Да чего уже от него ждать, если до сих пор всё вверх куда-то оглядывается... Этого он не достоин, тут он измельчал, сюда ему тянуться надо, там углубиться... А людей, настоящих, не видит... А жизнь - она вот, здесь, и нужен он здесь... А ему бы всё нечто - которое где угодно, только не рядом... Под тридцать лет, а всё ладу себе не даст... Что же глупо-то всё так?.. Ведь учился так долго в Центре, но приехал назад, ко мне приехал... Говорил, взял оттуда все, что нужно... Говорил, Центр щедро дает - а потом отбирать начинает, и нельзя до этого доводить... Все сам понимал - и снова... Учитель там... Ну да, конечно, учитель подскажет, учитель всю жизнь ему сложит и все в мире разъяснит!.. Да не разъяснит, никто тебе не разъяснит и не сложит! Что толку тебе разъяснять, когда ты сам делать ничего не можешь, когда ты даже понять не желаешь, что и как можно изменить, одно только «что-то не так», а дальше стопоришься!.. Не могу больше тебя ждать, и опекать не могу, хватит, и не возвращайся!.. Дай мне себя женщиной почувствовать! Женщиной, а не мамкой-нянькой! Не буду я тебя ждать, пусть МЕНЯ ждут, пусть добиваются, пусть для меня хотя бы двери научатся открывать, а я еще посмотрю, кого к себе подпустить! Я их поморочу еще, покажу им, какое варево у меня внутри кипит, напою их - всем хватит, да и с избытком! Ну да, и поиграю с ними, и помучаю, и что же? Я все думала - бесчеловечно это, играть, все ждала: буду преданной, привяжусь раз и навсегда к одному, и он для меня всем будет - и домом, и душой... Ну вот, прикипела к тебе, идиоту, а смысла - нет, пустота... Вечное твое «что-то не то»... Где ты, мужчина, охотник, защитник? Ну вот - где? В Центр умотал... В цивилизацию... Но как же мы с тобой не сумели ничего... Ведь вроде даже дом был... Ведь мы же здесь всё вместе...
...Может... правда рожать надо было тогда?..
Хотя бы сказать ему, посоветоваться... Но куда... Как бы мы дальше... Ведь не защитил бы он, а меня на двоих не хватит... Он про себя-то ничего не понял... А я? Сама-то я знаю... ну хоть что-нибудь?
Господи, ну что же это, что?! Ведь родной! Родно-ой!!! Ведь всё внутри ноет-свербит, будто на лоскуты разодрали... Но как же можно так: когда плохо, когда только он может спасти, только к нему на руки бы упасть, только накренишься - а его нет... Стоит, со стороны смотрит, перепуганный, беспомощный...
Господи, ну скажи Ты, что стряслось с нами?! Почему не смогли?.. Ведь так давно живем на свете, но так и не сумели воплотиться...
Ну да, да, всё ты, дура, тогда правильно... Ты же и тогда понимала, потому и... Конечно, все ты предвидела... Молодец, чутье работает! Какой там ребенок... Только замучились бы еще больше... Ладно, тридцать - не пятьдесят. Да и не тридцать еще... Вот выйду сейчас на улицу - без него! - и снова жить!
Она вышла. И съежилась. Так промозгло стало, будто стояло у подъезда полчеловека, и все ветра влетали в открытый срез, и кровь, пробежав полдороги, не знала, куда ей деваться дальше, но не выплескивалась, а возвращалась по тем же сосудам к сердцу, нагруженная всем, что собрала по пути, не сумев обновиться.
Перед домом опять что-то разрыли, и старой дороги не было. Оксана стала пробираться неровной петлей в обход, мимо черного забора трехметрового роста, которым соседние элитные дома отгораживались от обшарпанных, изгвазданных, дерзких в своей заброшенности, гордых разномастными своими обитателями и прокуренной историей общежитий и коммуналок. У них с Андреем было две комнаты, а третья была заперта, и хозяин никогда не появлялся... У них с Андреем... было... Сквозь черный забор из частых прутьев безнаказанно пролезали кошки. Забор был хитро построен: его создатели не себя отрезали, а весь остальной мир посадили за решетку, поддразнивая всех, кому пришлось теперь давать кругаля по пути из продуктового магазина, раскоряченным у новенького пентхауса баннером: «Вы всё еще думаете?! А мы здесь живем!» Напротив, на стене студенческой общаги, у самой пожарной лестницы, местной веранды для влюбленных и по совместительству курилки, на которой лихачествовали не прошедшие фейсконтроля на охране гости из внешнего мира и выход на которую был строго запрещен администрацией, - у самой лестницы скромно проступал немногословный ответ, выведенный печатными буквами карандашом по стене: «А х... тебе в жопу».
Живой мир все-таки умел еще смеяться.
Замечательно был он устроен, этот мир. Рядом всегда были совсем незнакомые жизни, готовые спасти каждого, кто только постучится. Можно было полгода пробегать мимо чужого подъезда, исполняя бессмысленное необходимое, и засматриваться на окна, на чей-то дом, где, может быть, сейчас никуда не спешат, и мечтать только о том, что окажешься за одним из этих окон, в другом совсем мире, где станет известно, зачем ты существуешь, где доверят тебе то дело, которое предназначено именно тебе, и в тебе сразу станут нуждаться, и не будет больше бессмысленной этой беготни, после которой ничего не остается, кроме пары бумажек в кошельке, которые хочется тут же на что-то растратить, пустить по ветру, отдать первому же умирающему пьянчуге за углом - разменять на недопустимое хулиганство, на бесполезное благородство - хоть что-то сделать не так... И все равно никому ничего не отдавать, и бежать, каждый раз бежать мимо чужого подъезда, и не сметь остановиться, пока однажды не проснешься, тут же рухнув назад в страх, который прячется от валокордина, но не уходит, и об одном под ложечкой хрипит: брось свое необходимое, проси о помощи... И тогда, кое-как отовсюду отпросившись, ты ползешь к тем, кто давно зовет тебя, совсем без сил ползешь, на себя не похожая, и их изматываешь, но они понимают, они всё понимают, они кричат на тебя, чтобы ты испугалась по-настоящему, испугалась их потерять и саму жизнь потерять, и ты, измаявшись, садишься на край кровати: «Простите меня...» - и плачешь, и тебе кладут руки на плечи... А потом вы вместе понимаете, куда тебе идти, - и ты подходишь к чужому подъезду, и входишь в дом, и никогда больше не спешишь мимо...
А в этом подъезде открыли бы любому. Просто стучался не каждый. А только те, кого сам подъезд, не объясняя, позвал. И люди вот так находили друг друга - потому и находили, что всегда были рядом, только не знали об этом.
С Оксанкой такое не раз бывало... Чудеса любили ее, легко давались в руки. Только дальше с ними нужно было жить, самой жить, а она все ждала, что ее поведут, что рядом будет тот, кто уже постиг и знает и возьмет ее в вечные ученики... А миру самому было все труднее, и он не мог только учить, он просил делать, делать все, что уже умеешь. Но, наверное, он сам когда-то плохо научил отдавать. Или его плохо поняли. И только выбрасывали в него ненужное. Как и она однажды... Не сказавшись никому. Может быть, после этого чудеса перестали слышать ее плач. А может быть, это и не могло до конца случиться…
Она все шла по-над забором - не заметив другого прохода, да и не ища его уже. Мир разваливался на ошметки, переставшие узнавать друг в друге родное. Словно огромное давление изнутри разорвало целого человека, и мозг с нервами болтался отдельно, а мышцы отдельно, и сколько ни посылай импульсов, ничто не могло зашевелиться. Всё было, но одно не знало о другом. И душа, совсем осиротевшая, била крыльями где-то сверху, но уже не могла войти в это тело, не могла срастить его воедино и оживить.
Оксанка завершила петлю и вернулась к подъезду. Вот и погуляли. По кругу. За решеткой. «Вы всё еще думаете?! А мы здесь живем!»
И сколько ни зови у чужого подъезда, тебе не откроют. Потому что не знают о тебе.
И только потом, глубоко потом, когда она сама откроет свою дверь другому…
4.
- ...Валерия Александровича... - голос в трубке куда-то рухнул, и шепот чуть не порвал Андрею перепонку, - ...больше нет... Вы ведь были его учеником, и я подумал...
- Что?.. - Андрей услышал собственный задавленный голос, осознавая, что сам он еще жив. - Как...
- Инфаркт... Скорее всего... Утром нашли... на полу... Сестра его... Он ведь один...
- Господи, что же я хотел ему, я же не успел... Вы не могли бы ему... Ах, да... Господи!.. Когда похор...
- ...Отпевание завтра в десять, приезжайте на...
…Утром нашли… это значит, как раз, когда я… у Леши… А, да, что он говорит… завтра в десять…
Он что-то где-то записал. Буквы лепились одна на другую частоколом.
* * *
Та статья Горевича в «Меджурнале» всплывала в памяти почти без пробелов. Последние слова он повторил вслух: сначала шепотом, потом все громче и громче - пытался вернуть учителю хотя бы голос, докричаться вместе с ним:
«...А больны сейчас, как выяснилось, все: и пациенты, и врачи. Только у тех, кто ждет помощи годами, сердца болят вдвойне - и за себя, и за тех, кто отказался их принять, выдумывая при этом невероятнейшие, несуществующие диагнозы более платежеспособным. А перед наукой, дорогие ученые, встал новый вопрос - вопрос первостепенной важности, который одному врачу решить не под силу: как вылечить кардиолога от бессердечности?
В.А. Горевич,
доктор медицинских наук,
кардиолог городской детской больницы №...»
Голос учителя, который вчера еще был (Господи, какое страшное слово - был - так коротко и так непроизносимо...), продолжил из памяти: «А если я умру - ему будет стыдно?» Андрей тогда испугался, попытался отстранить: «Не надо, что Вы, Вам жить еще нужно и работать...» - и Горевич отвел взгляд: он ждал короткого «да» или «нет»... Неужели решил для себя, что - да?.. Наверное, именно тогда понял, что вовремя не услышит никто. Не услышит и не встрянет непрошено. И можно самому решать за себя…
* * *
Ждали прощания, грели цветы в газетах. Неприютно было перед самой весной всем этим людям без одного человека. Ученики, коллеги, пациенты всё приходили, клубились у морга, зажигали сигареты и бросали тут же в снег, порывались обнять друг друга, но отстранялись, растерянные, озирались, будто он мог, живой, появиться сейчас неожиданно, выйти из-за угла и сказать, что - неправда, его успели спасти... Ведь вот же, больничный корпус в двух шагах...
Не проститься пришли. Ждали встречи.
Вдруг открыли двери. Расторопные протиснулись дальше в комнату, где что-то начали говорить. Андрей окаменело остался среди остальных, не поместившихся, в первом помещении, не порываясь никуда проникнуть. Здесь тоже начали говорить. Будто осведомленность их теперь была добродетелью. Оправдывала прежнюю безучастность.
- ...Да просто последняя капля... Звонил, дерьмом обливал... Требовал извиниться публично... Да еще и не один, говорят... Прямо посменно, продохнуть не давали...
- ...Правды испугались... А ты думаешь! У них в отделении такое творилось - ну что говорить, если сам зав этим занимался... Да нет, конечно, судить не нам... Врачи, жить не на что, самим бы кто здоровье подтянул...
- Там вроде еще какое-то письмо было анонимное... Не слышали?.. Ну конечно, кому ж еще, у нас только этот такое выкидывает...
- Говорят, на звонки не отвечал совсем в последние дни... Даже автоответчик выключил... А тут еще вывих этот… И так один совсем, а тут вообще - и не выйти никуда, по квартире-то с трудом… Страшно, что он их зава другом считал. От кого бы другого... Господи, что с людьми делается...
- А Вы не знаете, он на самом деле... - дернули за рукав какого-то одинокого человека.
- ...Как же всё это... - человек вывернулся, не смог закончить, ушел к дверям.
Потом отпевали, здесь же рядом оказалась церковь.
Горели свечи у икон, и каждому вошедшему давали в руки тонкую зажженную свечку, воск таял от дрожащей теплоты, но пахло все равно неживым.
Ко гробу подходили по очереди, долго не задерживаясь, клали в ноги цветы, потом самые близкие (или те, кто решался причислить себя к самым близким) целовали в платок на лбу.
Андрей подошел, положил цветы в общий ворох, наклонился к обесцвеченному лицу - и не смог. Какое я право имею, я в жизни только пару раз посмел обнять его, а теперь - подходи каждый!.. Да и не он это уже... Как беззащитно это тело, ему никак не встать и не уйти ото всех лишних... И нога… Ее же не долечить теперь… Господи, о чем я… Валерий Александрович, как же так?.. Почему мертвый доступнее живого?.. Я со вчерашнего вечера говорю с Вами, и я знаю, что Вы слышите, Вы со мной и со всеми сразу... Вы всегда теперь будете нас слышать... А как же нам теперь услышать Вас?! Мы, наверное, и раньше не умели, только теперь еще сложнее научиться... Как же Вам, наверное, одиноко... там... сейчас... Когда кричишь и никак не докричишься...
Андрей поднял голову. Вышло, что - поклонился.
Расходились еще растеряннее. Родственники ехали хоронить, остальные сбивались в кучки - поминать вместе.
С двух сторон держа под руки, сводили с церковного крыльца беспомощного незнакомого старика в недозастегнутой куртке и пижамных штанах.
* * *
Сердечный Зав на похоронах не появился. И потом оказалось, что на неделю взял больничный.
Вышел осунувшийся, небритый, уже не просто сутулый - его перекосило налево и вниз, - ступал теперь еще затаенней прежнего и обозревал пространство горящими зрачками из-под разросшихся кустами бровей. Только голос, кажется, еще больше окреп и, густо сочась из разбухших губ грубой лепки, обволакивал жертву придонными зыбучими песками - голос трибуна на лаврах, соблаговолившего возвестить: «Азъ есьм Пророк». С утра он уже успел огласить ординаторскую шумным вздохом по поводу страшной и горькой доли нашего дорогого коллеги, бескорыстно отдавшего себя делу и взявшего на себя крест своих больных, задиристой байкой о том, как в юности он добывал себе карточки на питание, кося под дебила, и тонким намеком на что-то недопонятое: «А Гиппократ-то, пожалуй, тоже был не без грешка, а то бы своей клятвой не прикрывался, а?..» Вдруг его дернуло, глаза беспомощно обежали стены и потолок, еще не отзвучавшее «а?..» звало кого-то, кто мог бы просто положить руки на плечи... Никто не приблизился. Зав оперся о стену и, снова ощутив себя, завершил: «Ладно. Когда пройдут эти кошмарные дни, надо в ресторан... Помянуть... А то скоро так и будем все штабелями в могилку укладываться...» Хохотнул откуда-то из глубин. Вокруг вежливо поежились.
Андрей приблизился к нему в коридоре. Внутри переворачивалось и замыкало дыхание, не мог заговорить. Вдруг жалко стало старика.
Валерия Александровича не стало так недавно, что Андрей еще забывал: натыкался на его номер в мобильнике, его пошатывало от какой-то нестыковки - снова мир, как в детстве, давал сбой, но он сразу не мог понять, в чем дело. Потом что-то включалось, но пальцы трясло, он не мог удалить номер из списка. Ему казалось, он так предаст учителя: будто Горевич был где-то еще совсем рядом и всё спрашивал Андрея, стучался к нему: «Ведь я не исчез, я же есть, ты слышишь меня?» - и нельзя было удалить это имя, потому что этим он сказал бы только: «Простите, но Вас больше нет». И имя оставалось, почти в самом начале, и Андрей снова на него натыкался, и снова не понимал, и опять хотелось ему все-таки дозвониться, и сказать что-то, хотя бы «здравствуйте»... Слово «был» не давало покоя. Андрей вслушивался в свою память - голос Горевича был там везде и что-то говорил ему. Необходимо было услышать...
Он смотрел теперь на Сердечного Зава, нелепого, облаченного в старость и немощь не по росту... Старик хорохорился, в неразумном искал спасения от непосильной логики бытия. Старик заигрался, понял Андрей, забылся в детстве. А в детстве так страшно бывает от собственной вины... Помнишь тех двух щенков? Совсем одинаковых, ты так и не научился их различать, так и не понял, кого из них накормил песком... Ты же не хотел, чтобы он глотал, а ему надоело выплевывать, и он проглотил... А потом ты бежал к маме, потому что мама всё может, даже вернуть тот момент, когда ничего еще не случилось... Ты бежал, перепуганный, и кричал: «Я не буду больше, мама, я не буду!.. Мама, он проглоти-и-ил!..» Но мама не повернула время назад, она прижимала тебя к себе и всё гладила по голове: «Ничего, не бойся, песочек выйдет, это не страшно...» А потом отдали обоих щенков, а потом сказали, что один умер... И ты так и не понял - который... Непосильно это ребенку осознать: как же так, я же не хотел ничего плохого, а оно вдруг получилось так... Я же не злой, почему же я совершил это недоброе?.. Почему я разрушаю?.. А на самом деле - просто ломаешь жизнь, чтобы посмотреть, как она устроена…
Может быть, Заву сейчас тяжелее всех... Каково может стать почти отжившему человеку, если он поймет, что по нечаянности - убил?..
Валерию Александровичу уже было не помочь, и всем своим неуемным стремлением спасти хоть кого-то в целом мире Андрей пытался теперь понять этого ребенка-старика. Может быть, учитель об этом говорил ему из памяти? Ведь это извечно так: виноватого травят, искупляя свою беспомощность и малодушие, а потом хватаются за голову, погубив и его. И снова ищут самого главного виновника... «Как же он мучается... Как крутит его... Я должен помочь, успеть сказать...» - рванулось из Андрея в больничный коридор. Он заговорил:
- Простите, пожалуйста... У меня в голове все перепуталось... Я... поговорить хотел... О Валерии Александровиче...
- О, - помрачнел Сердечный, - да... Я сам никак не отойду... Пойдемте, я расскажу Вам всю правду, - он металлически-покровительственно сжал Андрею плечо. Они двинулись куда-то по коридору. Шаги Зава отмеряли такт и, настроившись, он запел зыбучую легенду:
- Я один на свете знаю, что с ним произошло... Он попался, бедняга, в сети зависти... Да, вот так горько и просто. Банальной зависти. Жизнь у нас - сами видите, какая жесткая... Слабому здесь не выдержать... Это Вам не какой-нибудь Синюшинск, окна в огород! Мы все вовремя научились крутиться, Вы же сами - всё левыми подработками, а? - он подмигнул куда-то в сторону. - А Валера не сумел. И он мучился, очень, ну и выпивал, конечно, я это видел... Мы все видели... И никто не смог ему помочь - ни-кто!.. - Сердечный вдруг остановился и схватил Андрея за оба плеча. Взглядом пытался нашарить в нем уязвимое. - Послушайте старика, упрямец!.. Бойтесь несчастных людей. Несчастные жестоки. - Отвернулся и двинулся дальше, всё держа Андрея за руку, увлекая за собой. - Сейчас закон таков: давайте миру то, чего он от вас требует, и так, как требует, не превышая служебных полномочий. Играть надо те роли, которые нужны в данный момент! А нравятся они вам или нет - это уж никого, милый мой, не волнует! Учтете это - воздастся Вам. Вы же, в конце концов, сейчас и здесь живете! И не Вам, простите, решать, что в этом мире правильно, а что нет! А он, Валера, с этим миром ступил на тропу ВОЙНЫ! И начал КЛЕВЕТАТЬ! - Сердечный распалялся, могучий утробный голос его клокотал, колотился о больничные облупленные стены, уже катился по ступенькам на соседние этажи; все больше увлекаясь, он отпустил руку Андрея и уродливо и слабосильно сотрясал кистями своих - такой же грубой лепки, как и его перекошенные губы. Голос вобрал в себя его всего, не оставляя ни капли стати старческому телу и будто со стороны насмехался над ничтожеством своего хозяина.
- Эта статья - в ней же ни слова правды! - она была написана от отчаяния! - гремел Сердечный. - Я понял это, я подавил свой праведный гнев! Я звонил ему, пытался урезонить, просил публично извиниться - ему так лучше было бы, он сам не понимал, что творил!!!
«Неужели он сам этому верит? - содрогнулся Андрей. - Правда невменяемый... Заигрался... Или - специально это все? Водит всех за нос, себя обеляет? Я, мол, что - я в состоянии аффекта чего мог не наговорить... Может, и послал его куда-не-помню - я же вежливо хотел, а работа у меня нервная, я всего себя на больных растратил...»
- Подождите, - оборвал Андрей. - Подождите. Мне все эти Ваши байки ни к чему. Я одного не могу понять: как из-за мерзких этих... подпольных... делишек и склок - может ПОГИБНУТЬ ТАКОЙ человек?!
Голос Сердечного, оторвавшись от губ, заколыхался и опал. Зав побелел и ледяной железной хваткой снова сковал Андрею руку. Зрачки прожигали. Голос взлетел, набирая обороты:
- Он... умер... от ВОДКИ!!! Ты в какой стране живешь?! Да здесь же каждый третий - алкоголик!! Вот ты можешь выпить за один присест две бутылки водки?! В одиночку!! А он - мог!! Какие подпольные делишки?! Я зря тебе что ли про ситуацию в стране рассказывал?! Понимаешь, кругом зависть, кругом! Зависть и сплетни! Я профессор, меня восемнадцать раз награждали! За труд, между прочим! Понимаешь ты или нет?! Людям не нравится, когда кого-то восемнадцать раз награждают!! А результат - все равно хрен один!!! Да мне, может, пельменей купить не на что!!! А я все равно - работаю!!! Что ты все про своего Горевича?! Да тут дети умирают! Ты не видишь что ли?! И мы не можем их вылечить, если они сами денег не найдут! Чем мне их лечить, водичкой святой?! Молитвы над ними читать?! Давай, предлагай свой выход! Что твой Горевич сделал?! Справедливость восстановил?! А кому лучше станет от такой справедливости?! Тут закон джунглей, и больше никакие законы не работают!
- Всё, хватит! - вырвал руку Андрей. - Ухожу отсюда. Я врач, я должен лечить тех, кому помощь нужна, - и не важно, есть у них деньги или нет! Препараты для всех можно достать, у нас фонды работают! Только в них СТУЧАТЬСЯ надо! Спасибо за разговор. Прощайте.
Он побежал вниз по лестнице, не оглядываясь.
Сердечный передернул перекошенной спиной, оглядел исподлобья обшарпанное свое пространство и, пошатываясь, двинулся назад. Ноги, шаркая и сбиваясь, нащупывали дорогу. Трясущиеся пальцы ломали и роняли сигареты. Он их не подбирал.
1) http://da-fortochka.livejournal.com/109780.html
2) http://da-fortochka.livejournal.com/109926.html
3.
Оксанка вошла домой и села на первую подвернувшуюся у дверей тумбочку.
…Память опять без предупреждения проснулась: «Упокой, Господи, душу рабы твоея...»
Сколько ни привыкай, все равно это все там осталось, зависло около того подъезда.
Тот день был какой-то ненастоящий будто, выбивался из логики… Может быть - просто один из редких действительно прожитых… Но то, что происходило в нем, само о себе минуту за минутой твердило: так не может быть, так не может быть…
Священник стоял тогда на крыльце, чуть выше остальных, но все равно все терялись среди многоэтажек. Дома нависали над неприкаянным этим сборищем, будто скоро не выдержат и рухнут, и погребут под собой их всех, безо всякого отпевания. Подъезд темнел огромным разверстым зевом. Толпа загораживала проход. «А вдруг кому-то срочно надо будет войти или выйти? - думала она. - Что же тогда делать?.. Вдруг кому-то станет плохо, ведь столько людей в этой шестнадцатиэтажке, и приедет «Скорая», и кого-то живого вынесут на носилках, а здесь...»
Почему-то отпевали прямо на улице.
Шел дождь. Казалось, что он идет на всем свете, и никто не прятался. Капли лениво падали на цветы, на головы собравшимся, на заострившееся серое лицо больше не живого человека, прозрачными шариками переливались на черной рясе священника, и все, что говорил он, глухо оседало в этих каплях и не слышно было почти никому.
Оксанка стояла поодаль - ей неловко было подходить ближе, она совсем не знала этой женщины, просто с сыном ее, Андреем, Андрюхой, училась в одном классе - замечательный парень, солнечный такой, не угрюмый, как все эти (никогда не поймешь, мимо пройдут или бросятся сбоку прямо под ноги, чтобы ты рухнула на бетон, на асфальт, в грязищу, в окурки...), не такой совсем... взрослый. Поговорить с ним можно по-человечески, всегда понимаешь, серьезно он или шутит... У остальных издевки сплошные, лишь бы дурочкой тебя выставить и неумехой... а сами хороши... прыгают как бабуины... Ладно, не до них... Что-то не видно его здесь... Наверное, дядя забрал... Господи, в наши пятнадцать лет - и вот так... Если бы мне такое, как бы я... Она, говорят, дворником работала в последнее время...
Рядом перешептывались перепуганные одноклассницы: «Да подойди ты, хоть посмотри на нее, я подходила уже...» - «Да не пойду я, страшно, я знаешь как покойников боюсь!.. Оксан, - заметили ее, - а ты видела?»
Она отпрянула и, спасаясь от них, пошла к толпе. Все-таки взглянула на желто-серое лицо в цветах... Тело больше не управляло собой и беззащитно принимало все цветы, и дождь, и священника в разверстом подъезде, и всех этих собравшихся полузнакомых... Хорошо, что его здесь нет, что он не видит...
В классе он появился через две недели.
Историю вела печальная пожилая женщина с перепуганными совиными глазами и скорбным прозвищем Если Доживем:
- Время у нас сейчас, дети, - не приведи Господи никому... Вы смотрели новости вчера? Смотрите, смотрите новости, дети, - думайте над тем, что творим в этом мире... Страшно живем. Так, будто другой мир у нас в запасе... А его не будет, дети. Вчера опять трое в Ущельях погибли... Так что, если доживем, дети, будем через урок контрольную писать... А что вы думали? Время такое, что хоть и на улицу совсем не выходи - все равно помрешь...
- Ну да, с голоду-то - точно! - хохотнул кто-то с галерки.
- Смейся, смейся, - подняла глаза Если Доживем, не повышая голоса и даже не пытаясь вычислить юмориста. Ей все ученики казались непоправимо бессердечными, и потому она не видела смысла в том, чтобы запоминать каждого в лицо. - Смейся. Вот как рухнет твой дом - так не будешь больше смеяться. Помните, у нас за стадионом овраг был, туда еще мусор со всего города сбрасывали? Конечно, не помните, там теперь дома стоят. Многоэтажные, между прочим. Тяжелые. А как их строили? Мусор засыпали абы как - и поставили дома, чуть не один на другом. Да их и взрывать не надо, сами рухнут...
Класс тревожно поежился: из них в Овраге жило человек пять. Совсем малышами они катались там на санках...
Дверь распахнулась, грохнула по стене, не пощадив прошлогодней побелки, и, сотрясаясь всею своей обширной блузой и дирижируя жалкого вида серенькой бумажкой, кабинет наполнила математичка-директриса. («Директриса - это такая крыса... Ой, нет, не так: биссектриса - это такая крыса, которая бегает по углам и делит угол пополам...») Класс встал, нехотя и недружно, грохоча стульями, отчего атмосфера заколебалась совсем хаотически и Биссектриса с удесятеренной скоростью замельтешила мятым квиточком перед круглыми очками скорбной женщины:
- Ну и где эти деньги, я Вас спрашиваю?! - прогрохотало на все три этажа.
- У меня нет никаких денег... - прошептала Если Доживем, зачем-то хватаясь за классный журнал.
- Я их, значит, ищу, у всех спрашиваю, - не услышала ответа обширная директриса, - а мне, как последней идиотке, в канцелярии заявляют: «Так мы их уже отдали, вашим историкам!» Нет, ну Вы мне скажите, я что, похожа на идиотку, чтоб со мной так разговаривать?! …Дети! - вдруг осенило ее, и она нависла над классом, как квочка над цыплятами. - Скажите-ка мне, дети! Похожа я на идиотку - или нет? - ехидная угроза подсказывала, что вопрос риторический.
- Мне денег не приносили, точно помню, - очухалась печальная женщина.
- Ну и где же они тогда? - пользуясь положением, беспомощная Биссектриса сваливала ответственность на чужие совиные плечи.
Звонок откашлялся и хрипло заверещал, и, пока никто не опомнился и не выдумал очередного маразматического учебно-воспитательного домашнего задания, класс прогрохотал мимо обеих и рассредоточился по туалетам, пожарным лестницам и прочим потайным курилкам, исключая малейшую возможность погони.
Оксанка стояла у тусклого окна и сквозь пыль смотрела, как ветер размахивал тополиными ветками, кидал их друг другу навстречу, и снова разрывал, и хлестал живым по живому, по родному родным... Почерневшие листья даже на земле никак не находили себе места... Все проходит, проходит, все кончается в этом мире... Как же они устали все... перестало бы их мотать, как эти ветки... они бы сразу поняли и полюбили друг друга...
- Что ты? Что случилось? - Андрей стоял совсем вплотную и почти шептал, чтобы не услышал никто... никто лишний.
Она вздрогнула. Не думала, что он сможет заметить... что он вообще сейчас может что-то замечать... Схватила его ладонь в свои обе - два тепла слились в одно - так легче было верить, что он действительно рядом.
- Зачем она так?.. Как она может так... с такой пожилой, несчастной?..
Он остолбенел. Видел только обе ее ладони, схватившие одну его... Мерзкое и тяжелое, облепившее сердце изнутри две недели назад, мутный гул в голове - все это было, не пропадало совсем, но было где-то за пыльным окном, наблюдало издали.
- Зачем?.. - ждала она.
- Я не знаю. Прости, - глухо уронил он. Второй ладонью прикрыл сверху ее обе.
- Они друг другу чужие совсем... но разве можно так, даже с чужим?..
- Чужие... Знаешь, я совсем запутался... Что это значит?.. У меня дед есть. Родной дед, в деревне живет, недалеко здесь. Я его и когда маленький был, часто видел, и до сих пор... Но я раньше, ну мне лет пять было, не мог даже просто подойти к нему и сказать: «Дедушка». Или «ты». Не мог. Он вроде и возиться со мной как-то пытался, разговаривал, кораблики строил... А вот - не родной, и все. Мы и до сих пор с ним: привет - привет, как дела - да помаленьку... А дедушка Димитрий - помнишь, я тебе рассказывал? - это... Ну ведь он мне совсем никто, а мы с ним уже столько друг другу рассказали... С ним можно о чем угодно...
- Спасибо тебе... - вздохнула она, уже улыбаясь. - Слушай, я чуть не забыла тебя спросить... У меня кошка котят родила, один котик остался... Полосатый, игривый такой, веселый... Умеет все... Хочется в хорошие руки... Тебе не нужен случайно?
Он улыбнулся - так только маленькие дети улыбаются, когда им говорят: «Сегодня мы пойдем в гости!» или «Я купила тебе мороженое!»
- Я спрошу у тети... У нас в деревне кошка старая, мышей уже не ловит... Я спрошу! Если что, заберу прямо завтра!
У тети... Так спокойно, так старательно произнес... И так беспомощно звучало... Фальшиво... Не «тетя» там должна быть... Но как не произносить ему эту «тетю», если иначе будет зиять?..
...На следующий день он пришел с огромным пуховым платком. Вдруг холодно котенку будет…
И поехало всё... И ехало куда-то, не шатко не валко, почти пятнадцать лет…
* * *
Оксанка дошла до спальни. Из-под окна сифонило. Он так и не заклеил... Стекло просилось вон из рамы.
…Ведь почти год уже весь мир для тебя одной… И не нужно каждый раз оглядываться: это его обидит, то его унизит, тут будь рядом и только для него, там не опекай слишком... Да чего уже от него ждать, если до сих пор всё вверх куда-то оглядывается... Этого он не достоин, тут он измельчал, сюда ему тянуться надо, там углубиться... А людей, настоящих, не видит... А жизнь - она вот, здесь, и нужен он здесь... А ему бы всё нечто - которое где угодно, только не рядом... Под тридцать лет, а всё ладу себе не даст... Что же глупо-то всё так?.. Ведь учился так долго в Центре, но приехал назад, ко мне приехал... Говорил, взял оттуда все, что нужно... Говорил, Центр щедро дает - а потом отбирать начинает, и нельзя до этого доводить... Все сам понимал - и снова... Учитель там... Ну да, конечно, учитель подскажет, учитель всю жизнь ему сложит и все в мире разъяснит!.. Да не разъяснит, никто тебе не разъяснит и не сложит! Что толку тебе разъяснять, когда ты сам делать ничего не можешь, когда ты даже понять не желаешь, что и как можно изменить, одно только «что-то не так», а дальше стопоришься!.. Не могу больше тебя ждать, и опекать не могу, хватит, и не возвращайся!.. Дай мне себя женщиной почувствовать! Женщиной, а не мамкой-нянькой! Не буду я тебя ждать, пусть МЕНЯ ждут, пусть добиваются, пусть для меня хотя бы двери научатся открывать, а я еще посмотрю, кого к себе подпустить! Я их поморочу еще, покажу им, какое варево у меня внутри кипит, напою их - всем хватит, да и с избытком! Ну да, и поиграю с ними, и помучаю, и что же? Я все думала - бесчеловечно это, играть, все ждала: буду преданной, привяжусь раз и навсегда к одному, и он для меня всем будет - и домом, и душой... Ну вот, прикипела к тебе, идиоту, а смысла - нет, пустота... Вечное твое «что-то не то»... Где ты, мужчина, охотник, защитник? Ну вот - где? В Центр умотал... В цивилизацию... Но как же мы с тобой не сумели ничего... Ведь вроде даже дом был... Ведь мы же здесь всё вместе...
...Может... правда рожать надо было тогда?..
Хотя бы сказать ему, посоветоваться... Но куда... Как бы мы дальше... Ведь не защитил бы он, а меня на двоих не хватит... Он про себя-то ничего не понял... А я? Сама-то я знаю... ну хоть что-нибудь?
Господи, ну что же это, что?! Ведь родной! Родно-ой!!! Ведь всё внутри ноет-свербит, будто на лоскуты разодрали... Но как же можно так: когда плохо, когда только он может спасти, только к нему на руки бы упасть, только накренишься - а его нет... Стоит, со стороны смотрит, перепуганный, беспомощный...
Господи, ну скажи Ты, что стряслось с нами?! Почему не смогли?.. Ведь так давно живем на свете, но так и не сумели воплотиться...
Ну да, да, всё ты, дура, тогда правильно... Ты же и тогда понимала, потому и... Конечно, все ты предвидела... Молодец, чутье работает! Какой там ребенок... Только замучились бы еще больше... Ладно, тридцать - не пятьдесят. Да и не тридцать еще... Вот выйду сейчас на улицу - без него! - и снова жить!
Она вышла. И съежилась. Так промозгло стало, будто стояло у подъезда полчеловека, и все ветра влетали в открытый срез, и кровь, пробежав полдороги, не знала, куда ей деваться дальше, но не выплескивалась, а возвращалась по тем же сосудам к сердцу, нагруженная всем, что собрала по пути, не сумев обновиться.
Перед домом опять что-то разрыли, и старой дороги не было. Оксана стала пробираться неровной петлей в обход, мимо черного забора трехметрового роста, которым соседние элитные дома отгораживались от обшарпанных, изгвазданных, дерзких в своей заброшенности, гордых разномастными своими обитателями и прокуренной историей общежитий и коммуналок. У них с Андреем было две комнаты, а третья была заперта, и хозяин никогда не появлялся... У них с Андреем... было... Сквозь черный забор из частых прутьев безнаказанно пролезали кошки. Забор был хитро построен: его создатели не себя отрезали, а весь остальной мир посадили за решетку, поддразнивая всех, кому пришлось теперь давать кругаля по пути из продуктового магазина, раскоряченным у новенького пентхауса баннером: «Вы всё еще думаете?! А мы здесь живем!» Напротив, на стене студенческой общаги, у самой пожарной лестницы, местной веранды для влюбленных и по совместительству курилки, на которой лихачествовали не прошедшие фейсконтроля на охране гости из внешнего мира и выход на которую был строго запрещен администрацией, - у самой лестницы скромно проступал немногословный ответ, выведенный печатными буквами карандашом по стене: «А х... тебе в жопу».
Живой мир все-таки умел еще смеяться.
Замечательно был он устроен, этот мир. Рядом всегда были совсем незнакомые жизни, готовые спасти каждого, кто только постучится. Можно было полгода пробегать мимо чужого подъезда, исполняя бессмысленное необходимое, и засматриваться на окна, на чей-то дом, где, может быть, сейчас никуда не спешат, и мечтать только о том, что окажешься за одним из этих окон, в другом совсем мире, где станет известно, зачем ты существуешь, где доверят тебе то дело, которое предназначено именно тебе, и в тебе сразу станут нуждаться, и не будет больше бессмысленной этой беготни, после которой ничего не остается, кроме пары бумажек в кошельке, которые хочется тут же на что-то растратить, пустить по ветру, отдать первому же умирающему пьянчуге за углом - разменять на недопустимое хулиганство, на бесполезное благородство - хоть что-то сделать не так... И все равно никому ничего не отдавать, и бежать, каждый раз бежать мимо чужого подъезда, и не сметь остановиться, пока однажды не проснешься, тут же рухнув назад в страх, который прячется от валокордина, но не уходит, и об одном под ложечкой хрипит: брось свое необходимое, проси о помощи... И тогда, кое-как отовсюду отпросившись, ты ползешь к тем, кто давно зовет тебя, совсем без сил ползешь, на себя не похожая, и их изматываешь, но они понимают, они всё понимают, они кричат на тебя, чтобы ты испугалась по-настоящему, испугалась их потерять и саму жизнь потерять, и ты, измаявшись, садишься на край кровати: «Простите меня...» - и плачешь, и тебе кладут руки на плечи... А потом вы вместе понимаете, куда тебе идти, - и ты подходишь к чужому подъезду, и входишь в дом, и никогда больше не спешишь мимо...
А в этом подъезде открыли бы любому. Просто стучался не каждый. А только те, кого сам подъезд, не объясняя, позвал. И люди вот так находили друг друга - потому и находили, что всегда были рядом, только не знали об этом.
С Оксанкой такое не раз бывало... Чудеса любили ее, легко давались в руки. Только дальше с ними нужно было жить, самой жить, а она все ждала, что ее поведут, что рядом будет тот, кто уже постиг и знает и возьмет ее в вечные ученики... А миру самому было все труднее, и он не мог только учить, он просил делать, делать все, что уже умеешь. Но, наверное, он сам когда-то плохо научил отдавать. Или его плохо поняли. И только выбрасывали в него ненужное. Как и она однажды... Не сказавшись никому. Может быть, после этого чудеса перестали слышать ее плач. А может быть, это и не могло до конца случиться…
Она все шла по-над забором - не заметив другого прохода, да и не ища его уже. Мир разваливался на ошметки, переставшие узнавать друг в друге родное. Словно огромное давление изнутри разорвало целого человека, и мозг с нервами болтался отдельно, а мышцы отдельно, и сколько ни посылай импульсов, ничто не могло зашевелиться. Всё было, но одно не знало о другом. И душа, совсем осиротевшая, била крыльями где-то сверху, но уже не могла войти в это тело, не могла срастить его воедино и оживить.
Оксанка завершила петлю и вернулась к подъезду. Вот и погуляли. По кругу. За решеткой. «Вы всё еще думаете?! А мы здесь живем!»
И сколько ни зови у чужого подъезда, тебе не откроют. Потому что не знают о тебе.
И только потом, глубоко потом, когда она сама откроет свою дверь другому…
4.
- ...Валерия Александровича... - голос в трубке куда-то рухнул, и шепот чуть не порвал Андрею перепонку, - ...больше нет... Вы ведь были его учеником, и я подумал...
- Что?.. - Андрей услышал собственный задавленный голос, осознавая, что сам он еще жив. - Как...
- Инфаркт... Скорее всего... Утром нашли... на полу... Сестра его... Он ведь один...
- Господи, что же я хотел ему, я же не успел... Вы не могли бы ему... Ах, да... Господи!.. Когда похор...
- ...Отпевание завтра в десять, приезжайте на...
…Утром нашли… это значит, как раз, когда я… у Леши… А, да, что он говорит… завтра в десять…
Он что-то где-то записал. Буквы лепились одна на другую частоколом.
* * *
Та статья Горевича в «Меджурнале» всплывала в памяти почти без пробелов. Последние слова он повторил вслух: сначала шепотом, потом все громче и громче - пытался вернуть учителю хотя бы голос, докричаться вместе с ним:
«...А больны сейчас, как выяснилось, все: и пациенты, и врачи. Только у тех, кто ждет помощи годами, сердца болят вдвойне - и за себя, и за тех, кто отказался их принять, выдумывая при этом невероятнейшие, несуществующие диагнозы более платежеспособным. А перед наукой, дорогие ученые, встал новый вопрос - вопрос первостепенной важности, который одному врачу решить не под силу: как вылечить кардиолога от бессердечности?
В.А. Горевич,
доктор медицинских наук,
кардиолог городской детской больницы №...»
Голос учителя, который вчера еще был (Господи, какое страшное слово - был - так коротко и так непроизносимо...), продолжил из памяти: «А если я умру - ему будет стыдно?» Андрей тогда испугался, попытался отстранить: «Не надо, что Вы, Вам жить еще нужно и работать...» - и Горевич отвел взгляд: он ждал короткого «да» или «нет»... Неужели решил для себя, что - да?.. Наверное, именно тогда понял, что вовремя не услышит никто. Не услышит и не встрянет непрошено. И можно самому решать за себя…
* * *
Ждали прощания, грели цветы в газетах. Неприютно было перед самой весной всем этим людям без одного человека. Ученики, коллеги, пациенты всё приходили, клубились у морга, зажигали сигареты и бросали тут же в снег, порывались обнять друг друга, но отстранялись, растерянные, озирались, будто он мог, живой, появиться сейчас неожиданно, выйти из-за угла и сказать, что - неправда, его успели спасти... Ведь вот же, больничный корпус в двух шагах...
Не проститься пришли. Ждали встречи.
Вдруг открыли двери. Расторопные протиснулись дальше в комнату, где что-то начали говорить. Андрей окаменело остался среди остальных, не поместившихся, в первом помещении, не порываясь никуда проникнуть. Здесь тоже начали говорить. Будто осведомленность их теперь была добродетелью. Оправдывала прежнюю безучастность.
- ...Да просто последняя капля... Звонил, дерьмом обливал... Требовал извиниться публично... Да еще и не один, говорят... Прямо посменно, продохнуть не давали...
- ...Правды испугались... А ты думаешь! У них в отделении такое творилось - ну что говорить, если сам зав этим занимался... Да нет, конечно, судить не нам... Врачи, жить не на что, самим бы кто здоровье подтянул...
- Там вроде еще какое-то письмо было анонимное... Не слышали?.. Ну конечно, кому ж еще, у нас только этот такое выкидывает...
- Говорят, на звонки не отвечал совсем в последние дни... Даже автоответчик выключил... А тут еще вывих этот… И так один совсем, а тут вообще - и не выйти никуда, по квартире-то с трудом… Страшно, что он их зава другом считал. От кого бы другого... Господи, что с людьми делается...
- А Вы не знаете, он на самом деле... - дернули за рукав какого-то одинокого человека.
- ...Как же всё это... - человек вывернулся, не смог закончить, ушел к дверям.
Потом отпевали, здесь же рядом оказалась церковь.
Горели свечи у икон, и каждому вошедшему давали в руки тонкую зажженную свечку, воск таял от дрожащей теплоты, но пахло все равно неживым.
Ко гробу подходили по очереди, долго не задерживаясь, клали в ноги цветы, потом самые близкие (или те, кто решался причислить себя к самым близким) целовали в платок на лбу.
Андрей подошел, положил цветы в общий ворох, наклонился к обесцвеченному лицу - и не смог. Какое я право имею, я в жизни только пару раз посмел обнять его, а теперь - подходи каждый!.. Да и не он это уже... Как беззащитно это тело, ему никак не встать и не уйти ото всех лишних... И нога… Ее же не долечить теперь… Господи, о чем я… Валерий Александрович, как же так?.. Почему мертвый доступнее живого?.. Я со вчерашнего вечера говорю с Вами, и я знаю, что Вы слышите, Вы со мной и со всеми сразу... Вы всегда теперь будете нас слышать... А как же нам теперь услышать Вас?! Мы, наверное, и раньше не умели, только теперь еще сложнее научиться... Как же Вам, наверное, одиноко... там... сейчас... Когда кричишь и никак не докричишься...
Андрей поднял голову. Вышло, что - поклонился.
Расходились еще растеряннее. Родственники ехали хоронить, остальные сбивались в кучки - поминать вместе.
С двух сторон держа под руки, сводили с церковного крыльца беспомощного незнакомого старика в недозастегнутой куртке и пижамных штанах.
* * *
Сердечный Зав на похоронах не появился. И потом оказалось, что на неделю взял больничный.
Вышел осунувшийся, небритый, уже не просто сутулый - его перекосило налево и вниз, - ступал теперь еще затаенней прежнего и обозревал пространство горящими зрачками из-под разросшихся кустами бровей. Только голос, кажется, еще больше окреп и, густо сочась из разбухших губ грубой лепки, обволакивал жертву придонными зыбучими песками - голос трибуна на лаврах, соблаговолившего возвестить: «Азъ есьм Пророк». С утра он уже успел огласить ординаторскую шумным вздохом по поводу страшной и горькой доли нашего дорогого коллеги, бескорыстно отдавшего себя делу и взявшего на себя крест своих больных, задиристой байкой о том, как в юности он добывал себе карточки на питание, кося под дебила, и тонким намеком на что-то недопонятое: «А Гиппократ-то, пожалуй, тоже был не без грешка, а то бы своей клятвой не прикрывался, а?..» Вдруг его дернуло, глаза беспомощно обежали стены и потолок, еще не отзвучавшее «а?..» звало кого-то, кто мог бы просто положить руки на плечи... Никто не приблизился. Зав оперся о стену и, снова ощутив себя, завершил: «Ладно. Когда пройдут эти кошмарные дни, надо в ресторан... Помянуть... А то скоро так и будем все штабелями в могилку укладываться...» Хохотнул откуда-то из глубин. Вокруг вежливо поежились.
Андрей приблизился к нему в коридоре. Внутри переворачивалось и замыкало дыхание, не мог заговорить. Вдруг жалко стало старика.
Валерия Александровича не стало так недавно, что Андрей еще забывал: натыкался на его номер в мобильнике, его пошатывало от какой-то нестыковки - снова мир, как в детстве, давал сбой, но он сразу не мог понять, в чем дело. Потом что-то включалось, но пальцы трясло, он не мог удалить номер из списка. Ему казалось, он так предаст учителя: будто Горевич был где-то еще совсем рядом и всё спрашивал Андрея, стучался к нему: «Ведь я не исчез, я же есть, ты слышишь меня?» - и нельзя было удалить это имя, потому что этим он сказал бы только: «Простите, но Вас больше нет». И имя оставалось, почти в самом начале, и Андрей снова на него натыкался, и снова не понимал, и опять хотелось ему все-таки дозвониться, и сказать что-то, хотя бы «здравствуйте»... Слово «был» не давало покоя. Андрей вслушивался в свою память - голос Горевича был там везде и что-то говорил ему. Необходимо было услышать...
Он смотрел теперь на Сердечного Зава, нелепого, облаченного в старость и немощь не по росту... Старик хорохорился, в неразумном искал спасения от непосильной логики бытия. Старик заигрался, понял Андрей, забылся в детстве. А в детстве так страшно бывает от собственной вины... Помнишь тех двух щенков? Совсем одинаковых, ты так и не научился их различать, так и не понял, кого из них накормил песком... Ты же не хотел, чтобы он глотал, а ему надоело выплевывать, и он проглотил... А потом ты бежал к маме, потому что мама всё может, даже вернуть тот момент, когда ничего еще не случилось... Ты бежал, перепуганный, и кричал: «Я не буду больше, мама, я не буду!.. Мама, он проглоти-и-ил!..» Но мама не повернула время назад, она прижимала тебя к себе и всё гладила по голове: «Ничего, не бойся, песочек выйдет, это не страшно...» А потом отдали обоих щенков, а потом сказали, что один умер... И ты так и не понял - который... Непосильно это ребенку осознать: как же так, я же не хотел ничего плохого, а оно вдруг получилось так... Я же не злой, почему же я совершил это недоброе?.. Почему я разрушаю?.. А на самом деле - просто ломаешь жизнь, чтобы посмотреть, как она устроена…
Может быть, Заву сейчас тяжелее всех... Каково может стать почти отжившему человеку, если он поймет, что по нечаянности - убил?..
Валерию Александровичу уже было не помочь, и всем своим неуемным стремлением спасти хоть кого-то в целом мире Андрей пытался теперь понять этого ребенка-старика. Может быть, учитель об этом говорил ему из памяти? Ведь это извечно так: виноватого травят, искупляя свою беспомощность и малодушие, а потом хватаются за голову, погубив и его. И снова ищут самого главного виновника... «Как же он мучается... Как крутит его... Я должен помочь, успеть сказать...» - рванулось из Андрея в больничный коридор. Он заговорил:
- Простите, пожалуйста... У меня в голове все перепуталось... Я... поговорить хотел... О Валерии Александровиче...
- О, - помрачнел Сердечный, - да... Я сам никак не отойду... Пойдемте, я расскажу Вам всю правду, - он металлически-покровительственно сжал Андрею плечо. Они двинулись куда-то по коридору. Шаги Зава отмеряли такт и, настроившись, он запел зыбучую легенду:
- Я один на свете знаю, что с ним произошло... Он попался, бедняга, в сети зависти... Да, вот так горько и просто. Банальной зависти. Жизнь у нас - сами видите, какая жесткая... Слабому здесь не выдержать... Это Вам не какой-нибудь Синюшинск, окна в огород! Мы все вовремя научились крутиться, Вы же сами - всё левыми подработками, а? - он подмигнул куда-то в сторону. - А Валера не сумел. И он мучился, очень, ну и выпивал, конечно, я это видел... Мы все видели... И никто не смог ему помочь - ни-кто!.. - Сердечный вдруг остановился и схватил Андрея за оба плеча. Взглядом пытался нашарить в нем уязвимое. - Послушайте старика, упрямец!.. Бойтесь несчастных людей. Несчастные жестоки. - Отвернулся и двинулся дальше, всё держа Андрея за руку, увлекая за собой. - Сейчас закон таков: давайте миру то, чего он от вас требует, и так, как требует, не превышая служебных полномочий. Играть надо те роли, которые нужны в данный момент! А нравятся они вам или нет - это уж никого, милый мой, не волнует! Учтете это - воздастся Вам. Вы же, в конце концов, сейчас и здесь живете! И не Вам, простите, решать, что в этом мире правильно, а что нет! А он, Валера, с этим миром ступил на тропу ВОЙНЫ! И начал КЛЕВЕТАТЬ! - Сердечный распалялся, могучий утробный голос его клокотал, колотился о больничные облупленные стены, уже катился по ступенькам на соседние этажи; все больше увлекаясь, он отпустил руку Андрея и уродливо и слабосильно сотрясал кистями своих - такой же грубой лепки, как и его перекошенные губы. Голос вобрал в себя его всего, не оставляя ни капли стати старческому телу и будто со стороны насмехался над ничтожеством своего хозяина.
- Эта статья - в ней же ни слова правды! - она была написана от отчаяния! - гремел Сердечный. - Я понял это, я подавил свой праведный гнев! Я звонил ему, пытался урезонить, просил публично извиниться - ему так лучше было бы, он сам не понимал, что творил!!!
«Неужели он сам этому верит? - содрогнулся Андрей. - Правда невменяемый... Заигрался... Или - специально это все? Водит всех за нос, себя обеляет? Я, мол, что - я в состоянии аффекта чего мог не наговорить... Может, и послал его куда-не-помню - я же вежливо хотел, а работа у меня нервная, я всего себя на больных растратил...»
- Подождите, - оборвал Андрей. - Подождите. Мне все эти Ваши байки ни к чему. Я одного не могу понять: как из-за мерзких этих... подпольных... делишек и склок - может ПОГИБНУТЬ ТАКОЙ человек?!
Голос Сердечного, оторвавшись от губ, заколыхался и опал. Зав побелел и ледяной железной хваткой снова сковал Андрею руку. Зрачки прожигали. Голос взлетел, набирая обороты:
- Он... умер... от ВОДКИ!!! Ты в какой стране живешь?! Да здесь же каждый третий - алкоголик!! Вот ты можешь выпить за один присест две бутылки водки?! В одиночку!! А он - мог!! Какие подпольные делишки?! Я зря тебе что ли про ситуацию в стране рассказывал?! Понимаешь, кругом зависть, кругом! Зависть и сплетни! Я профессор, меня восемнадцать раз награждали! За труд, между прочим! Понимаешь ты или нет?! Людям не нравится, когда кого-то восемнадцать раз награждают!! А результат - все равно хрен один!!! Да мне, может, пельменей купить не на что!!! А я все равно - работаю!!! Что ты все про своего Горевича?! Да тут дети умирают! Ты не видишь что ли?! И мы не можем их вылечить, если они сами денег не найдут! Чем мне их лечить, водичкой святой?! Молитвы над ними читать?! Давай, предлагай свой выход! Что твой Горевич сделал?! Справедливость восстановил?! А кому лучше станет от такой справедливости?! Тут закон джунглей, и больше никакие законы не работают!
- Всё, хватит! - вырвал руку Андрей. - Ухожу отсюда. Я врач, я должен лечить тех, кому помощь нужна, - и не важно, есть у них деньги или нет! Препараты для всех можно достать, у нас фонды работают! Только в них СТУЧАТЬСЯ надо! Спасибо за разговор. Прощайте.
Он побежал вниз по лестнице, не оглядываясь.
Сердечный передернул перекошенной спиной, оглядел исподлобья обшарпанное свое пространство и, пошатываясь, двинулся назад. Ноги, шаркая и сбиваясь, нащупывали дорогу. Трясущиеся пальцы ломали и роняли сигареты. Он их не подбирал.