Мемуары графа Олизара, продолжение: часть 2, глава 10
Оригинал: Olizar G. Pamiętniki. 1798-1865. Lwow, 1892.
Русская публикация в сокращении: "Русский вестник", 1893, NN 8-9
Вместо предисловия: http://naiwen.livejournal.com/1269941.html
Часть 2, глава 6: http://naiwen.livejournal.com/1270125.html
Часть 2, глава 8: http://naiwen.livejournal.com/1271264.html
Часть 2, глава 9: http://naiwen.livejournal.com/1277107.html
Курсивом выделены фразы, написанные в оригинале по-французски
Жирным шрифтом выделены фразы, написанные в оригинале по-русски латинским транслитом.
Подчеркнуты слова и фразы, которые выделены в оригинале
[В квадратных скобках обозначены слова, фразы и абзацы, пропущенные в сокращенном переводе Копылова в «Русском вестнике» 1893 года]
* звездочками обозначены авторские примечания мемуариста
1) цифрами обозначены мои примечания (я не повторяю примечания о тех лицах, которые уже упоминались в предыдущих опубликованных главах)
Продолжаю публикацию мемуаров графа Олизара. Олизар продолжает описывать свое заключение в Петропавловской крепости...
Глава Х
Скука - наихудшее мучение для каждого узника; [поэтому американскую систему камер, смиряющую и лечащую одним окружением, возможно и следует использовать для преступников 1); но не так, как это делало наше правительство]. Не давали нам ни книг, ни каких-либо материалов для рукодельного труда. Меня спасали мысли поэтические [и еще память о фантастической любви]. Не имея ни бумаги, ни пера или карандаша, я должен был импровизировать рифмы - [по правде, тяжело и долго, но было чем заполнить полдня. Находится среди моих бумаг и обрывок такой мысленной композиции, или ленивой импровизации, которую я записал позднее по памяти, а в опасении новых преследований уничтожил * 2)
Было это 28 февраля, начиналось с такой строфы:
Уже раннее солнце людям яснеет
Уже услышал тяжкие шаги
Мерзкой стражи - уже слабее тлеет
Лампа, тот сполох моего рассвета!
Восстаньте свободными! ваши надежды;
Ищите счастья, славы, любви…
Бег ваших часов и мне назначит
День новый - страдание…горечь… отчаяние… etc.]
Я прислушивался к разговорам своих соседей, среди которых Бестужев непрерывно распевал своим ломким голосом, обращаясь, по-видимому, к рядом сидящему Муравьеву 3) - а когда увидел меня напротив (как я уже рассказал выше), то и ко мне обращался со своими речитативами. [Поначалу, исполненный еще духа политического прозелитизма, хотел он разговорами обратить к своим целям священника, который приходил, дабы склонить узников к раскаянию, исповеди, а через это - к наилучшему признанию своей вины 4). Я слышал, как он выпевал: «Он уже не за деспотизм, а только за монархию!»
Позднее, когда муки тела ослабили в нем дух 5), начал он предчувствовать свой грустный конец, тогда он пел мне: «Царствование будет жестоким и очень долгим! Вы избежите смерти, вы даже будете свободны, а мне предназначена позорная смерть. Это печально - поскольку поколения пройдут, прежде чем мы будем отмщены. - Бедная Россия! Однажды, когда вы будете свободны, попытайтесь найти мои останки и похороните меня под Аскольдовым курганом в Киеве 6) - там, где размышлял я столь часто о счастье моей родины!»
Бог мне свидетель, что я был не в состоянии выполнить эту последнюю волю своего товарища по заточению, но записываю это для памяти, чтобы когда-нибудь кто-то из семейства покойного 7) или какой-то российский патриот в неведомом году свободы своей страны знал, на каком месте поставить памятник, чтобы почтить тени этих первых мучеников своего народа, особенно Бестужева и Сергея Муравьева!
С товарищами - русскими узниками - пережившими эту катастрофу, мы редко потом встречались в обществе, а когда это случалось, то не было стержнем доверительных отношений. Москали как бы стыдились, что на мгновение могли быть скомпрометированы в глазах свидетеля. Напротив, братство неволи у поляков мирило между собой даже ожесточенных прежде недругов.]
К различным фантазиям или якобы милосердным порядкам причислить нужно в особенности два случая, которые стали для нас довольно обременительны. Первая, почти недельная ревизия генерала Мартынова 8), учтивого, но страшно ограниченного человека, который не владел французским, и не умел иначе со мной разговаривать; одну только фразу знал, чтобы выведать, не делают ли мне тут какого-либо ущерба: «Не правда ли, вам здесь хорошо?» [Другая была присылка попа для умягчения затверделых сердец. Перед этим визитом обязаны были побрить нам бороды для приличного вида; эту операцию также надлежит причислить к пыткам; производилась она со всей величайшей предосторожностью: входил цирюльник, унтер-офицер и два солдата, которые пациента, сидящего на столике, держали за руки.
Однажды, когда я осмелился вельможному унтер-офицеру сказать, что не привык бриться так, чтобы мне по волосам скребли тупой бритвой и не нужно меня калечить, он, восприняв как удар, что Нумер смеет оскорблять его достоинство, сказал с гневом: «Сударь мой (что соответствует польскому waść), какой же щекотливый! У нас, когда кого палками кропят, то не спрашивают, с правой или с левой стороны, а стой и бей!»
Ответил я ему также скромно: «бей».]
Что до священника, то тут другая история - я понимаю, что для узников своего вероисповедания он мог быть даже утешением, так как был человеком очень добродетельным; но признаюсь, что когда в дверях моего заточения показалось это огромное попище с бородой и распущенными волосами, я подумал, что уже подошла моя последняя минута, и живо себе представил, что без исповеди и благословения моего костела мне приходится умирать! Недолго, однако, держал меня в этом опасении священник Маслов 9), настоятель соборной казанской церкви, исповедник императорской семьи. Он сказал, не переступив еще порога моего заключения, что он капеллан Бога любви, Бога страданий, посланник утешения и успокоения, что не переступит моего порога, пока я ему не пообещаю, что велю выйти, если он мне будет неприятен.
На такую программу нельзя было ответить иначе, как любезно пригласить его в камеру; и разговор наш был, кажется мне, для обеих сторон приятен.
Он начал с того, что не приходит обсуждать разницу наших вероисповеданий, ибо умеет уважать каждое убеждение, что во всех христианских исповеданиях есть одна общая основа, на которой все свободно могут и должны встречаться, а именно - братская любовь!
Я со своей стороны отвечал, что тем более благодарен ему за посещение, так как полагаю себя невинным и соответственно спокоен, и мучает меня только задержка, которую испытываю оттого, что мне не дозволили ответить на обвинения; что это, вероятно, из-за огромного количества скомпрометированных; и что одного только жажду за незаслуженные мои страдания: упросить о свободе для моего счастливого соперника! и тогда напомнил ему о муже Марии, Сергее Волконском 10).
Слегка усмехнулся на это уважаемый старец и ответил: «Сомневаюсь, чтобы это удалось! Суды людские, не Божьи, в них один невинный не избавит тысячи виновных, как там не избавил даже одного.
Посещение меня священником Масловым длилось не более получаса, так мне хотя бы коротко удалось утешить слух таким учтивым, таким человеческим голосом! Должен тут еще добавить в похвалу этому благородному человеку, что после моего освобождения, отдавая визит коменданту генералу Сукину, застал у него священника - исповедника заключенных. Тот, уходя после бодрствования, как можно было понять из разговора, при мне сказал Сукину такие слова:
«Наши обязанности и призвания разные, ваше превосходительство, ибо если вы имеете право мучить и бить тело, то я имею обязанности утешить и освободить душу». Таким был священник Маслов при внешнем облике страшного попа!
Едва священник от меня вышел, вошел тотчас вместо него дежурный офицер Глухов, очень учтивый человек, с поздравлениями о случившемся визите, поскольку это обычно предвещает вызов узника в следственную комиссию.
На следующий день действительно ночью в 12 часов будят меня, велят одеться во фрак, завязывают глаза платком и в таком виде выводят из тюрьмы 11). По каким-то лестницам добрались мы во двор, где ожидали одноконные сани, на которые мы с Глуховым уселись и доехали до какого-то дома неподалеку от крепости, где происходили заседания следственной комиссии.
[Почему эти заседания происходили в ночное время, объясняли двояко: во-первых, это ночное пробуждение и захват узников, едва открывших глаза, могло лучше служить для получения от них правдивых показаний; во-вторых, - и это вещь простая, - что члены комиссии, честь по чести принадлежавшие к высшему обществу, после театра или вечерних забав находили для себя такое время самым подходящим для занятия этим изнурительным и порой скучным следствием.
Немного опишу обращение этих господ со мной, впечатления, произведенные на меня обликом и характерами некоторых членов, порядок заседаний].
Как уже сказал, привезенный с завязанными глазами в какой-то дом в обществе стражника и местного жандарма, я был препровожден в обширную прихожую и посажен на стул за ширмой. Помещение это, насколько я мог рассмотреть сквозь щели ширмы, приподнявши немного платок, было наполнено так называемыми фельдъегерями. Когда до меня дошла очередь - двое таких господ, поддерживая под руки, проводили меня до ярко освещенного зала, блеск которого действительно ослепил меня, когда резко сдернули заслон с моих глаз!
** Воспоминание, описывающее разговоры узников (прим.мемуариста)
Примечания
1) Речь идет о системе одиночного заключения в тюрьмах, которое до XVIII века применялось редко. В США в 1776 году христианским движением квакеров была создана Филадельфийская (Пенсильванская) тюремная система, включавшая в себя полную тишину, полную изоляцию от внешнего мира и заключение в одиночестве. Олизар, вероятно, имеет в виду, что правительство в Российской империи неправильно использовало американский опыт.
2) Бумаги Олизара, вероятно, были им уничтожены в 1831 году, когда по подозрению в поддержке польского восстания 1830-1831 годов (Ноябрьское восстание) он был выслан на жительство в Курск. Старший брат Густава Олизара, Нарцыз Олизар (1794-1862), был активным участником восстания и после поражения восстания оказался во Франции, где сотрудничал с консервативным крылом польской эмиграции под руководством А.Чарторыйского. Вероятно, впоследствии Олизар снова восстановил часть ранее записанного по памяти
3) Копылов в «Русском вестнике» в этом месте переводит «С.Муравьев», хотя в оригинале у Олизара просто «Муравьев». Вероятно, это ошибка Олизара: Сергей Муравьев-Апостол сидел в Алексеевском равелине, да и в любом случае Олизар вряд ли спутал бы голос друга. Однако поблизости в Кронверкской куртине (в соответствии с уже упоминавшейся реконструкцией М.Вершевской) вообще не было никого из Муравьевых, только в отдаленном конце коридора, в последнем 35 номере одно время находился Матвей Муравьев-Апостол
4) Вероятно, речь идет о Петре Николаевиче Мысловском (1777-1846), который далее у Олизара ошибочно назван Масловым. Протоиерей Казанского собора в Санкт-Петербурге, духовник царской семьи. Был назначен для посещений арестованных заговорщиков в Петропавловской крепости и «склонения их к покаянию» после того, как с этой задачей не справился священник Петропавловского собора отец Стахий Колосов (1757-1831). Большинство мемуаристов пишут о Мысловском с большой симпатией и уважением, ему удалось завоевать доверие многих из декабристов. Он же сопровождал пятерых декабристов, осужденных на казнь: существуют свидетельства, что, когда повторно вешали троих сорвавшихся с виселицы декабристов, Мысловский потерял сознание. По другим рассказам, он безуспешно пытался предотвратить повторную казнь. В то время, когда на следующий день после повешения пятерых заговорщиков на Петровской площади служили благодарственный молебен за «ниспровержение крамолы», отец Пётр, оставшись в Казанском соборе, отслужил панихиду по казнённым. Как во время следствия, так и позднее, Мысловский поддерживал семьи заключенных, и в течение многих лет переписывался с рядом узников (Е.Оболенским и др.) Вместе с тем некоторые декабристы относились к нему весьма настороженно, если не отрицательно (Н.В.Басаргин, М.С.Лунин, П.А. Муханов).
5) Бестужев-Рюмин был закован 11.02.1826 года в ручные железа, которые были сняты только 30.04.1826
6) Аскольдов курган или Аскольдова могила - урочище на правом берегу Днепра в Киеве, где, по преданию, похоронен киевский правитель Аскольд. «Повесть временных лет» сообщает, что Аскольд и Дир, бывшие бояре новгородского князя Олега, с его разрешения отправились в поход на Царьград, но по дороге захватили Киев и вокняжились там. Впоследствии Олег сам прибыл с войском в Киев и умертвил Аскольда и Дира за самозванное присвоение княжеских полномочий. Согласно другой версии, Аскольд и Дир были законными киевскими правителями, потомками Кия, но стали жертвами захвата Киева Олегом. Летопись гласит, что Аскольд был погребён на месте его кончины, а Дир - за Ирининским монастырём. По сведениям, восходящим к византийским источникам, Аскольд принял крещение с именем Николая и над его могилой была построена деревянная церковь. В Словаре Брокгауза и Ефрона могила описана следующим образом: «Могила Аскольда находится под церковью, в подвальном помещении, в которое ведёт спуск с наружной стороны церкви, и имеет вид каменного саркофага глубокой древности». С XV века на месте Аскольдовой могилы существовал Пустынно-Николаевский монастырь, переведённый Мазепой на место Николаевского военного собора. В 1809-1810 годах по проекту архитектора А. И. Меленского на этом месте возведена каменная церковь-ротонда.
7) Отношения Бестужева-Рюмина с родителями и семьей не сложились. Его мать, Екатерина Васильевна (урожд.Грушецкая) умерла незадолго до ареста сына, в декабре 1825 года. Отец, Павел Николаевич Бестужев-Рюмин (1760-1826) ненадолго пережил сына, однако по воспоминаниям племянника декабриста, историка К.Н.Бестужева-Рюмина, узнав о казни, произнес: «Собаке собачья смерть». (Письмо К.Н.Бестужева-Рюмина к Л.Н.Толстому // В сб. Декабристы и их время, том 1. М., 1932) С братьями, Иваном и Николаем, М.П.Бестужев-Рюмин также практически не поддерживал отношений.
8) Мартынов Павел Петрович (1782-1838), генерал, командир 3-й бригады 2-й гвардейской дивизии, участник войны 1812 года и заграничных походов. 14 декабря 1825 года Мартынов одним из первых привёл свои полки на Дворцовую площадь к присяге новому императору Николаю I и на следующий день был назначен генерал-адъютантом. В более поздние годы он был комендантом Петропавловской крепости и Санкт-Петербурга. Н.В.Басаргин вспоминал так о ревизии генерала Мартынова в крепости: « В начале нашего заключения посещали нас по приказанию государя генерал-адъютанты: Мартынов, Сазонов и Стрекалов. Они заходили на минуту в каждый каземат и спрашивали, не имеет ли кто какой просьбы и довольны ли мы содержанием. Просьб, кроме разрешения курить табак, получать письма от родных, разумеется, никаких не было. Жалоб тоже не могло быть. Должностные лица в крепости обращались с нами довольно вежливо, а в отношении пищи, вероятно, никто и не думал об ней (…) По привычке курить табак я почувствовал необходимую в этом потребность и потому сказал о том генералу Мартынову. Мне позволили иметь трубку и стали давать по четверти фунта в неделю сносного курительного табаку» (Басаргин Н.В. Воспоминания, рассказы, статьи. Иркутск, 1988) О Мартынове - человеке, действительно, добродушном, но очень ограниченном и малообразованном, добросовестном служаке, в обществе того времени рассказывались многочисленные анекдоты (см. например: Грот К. Я. Петр Николаевич Семенов (1791-1832). К столетию со дня смерти. Поэт, пародист и драматург, друг народа. 2003)
9) О священнике П.Н.Мысловском, которого Олизар ошибочно называет Масловым, см. примечание 4
10) Волконский Сергей Григорьевич (1788-1865), один из руководителей Южного общества декабристов, посватался к Марии Раевской в августе 1824 года (примерно через год после неудачного сватовства Олизара) и получил согласие ее отца, генерала Н.Н.Раевского. Свадьба состоялась в Киеве в январе 1825 года, Олизар в это время находился в Крыму. В другом месте воспоминаний Олизар рассказывает, что о замужестве Марии Раевской ему сообщил Сергей Муравьев-Апостол. Жена С.Г.Волконского, Мария Волконская, добилась разрешения и последовала за мужем в Сибирь, несмотря на сопротивление ее родных. После амнистии 1856 года супруги Волконские вернулись из Сибири в Россию.
11) По данным журналов Следственного комитета, допрос Олизара в комитете состоялся 6 февраля 1826 года (ВД, том 16, стр. 93)
Русская публикация в сокращении: "Русский вестник", 1893, NN 8-9
Вместо предисловия: http://naiwen.livejournal.com/1269941.html
Часть 2, глава 6: http://naiwen.livejournal.com/1270125.html
Часть 2, глава 8: http://naiwen.livejournal.com/1271264.html
Часть 2, глава 9: http://naiwen.livejournal.com/1277107.html
Курсивом выделены фразы, написанные в оригинале по-французски
Жирным шрифтом выделены фразы, написанные в оригинале по-русски латинским транслитом.
Подчеркнуты слова и фразы, которые выделены в оригинале
[В квадратных скобках обозначены слова, фразы и абзацы, пропущенные в сокращенном переводе Копылова в «Русском вестнике» 1893 года]
* звездочками обозначены авторские примечания мемуариста
1) цифрами обозначены мои примечания (я не повторяю примечания о тех лицах, которые уже упоминались в предыдущих опубликованных главах)
Продолжаю публикацию мемуаров графа Олизара. Олизар продолжает описывать свое заключение в Петропавловской крепости...
Глава Х
Скука - наихудшее мучение для каждого узника; [поэтому американскую систему камер, смиряющую и лечащую одним окружением, возможно и следует использовать для преступников 1); но не так, как это делало наше правительство]. Не давали нам ни книг, ни каких-либо материалов для рукодельного труда. Меня спасали мысли поэтические [и еще память о фантастической любви]. Не имея ни бумаги, ни пера или карандаша, я должен был импровизировать рифмы - [по правде, тяжело и долго, но было чем заполнить полдня. Находится среди моих бумаг и обрывок такой мысленной композиции, или ленивой импровизации, которую я записал позднее по памяти, а в опасении новых преследований уничтожил * 2)
Было это 28 февраля, начиналось с такой строфы:
Уже раннее солнце людям яснеет
Уже услышал тяжкие шаги
Мерзкой стражи - уже слабее тлеет
Лампа, тот сполох моего рассвета!
Восстаньте свободными! ваши надежды;
Ищите счастья, славы, любви…
Бег ваших часов и мне назначит
День новый - страдание…горечь… отчаяние… etc.]
Я прислушивался к разговорам своих соседей, среди которых Бестужев непрерывно распевал своим ломким голосом, обращаясь, по-видимому, к рядом сидящему Муравьеву 3) - а когда увидел меня напротив (как я уже рассказал выше), то и ко мне обращался со своими речитативами. [Поначалу, исполненный еще духа политического прозелитизма, хотел он разговорами обратить к своим целям священника, который приходил, дабы склонить узников к раскаянию, исповеди, а через это - к наилучшему признанию своей вины 4). Я слышал, как он выпевал: «Он уже не за деспотизм, а только за монархию!»
Позднее, когда муки тела ослабили в нем дух 5), начал он предчувствовать свой грустный конец, тогда он пел мне: «Царствование будет жестоким и очень долгим! Вы избежите смерти, вы даже будете свободны, а мне предназначена позорная смерть. Это печально - поскольку поколения пройдут, прежде чем мы будем отмщены. - Бедная Россия! Однажды, когда вы будете свободны, попытайтесь найти мои останки и похороните меня под Аскольдовым курганом в Киеве 6) - там, где размышлял я столь часто о счастье моей родины!»
Бог мне свидетель, что я был не в состоянии выполнить эту последнюю волю своего товарища по заточению, но записываю это для памяти, чтобы когда-нибудь кто-то из семейства покойного 7) или какой-то российский патриот в неведомом году свободы своей страны знал, на каком месте поставить памятник, чтобы почтить тени этих первых мучеников своего народа, особенно Бестужева и Сергея Муравьева!
С товарищами - русскими узниками - пережившими эту катастрофу, мы редко потом встречались в обществе, а когда это случалось, то не было стержнем доверительных отношений. Москали как бы стыдились, что на мгновение могли быть скомпрометированы в глазах свидетеля. Напротив, братство неволи у поляков мирило между собой даже ожесточенных прежде недругов.]
К различным фантазиям или якобы милосердным порядкам причислить нужно в особенности два случая, которые стали для нас довольно обременительны. Первая, почти недельная ревизия генерала Мартынова 8), учтивого, но страшно ограниченного человека, который не владел французским, и не умел иначе со мной разговаривать; одну только фразу знал, чтобы выведать, не делают ли мне тут какого-либо ущерба: «Не правда ли, вам здесь хорошо?» [Другая была присылка попа для умягчения затверделых сердец. Перед этим визитом обязаны были побрить нам бороды для приличного вида; эту операцию также надлежит причислить к пыткам; производилась она со всей величайшей предосторожностью: входил цирюльник, унтер-офицер и два солдата, которые пациента, сидящего на столике, держали за руки.
Однажды, когда я осмелился вельможному унтер-офицеру сказать, что не привык бриться так, чтобы мне по волосам скребли тупой бритвой и не нужно меня калечить, он, восприняв как удар, что Нумер смеет оскорблять его достоинство, сказал с гневом: «Сударь мой (что соответствует польскому waść), какой же щекотливый! У нас, когда кого палками кропят, то не спрашивают, с правой или с левой стороны, а стой и бей!»
Ответил я ему также скромно: «бей».]
Что до священника, то тут другая история - я понимаю, что для узников своего вероисповедания он мог быть даже утешением, так как был человеком очень добродетельным; но признаюсь, что когда в дверях моего заточения показалось это огромное попище с бородой и распущенными волосами, я подумал, что уже подошла моя последняя минута, и живо себе представил, что без исповеди и благословения моего костела мне приходится умирать! Недолго, однако, держал меня в этом опасении священник Маслов 9), настоятель соборной казанской церкви, исповедник императорской семьи. Он сказал, не переступив еще порога моего заключения, что он капеллан Бога любви, Бога страданий, посланник утешения и успокоения, что не переступит моего порога, пока я ему не пообещаю, что велю выйти, если он мне будет неприятен.
На такую программу нельзя было ответить иначе, как любезно пригласить его в камеру; и разговор наш был, кажется мне, для обеих сторон приятен.
Он начал с того, что не приходит обсуждать разницу наших вероисповеданий, ибо умеет уважать каждое убеждение, что во всех христианских исповеданиях есть одна общая основа, на которой все свободно могут и должны встречаться, а именно - братская любовь!
Я со своей стороны отвечал, что тем более благодарен ему за посещение, так как полагаю себя невинным и соответственно спокоен, и мучает меня только задержка, которую испытываю оттого, что мне не дозволили ответить на обвинения; что это, вероятно, из-за огромного количества скомпрометированных; и что одного только жажду за незаслуженные мои страдания: упросить о свободе для моего счастливого соперника! и тогда напомнил ему о муже Марии, Сергее Волконском 10).
Слегка усмехнулся на это уважаемый старец и ответил: «Сомневаюсь, чтобы это удалось! Суды людские, не Божьи, в них один невинный не избавит тысячи виновных, как там не избавил даже одного.
Посещение меня священником Масловым длилось не более получаса, так мне хотя бы коротко удалось утешить слух таким учтивым, таким человеческим голосом! Должен тут еще добавить в похвалу этому благородному человеку, что после моего освобождения, отдавая визит коменданту генералу Сукину, застал у него священника - исповедника заключенных. Тот, уходя после бодрствования, как можно было понять из разговора, при мне сказал Сукину такие слова:
«Наши обязанности и призвания разные, ваше превосходительство, ибо если вы имеете право мучить и бить тело, то я имею обязанности утешить и освободить душу». Таким был священник Маслов при внешнем облике страшного попа!
Едва священник от меня вышел, вошел тотчас вместо него дежурный офицер Глухов, очень учтивый человек, с поздравлениями о случившемся визите, поскольку это обычно предвещает вызов узника в следственную комиссию.
На следующий день действительно ночью в 12 часов будят меня, велят одеться во фрак, завязывают глаза платком и в таком виде выводят из тюрьмы 11). По каким-то лестницам добрались мы во двор, где ожидали одноконные сани, на которые мы с Глуховым уселись и доехали до какого-то дома неподалеку от крепости, где происходили заседания следственной комиссии.
[Почему эти заседания происходили в ночное время, объясняли двояко: во-первых, это ночное пробуждение и захват узников, едва открывших глаза, могло лучше служить для получения от них правдивых показаний; во-вторых, - и это вещь простая, - что члены комиссии, честь по чести принадлежавшие к высшему обществу, после театра или вечерних забав находили для себя такое время самым подходящим для занятия этим изнурительным и порой скучным следствием.
Немного опишу обращение этих господ со мной, впечатления, произведенные на меня обликом и характерами некоторых членов, порядок заседаний].
Как уже сказал, привезенный с завязанными глазами в какой-то дом в обществе стражника и местного жандарма, я был препровожден в обширную прихожую и посажен на стул за ширмой. Помещение это, насколько я мог рассмотреть сквозь щели ширмы, приподнявши немного платок, было наполнено так называемыми фельдъегерями. Когда до меня дошла очередь - двое таких господ, поддерживая под руки, проводили меня до ярко освещенного зала, блеск которого действительно ослепил меня, когда резко сдернули заслон с моих глаз!
** Воспоминание, описывающее разговоры узников (прим.мемуариста)
Примечания
1) Речь идет о системе одиночного заключения в тюрьмах, которое до XVIII века применялось редко. В США в 1776 году христианским движением квакеров была создана Филадельфийская (Пенсильванская) тюремная система, включавшая в себя полную тишину, полную изоляцию от внешнего мира и заключение в одиночестве. Олизар, вероятно, имеет в виду, что правительство в Российской империи неправильно использовало американский опыт.
2) Бумаги Олизара, вероятно, были им уничтожены в 1831 году, когда по подозрению в поддержке польского восстания 1830-1831 годов (Ноябрьское восстание) он был выслан на жительство в Курск. Старший брат Густава Олизара, Нарцыз Олизар (1794-1862), был активным участником восстания и после поражения восстания оказался во Франции, где сотрудничал с консервативным крылом польской эмиграции под руководством А.Чарторыйского. Вероятно, впоследствии Олизар снова восстановил часть ранее записанного по памяти
3) Копылов в «Русском вестнике» в этом месте переводит «С.Муравьев», хотя в оригинале у Олизара просто «Муравьев». Вероятно, это ошибка Олизара: Сергей Муравьев-Апостол сидел в Алексеевском равелине, да и в любом случае Олизар вряд ли спутал бы голос друга. Однако поблизости в Кронверкской куртине (в соответствии с уже упоминавшейся реконструкцией М.Вершевской) вообще не было никого из Муравьевых, только в отдаленном конце коридора, в последнем 35 номере одно время находился Матвей Муравьев-Апостол
4) Вероятно, речь идет о Петре Николаевиче Мысловском (1777-1846), который далее у Олизара ошибочно назван Масловым. Протоиерей Казанского собора в Санкт-Петербурге, духовник царской семьи. Был назначен для посещений арестованных заговорщиков в Петропавловской крепости и «склонения их к покаянию» после того, как с этой задачей не справился священник Петропавловского собора отец Стахий Колосов (1757-1831). Большинство мемуаристов пишут о Мысловском с большой симпатией и уважением, ему удалось завоевать доверие многих из декабристов. Он же сопровождал пятерых декабристов, осужденных на казнь: существуют свидетельства, что, когда повторно вешали троих сорвавшихся с виселицы декабристов, Мысловский потерял сознание. По другим рассказам, он безуспешно пытался предотвратить повторную казнь. В то время, когда на следующий день после повешения пятерых заговорщиков на Петровской площади служили благодарственный молебен за «ниспровержение крамолы», отец Пётр, оставшись в Казанском соборе, отслужил панихиду по казнённым. Как во время следствия, так и позднее, Мысловский поддерживал семьи заключенных, и в течение многих лет переписывался с рядом узников (Е.Оболенским и др.) Вместе с тем некоторые декабристы относились к нему весьма настороженно, если не отрицательно (Н.В.Басаргин, М.С.Лунин, П.А. Муханов).
5) Бестужев-Рюмин был закован 11.02.1826 года в ручные железа, которые были сняты только 30.04.1826
6) Аскольдов курган или Аскольдова могила - урочище на правом берегу Днепра в Киеве, где, по преданию, похоронен киевский правитель Аскольд. «Повесть временных лет» сообщает, что Аскольд и Дир, бывшие бояре новгородского князя Олега, с его разрешения отправились в поход на Царьград, но по дороге захватили Киев и вокняжились там. Впоследствии Олег сам прибыл с войском в Киев и умертвил Аскольда и Дира за самозванное присвоение княжеских полномочий. Согласно другой версии, Аскольд и Дир были законными киевскими правителями, потомками Кия, но стали жертвами захвата Киева Олегом. Летопись гласит, что Аскольд был погребён на месте его кончины, а Дир - за Ирининским монастырём. По сведениям, восходящим к византийским источникам, Аскольд принял крещение с именем Николая и над его могилой была построена деревянная церковь. В Словаре Брокгауза и Ефрона могила описана следующим образом: «Могила Аскольда находится под церковью, в подвальном помещении, в которое ведёт спуск с наружной стороны церкви, и имеет вид каменного саркофага глубокой древности». С XV века на месте Аскольдовой могилы существовал Пустынно-Николаевский монастырь, переведённый Мазепой на место Николаевского военного собора. В 1809-1810 годах по проекту архитектора А. И. Меленского на этом месте возведена каменная церковь-ротонда.
7) Отношения Бестужева-Рюмина с родителями и семьей не сложились. Его мать, Екатерина Васильевна (урожд.Грушецкая) умерла незадолго до ареста сына, в декабре 1825 года. Отец, Павел Николаевич Бестужев-Рюмин (1760-1826) ненадолго пережил сына, однако по воспоминаниям племянника декабриста, историка К.Н.Бестужева-Рюмина, узнав о казни, произнес: «Собаке собачья смерть». (Письмо К.Н.Бестужева-Рюмина к Л.Н.Толстому // В сб. Декабристы и их время, том 1. М., 1932) С братьями, Иваном и Николаем, М.П.Бестужев-Рюмин также практически не поддерживал отношений.
8) Мартынов Павел Петрович (1782-1838), генерал, командир 3-й бригады 2-й гвардейской дивизии, участник войны 1812 года и заграничных походов. 14 декабря 1825 года Мартынов одним из первых привёл свои полки на Дворцовую площадь к присяге новому императору Николаю I и на следующий день был назначен генерал-адъютантом. В более поздние годы он был комендантом Петропавловской крепости и Санкт-Петербурга. Н.В.Басаргин вспоминал так о ревизии генерала Мартынова в крепости: « В начале нашего заключения посещали нас по приказанию государя генерал-адъютанты: Мартынов, Сазонов и Стрекалов. Они заходили на минуту в каждый каземат и спрашивали, не имеет ли кто какой просьбы и довольны ли мы содержанием. Просьб, кроме разрешения курить табак, получать письма от родных, разумеется, никаких не было. Жалоб тоже не могло быть. Должностные лица в крепости обращались с нами довольно вежливо, а в отношении пищи, вероятно, никто и не думал об ней (…) По привычке курить табак я почувствовал необходимую в этом потребность и потому сказал о том генералу Мартынову. Мне позволили иметь трубку и стали давать по четверти фунта в неделю сносного курительного табаку» (Басаргин Н.В. Воспоминания, рассказы, статьи. Иркутск, 1988) О Мартынове - человеке, действительно, добродушном, но очень ограниченном и малообразованном, добросовестном служаке, в обществе того времени рассказывались многочисленные анекдоты (см. например: Грот К. Я. Петр Николаевич Семенов (1791-1832). К столетию со дня смерти. Поэт, пародист и драматург, друг народа. 2003)
9) О священнике П.Н.Мысловском, которого Олизар ошибочно называет Масловым, см. примечание 4
10) Волконский Сергей Григорьевич (1788-1865), один из руководителей Южного общества декабристов, посватался к Марии Раевской в августе 1824 года (примерно через год после неудачного сватовства Олизара) и получил согласие ее отца, генерала Н.Н.Раевского. Свадьба состоялась в Киеве в январе 1825 года, Олизар в это время находился в Крыму. В другом месте воспоминаний Олизар рассказывает, что о замужестве Марии Раевской ему сообщил Сергей Муравьев-Апостол. Жена С.Г.Волконского, Мария Волконская, добилась разрешения и последовала за мужем в Сибирь, несмотря на сопротивление ее родных. После амнистии 1856 года супруги Волконские вернулись из Сибири в Россию.
11) По данным журналов Следственного комитета, допрос Олизара в комитете состоялся 6 февраля 1826 года (ВД, том 16, стр. 93)