Образы и институты
Сообщения о «смене имиджа» Путина появились со ссылками на ненадлежащие источники. Но повод для принятия решений, безусловно, есть.
Вот этот текст Морозова в «Русском журнале»: «У властителя кончились образы себя» - интереснее читается, если прежде посмотреть обсуждение темы «правой коррекции образа лидера». Заданный полтора года назад вопрос «Почему колеблется Путин» у Морозова принимает форму «Почему это произошло?». Ответ, который он выдаёт, трудно счесть удовлетворительным. Характеризуя произошедшее как «право-популистский» переворот, автор требует уточнить, что именно послужило для него причиной. «Для сравнения: подобные правые перевороты, например, в Чили (1973) или Греции (1967) имеют очевидное объяснение: глубокий политический кризис, тяжелый, неразрешимый и утомительно долго тянущийся конфликт» - пишет он, подчеркивая, что не обнаруживает ничего подобного в современной России. Но ведь и Путин, что уж тут, не совсем Пиночет; не будем преувеличивать его свирепость. В то же время уместно предположить: в приведённых случаях основанием для «правого переворота» являлась не «острота кризиса» сама по себе, но социальная левизна, достигшая масштабов, угрожающих жизнеспособности общества. Острота кризиса определяла собой форму «переворота», то есть дистанцию, отделявшую «правый переворот» от «правого поворота», но не направление и сам смысл действий.
Хроническая болезнь левизны подтачивает фундамент и в современной России, но именно в ситуации 2011 - 2012 гг. она поддаётся лечению методами консервативной терапии. Другой вопрос, какие конкретно меры были приняты с этой целью и можно ли считать их адекватными. Речь идёт о «левизне», хотелось бы подчеркнуть, а не о пресловутом «ордынстве», которое именно в условиях России XX и XXI веков для меня есть вторичный, производный феномен. Левизна же представляет собой элемент влияния, который «работает» посредством декларативно антиордынских светско-европейских персонажей чаще, чем через открытых радетелей сталинизма, но с тем же ордынско-сталинистским эффектом на выходе.
Вывод Морозова: «право-популистский переворот 2011 года не содержит в себе ничего экстраординарного, а является просто системным завершением всей постсоветской российской политической истории» - звучит двусмысленно. Правый поворот (или, если ему угодно, переворот) как системное завершение истории страны, левой до мозга костей? Завершение постсоветского периода российской истории указывает или на то, что страна вновь становится «советской», или на то, что «советскость» и даже «пост-советскость» окончательно отставлены в прошлое. Если не первое, а второе, то тогда необходимо уточнить, что остаётся после соскребания «советского»: предреволюционная европеизированная монархия? православное допетровское царство? княжеская аристократическая Русь XI -XII веков? Ну, и характеристика «ничего экстраординарного» к такому «завершению» вряд ли применима. Особенно, если учитывать, что «советскость» не в пломбированном вагоне была к нам доставлена, но так или иначе выросла из всего предшествующего.
Принимая гипотезу «правого переворота», откорректированного до «поворота», можно сказать, что намеченная ею трактория, конечно, выводит за пределы ординарности, но в эволюционном режиме. Мнение, будто «восточные варвары» никогда не потянут развития парламентского представительства, самостоятельных институтов и гражданских свобод» становится, благодаря этой гипотезе, менее бесспорным, вместо того, чтобы приобрести статус окончательно установленного факта, как мрачно констатирует Морозов.
Институты же не родятся из мечты об институтах или от соседских институтов методом почкования. Они - произведение самоутверждающейся власти, принявшей объективную, сверхличную системную форму. Они - продукт развития общества, которое подняло власть до соответствующего образа. Какого? Если использовать условную схему индоевропейского пантеона (структурированного Дюмезилем), это скорее Юпитер, чем Марс или Квирин. Прохождение этой стадии изменений образа настолько же зачтётся в общем эволюционном итоге, насколько - если перенестись в другую реальность и на другой конец континента - продолжает оставаться востребованной фигура типа Ли Кван Ю. Оценки 2011 г., как мы видим, не чужды сурового реализма. Однако следует заметить, что ограниченность мышления кромкой сочинского горизонта (см. по ссылке) была в известной степени искусственно задана. И снова - образом власти, для которой в качестве основного, козырного преимущества номинировалась близость (практически, интимная, хоть и ментальная) к «простому человеку». Но ведь от этой идеологической перверсии надо избавляться (и именно для того, чтобы не утерять остатки контроля над «простым человеком»).
Вот этот текст Морозова в «Русском журнале»: «У властителя кончились образы себя» - интереснее читается, если прежде посмотреть обсуждение темы «правой коррекции образа лидера». Заданный полтора года назад вопрос «Почему колеблется Путин» у Морозова принимает форму «Почему это произошло?». Ответ, который он выдаёт, трудно счесть удовлетворительным. Характеризуя произошедшее как «право-популистский» переворот, автор требует уточнить, что именно послужило для него причиной. «Для сравнения: подобные правые перевороты, например, в Чили (1973) или Греции (1967) имеют очевидное объяснение: глубокий политический кризис, тяжелый, неразрешимый и утомительно долго тянущийся конфликт» - пишет он, подчеркивая, что не обнаруживает ничего подобного в современной России. Но ведь и Путин, что уж тут, не совсем Пиночет; не будем преувеличивать его свирепость. В то же время уместно предположить: в приведённых случаях основанием для «правого переворота» являлась не «острота кризиса» сама по себе, но социальная левизна, достигшая масштабов, угрожающих жизнеспособности общества. Острота кризиса определяла собой форму «переворота», то есть дистанцию, отделявшую «правый переворот» от «правого поворота», но не направление и сам смысл действий.
Хроническая болезнь левизны подтачивает фундамент и в современной России, но именно в ситуации 2011 - 2012 гг. она поддаётся лечению методами консервативной терапии. Другой вопрос, какие конкретно меры были приняты с этой целью и можно ли считать их адекватными. Речь идёт о «левизне», хотелось бы подчеркнуть, а не о пресловутом «ордынстве», которое именно в условиях России XX и XXI веков для меня есть вторичный, производный феномен. Левизна же представляет собой элемент влияния, который «работает» посредством декларативно антиордынских светско-европейских персонажей чаще, чем через открытых радетелей сталинизма, но с тем же ордынско-сталинистским эффектом на выходе.
Вывод Морозова: «право-популистский переворот 2011 года не содержит в себе ничего экстраординарного, а является просто системным завершением всей постсоветской российской политической истории» - звучит двусмысленно. Правый поворот (или, если ему угодно, переворот) как системное завершение истории страны, левой до мозга костей? Завершение постсоветского периода российской истории указывает или на то, что страна вновь становится «советской», или на то, что «советскость» и даже «пост-советскость» окончательно отставлены в прошлое. Если не первое, а второе, то тогда необходимо уточнить, что остаётся после соскребания «советского»: предреволюционная европеизированная монархия? православное допетровское царство? княжеская аристократическая Русь XI -XII веков? Ну, и характеристика «ничего экстраординарного» к такому «завершению» вряд ли применима. Особенно, если учитывать, что «советскость» не в пломбированном вагоне была к нам доставлена, но так или иначе выросла из всего предшествующего.
Принимая гипотезу «правого переворота», откорректированного до «поворота», можно сказать, что намеченная ею трактория, конечно, выводит за пределы ординарности, но в эволюционном режиме. Мнение, будто «восточные варвары» никогда не потянут развития парламентского представительства, самостоятельных институтов и гражданских свобод» становится, благодаря этой гипотезе, менее бесспорным, вместо того, чтобы приобрести статус окончательно установленного факта, как мрачно констатирует Морозов.
Институты же не родятся из мечты об институтах или от соседских институтов методом почкования. Они - произведение самоутверждающейся власти, принявшей объективную, сверхличную системную форму. Они - продукт развития общества, которое подняло власть до соответствующего образа. Какого? Если использовать условную схему индоевропейского пантеона (структурированного Дюмезилем), это скорее Юпитер, чем Марс или Квирин. Прохождение этой стадии изменений образа настолько же зачтётся в общем эволюционном итоге, насколько - если перенестись в другую реальность и на другой конец континента - продолжает оставаться востребованной фигура типа Ли Кван Ю. Оценки 2011 г., как мы видим, не чужды сурового реализма. Однако следует заметить, что ограниченность мышления кромкой сочинского горизонта (см. по ссылке) была в известной степени искусственно задана. И снова - образом власти, для которой в качестве основного, козырного преимущества номинировалась близость (практически, интимная, хоть и ментальная) к «простому человеку». Но ведь от этой идеологической перверсии надо избавляться (и именно для того, чтобы не утерять остатки контроля над «простым человеком»).