Гл 3. Видение
PREV | NEXT
содержание
3.4. Витгенштейн
Языковая игра
Цвет, боль и другие «пассажиры»
Вижу и знаю
Читаем у Витгенштейна:
«Опиши аромат кофе! Почему это невозможно сделать? Не хватает слов? И для чего тебе не хватает их? - Но как возникает сама мысль о том, что такое описание вообще должно быть возможно? Ощущал ли ты когда-нибудь отсутствие такого описания? Ты пытался описать аромат кофе и тебе это не удалось?
((Я сказал бы: «Эти звуки говорят о чем-то величественном, но я не знаю о чем». Эти звуки - выразительный жест, но я не могу сопоставить их с чем-то, что их объяснило бы. Полный глубокого смысла кивок головой. Джемс: «Нам не хватает слов». Почему же тогда мы их не вводим? А что если это было бы в наших силах?))». [3, 244]
Возможно, в аромате можно различить некоторые ноты. Но если взять элементарную ноту, то ее было бы невозможно описать. Для чего, однако, это могло бы пригодиться? Допустим, вкусив впервые экзотический фрукт, я почувствовал бы некоторую незнакомую вкусовую ноту. Возможно, мне захотелось бы передать информацию об этом вкусе другу, чтобы тот в нужный момент его узнал. Можно ли было бы это сделать в принципе?
Допустим, нас попросили объяснить, что такое красный цвет. Ну, мы ответили бы: «Это цвет розы». Не удовлетворившись ответом, нас продолжили бы расспрашивать, а в чем эта краснота розы заключается. Боюсь, мы не знали бы, что ответить дальше. О чем же свидетельствует эта беспомощность? Нужно думать, такое положение дел является следствием механизма, с помощью которого мы формируем свои высказывания о вкусах и цветах. Мы практикуем вкусы и цвета специальным образом.
Витгенштейн предлагает представить, что в Париже «подобно эталону метра хранится и эталон цвета»:
«В этом случае не имело бы смысла говорить ни то, что такой образец имеет данный цвет, ни то, что он его не имеет.
Это можно выразить так: данный образец - инструмент языка, с помощью которого мы формулируем высказывания о цвете. В этой игре он является не изображаемым предметом, а средством изображения». [3, 103]
В обыденной жизни роль эталона зеленого цвета могла бы играть трава (зелень), красного - кровь, синего - море.
В один прекрасный момент я начал практиковать красный цвет. Наше племя частенько имело дело с кровью. Сравнивая цвет спелого плода (помидора) с цветом крови, мои соплеменники называли его «красным». Вскоре и я стал делать то же самое. Всякий раз, имея дело с предметом, производящим подобное ощущение, я отмечаю его «красную» окраску. Характерное ощущение слилось в моем сознании со знаком «красный». Я употребляю это слово непроизвольно. Мне не приходится задумываться.
Для того чтобы говорить о цвете, нужен эталон. Первоначально любой эталон представлял собой материальную вещь, но сейчас мне уже не обязательно держать эталон в руках, так как я могу задействовать образ. Речь идет о своеобразной интериоризации. Структура деятельности по существу не изменяется, но в одном из звеньев происходит замена. Неудобно всякий предмет возить для измерения в Париж. Это еще один пример совместной деятельности, одним из звеньев которой является образ. Можно попытаться проследить, как эта деятельность сложилась. Все это так, но этого недостаточно. Это не полная картина того, что здесь происходит.
Я провожу сравнение и говорю: «Этот предмет производит во мне ощущение красного цвета». Предметом этого высказывания становится сама процедура сравнения. Вот, чего не делает шимпанзе, который тянется за спелым плодом! Шимпанзе не говорит ничего подобного, не присваивает ощущения. Когда я присваиваю ощущение, делая предметом своего высказывания процедуру сравнения, я практикую цвет. Высказывание о цвете становится звеном моей личной истории. «Я» и «предмет» тут противопоставляются друг другу. Отношение решено в форме «производит ощущение».
Другой сюжет, которому в «Философских исследованиях» отведена важная роль - это сюжет о боли. Феномен боли предоставляет нам несколько особо интересных загадок.
Витгенштейн дает следующее описание:
«Как относятся слова к ощущениям? Кажется, что в этом нет никакой проблемы. Разве мы не говорим каждый день об ощущениях и не называем их? Но как устанавливается связь имени с тем, что именуется? Этот вопрос равнозначен другому: как человек усваивает значение наименований ощущений? Например, слова «боль». Вот одна из возможностей: слова связываются с изначальным, естественным выражением ощущения и подставляются вместо него. Ребенок ушибся, он кричит; а взрослые при этом уговаривают его и учат восклицаниям, а затем и предложениям. Они учат ребенка новому, болевому поведению». [3, 171]
Культура преднаходит механизмы боли, сформированные в ходе биологической эволюции. В этом смысле можно говорить об освоении тела. «Тракт боли» представляет собой цепь нервных путей от болевых рецепторов к двигательным механизмам. И здесь цепь в результате культурной экспансии оказывается разбитой на звенья, подобно случаю с визуальным восприятием. Двигая раненой конечностью, мы должны ощутить боль.
Кажется, что специфика болевого ощущения заключается в том, что боль, ощущаемая мной, не может быть испытана больше никем. Ну, отчасти это верно и для визуального восприятия. Витгенштейн отмечает этот момент. Каков критерий того, что мое ощущение красноты совпадает с вашим? Впрочем, тут это не так важно. В любом случае практика цвета может опираться на эталон. Мы с другом едем в Париж. Извлекаем там «из вакуума» сепию-образец и договариваемся называть такой цвет словом «сепия». Этого достаточно. Имеет ли вообще смысл говорить о моем личном ощущении красноты, если я не могу им ни с кем поделиться? Это личное ощущение есть внутреннее дело. Внешние же проявления совместной деятельности вполне согласованы.
Меня могут спросить: «Хорошо ли я представляю себе, что такое «сепия»?» Я отвечаю: «Да, я отчетливо могу себе представить этот цвет». Это высказывание принадлежит практике образов.
Можно ли прибегнуть к эталону в случае боли? Строго говоря, да. Я забиваю молотком гвоздь, промахиваюсь по шляпке и ударяю по пальцу. Та же ситуация могла бы произойти с кем-нибудь другим.
Молоток и гвоздь (вместе с инструкцией по применению) можно было бы хранить в Париже «в вакууме». Практику боли можно было бы выстроить по аналогии с практикой визуального восприятия.
содержание
3.4. Витгенштейн
Языковая игра
Цвет, боль и другие «пассажиры»
Вижу и знаю
Читаем у Витгенштейна:
«Опиши аромат кофе! Почему это невозможно сделать? Не хватает слов? И для чего тебе не хватает их? - Но как возникает сама мысль о том, что такое описание вообще должно быть возможно? Ощущал ли ты когда-нибудь отсутствие такого описания? Ты пытался описать аромат кофе и тебе это не удалось?
((Я сказал бы: «Эти звуки говорят о чем-то величественном, но я не знаю о чем». Эти звуки - выразительный жест, но я не могу сопоставить их с чем-то, что их объяснило бы. Полный глубокого смысла кивок головой. Джемс: «Нам не хватает слов». Почему же тогда мы их не вводим? А что если это было бы в наших силах?))». [3, 244]
Возможно, в аромате можно различить некоторые ноты. Но если взять элементарную ноту, то ее было бы невозможно описать. Для чего, однако, это могло бы пригодиться? Допустим, вкусив впервые экзотический фрукт, я почувствовал бы некоторую незнакомую вкусовую ноту. Возможно, мне захотелось бы передать информацию об этом вкусе другу, чтобы тот в нужный момент его узнал. Можно ли было бы это сделать в принципе?
Допустим, нас попросили объяснить, что такое красный цвет. Ну, мы ответили бы: «Это цвет розы». Не удовлетворившись ответом, нас продолжили бы расспрашивать, а в чем эта краснота розы заключается. Боюсь, мы не знали бы, что ответить дальше. О чем же свидетельствует эта беспомощность? Нужно думать, такое положение дел является следствием механизма, с помощью которого мы формируем свои высказывания о вкусах и цветах. Мы практикуем вкусы и цвета специальным образом.
Витгенштейн предлагает представить, что в Париже «подобно эталону метра хранится и эталон цвета»:
«В этом случае не имело бы смысла говорить ни то, что такой образец имеет данный цвет, ни то, что он его не имеет.
Это можно выразить так: данный образец - инструмент языка, с помощью которого мы формулируем высказывания о цвете. В этой игре он является не изображаемым предметом, а средством изображения». [3, 103]
В обыденной жизни роль эталона зеленого цвета могла бы играть трава (зелень), красного - кровь, синего - море.
В один прекрасный момент я начал практиковать красный цвет. Наше племя частенько имело дело с кровью. Сравнивая цвет спелого плода (помидора) с цветом крови, мои соплеменники называли его «красным». Вскоре и я стал делать то же самое. Всякий раз, имея дело с предметом, производящим подобное ощущение, я отмечаю его «красную» окраску. Характерное ощущение слилось в моем сознании со знаком «красный». Я употребляю это слово непроизвольно. Мне не приходится задумываться.
Для того чтобы говорить о цвете, нужен эталон. Первоначально любой эталон представлял собой материальную вещь, но сейчас мне уже не обязательно держать эталон в руках, так как я могу задействовать образ. Речь идет о своеобразной интериоризации. Структура деятельности по существу не изменяется, но в одном из звеньев происходит замена. Неудобно всякий предмет возить для измерения в Париж. Это еще один пример совместной деятельности, одним из звеньев которой является образ. Можно попытаться проследить, как эта деятельность сложилась. Все это так, но этого недостаточно. Это не полная картина того, что здесь происходит.
Я провожу сравнение и говорю: «Этот предмет производит во мне ощущение красного цвета». Предметом этого высказывания становится сама процедура сравнения. Вот, чего не делает шимпанзе, который тянется за спелым плодом! Шимпанзе не говорит ничего подобного, не присваивает ощущения. Когда я присваиваю ощущение, делая предметом своего высказывания процедуру сравнения, я практикую цвет. Высказывание о цвете становится звеном моей личной истории. «Я» и «предмет» тут противопоставляются друг другу. Отношение решено в форме «производит ощущение».
Другой сюжет, которому в «Философских исследованиях» отведена важная роль - это сюжет о боли. Феномен боли предоставляет нам несколько особо интересных загадок.
Витгенштейн дает следующее описание:
«Как относятся слова к ощущениям? Кажется, что в этом нет никакой проблемы. Разве мы не говорим каждый день об ощущениях и не называем их? Но как устанавливается связь имени с тем, что именуется? Этот вопрос равнозначен другому: как человек усваивает значение наименований ощущений? Например, слова «боль». Вот одна из возможностей: слова связываются с изначальным, естественным выражением ощущения и подставляются вместо него. Ребенок ушибся, он кричит; а взрослые при этом уговаривают его и учат восклицаниям, а затем и предложениям. Они учат ребенка новому, болевому поведению». [3, 171]
Культура преднаходит механизмы боли, сформированные в ходе биологической эволюции. В этом смысле можно говорить об освоении тела. «Тракт боли» представляет собой цепь нервных путей от болевых рецепторов к двигательным механизмам. И здесь цепь в результате культурной экспансии оказывается разбитой на звенья, подобно случаю с визуальным восприятием. Двигая раненой конечностью, мы должны ощутить боль.
Кажется, что специфика болевого ощущения заключается в том, что боль, ощущаемая мной, не может быть испытана больше никем. Ну, отчасти это верно и для визуального восприятия. Витгенштейн отмечает этот момент. Каков критерий того, что мое ощущение красноты совпадает с вашим? Впрочем, тут это не так важно. В любом случае практика цвета может опираться на эталон. Мы с другом едем в Париж. Извлекаем там «из вакуума» сепию-образец и договариваемся называть такой цвет словом «сепия». Этого достаточно. Имеет ли вообще смысл говорить о моем личном ощущении красноты, если я не могу им ни с кем поделиться? Это личное ощущение есть внутреннее дело. Внешние же проявления совместной деятельности вполне согласованы.
Меня могут спросить: «Хорошо ли я представляю себе, что такое «сепия»?» Я отвечаю: «Да, я отчетливо могу себе представить этот цвет». Это высказывание принадлежит практике образов.
Можно ли прибегнуть к эталону в случае боли? Строго говоря, да. Я забиваю молотком гвоздь, промахиваюсь по шляпке и ударяю по пальцу. Та же ситуация могла бы произойти с кем-нибудь другим.
Молоток и гвоздь (вместе с инструкцией по применению) можно было бы хранить в Париже «в вакууме». Практику боли можно было бы выстроить по аналогии с практикой визуального восприятия.