Из степных впечатлений (1)
А. А. Кауфман. В среднеазиатских степях. (Из летних впечатлений) // Мир Божий, 1904, № 9.
Другие отрывки: [ Бродячая Русь], [ По Среднеазиатской дороге], [ В колониях меннонитов: Ам-Тракт и Аулие-Ата].
ПРОДОЛЖЕНИЕ
В воздухе не менее 60 градусов. По горячему песку больно ступать в тонкой обуви, а железные поручни тарантаса, если к ним нечаянно прикоснуться, дают впечатления ожога. Раскаленный воздух дрожит и колеблется, и на горизонте то там, то сям появляется марево: перед глазами путника расстилаются фантастические озера; среди них плавают какие-то неясные очертания, как потом оказывается, мнимые, юрты или верблюды, или стога сена, а над озерами повыше горизонта мерещится сплошная полоса высокого леса. Впрочем, иллюзия леса иногда является и без марева. «На степи, - говорит киргизская поговорка, - сурок с сурчатами - что верблюд с верблюжатами»; все предметы, выдающиеся над ровною поверхностью степи, кажутся издали несоразмерно огромными, и сплошь и рядом вы примете насыпанные сусликами курганы за киргизские юрты, а поросший по залежи бурьян - за высокую лесную заросль.
Начало июля месяца. А жгучее солнце и горячий ветер, несущийся из среднеазиатской пустыни, с начала мая не перестают высушивать степь, вытягивая из почвы последние следы весенней влаги. Лишь кое-где, узкою полосою, прошел случайный ливень, и такую полосу можно сразу узнать по густой, высокой, ярко-зеленой траве или по роскошно наливающемуся хлебу. Где не случилось ливня, там выжженная степь переливает всевозможными комбинациями бедных и тусклых, желтоватых и буроватых тонов, резко контрастирующих с ярко-голубым, безоблачным небом. Палево-желтый ковыль, с его серебрящимися на косом вечернем солнце метелками, сменяется то ярко-желтыми кисточками или султанчиками типца, то серо-сизою, некрупною полынью-джусан, то приземистою, буроватою майкара́ [киргизское название некоторых видов полыни], из-под которой выступает белесоватая, не то известковатая, не то солонцеватая почва. Кое-где на этом тусклом фоне, то узкими, извилистыми ложбинками «саями», то широкими «лиманами», выделяются бледно-зеленые пятна сенокосов или темно-зеленые квадраты излюбленного киргизами проса. От посевов, большею частью, остались лишь следы, сиротливо выделяющиеся на сером или буром фоне начисто выжженных полей; но где земля была вспахана с осени и посев произведен самою раннею весной, там хлеб, несмотря на засуху, стоит сплошною стеной и обещает обильный урожай.
На первых перегонах от Уральска (я еду на Темир и Мугоджары, пересекая Уральскую степь с северо-запада на юго-восток) поминутно встречаются длинные тележные обозы, на быках и верблюдах, и караваны вьючных верблюдов, с их вытянутыми, безобразными шеями и большими умными глазами. Из степи обозы и караваны везут огромные кипы шерсти, реже кошмы и ковры; в степь - чугунные котлы, полосовое железо, тюки с мануфактурою, ящики с бакалеей, зеркала, решетчатые остовы для киргизских юрт. Попадаются навстречу и большие отары баранов, с полуголыми, темно-бронзовыми погонщиками-киргизами.
Подальше от Уральска обозы исчезают, почти не попадается гуртов, и на широкой караванной дороге, с ее десятками параллельно проторенных верблюжьих троп и колесных следов, лишь изредка встречается верховой киргиз, трусящий своею излюбленною «ходо́ю».
Где дорога идет летовками, степь десятками верст пустынна, и ее мертвое однообразие нарушается только хищными птицами да сусликами. Рыжевато-бурые зверьки, этот будущий бич развивающегося в степи земледелия, с любопытством высовываются из своих норок, следят за приближающимся экипажем, а затем, быстро и грациозно, ныряют обратно в свои подземные жилища.
Где дорога пересекает долину речки или большого «сая», или где она тянется вдоль такой долины, - местность принимает более оживленный вид. Вдоль речек и ручьев, редкою цепью, разбросаны, то по одной, то небольшими группами, киргизские зимовки: жилые дома из саманного кирпича или дерна, с плоскими земляными крышами, с вынутыми на лето оконными рамами и дверьми, и такие же, тоже саманные или дерновые, только без крыш, загоны для скота; возле многих зимовок уже стоят большие стога сена, и около каждой зимовки - конические кучки кизяка: у северных киргизов кизяк - единственное топливо, и только дальше к югу он заменяется одеревенелыми корнями кокпека и некоторых видов полыни.
Тут же, около зимовок или немного поодаль, стоят киргизские аулы, прикочевавшие на время сенокоса. Это группы круглых войлочных юрт, или, как их называют киргизы, кошей, с куполообразным кровом, одни наглухо закрытые, другие с приподнятыми, для проветривания, боковыми полами и приоткрытым сверху «тюндюком». Юрты - то большие, белые, из совершенно свежих, чистых войлоков или кошем, то потемнее и посерее, обыкновенно при этом и поменьше, то совсем маленькие, покрытые до крайности изодранными, заплатанными, почти черными, лоснящимися от жира и просвечивающими от ветхости тряпками, утратившими, можно сказать, всякое подобие кошмы.
Д. П. Багаев. Игра в лошадки
Около юрт играют донельзя грязные, полуголые ребятишки и копошатся киргизские женщины, одни в белых платках, другие в белых же - обязательно белых - тюрбанообразных головных уборах, одетые то в длинные, неуклюжие капоты, то в какие-то шаровары или брюки. Одна моет чугунный котел - универсальную посуду, служащую и для варки пищи, и для стирки белья, и для формовки кизяка; другая мешает в кожаной сабе кумыс, этот национальный киргизский напиток; третья что-то чинит или штопает; четвертая подтыкает и подтягивает расшатанную ветром юрту. Их супругов и повелителей не видно: кто вынужден работать, тот пасет скот где-нибудь на недалекой летовке, кто может себя избавить от этой неприятности - кейфует в юрте, а то уехал куда-нибудь в гости, попить кумыса и поделиться свежими новостями.
Д. П. Багаев. У очага
Нестерпимо хочется пить. Мы подъезжаем к группе особенно белых и чистых кошей.
- Кмыз бар (кумыс есть)? - спрашиваю я стоящую у одной из юрт довольно молодую женщину, в ослепительно-белом головном уборе и редкостно чистой, почти европейского покроя одежде.
- Пожалуйста, зайдите, - отвечает она на чистом русском языке с едва заметным киргизским акцентом, - отдохните с дороги, покушайте кумысу.
Я, удивленный, всматриваюсь - лицо какое-то необычное для киргизки, и глубокая скорбь в темных глазах.
И обстановка в юрте не совсем обыкновенная: к одевающим юрту извнутри коврам приколото несколько картинок, в том числе портреты Пушкина и еще кого-то из писателей; а из приоткрытого сундука выглядывает несколько книжек или брошюр.
- Откуда, - спрашиваю я, жадно выпив первую чашку кумыса, - вы так хорошо по-русски говорите?
- Училась в прогимназии.
- А потом?
- Потом, вот видите, замуж вышла, в степи живу.
Еще пара чашек кумыса, и в путь.
- Не знаешь, чья жена? - спрашиваю я ямщика, обедневшего уральского казака.
- Как не знать… Баймухамета Иманбаева [имена и названия местностей здесь и в дальнейшем вымышлены], третья. Не впрок ей наука-то пошла, - стал рассказывать ямщик, не дожидаясь дальнейших моих вопросов. - В городу-то в пансионе жила, другую жисть увидала, хлеб выучилась есть. Кончила ученье - уж в грязи да во вшах не глянется. Да это бы еще ничего… А то, пока она в книжках училась, отец ее продал Дюсенбаю - это у Баймухамета брат был, во вторые жены. А Дюсенбай года два пожил, да и помер, а она, по ихнему закону, к Баймухамету перешла. Она, сказывают, и в реке топилась, и бегала от мужа. Губернатор тут проезжал - я и вез его, - вставил ямщик не без гордости, - она к нему, так при всем народе, с прошением: вы, говорит, меня в школе учили, так я, мол, не могу по старому заведению жить. А он что может?! Я, говорит, против вашего закона не могу идти, - пошто́ тебя отец в емназию отдавал!..
- А этот Баймухамет богатый?
- Как не богатый! Уж коли три жены, значит богатый. Лошадей у него, должно, ста три, да рогатых сот пять будет; деньги в банке есть; хлеба тоже стал помногу сеять.
Четыре жены богатого киргиза
- А это весь аул его? - спрашиваю я, указывая на исчезающую на горизонте группу в четыре или пять кошей, стоявших полукругом около обширной и аккуратно построенной, крытой тесом зимовки, окруженной обширными хлевами и огромными ометами сена.
- Его. Вон, в трех кошах сам живет - у них ведь, у кого две али три жены, у каждой своя юрта. А там вон две кибитки, - он указал при этом на две маленьких, черных, ободранных юрты, - байгуши.
- Что это за байгуши? - спрашивает мой спутник, которому в первый раз довелось быть в Киргизской степи.
- А которые вовсе бедные, скота не имеют: вот они около богатых и живут. У киргиз на этот счет лучше нашего: который бедный - за него богатый и подати платит; даст ему богатый коровенку или две - с того он и питается; барана богатый зарежет - байгуш костями пользуется. А уж они у него - что твои, сказывают, в Расее были, крепостные. Он вот себе откочует на летовку, кумыс жрать да баранов есть, а байгуши ему и зимовку укараулят, и сено накосят, и хлеб сожнут.
Нигде, может быть, имущественная дифференция не ведет за собою такого резкого социального расслоения, как среди кочевников. Бесскотные киргизы - байгуши, или джатаки - это в полном смысле слова парии, илоты, которые живут милостями богатого «бая», и которыми он, действительно, распоряжается как крепостными. Богачи-баи, богатство которых исчисляется тысячами голов скота и десятками, а то и сотнями тысяч денег, - это «белая кость», маленькие князьки, власть которых над рядовою киргизскою массой усугубляется сохранившимися еще традициями родового быта и памятью о тех временах, когда эти баи или их отцы были султанами-правителями или дистанционными начальниками, с довольно большою административною властью.
Киргизский бай со своими секретарями и русским переводчиком. 1900-е
Припоминается мне мой визит, несколько лет тому назад, к некоему Нурали Асанову, властвующему где-то невдалеке, кажется, от города Петропавловска. Раньше прошедший целый ряд должностей по киргизскому управлению, потомок султанов, Нурали в то время не занимал никакого официального положения. И тем не менее, когда мне понадобилось ехать в степь, об этом, кроме казенных предписаний и открытых листов, было написано частное письмо Нурали Асанову, и мне было настоятельно рекомендовано посетить его зимовку.
Я не преминул исполнить этот совет. Зимовка оказалась обширным каменным домом в 12 комнат, и на крыльце этого дома меня встретил типичный, полуграмотный киргиз, но в очках, в какой-то полуполицейской форме и с вереницею медалей и чуть ли не орденов на шее. Не помню уже, чем он угостил меня к обеду - на столе стояла целая батарея разнообразных бутылок и вереница не менее разнообразных закусок; знаю только, что прием для меня был второго, а то третьего разряда, - кого нужно, Нурали встречает с оркестром музыки, и шампанское льется рекою. После обеда Нурали ушел в свою юрту (Нурали тоже летует!), разбитую в полусотне шагов от дома, а через полчаса я пошел туда же, отдавать ему визит. Огромная белая юрта, увешанная внутри дорогими текинскими коврами и уставленная горами ящиков, в красиво расшитых войлочных чехлах; немного сбоку - широкая железная позолоченная кровать, с пружинным матрацем, а над кроватью к деревянным «кереге» кибитки подвешен на длинной ленте старший орден Нурали. На почетном месте, на груде подушек, поджав под себя ноги, сидел Нурали, уже не в полицейской форме, а в тонком шелковом бешмете, и творил суд среди своих вернопреданных киргизов: попарно, с низкими поклонами, подходили к нему тяжущиеся, некоторые - приехавшие за сотню верст; длинно и многословно они излагали сущность своей тяжбы, и Нурали, задав два-три вопроса, изрекал свои решения - решения более крепкие, нежели приговоры официального «народного суда».
О самомнении и чванстве Нурали рассказывают немало анекдотов.
«Приезжает как-то, - рассказывал мне один местный обыватель, - Нурали к нам в город, узнает, что приехал председатель суда. Сейчас мундир, медали - с визитом к председателю. Тот с ним поговорил о том, о сем, а на прощание спросил, где он остановился. Значит, визит будет отдавать… Нурали сейчас домой, облекся в халат, дожидаться визита. Сидит час, два, три - нет председателя. Наскучило ему сидеть, посылает чавара [род конных рассыльных, которых держат при себе киргизские должностные лица и просто богатые киргизы] спросить его -ство, может ли он, Нурали, отлучиться из дому, или должен дожидаться визита; тот ему в ответ: сейчас, мол, буду. А Нурали как услыхал, что председатель будет - чавара на базар; согнали сотни две киргизов, кто только под руку попался: смотрите, мол, как меня начальство почитает…»
Влияние Нурали дает, однако, пищу далеко не одному только его тщеславию и властолюбию. Нечего уже говорить о том, что его огромные стада вытравляют десятки тысяч десятин пастбищ, которых хватило бы для сотни кибиток рядовых киргиз - это, при киргизских порядках землепользования, совершенно нормально. Но ведь все те тяжущиеся, которых разбирает Нурали, не являются к судье с пустыми руками - и правый, и виноватый несет ему «бийлык»… Изрядную часть своего скота Нурали раздает на зиму своим «кунакам», которые кормят скот, а к весне возвращают его своему высокому покровителю. И, last not least - рассказывают о чем-то вроде настоящего сбора даней, которые Нурали взимает - неизвестно за что - с таких киргизов, которым, казалось бы, до Нурали нет никакого дела.
«Посылает Нурали чавара с письмом в Кентыпскую, скажем, волость: „Милые мои кентыпцы, я о вас соскучился и еду к вам в гости“; целый месяц ездит из аула в аул, и глядишь - едет домой, а за ним большой табун скота гонят: это все ему понадавали подарков…»
Султан, владелец 4 тыс. лошадей. 1900-е
Да не посетует на меня читатель, что я столько времени занимал его личностью Нурали. Нурали - это не только личность, это собирательный тип. Такие Нурали, то более крупные, то помельче, одни в халатах и с какою-нибудь маленькою медалью, другие, пожалуй, в сюртуках и даже с дипломами, раскинули сеть своего не основанного ни на каком писаном праве, но крепкого господства по всей необъятной Киргизской степи. Это они скрываются за тою «борьбою партий», которая так разлагает общественную жизнь киргизов, и проводят на якобы выборные должности управителей, аульных старшин и народных судей своих сыновей, племянников или просто зависящих от них людей. Это они время от времени появляются в Петербурге в богатых, с золотыми галунами, халатах и тысячных поясах, в качестве «представителей киргизского народа», собирая с рядовых киргиз десятки тысяч рублей «на ходатайство» и отстаивая, под фирмою «народных», интересы малочисленного, но влиятельного богатого класса. Это они первые пустили в Киргизскую степь русских поселенцев, сдавая им в аренду огромные пространства самовольно присвоенной ими общественной земли, и они же теперь главные противники русской колонизации: теперь земля отводится переселенцам правительством, и богачи уже не имеют от этого никакой выгоды; а под заселение отдаются те земельные излишки, в которых рядовой киргиз, с его парою десятков голов скота, вовсе не заинтересован, но которые необходимы богатому «баю» для его огромных табунов.
ПРОДОЛЖЕНИЕ
Другие отрывки: [ Бродячая Русь], [ По Среднеазиатской дороге], [ В колониях меннонитов: Ам-Тракт и Аулие-Ата].
ПРОДОЛЖЕНИЕ
В воздухе не менее 60 градусов. По горячему песку больно ступать в тонкой обуви, а железные поручни тарантаса, если к ним нечаянно прикоснуться, дают впечатления ожога. Раскаленный воздух дрожит и колеблется, и на горизонте то там, то сям появляется марево: перед глазами путника расстилаются фантастические озера; среди них плавают какие-то неясные очертания, как потом оказывается, мнимые, юрты или верблюды, или стога сена, а над озерами повыше горизонта мерещится сплошная полоса высокого леса. Впрочем, иллюзия леса иногда является и без марева. «На степи, - говорит киргизская поговорка, - сурок с сурчатами - что верблюд с верблюжатами»; все предметы, выдающиеся над ровною поверхностью степи, кажутся издали несоразмерно огромными, и сплошь и рядом вы примете насыпанные сусликами курганы за киргизские юрты, а поросший по залежи бурьян - за высокую лесную заросль.
Начало июля месяца. А жгучее солнце и горячий ветер, несущийся из среднеазиатской пустыни, с начала мая не перестают высушивать степь, вытягивая из почвы последние следы весенней влаги. Лишь кое-где, узкою полосою, прошел случайный ливень, и такую полосу можно сразу узнать по густой, высокой, ярко-зеленой траве или по роскошно наливающемуся хлебу. Где не случилось ливня, там выжженная степь переливает всевозможными комбинациями бедных и тусклых, желтоватых и буроватых тонов, резко контрастирующих с ярко-голубым, безоблачным небом. Палево-желтый ковыль, с его серебрящимися на косом вечернем солнце метелками, сменяется то ярко-желтыми кисточками или султанчиками типца, то серо-сизою, некрупною полынью-джусан, то приземистою, буроватою майкара́ [киргизское название некоторых видов полыни], из-под которой выступает белесоватая, не то известковатая, не то солонцеватая почва. Кое-где на этом тусклом фоне, то узкими, извилистыми ложбинками «саями», то широкими «лиманами», выделяются бледно-зеленые пятна сенокосов или темно-зеленые квадраты излюбленного киргизами проса. От посевов, большею частью, остались лишь следы, сиротливо выделяющиеся на сером или буром фоне начисто выжженных полей; но где земля была вспахана с осени и посев произведен самою раннею весной, там хлеб, несмотря на засуху, стоит сплошною стеной и обещает обильный урожай.
На первых перегонах от Уральска (я еду на Темир и Мугоджары, пересекая Уральскую степь с северо-запада на юго-восток) поминутно встречаются длинные тележные обозы, на быках и верблюдах, и караваны вьючных верблюдов, с их вытянутыми, безобразными шеями и большими умными глазами. Из степи обозы и караваны везут огромные кипы шерсти, реже кошмы и ковры; в степь - чугунные котлы, полосовое железо, тюки с мануфактурою, ящики с бакалеей, зеркала, решетчатые остовы для киргизских юрт. Попадаются навстречу и большие отары баранов, с полуголыми, темно-бронзовыми погонщиками-киргизами.
Подальше от Уральска обозы исчезают, почти не попадается гуртов, и на широкой караванной дороге, с ее десятками параллельно проторенных верблюжьих троп и колесных следов, лишь изредка встречается верховой киргиз, трусящий своею излюбленною «ходо́ю».
Где дорога идет летовками, степь десятками верст пустынна, и ее мертвое однообразие нарушается только хищными птицами да сусликами. Рыжевато-бурые зверьки, этот будущий бич развивающегося в степи земледелия, с любопытством высовываются из своих норок, следят за приближающимся экипажем, а затем, быстро и грациозно, ныряют обратно в свои подземные жилища.
Где дорога пересекает долину речки или большого «сая», или где она тянется вдоль такой долины, - местность принимает более оживленный вид. Вдоль речек и ручьев, редкою цепью, разбросаны, то по одной, то небольшими группами, киргизские зимовки: жилые дома из саманного кирпича или дерна, с плоскими земляными крышами, с вынутыми на лето оконными рамами и дверьми, и такие же, тоже саманные или дерновые, только без крыш, загоны для скота; возле многих зимовок уже стоят большие стога сена, и около каждой зимовки - конические кучки кизяка: у северных киргизов кизяк - единственное топливо, и только дальше к югу он заменяется одеревенелыми корнями кокпека и некоторых видов полыни.
Тут же, около зимовок или немного поодаль, стоят киргизские аулы, прикочевавшие на время сенокоса. Это группы круглых войлочных юрт, или, как их называют киргизы, кошей, с куполообразным кровом, одни наглухо закрытые, другие с приподнятыми, для проветривания, боковыми полами и приоткрытым сверху «тюндюком». Юрты - то большие, белые, из совершенно свежих, чистых войлоков или кошем, то потемнее и посерее, обыкновенно при этом и поменьше, то совсем маленькие, покрытые до крайности изодранными, заплатанными, почти черными, лоснящимися от жира и просвечивающими от ветхости тряпками, утратившими, можно сказать, всякое подобие кошмы.
Д. П. Багаев. Игра в лошадки
Около юрт играют донельзя грязные, полуголые ребятишки и копошатся киргизские женщины, одни в белых платках, другие в белых же - обязательно белых - тюрбанообразных головных уборах, одетые то в длинные, неуклюжие капоты, то в какие-то шаровары или брюки. Одна моет чугунный котел - универсальную посуду, служащую и для варки пищи, и для стирки белья, и для формовки кизяка; другая мешает в кожаной сабе кумыс, этот национальный киргизский напиток; третья что-то чинит или штопает; четвертая подтыкает и подтягивает расшатанную ветром юрту. Их супругов и повелителей не видно: кто вынужден работать, тот пасет скот где-нибудь на недалекой летовке, кто может себя избавить от этой неприятности - кейфует в юрте, а то уехал куда-нибудь в гости, попить кумыса и поделиться свежими новостями.
Д. П. Багаев. У очага
Нестерпимо хочется пить. Мы подъезжаем к группе особенно белых и чистых кошей.
- Кмыз бар (кумыс есть)? - спрашиваю я стоящую у одной из юрт довольно молодую женщину, в ослепительно-белом головном уборе и редкостно чистой, почти европейского покроя одежде.
- Пожалуйста, зайдите, - отвечает она на чистом русском языке с едва заметным киргизским акцентом, - отдохните с дороги, покушайте кумысу.
Я, удивленный, всматриваюсь - лицо какое-то необычное для киргизки, и глубокая скорбь в темных глазах.
И обстановка в юрте не совсем обыкновенная: к одевающим юрту извнутри коврам приколото несколько картинок, в том числе портреты Пушкина и еще кого-то из писателей; а из приоткрытого сундука выглядывает несколько книжек или брошюр.
- Откуда, - спрашиваю я, жадно выпив первую чашку кумыса, - вы так хорошо по-русски говорите?
- Училась в прогимназии.
- А потом?
- Потом, вот видите, замуж вышла, в степи живу.
Еще пара чашек кумыса, и в путь.
- Не знаешь, чья жена? - спрашиваю я ямщика, обедневшего уральского казака.
- Как не знать… Баймухамета Иманбаева [имена и названия местностей здесь и в дальнейшем вымышлены], третья. Не впрок ей наука-то пошла, - стал рассказывать ямщик, не дожидаясь дальнейших моих вопросов. - В городу-то в пансионе жила, другую жисть увидала, хлеб выучилась есть. Кончила ученье - уж в грязи да во вшах не глянется. Да это бы еще ничего… А то, пока она в книжках училась, отец ее продал Дюсенбаю - это у Баймухамета брат был, во вторые жены. А Дюсенбай года два пожил, да и помер, а она, по ихнему закону, к Баймухамету перешла. Она, сказывают, и в реке топилась, и бегала от мужа. Губернатор тут проезжал - я и вез его, - вставил ямщик не без гордости, - она к нему, так при всем народе, с прошением: вы, говорит, меня в школе учили, так я, мол, не могу по старому заведению жить. А он что может?! Я, говорит, против вашего закона не могу идти, - пошто́ тебя отец в емназию отдавал!..
- А этот Баймухамет богатый?
- Как не богатый! Уж коли три жены, значит богатый. Лошадей у него, должно, ста три, да рогатых сот пять будет; деньги в банке есть; хлеба тоже стал помногу сеять.
Четыре жены богатого киргиза
- А это весь аул его? - спрашиваю я, указывая на исчезающую на горизонте группу в четыре или пять кошей, стоявших полукругом около обширной и аккуратно построенной, крытой тесом зимовки, окруженной обширными хлевами и огромными ометами сена.
- Его. Вон, в трех кошах сам живет - у них ведь, у кого две али три жены, у каждой своя юрта. А там вон две кибитки, - он указал при этом на две маленьких, черных, ободранных юрты, - байгуши.
- Что это за байгуши? - спрашивает мой спутник, которому в первый раз довелось быть в Киргизской степи.
- А которые вовсе бедные, скота не имеют: вот они около богатых и живут. У киргиз на этот счет лучше нашего: который бедный - за него богатый и подати платит; даст ему богатый коровенку или две - с того он и питается; барана богатый зарежет - байгуш костями пользуется. А уж они у него - что твои, сказывают, в Расее были, крепостные. Он вот себе откочует на летовку, кумыс жрать да баранов есть, а байгуши ему и зимовку укараулят, и сено накосят, и хлеб сожнут.
Нигде, может быть, имущественная дифференция не ведет за собою такого резкого социального расслоения, как среди кочевников. Бесскотные киргизы - байгуши, или джатаки - это в полном смысле слова парии, илоты, которые живут милостями богатого «бая», и которыми он, действительно, распоряжается как крепостными. Богачи-баи, богатство которых исчисляется тысячами голов скота и десятками, а то и сотнями тысяч денег, - это «белая кость», маленькие князьки, власть которых над рядовою киргизскою массой усугубляется сохранившимися еще традициями родового быта и памятью о тех временах, когда эти баи или их отцы были султанами-правителями или дистанционными начальниками, с довольно большою административною властью.
Киргизский бай со своими секретарями и русским переводчиком. 1900-е
Припоминается мне мой визит, несколько лет тому назад, к некоему Нурали Асанову, властвующему где-то невдалеке, кажется, от города Петропавловска. Раньше прошедший целый ряд должностей по киргизскому управлению, потомок султанов, Нурали в то время не занимал никакого официального положения. И тем не менее, когда мне понадобилось ехать в степь, об этом, кроме казенных предписаний и открытых листов, было написано частное письмо Нурали Асанову, и мне было настоятельно рекомендовано посетить его зимовку.
Я не преминул исполнить этот совет. Зимовка оказалась обширным каменным домом в 12 комнат, и на крыльце этого дома меня встретил типичный, полуграмотный киргиз, но в очках, в какой-то полуполицейской форме и с вереницею медалей и чуть ли не орденов на шее. Не помню уже, чем он угостил меня к обеду - на столе стояла целая батарея разнообразных бутылок и вереница не менее разнообразных закусок; знаю только, что прием для меня был второго, а то третьего разряда, - кого нужно, Нурали встречает с оркестром музыки, и шампанское льется рекою. После обеда Нурали ушел в свою юрту (Нурали тоже летует!), разбитую в полусотне шагов от дома, а через полчаса я пошел туда же, отдавать ему визит. Огромная белая юрта, увешанная внутри дорогими текинскими коврами и уставленная горами ящиков, в красиво расшитых войлочных чехлах; немного сбоку - широкая железная позолоченная кровать, с пружинным матрацем, а над кроватью к деревянным «кереге» кибитки подвешен на длинной ленте старший орден Нурали. На почетном месте, на груде подушек, поджав под себя ноги, сидел Нурали, уже не в полицейской форме, а в тонком шелковом бешмете, и творил суд среди своих вернопреданных киргизов: попарно, с низкими поклонами, подходили к нему тяжущиеся, некоторые - приехавшие за сотню верст; длинно и многословно они излагали сущность своей тяжбы, и Нурали, задав два-три вопроса, изрекал свои решения - решения более крепкие, нежели приговоры официального «народного суда».
О самомнении и чванстве Нурали рассказывают немало анекдотов.
«Приезжает как-то, - рассказывал мне один местный обыватель, - Нурали к нам в город, узнает, что приехал председатель суда. Сейчас мундир, медали - с визитом к председателю. Тот с ним поговорил о том, о сем, а на прощание спросил, где он остановился. Значит, визит будет отдавать… Нурали сейчас домой, облекся в халат, дожидаться визита. Сидит час, два, три - нет председателя. Наскучило ему сидеть, посылает чавара [род конных рассыльных, которых держат при себе киргизские должностные лица и просто богатые киргизы] спросить его -ство, может ли он, Нурали, отлучиться из дому, или должен дожидаться визита; тот ему в ответ: сейчас, мол, буду. А Нурали как услыхал, что председатель будет - чавара на базар; согнали сотни две киргизов, кто только под руку попался: смотрите, мол, как меня начальство почитает…»
Влияние Нурали дает, однако, пищу далеко не одному только его тщеславию и властолюбию. Нечего уже говорить о том, что его огромные стада вытравляют десятки тысяч десятин пастбищ, которых хватило бы для сотни кибиток рядовых киргиз - это, при киргизских порядках землепользования, совершенно нормально. Но ведь все те тяжущиеся, которых разбирает Нурали, не являются к судье с пустыми руками - и правый, и виноватый несет ему «бийлык»… Изрядную часть своего скота Нурали раздает на зиму своим «кунакам», которые кормят скот, а к весне возвращают его своему высокому покровителю. И, last not least - рассказывают о чем-то вроде настоящего сбора даней, которые Нурали взимает - неизвестно за что - с таких киргизов, которым, казалось бы, до Нурали нет никакого дела.
«Посылает Нурали чавара с письмом в Кентыпскую, скажем, волость: „Милые мои кентыпцы, я о вас соскучился и еду к вам в гости“; целый месяц ездит из аула в аул, и глядишь - едет домой, а за ним большой табун скота гонят: это все ему понадавали подарков…»
Султан, владелец 4 тыс. лошадей. 1900-е
Да не посетует на меня читатель, что я столько времени занимал его личностью Нурали. Нурали - это не только личность, это собирательный тип. Такие Нурали, то более крупные, то помельче, одни в халатах и с какою-нибудь маленькою медалью, другие, пожалуй, в сюртуках и даже с дипломами, раскинули сеть своего не основанного ни на каком писаном праве, но крепкого господства по всей необъятной Киргизской степи. Это они скрываются за тою «борьбою партий», которая так разлагает общественную жизнь киргизов, и проводят на якобы выборные должности управителей, аульных старшин и народных судей своих сыновей, племянников или просто зависящих от них людей. Это они время от времени появляются в Петербурге в богатых, с золотыми галунами, халатах и тысячных поясах, в качестве «представителей киргизского народа», собирая с рядовых киргиз десятки тысяч рублей «на ходатайство» и отстаивая, под фирмою «народных», интересы малочисленного, но влиятельного богатого класса. Это они первые пустили в Киргизскую степь русских поселенцев, сдавая им в аренду огромные пространства самовольно присвоенной ими общественной земли, и они же теперь главные противники русской колонизации: теперь земля отводится переселенцам правительством, и богачи уже не имеют от этого никакой выгоды; а под заселение отдаются те земельные излишки, в которых рядовой киргиз, с его парою десятков голов скота, вовсе не заинтересован, но которые необходимы богатому «баю» для его огромных табунов.
ПРОДОЛЖЕНИЕ