По Среднеазиатской дороге
А. А. Кауфман. По новым местам. (Очерки и путевые заметки). 1901-1903. - СПб., 1905.
Другие отрывки: [ Новый и Старый Ташкент], [ В колониях меннонитов: Ам-Тракт и Аулие-Ата], [ Из степных впечатлений], [ Бродячая Русь].
У хорошенького, ослепительно белеющего на ярком южном солнце Красноводского вокзала, с его вычурными восточными узорами и грациозными полуарками, стоит готовый к отправке пассажирский поезд; вагоны выкрашены в белую или бледно-желтую краску, чтобы не так поглощать солнечные лучи. С высоко приподнятого перрона чудный вид на изумрудно-зеленую Красноводскую бухту, с ее пристанями и с нагружающимися и разгружающимися пароходами.
Красноводский вокзал (арх. А. Л. Бенуа, 1896)
По другую сторону вокзала городской сад - довольно большая, чем-то огороженная площадь, засаженная чахлыми, выжженными солнцем, едва достигающими человеческого роста деревцами каких-то неизвестных мне пород, а кругом, в виде амфитеатра, расположился город: одноэтажные, ярко-белые или бледно-голубые домики с плоскими азиатскими крышами, окруженный полукругом невысоких, лишенных всякой растительности гор.
- Скучно у нас, - рассказывал мне еще на пароходе один красноводский служащий обыватель, - да жить можно: все-таки у нас тысяч до двенадцати жителей; развлечения кой-какие есть - в клуб можно пойти, в картишки перекинуться; пароходы каждый день из Баку приходят - пойдешь на пароход, позавтракаешь, водки выпьешь, на людей посмотришь. Насчет провизии тоже ничего: своей-то провизии, положим, нет, кроме баранины, да вот еще раки в бухте водятся, но все привозят на пароходах - голодом не сидим. Вот насчет воды, действительно, слабо: опреснитель только теперь достроили, - а то никакой воды не было, кроме кяризов. Вы посмотрите только, как у нас голо - без воды ничего не разведете…
Морская пристань в Красноводске
Первый звонок. Публика стремглав бросается в вагоны; второклассные и первоклассные пассажиры осаждают начальника станции разными основательными и неосновательными претензиями: второклассный пассажир не желает сидеть в купэ, куда «затесались» сарты, и требует на этом основании, чтобы его перевели в первый класс; первоклассные пассажиры прибегают к разным ухищрениям, чтобы остаться по двое (а хорошо бы и одному!) в четырехместном купэ; начальник станции мечется, чтобы поудобнее устроить в первом класс многочисленную семью какого-то средней руки железнодорожного служащего, с бесконечными кульками, корзиночками и самоваром, и, не успев в этом, приказывает прицепить лишний вагон.
Наконец суматоха затихает. Третий звонок, поезд трогается. Публика начинает облегчать свою одежду: дамы облекаются в тончайшие капоты, дети остаются в рубашках и передниках. Пот со всех катится градом.
- Помилуйте, тридцать три градуса в вагоне - это что ж такое! - жалуется пассажир, первый раз попавший в Среднюю Азию.
- Это, батенька, что, - утешает его другой, местный. - Ведь уж август месяц, какие теперь жары! Вот в июне месяце в вагонах чуть не до сорока доходило - это в самом деле плохо было! В то время ведь и ночью градусов тридцать стояло, а теперь ночью, вот увидите, - совсем прохладно.
- Двадцать два года живу в крае, - слышу разговор в другом конце поездного клуба, вагона-столовой, а не могу к этим проклятым жарам привыкнуть! Чем дальше, тем тяжелее! Просто не живу все лето, а страдаю…
Красноводск. Отправление поезда. 1900
Поезд, однако, отошел от Красноводска и идет сначала, несколько станций кряду, вдоль самого берега Каспийского моря. Голая, серовато-бурая пустыня, с изредка сидящими, то бурыми, то серыми, то ярко-зелеными шапками «колючки» - двух-трех видов не то бурьяна, не то кустарника, которые только одни и могут выносить нестерпимый зной и летнее безводье этой пустыни.
Станции - маленькие беленькие домики; около них - ни травинки, не говоря уже о традиционных станционных садиках и огородах. Во все стороны, кряду от станции, все та же бурая, унылая пустыня. На станциях ни души, кроме очередных станционных служащих. На одной станции пробую напиться чаю - нет возможности пить мутную, солоновато-горькую бурду…
На железнодорожной станции близ Асхабада. Февраль 1914 г.
На первой же станции, потом на других, наш поезд скрещивается с «водянкой»; это - поезда из одних платформ с громадными водяными баками или из употребляемых под перевозку воды нефтяных цистерн. И красноводская, и все ближайшие к ней станции не имеют своей воды, и получают воду со станции Джебел, в 125 верстах от Красноводска…
Джебел проезжаем уже поздно вечером. Я успеваю, однако, заметить, что станция окружена довольно большим садом, что по платформе движутся какие-то высокие фигуры в черных, мохнатых бараньих шапках, что третьеклассная публика несет к себе в вагоны кто бутылку молока, кто каравай хлеба, кто арбуз или дыню.
Где вода, там и жизнь!..
Мало воды, мало и жизни, до самого Асхабада. Местность до последней степени однообразна: ровная, плоская степь или пустыня, только не бурая, как около Красноводска, а сыровато-желтая, то усеянная тоже редкими шапками разнообразной «колючки», с ее удивительными влагосберегающими и затеняющими приспособлениями, то покрытая бледно-желтым ковром какой-то мелкой и тощей, совершенно высохшей травки. Параллельно железной дороге тянется невысокая, также совершенно голая, покрытая бесконечными складками горная цепь Копетдага.
На этой пустыне не видно никаких признаков жизни и культуры, и только изредка в окне вагона мелькает одинокий тощий верблюд, уныло подбирающий бурую колючку, или показывается всадник в мохнатой бараньей шапке, потихоньку пробирающийся неведомо куда. Однако кое-где начинают попадаться какие-то развалины, местами еще сохранившие очертания саклей или оград, местами превратившиеся в простые кучи глины; вокруг каждой такой развалины степь изрезана следами действовавших когда-то оросительных канавок, и где-нибудь поблизости, непременно, вьется высохшее ложе горного ручья. Что это? следы былых войн и междоусобий, или просто высохла вода в ручье, а с нею иссякла и жизнь?! [По мнению покойного академика Коржинского, обилие развалин в этой местности - следствие именно недостатка воды, заставившего бросить многие ранее разрабатывавшиеся земли и перенести аулы на другие места.]
Вот, однако, начинает попадаться и живая жизнь: здесь несколько рослых человеческих фигур, точно вылитых из темной бронзы, в одних широких штанах и огромных бараньих шапках, углубляют и расчищают сухое ложе оросительной канавки. Там, около самого полотна дороги, разбросано несколько квадратиков темно-зеленой люцерны или рослой джугары [местное название сорго]. Тут, под железнодорожным мостиком, протекает небольшая канавка с оросительною водой, и где-нибудь поодаль виднеется питаемый этою канавкой туркменский кишлачок - светло-серые глинобитные стены, светло-серые глинобитные домики, с плоскими или куполообразными крышами, окруженные темною зеленью садов и бледно-зелеными или желтыми, мелко разбитыми квадратиками полей. На полях копошатся рослые фигуры туркмен, все в тех же огромных бараньих шапках; кто полуголый, кто в короткой темной неподпоясанной рубахе с пестрыми разводами; не занятые работой - в буровато-красных, с черными полосками, халатах бухарского фасона.
Это начинается так недавно покоренный Ахалтекинский оазис. Серо-желтая почва той бесплодной равнины, которую дорога прорезывает почти от самого Красноводска, - это знаменитый среднеазиатский лёсс, ожидающий только орошения, чтобы из безотрадной пустыни превратиться в хлопковое поле или роскошный фруктовый сад. Когда-нибудь человек добудет эту воду, и тогда закаспийские пустыни, с их плодородным лёссом и горячим солнцем, будут кормить сотни тысяч, если не миллионы, нового населения. Но пока в распоряжении туземцев - только немногие мелкие ручьи, стекающие с Копетдага, и потому небольшие аулы и незначительные площади посевов, почти до самого Асхабада, теряются среди необъятной пустыни.
А вот и памятник недавнего завоевания: около станции Геок-Тепе - развалины туркменской крепости, прославившейся месячною геройскою защитой, с ее высокими, чуть что не отвесными лёссовыми стенами.
Внутри крепости - братская могила безвестных героев-солдат, павших при штурме, а у входа в крепость, в полусотне шагов от станции, небольшое хорошенькое здание военно-исторического музея, с разными реминисценциями текинского похода. Чуть не весь поезд - офицеры, текинцы, дамы, персияне, гимназисты - устремляется в музей; я иду вслед за другими.
Источник: http://vk.com/tmhistory
Музей - как все военно-патриотические музеи; самый интересный экспонат - карты, принадлежавшие Скобелеву и, по-видимому, бывшие с ним во время текинского похода: несколько карт знаменитых осад, с пространными критическими примечаниями покойного полководца, и небольшая, тоже с его пометками, карта театра войны. Карта эта - не русского, а английского издания.
От Геок-Тепе к Асхабаду - уже сплошной оазис: непрерывная цепь кишлаков или аулов, потонувших в зелени пирамидальных тополей или развесистых карагачей; около глинобитных саклей разбросаны камышовые юрты, в которых проводят лето туркмены, хоть и осевшие, но не забывшие еще кочевых традиций. Вокруг - обширные поля, изрезанные арыками и, как и везде, разбитые на маленькие клетки; одни из этих клеток только что политы под какой-то посев, на других стоит лесом джугара или стелется арбузная ботва, на третьих расставлены высохшие кучи уже обмолоченной и измельченной соломы - самана, а около этих куч текинцы, в бараньих шапках, молотят хлеб, гоняя по нескольку запряженных в ряд быков или лошадей.
- Славный народ, - говорит попутчик, старый туркестанский офицер, выглядывая из окна столового вагона. - Посмотрите, какие здоровенные, молодец к молодцу; и настоящие труженики, не то что персюки или сартишки.
- Сартов-то вы напрасно обижаете, - возражает другой пассажир, статский, - верно, по городским сартам судите… ну те, конечно, больше норовят надуть или смошенничать. А кишлачный сарт, земледелец, - такой же труженик, как и туркмен.
На железнодорожной станции. Туркмены и сарт. 1900
- А скажите, - вмешивается в разговор третий пассажир, впервые едущий в край, - война с ними - разве она была серьезная? Вот в музее я видел их самопалы да единственную пушку - разве это оружие?!
- Оружие-то, конечно, неважное. А как они им владеют! туркмен ни одного выстрела даром не пустит! Потом - у них ведь и английское оружие было, почище нашего. А главное - сами-то настоящие герои, чудные всадники. Нет, это, знаете ли, противник был настоящий, не то, что вот в 1900 году китайцы! За тех-то и Георгия получать как-то неловко было, а текинский Георгий - это в самом деле Георгий… Да и сейчас-то: вы не глядите, что они на вид такие смирные! или вот тоже сартишки: кулдук делает, руки к брюху прижимает, а выведите отсюда один корпус - они вам покажут!..
И страна, действительно, на военном положении. На станциях кишмя кишат солдаты всех родов оружия, в белых рубахах и характерных красных шароварах из туземной замши, какие читатель, вероятно, помнит по туркестанским картинам Верещагина. На каждой станции в наш поездной клуб заходят пехотные, казачьи, железнодорожные, пограничные офицеры, требуют водки или пива и разговаривают об окладах, лагерных сборах и производствах.
Вокзал станции Асхабад (арх. Л. Я. Урлауб, 1888). Поль Надар, 1890
Скоро за Асхабадом оазис опять сменяется безводною степью: тот же желтоватый лёсс, покрытый, большею частью, бледно-желтою реденькою травкой. Раннею весною эта степь покрыта сплошь зеленою травою, густо усеянною всевозможными цветами; но в какой-нибудь месяц это все выгорает дотла, и на степи не остается ничего, кроме приспособившейся к засухе «колючки» и пожелтевших метелочек высохшей травы. Местами лёссовая степь прерывается неширокими полосками песков. Эти песчаные полоски не только не выделяются особенным бесплодием - напротив, они покрыты лучшею растительностью и более ценны для населения, нежели неорошенный лёсс: на песках растут высокие, кудрявые кусты саксаула, который дает столь драгоценное здесь топливо и материал для обжига на уголь; на них даже косят мелкую травку; наконец, в песках всегда близко подпочвенная вода, и зимою пески - излюбленные стойбища кочевников… Но пески в этом виде - это спящий зверь, который не опасен, пока его не раздразнили…
А от Мерва до Чарджуя, на протяжении нескольких сот верст, вы видите проснувшегося, разнузданного зверя: дорога сплошь идет сыпучими песками, которые за ночь покрывают вас, через открытое окно вагона, густым слоем тончайшей пыли. И эти пески не везде голы: и здесь попадаются то единичные экземпляры, то негустые заросли саксаула или джиды. Но где человек уничтожил эти заросли, которые когда-то скрепляли песок своими ветвистыми корнями, там на версты и на десятки верст тянутся зловещие, темно-желтые барханы: пустыня сплошь как бы покрыта длинными, темно-желтыми песчаными волнами, круто обрывающимися к югу и отлого спускающимися к северу, откуда дуют господствующие ветры. Поверхность каждой такой волны испещрена мелкою рябью, какую читатель, конечно, видел на песчаных отмелях на Волге или на дюнах Балтийского побережья. И чуть легкий ветерок - все это море песку начинает точно дымиться; песок потихоньку пересыпается по ветру, барханы медленно плывут один за другим, в направлении господствующего ветра, занося и полотно железной дороги, и культурный земли прилегающих к барханам оазисов.
Барханные пески близ ст. Чарджуй. С. М. Прокудин-Горский, 1911
Человек много сделал в Туркестане, чтобы оживить мертвую природу. Но он много сделал и для того, чтобы разнуздать те гибельные силы, которые ранее сдерживались ее мудрою распорядительностью. Он вырубил саксаул, чтобы пережечь его на уголь, и тем привел в движение сыпучие пески. Он уничтожил в горах заросли фисташки и арчи [арча - горный можжевельник], скреплявшие своими корнями почвенный покров, вытравил травяной ковер, задерживавший атмосферную влагу и регулировавший ее сток, и этим вызвал обвалы и бурные «силевые» потоки, которые весною низвергаются с гор, не только тратя без пользы для культуры драгоценную воду, но затопляя и занося камнем обработанные земли и размывая оросительные сооружения. И десятки, а то и сотни лет пройдут, пока, с громадными затратами, он вновь засадит лесом и зарастит травою горы и пески и исправит последствия своего былого легкомыслия.
Вот и Чарджуй, и около него - небольшой оазис, уже не с туркменским, а с сартовским или узбекским населением.
В общем виде селений и полей вы не замечаете особой разницы - разве только немного больше стремления к изяществу в постройках и к соблюдению некоторого стиля: глухие стены, окружающие каждую усадьбу, прерываются небольшими башенками или пилястрами с куполообразною верхушкой, вызывающими отдаленное представление о чудных самаркандских мечетях и могиле Тамерлана. Как будто больше и стремления к комфорту: где линия проходит по окраине кишлака или прорезывает его посредине, вы видите около усадьб небольшие прудики с напускною арычною водою; у каждого такого прудика - небольшая, аккуратно разровненная площадка, окруженная густо насаженными тенистыми деревьями и уложенная камышовыми циновками или дешевыми коврами; на них в жаркие часы дня кейфует сарт, в тени и сравнительной прохладе.
Что-то вроде стремления к изяществу мне чудится и в одежде: более яркие цвета, и как будто некоторая гармония между господствующим тоном пестрого верхнего халата и цветом всеобщего здесь головного убора - чалмы; головного убора, который служит вместе с тем и полотенцем, а при нужде заменяет веревку или ремень для увязки небольшого багажа.
Амударьинский (Чарджуйский) мост. С. М. Прокудин-Горский, 1911
Станция Фараб. С. М. Прокудин-Горский, 1911
За громадным двухверстным Чарджуйским мостом - увы, Дарья меняет русло и собирается обойти это миллионное сооружение, - под которым протекают светло-шоколадные, от массы увлекаемых течением частиц взвешенного лёсса, воды Амударьи, дорога идет бухарскими владениями.
- За границу выехали! - острит кто-то из пассажиров в поездной столовой.
- Как не за границу! - отзывается другой, только что покупавший фрукты, - посмотрите, и деньги не наши.
Все начинают рассматривать грубо отчеканенные серебряные «теньги», величиною приблизительно с наш пятиалтынный.
- По курсу они до сих пор ходили, - говорит пассажир из местных коммерсантов, - когда по 16, а когда и по 18 коп., а сейчас наше начальство установило постоянный курс. Бывало, наедут наши купцы в Бухару хлопок закупать - без тенег обойтись нельзя, бухарцы и поднимут курс на 18 коп. На каждом рубле мы этак копеек десять переплачивали, а то и двенадцать.
- Бывал я на монетном дворе у них, - рассказывает третий пассажир. - Курьезно! обнесен цепями, и кто туда попал в рабочие, тот уж до самой смерти за эту цепь не выйдет. По тридцати лет иные безвыходно сидят…
- Это уж по-восточному! - восклицает кто-то из пассажиров.
- Ну, у них еще много по-восточному!.. Ведь бухарец богатый ни за что денег в Бухаре держать не станет, - все равно как в Персии; все у нас в банках держат. Из-за этого у нас и сторонников так много в ханствах, особенно среди состоятельного класса; хотя и гяуры мы, хоть и невесть какой у нас «правовой порядок», а все-таки за нами жить спокойнее, имущество обеспеченнее.
________
От Бухары до самого Самарканда дорога идет по окраине прославившейся своим плодородием Зеравшанской долины. Железный путь то врезывается в оазис, то идет по его окраине, то выходит на голую, неорошаемую степь, и только издали виднеются, сплошною темно-зеленою полосой, высокие пирамидальные тополя, кудрявые ивы и карагачи разведенных вокруг усадеб и по арыкам насаждений. Воды здесь много больше, чем в асхабадском районе. Кишлаки, поэтому, сидят вплотную один к другому, усадьбы с их глинобитными стенами и куполообразными крышами располагаются гораздо гуще, а культурные земли, разбитые на мелкие правильные квадратики, тянутся сплошною широкою полосою. И вся эта жизнь, и в бухарских, и в наших пределах, питается водой одного большого арыка, который выведен из Зеравшана, неподалеку от Самарканда.
Кишлак (Самаркандская область). С. М. Прокудин-Горский, 1911
- И войск нам не надо, чтобы Бухару держать в покорности, - говорит кто-то из пассажиров, - запри мы воду - и Бухара хоть пропадай с голоду…
На полях Зеравшанского района уже почти не видно ни куч обмолоченного самана, ни пшеничных жнивьев, которых так много в Асхабадском оазисе. Чаще всего, вперемежку с рослою джугарой, местами вдвое превышающею человеческий рост, с темною зеленью люцерны, усеянною фиолетовыми цветочками, и с полузатопленными полями риса, попадаются поля, не слишком густо засаженные низенькими, раскидистыми кустиками хлопка, с его желтовато-белыми или розоватыми цветочками. Зеравшанская долина - один из главных хлопковых и рисовых районов края; под интенсивные культуры занята почти вся площадь поливных земель, а пшеница оттеснена на неорошаемые предгорья, где производятся, на риск случайно выпадающего дождя, так называемые богарные посевы.
Джугара (Самаркандская область). С. М. Прокудин-Горский, 1911
Рисовое поле (Самаркандская область). С. М. Прокудин-Горский, 1911
Присматриваясь к аккуратно разбитым сартовским полям, густо обсаженным разными южными деревьями, и к сартам, копошащимся как муравьи, я переношусь мыслью в другие, отдаленные страны. Общая картина Зеравшанской долины удивительно напоминает мне Северную Италию, где точно так же мелкие полоски полей чередуются с аллеями и куртинками насаженного леса. А сарты и их культура вызывают во мне воспоминание о культуре китайцев на нашем Дальнем Востоке. Как и уссурийские китайцы, сарты работают самыми примитивными орудиями; местный плуг, по-туземному омач, - какая-то деревянная рогулька с небольшим железным наконечником, вызывающая снисходительное презрение наших агрономов, и кетмень - универсальное орудие, состоящее из почти круглого железного диска, насаженного перпендикулярно, одним краем, на длинную деревянную ручку, - вот и весь мертвый инвентарь сартовского хозяйства. А между тем, благодаря неусыпному труду - сарт, как и китаец, труда своего не жалеет и не считает, - благодаря тысячелетнему приспособлению к требованиям климата и почвы, сарт, как и уссурийский китаец, поставил свое хозяйство на такую высоту, что мы пока только учимся у него, только перенимаем понемногу и его технику орошения, и его приемы обработки орошаемой земли. И все это - при полном отсутствии самых азбучных теоретических представлений и при более нежели элементарных технических приемах. Взять хоть такую вещь, как ирригация - дело, которое требует, по нашим понятиям, серьезных специальных знаний и сложных технических приемов. Так вот вам, читатель, технические приемы сарта: чтобы определить уклон проводимой канавы (для этого мы с вами делаем инструментальную нивелировку!), сарт… просто копает канаву и смотрит, как по ней бежит вода; а то поступает так: ложится на землю, лицом вверх, и смотрит, видны ли ему при этом собственные носки; видны - значит, уклона нет, и чтобы найти уклон, он поворачивается вокруг своей собственной головы, пока носки не уйдут ниже его поля зрения. А вот образец его теоретических представлений. Арыки сартов чрезвычайно извилисты; почему? А потому, что вода не любит идти в арык - она знает, что ее зовут работать на человека; чтобы вода пошла, надо обмануть ее, - а для этого и делают арык извилистым, как русло реки. Правда, ученые инженеры не без основания указывают на множество дефектов туземной оросительной системы: частые прорывы водоприемных сооружений, вызывающие огромные затраты труда на их восстановление и, что еще хуже, оставляющие поля, на месяцы, без орошения; неправильность уклонов, обусловливающую при чрезмерности уклона - зарывание арыка и невозможность вывести воду на поля, при недостаточности его - заплывание арыка и заболачивание полей; отсутствие спусков для отработанной воды, являющееся, особенно при рисовых посевах, одною из главных причин развития в крае малярии. Но… все-таки туземцы оросили миллионы десятин и превратили их из голой пустыни в цветущие сады; все-таки их главные арыки стоят со времен Тамерлана, а то и гораздо дольше. А мы все еще разрабатываем проекты многомиллионных сооружений…
Между тем мы минуем все новые хлопковые плантации и рисовые поля, все новые кишлаки, все с теми же глинобитными оградами и кубической формы саклями. Вот поезд проходит самою серединой кишлака - ряд лавок с дынями и чай-ханэ - харчевен или чайных. Под легкими навесами, на крытых циновками деревянных нарах или земляных платформах сидят, поджавши ноги, сарты в чалмах и попивают чай из круглых фарфоровых или деревянных чашек; а ишаки их - туркестанского осла даже русские не зовут ослом, - с их добродушными мордами и длинными ушами, и тощие лошади, запряженные в тяжеловесные, с огромными колесами арбы, подъедают свежесрезанную люцерну.
Самарканд. Чай-хане
- Много ли сарту нужно! - говорит попутчик, местный обыватель. - Лепешка, дыня, а главное, побольше чаю. Чайник - три копейки; выпьет свой - к другим подсядет, сказки рассказывает и чай пьет. Пока у него есть рубль, уж он к вам не пойдет работать, - и не зовите! Да и надоедливы! Наймется к вам за полтинник в день, заплатили ему - давай «силяу»; надо дать пятачок; потом - нет ли «са́кар», нет ли «клеб» - не отделаешься!.. Ну, надо сказать, все-таки порядочный народ! Не любят ведь они нас, в крае нас горсточка, а едешь себе куда угодно один, оставь у них что хочешь - ничего не пропадет. Ну, тоже и их «цивилизация» трогает! Я вот двадцать пять лет в крае; прежде, бывало, туземной женщины ни за какие деньги не достанешь, а теперь в одном Самарканде чуть не сто сартовских «домов»!.. Сплошь и рядом в одном «доме» мать живет с дочерью. За четвертной билет каждый сарт родную дочь продаст…
Алма, молодая джаляп (проститутка). Самарканд. 1900
Поезд проносится мимо небольшого прудика - «ка́уза», с мутною, светло-серою арычною водою; у кауза сидит сарт на корточках и пьет из пригоршни мутную воду.
- Вот она, малярия-то! - восклицает попутчик. - И как они, подлецы, все не передохнут!.. Ведь знаете, у них какое поверье: протекла вода три сажени - значит, чистая; в арыке грязное белье стирают или промывают бараньи кишки, а тут же, десять шагов ниже по арыку, сырую воду пьют!..
Вот, около самой станции, маленький караван-сарай. Перед чай-ханою, на циновках, сидят на корточках фигуры в белых чалмах и необыкновенно ярких и пестрых, видимо, шелковых, халатах. Возле стоят весы и в беспорядке валяется несколько кип сырого хлопка.
Я вопросительно смотрю на попутчика.
- Скупщики, хлопок-сырец скупают. Сарту где ж его везти в город! Ну, эти вот господа авансов от фирм возьмут - кто три, кто пять тысяч, ездят по кишлакам и покупают. Наживают ловко: платят по рублю восьми гривен, а сдают по два с полтиной, - за какой-нибудь месяц семь гривен на пуд и нажил… Да это бы еще ничего. А худо вот что: деньги-то они все больше вперед дают под хлопок, - ну, тут уж сорок да шестьдесят процентов берут, кроме скидки на цене. Запутают бедного сарта, а потом и землю у него отберут за бесценок…
- А много, - спрашиваю, - у них земель уходит таким образом?
- Порядочно!
- А кто покупает?
- Да коммерсанты все больше - русские, армяне, из сартов тоже есть. И за бесценок же скупают! Вот у нас, под Самаркандом: сарту не на что засадить землю, - он и продает по 30-40, а то и по двадцать рублей за танап [туземная мера, немного более ⅓ десятины], с правом на поливную воду. А танап в хороший год даст восемьдесят батманов [батман - около 9-10 пудов] винограду; считайте батман по два с полтиной - вот вам и 200 рублей валового дохода. Да теперь еще что! Вот погодите - пройдет дорога на Оренбург - тогда отсюда все в ход пойдет, одних фруктов что повалит! Тогда земля еще не так из рук туземцев поплывет!.. Они ведь на этот счет просты…
Вот наконец и Ташкентский оазис. На первый взгляд, все то же, что и в Зеравшанском. Но присматриваясь внимательнее, замечаете и некоторые особенности: гораздо больше древесных насаждений, то в виде ивовых или тополевых аллей, вдоль арыков и дорог, то в виде небольших, невероятно густых рощиц на усадьбах. На полях особенно много хлопка и риса. Множество полей, занятых под огородную культуру, причем растения, чтобы лучше использовать поливную воду, посажены у самых краев и по откосам гряд. Много полевых квадратиков, сплошь заросших густым, в два человеческих роста, камышом; попадаются и совершенно заболоченные площади. Незначительные у самой линии железной дороги, такие болота, образовавшиеся на счет излишков оросительной воды, занимают сотни тысяч десятин в низовьях Чирчика и Ахангарена, являясь главным очагом малярии для Ташкента и его окрестностей. Словом, везде ясные признаки избытка оросительной воды: в изобилии заходя из Чирчика в магистральные каналы, вода не используется сполна существующею культурой, а застаивается на низких местах, образует болота, и таким образом, будучи источником жизни в крае, она делается вместе с тем источником смерти; малярия обезлюдила уже не мало кишлаков, а в одной сартовской волости за один только год унесла 36% населения!
Несколько изменяется под Ташкентом и тип населения: преобладают, правда, здесь тоже сарты, почему-то, однако, не в чалмах, а в одних только красиво расшитых тюбетейках. Но чем ближе к Ташкенту, тем больше виднеется своеобразных серых войлочных треухов, как носили во Франции в эпоху Людовика XI… Это - киргизы, которые на север и северо-восток от Ташкента составляют главную массу населения. В окрестностях Ташкента они уже совершенно оседлы и ведут поливное хозяйство, почти не отличающееся от хозяйства сартов и других оседлых туземцев края.
ПРОДОЛЖЕНИЕ
Другие материалы о Среднеазиатской железной дороге:
• Фотографии Поля Надара (1890);
• Н. Кончевский. Воспоминания невоенного человека об Ахал-Текинской экспедиции;
• Е. Л. Марков. Россия в Средней Азии;
• Н. А. Варенцов. Слышанное. Виденное. Передуманное. Пережитое;
• Ю. А. Лоссовский. Кавказские стрелки за Каспием;
• Д. Н. Логофет. В забытой стране. Путевые очерки по Средней Азии;
• В. Н. Гартевельд. Среди сыпучих песков и отрубленных голов;
• А. М. Поляков. Записки жандармского офицера.
Другие отрывки: [ Новый и Старый Ташкент], [ В колониях меннонитов: Ам-Тракт и Аулие-Ата], [ Из степных впечатлений], [ Бродячая Русь].
У хорошенького, ослепительно белеющего на ярком южном солнце Красноводского вокзала, с его вычурными восточными узорами и грациозными полуарками, стоит готовый к отправке пассажирский поезд; вагоны выкрашены в белую или бледно-желтую краску, чтобы не так поглощать солнечные лучи. С высоко приподнятого перрона чудный вид на изумрудно-зеленую Красноводскую бухту, с ее пристанями и с нагружающимися и разгружающимися пароходами.
Красноводский вокзал (арх. А. Л. Бенуа, 1896)
По другую сторону вокзала городской сад - довольно большая, чем-то огороженная площадь, засаженная чахлыми, выжженными солнцем, едва достигающими человеческого роста деревцами каких-то неизвестных мне пород, а кругом, в виде амфитеатра, расположился город: одноэтажные, ярко-белые или бледно-голубые домики с плоскими азиатскими крышами, окруженный полукругом невысоких, лишенных всякой растительности гор.
- Скучно у нас, - рассказывал мне еще на пароходе один красноводский служащий обыватель, - да жить можно: все-таки у нас тысяч до двенадцати жителей; развлечения кой-какие есть - в клуб можно пойти, в картишки перекинуться; пароходы каждый день из Баку приходят - пойдешь на пароход, позавтракаешь, водки выпьешь, на людей посмотришь. Насчет провизии тоже ничего: своей-то провизии, положим, нет, кроме баранины, да вот еще раки в бухте водятся, но все привозят на пароходах - голодом не сидим. Вот насчет воды, действительно, слабо: опреснитель только теперь достроили, - а то никакой воды не было, кроме кяризов. Вы посмотрите только, как у нас голо - без воды ничего не разведете…
Морская пристань в Красноводске
Первый звонок. Публика стремглав бросается в вагоны; второклассные и первоклассные пассажиры осаждают начальника станции разными основательными и неосновательными претензиями: второклассный пассажир не желает сидеть в купэ, куда «затесались» сарты, и требует на этом основании, чтобы его перевели в первый класс; первоклассные пассажиры прибегают к разным ухищрениям, чтобы остаться по двое (а хорошо бы и одному!) в четырехместном купэ; начальник станции мечется, чтобы поудобнее устроить в первом класс многочисленную семью какого-то средней руки железнодорожного служащего, с бесконечными кульками, корзиночками и самоваром, и, не успев в этом, приказывает прицепить лишний вагон.
Наконец суматоха затихает. Третий звонок, поезд трогается. Публика начинает облегчать свою одежду: дамы облекаются в тончайшие капоты, дети остаются в рубашках и передниках. Пот со всех катится градом.
- Помилуйте, тридцать три градуса в вагоне - это что ж такое! - жалуется пассажир, первый раз попавший в Среднюю Азию.
- Это, батенька, что, - утешает его другой, местный. - Ведь уж август месяц, какие теперь жары! Вот в июне месяце в вагонах чуть не до сорока доходило - это в самом деле плохо было! В то время ведь и ночью градусов тридцать стояло, а теперь ночью, вот увидите, - совсем прохладно.
- Двадцать два года живу в крае, - слышу разговор в другом конце поездного клуба, вагона-столовой, а не могу к этим проклятым жарам привыкнуть! Чем дальше, тем тяжелее! Просто не живу все лето, а страдаю…
Красноводск. Отправление поезда. 1900
Поезд, однако, отошел от Красноводска и идет сначала, несколько станций кряду, вдоль самого берега Каспийского моря. Голая, серовато-бурая пустыня, с изредка сидящими, то бурыми, то серыми, то ярко-зелеными шапками «колючки» - двух-трех видов не то бурьяна, не то кустарника, которые только одни и могут выносить нестерпимый зной и летнее безводье этой пустыни.
Станции - маленькие беленькие домики; около них - ни травинки, не говоря уже о традиционных станционных садиках и огородах. Во все стороны, кряду от станции, все та же бурая, унылая пустыня. На станциях ни души, кроме очередных станционных служащих. На одной станции пробую напиться чаю - нет возможности пить мутную, солоновато-горькую бурду…
На железнодорожной станции близ Асхабада. Февраль 1914 г.
На первой же станции, потом на других, наш поезд скрещивается с «водянкой»; это - поезда из одних платформ с громадными водяными баками или из употребляемых под перевозку воды нефтяных цистерн. И красноводская, и все ближайшие к ней станции не имеют своей воды, и получают воду со станции Джебел, в 125 верстах от Красноводска…
Джебел проезжаем уже поздно вечером. Я успеваю, однако, заметить, что станция окружена довольно большим садом, что по платформе движутся какие-то высокие фигуры в черных, мохнатых бараньих шапках, что третьеклассная публика несет к себе в вагоны кто бутылку молока, кто каравай хлеба, кто арбуз или дыню.
Где вода, там и жизнь!..
Мало воды, мало и жизни, до самого Асхабада. Местность до последней степени однообразна: ровная, плоская степь или пустыня, только не бурая, как около Красноводска, а сыровато-желтая, то усеянная тоже редкими шапками разнообразной «колючки», с ее удивительными влагосберегающими и затеняющими приспособлениями, то покрытая бледно-желтым ковром какой-то мелкой и тощей, совершенно высохшей травки. Параллельно железной дороге тянется невысокая, также совершенно голая, покрытая бесконечными складками горная цепь Копетдага.
На этой пустыне не видно никаких признаков жизни и культуры, и только изредка в окне вагона мелькает одинокий тощий верблюд, уныло подбирающий бурую колючку, или показывается всадник в мохнатой бараньей шапке, потихоньку пробирающийся неведомо куда. Однако кое-где начинают попадаться какие-то развалины, местами еще сохранившие очертания саклей или оград, местами превратившиеся в простые кучи глины; вокруг каждой такой развалины степь изрезана следами действовавших когда-то оросительных канавок, и где-нибудь поблизости, непременно, вьется высохшее ложе горного ручья. Что это? следы былых войн и междоусобий, или просто высохла вода в ручье, а с нею иссякла и жизнь?! [По мнению покойного академика Коржинского, обилие развалин в этой местности - следствие именно недостатка воды, заставившего бросить многие ранее разрабатывавшиеся земли и перенести аулы на другие места.]
Вот, однако, начинает попадаться и живая жизнь: здесь несколько рослых человеческих фигур, точно вылитых из темной бронзы, в одних широких штанах и огромных бараньих шапках, углубляют и расчищают сухое ложе оросительной канавки. Там, около самого полотна дороги, разбросано несколько квадратиков темно-зеленой люцерны или рослой джугары [местное название сорго]. Тут, под железнодорожным мостиком, протекает небольшая канавка с оросительною водой, и где-нибудь поодаль виднеется питаемый этою канавкой туркменский кишлачок - светло-серые глинобитные стены, светло-серые глинобитные домики, с плоскими или куполообразными крышами, окруженные темною зеленью садов и бледно-зелеными или желтыми, мелко разбитыми квадратиками полей. На полях копошатся рослые фигуры туркмен, все в тех же огромных бараньих шапках; кто полуголый, кто в короткой темной неподпоясанной рубахе с пестрыми разводами; не занятые работой - в буровато-красных, с черными полосками, халатах бухарского фасона.
Это начинается так недавно покоренный Ахалтекинский оазис. Серо-желтая почва той бесплодной равнины, которую дорога прорезывает почти от самого Красноводска, - это знаменитый среднеазиатский лёсс, ожидающий только орошения, чтобы из безотрадной пустыни превратиться в хлопковое поле или роскошный фруктовый сад. Когда-нибудь человек добудет эту воду, и тогда закаспийские пустыни, с их плодородным лёссом и горячим солнцем, будут кормить сотни тысяч, если не миллионы, нового населения. Но пока в распоряжении туземцев - только немногие мелкие ручьи, стекающие с Копетдага, и потому небольшие аулы и незначительные площади посевов, почти до самого Асхабада, теряются среди необъятной пустыни.
А вот и памятник недавнего завоевания: около станции Геок-Тепе - развалины туркменской крепости, прославившейся месячною геройскою защитой, с ее высокими, чуть что не отвесными лёссовыми стенами.
Внутри крепости - братская могила безвестных героев-солдат, павших при штурме, а у входа в крепость, в полусотне шагов от станции, небольшое хорошенькое здание военно-исторического музея, с разными реминисценциями текинского похода. Чуть не весь поезд - офицеры, текинцы, дамы, персияне, гимназисты - устремляется в музей; я иду вслед за другими.
Источник: http://vk.com/tmhistory
Музей - как все военно-патриотические музеи; самый интересный экспонат - карты, принадлежавшие Скобелеву и, по-видимому, бывшие с ним во время текинского похода: несколько карт знаменитых осад, с пространными критическими примечаниями покойного полководца, и небольшая, тоже с его пометками, карта театра войны. Карта эта - не русского, а английского издания.
От Геок-Тепе к Асхабаду - уже сплошной оазис: непрерывная цепь кишлаков или аулов, потонувших в зелени пирамидальных тополей или развесистых карагачей; около глинобитных саклей разбросаны камышовые юрты, в которых проводят лето туркмены, хоть и осевшие, но не забывшие еще кочевых традиций. Вокруг - обширные поля, изрезанные арыками и, как и везде, разбитые на маленькие клетки; одни из этих клеток только что политы под какой-то посев, на других стоит лесом джугара или стелется арбузная ботва, на третьих расставлены высохшие кучи уже обмолоченной и измельченной соломы - самана, а около этих куч текинцы, в бараньих шапках, молотят хлеб, гоняя по нескольку запряженных в ряд быков или лошадей.
- Славный народ, - говорит попутчик, старый туркестанский офицер, выглядывая из окна столового вагона. - Посмотрите, какие здоровенные, молодец к молодцу; и настоящие труженики, не то что персюки или сартишки.
- Сартов-то вы напрасно обижаете, - возражает другой пассажир, статский, - верно, по городским сартам судите… ну те, конечно, больше норовят надуть или смошенничать. А кишлачный сарт, земледелец, - такой же труженик, как и туркмен.
На железнодорожной станции. Туркмены и сарт. 1900
- А скажите, - вмешивается в разговор третий пассажир, впервые едущий в край, - война с ними - разве она была серьезная? Вот в музее я видел их самопалы да единственную пушку - разве это оружие?!
- Оружие-то, конечно, неважное. А как они им владеют! туркмен ни одного выстрела даром не пустит! Потом - у них ведь и английское оружие было, почище нашего. А главное - сами-то настоящие герои, чудные всадники. Нет, это, знаете ли, противник был настоящий, не то, что вот в 1900 году китайцы! За тех-то и Георгия получать как-то неловко было, а текинский Георгий - это в самом деле Георгий… Да и сейчас-то: вы не глядите, что они на вид такие смирные! или вот тоже сартишки: кулдук делает, руки к брюху прижимает, а выведите отсюда один корпус - они вам покажут!..
И страна, действительно, на военном положении. На станциях кишмя кишат солдаты всех родов оружия, в белых рубахах и характерных красных шароварах из туземной замши, какие читатель, вероятно, помнит по туркестанским картинам Верещагина. На каждой станции в наш поездной клуб заходят пехотные, казачьи, железнодорожные, пограничные офицеры, требуют водки или пива и разговаривают об окладах, лагерных сборах и производствах.
Вокзал станции Асхабад (арх. Л. Я. Урлауб, 1888). Поль Надар, 1890
Скоро за Асхабадом оазис опять сменяется безводною степью: тот же желтоватый лёсс, покрытый, большею частью, бледно-желтою реденькою травкой. Раннею весною эта степь покрыта сплошь зеленою травою, густо усеянною всевозможными цветами; но в какой-нибудь месяц это все выгорает дотла, и на степи не остается ничего, кроме приспособившейся к засухе «колючки» и пожелтевших метелочек высохшей травы. Местами лёссовая степь прерывается неширокими полосками песков. Эти песчаные полоски не только не выделяются особенным бесплодием - напротив, они покрыты лучшею растительностью и более ценны для населения, нежели неорошенный лёсс: на песках растут высокие, кудрявые кусты саксаула, который дает столь драгоценное здесь топливо и материал для обжига на уголь; на них даже косят мелкую травку; наконец, в песках всегда близко подпочвенная вода, и зимою пески - излюбленные стойбища кочевников… Но пески в этом виде - это спящий зверь, который не опасен, пока его не раздразнили…
А от Мерва до Чарджуя, на протяжении нескольких сот верст, вы видите проснувшегося, разнузданного зверя: дорога сплошь идет сыпучими песками, которые за ночь покрывают вас, через открытое окно вагона, густым слоем тончайшей пыли. И эти пески не везде голы: и здесь попадаются то единичные экземпляры, то негустые заросли саксаула или джиды. Но где человек уничтожил эти заросли, которые когда-то скрепляли песок своими ветвистыми корнями, там на версты и на десятки верст тянутся зловещие, темно-желтые барханы: пустыня сплошь как бы покрыта длинными, темно-желтыми песчаными волнами, круто обрывающимися к югу и отлого спускающимися к северу, откуда дуют господствующие ветры. Поверхность каждой такой волны испещрена мелкою рябью, какую читатель, конечно, видел на песчаных отмелях на Волге или на дюнах Балтийского побережья. И чуть легкий ветерок - все это море песку начинает точно дымиться; песок потихоньку пересыпается по ветру, барханы медленно плывут один за другим, в направлении господствующего ветра, занося и полотно железной дороги, и культурный земли прилегающих к барханам оазисов.
Барханные пески близ ст. Чарджуй. С. М. Прокудин-Горский, 1911
Человек много сделал в Туркестане, чтобы оживить мертвую природу. Но он много сделал и для того, чтобы разнуздать те гибельные силы, которые ранее сдерживались ее мудрою распорядительностью. Он вырубил саксаул, чтобы пережечь его на уголь, и тем привел в движение сыпучие пески. Он уничтожил в горах заросли фисташки и арчи [арча - горный можжевельник], скреплявшие своими корнями почвенный покров, вытравил травяной ковер, задерживавший атмосферную влагу и регулировавший ее сток, и этим вызвал обвалы и бурные «силевые» потоки, которые весною низвергаются с гор, не только тратя без пользы для культуры драгоценную воду, но затопляя и занося камнем обработанные земли и размывая оросительные сооружения. И десятки, а то и сотни лет пройдут, пока, с громадными затратами, он вновь засадит лесом и зарастит травою горы и пески и исправит последствия своего былого легкомыслия.
Вот и Чарджуй, и около него - небольшой оазис, уже не с туркменским, а с сартовским или узбекским населением.
В общем виде селений и полей вы не замечаете особой разницы - разве только немного больше стремления к изяществу в постройках и к соблюдению некоторого стиля: глухие стены, окружающие каждую усадьбу, прерываются небольшими башенками или пилястрами с куполообразною верхушкой, вызывающими отдаленное представление о чудных самаркандских мечетях и могиле Тамерлана. Как будто больше и стремления к комфорту: где линия проходит по окраине кишлака или прорезывает его посредине, вы видите около усадьб небольшие прудики с напускною арычною водою; у каждого такого прудика - небольшая, аккуратно разровненная площадка, окруженная густо насаженными тенистыми деревьями и уложенная камышовыми циновками или дешевыми коврами; на них в жаркие часы дня кейфует сарт, в тени и сравнительной прохладе.
Что-то вроде стремления к изяществу мне чудится и в одежде: более яркие цвета, и как будто некоторая гармония между господствующим тоном пестрого верхнего халата и цветом всеобщего здесь головного убора - чалмы; головного убора, который служит вместе с тем и полотенцем, а при нужде заменяет веревку или ремень для увязки небольшого багажа.
Амударьинский (Чарджуйский) мост. С. М. Прокудин-Горский, 1911
Станция Фараб. С. М. Прокудин-Горский, 1911
За громадным двухверстным Чарджуйским мостом - увы, Дарья меняет русло и собирается обойти это миллионное сооружение, - под которым протекают светло-шоколадные, от массы увлекаемых течением частиц взвешенного лёсса, воды Амударьи, дорога идет бухарскими владениями.
- За границу выехали! - острит кто-то из пассажиров в поездной столовой.
- Как не за границу! - отзывается другой, только что покупавший фрукты, - посмотрите, и деньги не наши.
Все начинают рассматривать грубо отчеканенные серебряные «теньги», величиною приблизительно с наш пятиалтынный.
- По курсу они до сих пор ходили, - говорит пассажир из местных коммерсантов, - когда по 16, а когда и по 18 коп., а сейчас наше начальство установило постоянный курс. Бывало, наедут наши купцы в Бухару хлопок закупать - без тенег обойтись нельзя, бухарцы и поднимут курс на 18 коп. На каждом рубле мы этак копеек десять переплачивали, а то и двенадцать.
- Бывал я на монетном дворе у них, - рассказывает третий пассажир. - Курьезно! обнесен цепями, и кто туда попал в рабочие, тот уж до самой смерти за эту цепь не выйдет. По тридцати лет иные безвыходно сидят…
- Это уж по-восточному! - восклицает кто-то из пассажиров.
- Ну, у них еще много по-восточному!.. Ведь бухарец богатый ни за что денег в Бухаре держать не станет, - все равно как в Персии; все у нас в банках держат. Из-за этого у нас и сторонников так много в ханствах, особенно среди состоятельного класса; хотя и гяуры мы, хоть и невесть какой у нас «правовой порядок», а все-таки за нами жить спокойнее, имущество обеспеченнее.
________
От Бухары до самого Самарканда дорога идет по окраине прославившейся своим плодородием Зеравшанской долины. Железный путь то врезывается в оазис, то идет по его окраине, то выходит на голую, неорошаемую степь, и только издали виднеются, сплошною темно-зеленою полосой, высокие пирамидальные тополя, кудрявые ивы и карагачи разведенных вокруг усадеб и по арыкам насаждений. Воды здесь много больше, чем в асхабадском районе. Кишлаки, поэтому, сидят вплотную один к другому, усадьбы с их глинобитными стенами и куполообразными крышами располагаются гораздо гуще, а культурные земли, разбитые на мелкие правильные квадратики, тянутся сплошною широкою полосою. И вся эта жизнь, и в бухарских, и в наших пределах, питается водой одного большого арыка, который выведен из Зеравшана, неподалеку от Самарканда.
Кишлак (Самаркандская область). С. М. Прокудин-Горский, 1911
- И войск нам не надо, чтобы Бухару держать в покорности, - говорит кто-то из пассажиров, - запри мы воду - и Бухара хоть пропадай с голоду…
На полях Зеравшанского района уже почти не видно ни куч обмолоченного самана, ни пшеничных жнивьев, которых так много в Асхабадском оазисе. Чаще всего, вперемежку с рослою джугарой, местами вдвое превышающею человеческий рост, с темною зеленью люцерны, усеянною фиолетовыми цветочками, и с полузатопленными полями риса, попадаются поля, не слишком густо засаженные низенькими, раскидистыми кустиками хлопка, с его желтовато-белыми или розоватыми цветочками. Зеравшанская долина - один из главных хлопковых и рисовых районов края; под интенсивные культуры занята почти вся площадь поливных земель, а пшеница оттеснена на неорошаемые предгорья, где производятся, на риск случайно выпадающего дождя, так называемые богарные посевы.
Джугара (Самаркандская область). С. М. Прокудин-Горский, 1911
Рисовое поле (Самаркандская область). С. М. Прокудин-Горский, 1911
Присматриваясь к аккуратно разбитым сартовским полям, густо обсаженным разными южными деревьями, и к сартам, копошащимся как муравьи, я переношусь мыслью в другие, отдаленные страны. Общая картина Зеравшанской долины удивительно напоминает мне Северную Италию, где точно так же мелкие полоски полей чередуются с аллеями и куртинками насаженного леса. А сарты и их культура вызывают во мне воспоминание о культуре китайцев на нашем Дальнем Востоке. Как и уссурийские китайцы, сарты работают самыми примитивными орудиями; местный плуг, по-туземному омач, - какая-то деревянная рогулька с небольшим железным наконечником, вызывающая снисходительное презрение наших агрономов, и кетмень - универсальное орудие, состоящее из почти круглого железного диска, насаженного перпендикулярно, одним краем, на длинную деревянную ручку, - вот и весь мертвый инвентарь сартовского хозяйства. А между тем, благодаря неусыпному труду - сарт, как и китаец, труда своего не жалеет и не считает, - благодаря тысячелетнему приспособлению к требованиям климата и почвы, сарт, как и уссурийский китаец, поставил свое хозяйство на такую высоту, что мы пока только учимся у него, только перенимаем понемногу и его технику орошения, и его приемы обработки орошаемой земли. И все это - при полном отсутствии самых азбучных теоретических представлений и при более нежели элементарных технических приемах. Взять хоть такую вещь, как ирригация - дело, которое требует, по нашим понятиям, серьезных специальных знаний и сложных технических приемов. Так вот вам, читатель, технические приемы сарта: чтобы определить уклон проводимой канавы (для этого мы с вами делаем инструментальную нивелировку!), сарт… просто копает канаву и смотрит, как по ней бежит вода; а то поступает так: ложится на землю, лицом вверх, и смотрит, видны ли ему при этом собственные носки; видны - значит, уклона нет, и чтобы найти уклон, он поворачивается вокруг своей собственной головы, пока носки не уйдут ниже его поля зрения. А вот образец его теоретических представлений. Арыки сартов чрезвычайно извилисты; почему? А потому, что вода не любит идти в арык - она знает, что ее зовут работать на человека; чтобы вода пошла, надо обмануть ее, - а для этого и делают арык извилистым, как русло реки. Правда, ученые инженеры не без основания указывают на множество дефектов туземной оросительной системы: частые прорывы водоприемных сооружений, вызывающие огромные затраты труда на их восстановление и, что еще хуже, оставляющие поля, на месяцы, без орошения; неправильность уклонов, обусловливающую при чрезмерности уклона - зарывание арыка и невозможность вывести воду на поля, при недостаточности его - заплывание арыка и заболачивание полей; отсутствие спусков для отработанной воды, являющееся, особенно при рисовых посевах, одною из главных причин развития в крае малярии. Но… все-таки туземцы оросили миллионы десятин и превратили их из голой пустыни в цветущие сады; все-таки их главные арыки стоят со времен Тамерлана, а то и гораздо дольше. А мы все еще разрабатываем проекты многомиллионных сооружений…
Между тем мы минуем все новые хлопковые плантации и рисовые поля, все новые кишлаки, все с теми же глинобитными оградами и кубической формы саклями. Вот поезд проходит самою серединой кишлака - ряд лавок с дынями и чай-ханэ - харчевен или чайных. Под легкими навесами, на крытых циновками деревянных нарах или земляных платформах сидят, поджавши ноги, сарты в чалмах и попивают чай из круглых фарфоровых или деревянных чашек; а ишаки их - туркестанского осла даже русские не зовут ослом, - с их добродушными мордами и длинными ушами, и тощие лошади, запряженные в тяжеловесные, с огромными колесами арбы, подъедают свежесрезанную люцерну.
Самарканд. Чай-хане
- Много ли сарту нужно! - говорит попутчик, местный обыватель. - Лепешка, дыня, а главное, побольше чаю. Чайник - три копейки; выпьет свой - к другим подсядет, сказки рассказывает и чай пьет. Пока у него есть рубль, уж он к вам не пойдет работать, - и не зовите! Да и надоедливы! Наймется к вам за полтинник в день, заплатили ему - давай «силяу»; надо дать пятачок; потом - нет ли «са́кар», нет ли «клеб» - не отделаешься!.. Ну, надо сказать, все-таки порядочный народ! Не любят ведь они нас, в крае нас горсточка, а едешь себе куда угодно один, оставь у них что хочешь - ничего не пропадет. Ну, тоже и их «цивилизация» трогает! Я вот двадцать пять лет в крае; прежде, бывало, туземной женщины ни за какие деньги не достанешь, а теперь в одном Самарканде чуть не сто сартовских «домов»!.. Сплошь и рядом в одном «доме» мать живет с дочерью. За четвертной билет каждый сарт родную дочь продаст…
Алма, молодая джаляп (проститутка). Самарканд. 1900
Поезд проносится мимо небольшого прудика - «ка́уза», с мутною, светло-серою арычною водою; у кауза сидит сарт на корточках и пьет из пригоршни мутную воду.
- Вот она, малярия-то! - восклицает попутчик. - И как они, подлецы, все не передохнут!.. Ведь знаете, у них какое поверье: протекла вода три сажени - значит, чистая; в арыке грязное белье стирают или промывают бараньи кишки, а тут же, десять шагов ниже по арыку, сырую воду пьют!..
Вот, около самой станции, маленький караван-сарай. Перед чай-ханою, на циновках, сидят на корточках фигуры в белых чалмах и необыкновенно ярких и пестрых, видимо, шелковых, халатах. Возле стоят весы и в беспорядке валяется несколько кип сырого хлопка.
Я вопросительно смотрю на попутчика.
- Скупщики, хлопок-сырец скупают. Сарту где ж его везти в город! Ну, эти вот господа авансов от фирм возьмут - кто три, кто пять тысяч, ездят по кишлакам и покупают. Наживают ловко: платят по рублю восьми гривен, а сдают по два с полтиной, - за какой-нибудь месяц семь гривен на пуд и нажил… Да это бы еще ничего. А худо вот что: деньги-то они все больше вперед дают под хлопок, - ну, тут уж сорок да шестьдесят процентов берут, кроме скидки на цене. Запутают бедного сарта, а потом и землю у него отберут за бесценок…
- А много, - спрашиваю, - у них земель уходит таким образом?
- Порядочно!
- А кто покупает?
- Да коммерсанты все больше - русские, армяне, из сартов тоже есть. И за бесценок же скупают! Вот у нас, под Самаркандом: сарту не на что засадить землю, - он и продает по 30-40, а то и по двадцать рублей за танап [туземная мера, немного более ⅓ десятины], с правом на поливную воду. А танап в хороший год даст восемьдесят батманов [батман - около 9-10 пудов] винограду; считайте батман по два с полтиной - вот вам и 200 рублей валового дохода. Да теперь еще что! Вот погодите - пройдет дорога на Оренбург - тогда отсюда все в ход пойдет, одних фруктов что повалит! Тогда земля еще не так из рук туземцев поплывет!.. Они ведь на этот счет просты…
Вот наконец и Ташкентский оазис. На первый взгляд, все то же, что и в Зеравшанском. Но присматриваясь внимательнее, замечаете и некоторые особенности: гораздо больше древесных насаждений, то в виде ивовых или тополевых аллей, вдоль арыков и дорог, то в виде небольших, невероятно густых рощиц на усадьбах. На полях особенно много хлопка и риса. Множество полей, занятых под огородную культуру, причем растения, чтобы лучше использовать поливную воду, посажены у самых краев и по откосам гряд. Много полевых квадратиков, сплошь заросших густым, в два человеческих роста, камышом; попадаются и совершенно заболоченные площади. Незначительные у самой линии железной дороги, такие болота, образовавшиеся на счет излишков оросительной воды, занимают сотни тысяч десятин в низовьях Чирчика и Ахангарена, являясь главным очагом малярии для Ташкента и его окрестностей. Словом, везде ясные признаки избытка оросительной воды: в изобилии заходя из Чирчика в магистральные каналы, вода не используется сполна существующею культурой, а застаивается на низких местах, образует болота, и таким образом, будучи источником жизни в крае, она делается вместе с тем источником смерти; малярия обезлюдила уже не мало кишлаков, а в одной сартовской волости за один только год унесла 36% населения!
Несколько изменяется под Ташкентом и тип населения: преобладают, правда, здесь тоже сарты, почему-то, однако, не в чалмах, а в одних только красиво расшитых тюбетейках. Но чем ближе к Ташкенту, тем больше виднеется своеобразных серых войлочных треухов, как носили во Франции в эпоху Людовика XI… Это - киргизы, которые на север и северо-восток от Ташкента составляют главную массу населения. В окрестностях Ташкента они уже совершенно оседлы и ведут поливное хозяйство, почти не отличающееся от хозяйства сартов и других оседлых туземцев края.
ПРОДОЛЖЕНИЕ
Другие материалы о Среднеазиатской железной дороге:
• Фотографии Поля Надара (1890);
• Н. Кончевский. Воспоминания невоенного человека об Ахал-Текинской экспедиции;
• Е. Л. Марков. Россия в Средней Азии;
• Н. А. Варенцов. Слышанное. Виденное. Передуманное. Пережитое;
• Ю. А. Лоссовский. Кавказские стрелки за Каспием;
• Д. Н. Логофет. В забытой стране. Путевые очерки по Средней Азии;
• В. Н. Гартевельд. Среди сыпучих песков и отрубленных голов;
• А. М. Поляков. Записки жандармского офицера.