Пять недель в Кокане (1870). 5/5
Д. Н. Долгоруков. Пять недель в Кокане // Русский вестник, 1871, № 1.
Предыдущие части: [1], [2], [3], [4].
В числе обстоятельств, нарушивших однообразие нашей жизни в Кокане, была казнь семи мужчин и одной женщины, совершенная в один день, в середу 27 мая. Надо сказать, что в Кокане смертные казни случаются очень часто, и всегда в базарные дни; однажды в неделю, то есть в четыре базара, я насчитал шестнадцать смертных казней, и вообще редкий базар проходил, чтобы не казнили кого-нибудь. Говорят, прежде было еще более, а в Бухаре и до сих пор казни случаются чаще, чем в Кокане. Полковник Носович, бывший начальником посольства, посланного в Бухару в нынешнее лето, рассказывал мне, что и его частые смертные казни поразили в Бухаре, и что раз он в разговоре заметил это состоявшему при нем бухарскому чиновнику. Чиновник очень серьезно ему отвечал: «Эмир такой высокий человек, что из уважения к своему сану обязан ежедневно подписать хоть один смертный приговор». В Кокане также смертная казнь совершается не иначе как по приговору, подписанному самим ханом.
Н. Н. Каразин. Казнь преступников в Бухаре.
В базар сей знаменитой середы, 27-го мая, мы просили нашего хозяина купить нам пудов 20 коконов; с ним отправился и наш переводчик Султан. Часа через два вернулся Султан, бледный и сильно встревоженный. Он своими глазами видел, как вблизи его, на базаре, палач перерезал горло какому-то человеку и ногой толкнул труп, в котором были еще признаки жизни. Так большею частью совершается смертная казнь в Кокане; причем тело остается на месте казни до следующего вечера. Впрочем, употребляется также виселица, расстреляние, закапывание половины тела в землю и проч. Наказания на Востоке были всегда чрезвычайно разнообразны.
Чтоб объяснить сильное впечатление, произведенное на Султана, надо сказать, что он женат на дочери известного Хаджи-Назара (оренбургского мещанина), бывшего переводчиком при трех итальянцах, сидевших так долго в плену в Бухаре, который он с ними разделил, и с ними же впоследствии был освобожден. Итальянцы, убедясь на деле в честности и добросовестности Хаджи-Назара, послали его одного в Бухару с большою суммой денег для покупки там семени шелковичных червей. Это было в 1866 году, когда мы были в войне с Бухарой. Бухарское правительство воспользовалось неприятными с нами действиями, чтобы схватить Хаджи-Назара и перерезать ему горло, под предлогом, что он русский шпион. Так как в Средней Азии всюду имущество казненного принадлежит правительству, то в кассу эмира поступили не только более 20.000 р. итальянских денег, бывших у Хаджи-Назара, но и значительная сумма, принадлежавшая ему самому и взятая им для торговых целей. Ничего из этого имущества не было возвращено наследникам Хаджи-Назара по замирении с Бухарой.
- Как посмотрел я на этого бедняка, - со слезами приговаривал Султан, - так и вспомнил несчастного моего тестя. И его так же, верно, толкнул ногой палач, и его тело валялось так же на базаре.
Насилу могли мы его успокоить.
Казнено было в эту памятную середу семь мужчин и одна женщина: из них четверо за воровство, а трое мужчин и женщина за прелюбодеяние. О последних следует рассказать подробнее. Жила одна женщина в Кокане; муж ее и отец уехали торговать в Кашгар, а она, одинокая, скучала в доме; соседом ее был старик коканец, который, несмотря на запрещения пророка, пропил все свое небольшое состояние и принужден был, чтобы продолжать пьянствовать, прибегать ко всяким средствам. Приметил он одинокую женщину и стал ее соблазнять: «Приходи ко мне, у меня найдешь молодых людей, повеселишься», и проч. Женщина не устояла и стала ходить к старику, где встречалась с разным народом. Сын старика, десятилетний мальчик, побитый за что-то отцом, в отомщение, донес полиции. Полицейские явились очень ловко и застали в доме старика несчастную женщину и двух молодых людей. По здешним законам всех четырех казнили. Хорош, однако, сын!
Наш хозяин нас очень убеждал посмотреть на одного из казненных - к стыду нашему должен сознаться, мы поехали. Долго так и носился пред глазами этот съежившийся, обезображенный труп, лежавший в пыли на углу двух крытых рядов базара; а вокруг шум, крик, движение, постоянный говор беспрестанно меняющейся толпы, не обращавшей ни малейшего внимания на бренные остатки казненного; одним словом, рамкой смерти была живым потоком отвсюду бьющая жизнь. Тяжелое было это впечатление и нелегко было отделаться от грустных мыслей, которые оно зарождало.
Замечательнее всего, что странное стечение обстоятельств связало нас с казненною бедною женщиной. Дня два после памятной середы, вечером пришел к нам, как обыкновенно, Ашир-ходжа и с таинственным видом рассказал нам следующее, слышанное им, как он говорил, тому назад несколько минут от верных людей. Мальчик донес раису, что к отцу его ходят на свидание с женщиной двое русских, высокого роста, живущих не в караван-сарае, как все иностранцы, а на частной квартире. Во всем Кокане только мой зять и я жили в частном доме. Указание на нас было очевидно; но далее, раис, зная, как мы были почетно приняты ханом, не решился нас арестовать на месте преступления, а поспешил доложить обо всем хану. Хан якобы решил послать чиновника сказать нам, что мы хотя и гости его, не должны, однако, злоупотреблять получаемым гостеприимством; проступок наш он нам прощает, ибо мы не знаем коканских законов; между тем приказал раису выследить, не бывают ли, кроме нас, другие на свиданиях у старика, и тогда тех безжалостно арестовать и казнить. Раис так и поступил. Как только мы ушли от старика, вслед за нами пришло двое туземцев. Их всех тотчас схватили и на другой день казнили. «Народ, - прибавил таинственно Ашир-ходжа, - очень негодует, что русских прощают, оставляют без всякого наказания, а наших казнят».
Последние слова почтенного часовщика всего более меня заинтересовали. Теперь объяснялось, почему в эти два дня встречаемые нами на наших поездках в сад были особенно дерзки. Нет нужды говорить, что весь рассказ, по крайней мере во всем, касающемся до нас, был ложен от начала до конца. Хан не присылал к нам никакого чиновника, и мы, кроме поездок в сад, с целою свитой, никуда никогда не ездили; все это было отлично известно самому рассказчику, который бывал у нас и утром, и вечером, каждый день. Грешный человек, меня эта глупая сплетня несказанно взорвала, и я тут же объявил как Ашир-ходже, так и всем присутствовавшим, что завтра же напишу об этой сплетне хану, прося его приказать расследовать такую обидную для нас клевету, и, буде возможно, оградить нас на будущее время от таковых незаслуженных нареканий. «Также, - прибавил я, - я напишу об этом Мурзе-Хакиму в Ташкент».
Такое заявление произвело сильное впечатление на всех. Отвсюду посыпалась увещания не писать никому, и в заключение Ашир-ходжа объяснил, что он несколько преувеличил рассказ, который слышал не совсем так, как передал, но теперь он совершенно все припомнил и может положительно заверить, что ему указывали на русских, живущих в караван-сарае, а никак не на нас. Избави Бог. Вся беда в том, что он нас так любит и уважает, что всюду видит нас одних. Я, однако, не сдался на эти уверения, и мы разошлись довольно поздно при положительном заявлении с моей стороны, что завтра непременно напишу и пошлю предположенные письма. Коканцы ушли, повторяя неоднократно: «бай, бай», что у них знак отчаяния. Назавтра, однако, никаких писем я не написал. Рано утром приехал к нам сам мехтар, с такими положительными заверениями, что это сплетня, и сплетня, не дошедшая до хана, что я должен был принять его объяснения; тем дело и кончилось.
После рассказанного мною случая подумают, пожалуй, что строгая нравственность и полная чистота нравов царствуют в Кокане, - далеко нет. Одно из главных удовольствий в Средней Азии - смотреть на танцы батчи. Батчи, мальчики от 12 до 15 лет, которых ремесло - танцевать в частных собраниях, причем они иногда показываются и танцуют в женских костюмах и в париках, с длинными косами, впрочем, истинные любители их танцев предпочитают мужской костюм и признают введение женского как извращение древнего, чистого вкуса. Танцы сами по себе очень грациозны и происходят под несколько монотонную музыку с нескончаемым повторением одной и той же фразы, изменяющейся только в ритме; фразы, впрочем, довольно приятной для слуха; оркестр состоит из некоторого подобия виолончеля, бубен и литавр. Зрелище плясок было бы ничего еще, но при этом, присутствующая публика просто отвратительна своими громкими и страстными изъявлениями восторга. Генерал Черняев, вскоре после взятия Ташкента, счел необходимым издать прокламацию, в коей на основании Корана запрещал батчей, под страхом строгого наказания. Прокламация эта произвела чуть не возмущение в Ташкенте, к Черняеву явилась депутация от города с просьбой отменить запрещение. Запрещение, однако, осталось. Батчи преследуются, впрочем, и коканским правительством, и подвергаются исправительному наказанию, как, например, временному заключению, отдаче в работы на срок, а всего чаще отдаче в солдаты.
Пляска батчей-мальчиков (базм). Из «Туркестанского альбома» (1871-1872).
Мне бы следовало теперь рассказать мои поездки в Кокане и окрестных его деревнях для наблюдения за выводом для нас туземцами семени шелковичных червей, но они имели чисто специальный интерес, не представляли ничего особенно любопытного и были чрезвычайно утомительны от ежедневно усиливающейся жары, особенно когда приходилось ездить в несколько отдаленные места. Хотя вывод семени у всех производился женщинами, но мы никогда ни одной из них не видали. Их всегда тотчас при нашем появлении куда-то прятали. Не раз приходилось ждать у дверей сакли, на солнце, пока прекрасный пол скроется, и нам можно будет беспрепятственно войти. Должен заявить, что большею частью я не имел повода жаловаться в этих поездках; указания мои исполнялись, тем более что я не противился тем местным обычаям, которые были безвредны, как, например, обычай класть лист яблони, даже целые ветки, между бабочками, выходящими из кокон, или отчитывание бабочек выдержками из Корана. Я добивался всего более хорошей сортировки кокон по цветам и отбраковки дурных; и в этом успевал.
Прежде чем кончить эту, столь длинную, главу, скажу несколько слов о ночах в Кокане. Чудные были ночи, редко, бывало, маленький ветерок пробежит по высоким тополям соседних дворов, часто пламя свечи на террасе оставалось неподвижным. Быстро, точно сразу, разливалась ночная темнота; к несчастью, прохлада медленно, только к полуночи брала окончательно верх над жаром, исходящим от накалившихся за день стен. Душны, томительны были ночи в Кокане, но вместе полны какой-то сладострастной неги. Нигде не видал я такого яркого света луны, с таким золотистым отливом, как здесь. Какая притом мягкость в свете, а в темную, безлунную ночь, какое яркое мерцание звезд, на темно-синем, глубоком небе. Чудные были ночи, действительно, но зато и шумны как нигде. Днем в городе нигде не видать собак, но как только совсем стемнеет и на мечетях прокричат призыв на последнюю молитву, повсеместный и самый разнообразный лай поднимается над городом и продолжается до света. Собаки в Кокане имеют ту особенность, что они не бегают всюду, по улицам, а только по крышам и стенам, отделяющим дворы. Часто, бывало, следил я, как они искусно и скоро перебегали вдоль нашего двора по стене, бывшей не более четверти толщины. Непрестанному лаю вторили тоже непрестанно повторявшиеся резкие густые звуки больших барабанов, в которые коканские караульщики колотят всю ночь, разделяя свои удары короткими паузами. Долго смущал меня этот шум, но потом я привык и стал даже находить некоторую тоскливую прелесть в этих звуках, звонко раздававшихся в величавом спокойствии южной ночи. К рассвету лай и барабан прекращались совершенно, и после громогласных приветствий дневному светилу со стороны петухов, которых, мне кажется, миллионы в Кокане, полная тишина воцарялась над городом.
В. В. Верещагин. Кокандский солдат. 1873.
Начало последней недели нашего пребывания в Кокане ознаменовалось одним происшествием, которое произвело на всех нас и на всех русских, бывших в городе, глубокое впечатление. Надо прежде сказать, что в одном караван-сарае поверенный московского торгового дома «Штукен и Шпис», г. Келлер, с изрядным количеством русских приказчиков, занимался в больших размерах выводом семени шелковичных червей из покупных коконов. Он и его приказчики покупали коконы сотнями пудов на базарах, не только самого города Кокана, но и окрестных деревень. Полторы недели тому назад, один из приказчиков Келлера, сарт, родом из Ташкента, получил в Маргелане тяжелую рану ножом в горло, а в субботу, 6-го (18-го) июня, на базаре деревни Рештан (в 25 верстах от Кокана), другой приказчик, русский, некто Потулов, получил четыре сильных удара ружейным стволом по голове. Нападение на Потулова было произведено без малейшего вызова с его стороны, каким-то фанатиком, который открыто объявил, что убийством кафира желал приобрести награду в жизни за гробом, и с радостью готов быть казненным. Народ схватил преступника и передал его местному начальству.
На другой день этого происшествия, 7-го июня, в воскресенье утром приехал ко мне Келлер просить лекарства для бедного Потулова. Я не знал, что дать и что посоветовать. Раны были глубокие и притом на голове; раненый был в совершенном беспамятстве и с явными признаками горячечного состояния. При таком положении лечить больного нашему брату не доктору - страшно. Я посоветовал класть лед на голову, дал успокоительную примочку и прохладительное питье. Между тем известие о происшествии в Рештане быстро разнеслось по городу, был базарный день, народ заметно волновался, и Келлера на его пути из сарая ко мне ругали жестоко. Вдобавок рабочие его заведения, а их у Келлера было тогда до двухсот человек, выказывали явное неповиновение, а начальство стушевывалось и не принимало никаких мер. Келлер, рассказывая мне все это, был очень взволнован и объявил, что все его приказчики еще более поражены, чем он, и многие заявили желание возвратиться в Ташкент, видя, что здесь могут пропасть совершенно даром. Известия эти меня крайне озадачили. Сколь возможно, я старался успокоить Келлера и, кажется, он уехал от меня в лучшем духе, чем приехал. Я ожидал серьезного волнения в городе в тот же самый день, однако все прошло спокойно и у нас, в обычных занятиях, хотя наши татары сильно призадумались. На другой день утром явился ко мне посланный от мехтара просить меня к нему. По объяснению посланного, мехтар просил моего содействия, чтобы дружелюбно уладить с Келлером дело о нанесенных приказчику его Потулову ранах. Я велел седлать и тотчас же поехал с нашим хозяином, который вызвался меня проводить, так как кроме переводчика никого не было дома из людей.
Прием был чрезвычайно радушный, и, как водится по восточному обычаю, прежде чем говорить о деле, был продолжительный обмен самых кудрявых любезностей. Наконец мехтар рассказал о нападении на Потулова, нисколько не отрицая, что оно ничем не было вызвано.
- Преступник взят, - прибавил он, - и по приказанию хана скован по рукам и ногам. Как вы думаете, что надо с ним теперь делать?
- Поступить по закону, - отвечал я, - ни Келлер, ни я, да и никто не будет в состоянии сказать что-либо против вас, если преступник будет наказан по законам вашим.
- По шариату у нас сумасшедшие не наказываются смертью, а у него признаки помешательства.
- Достоверны ли они? - возразил я.
- Тем не менее, - продолжал мехтар, как бы не слыхав моего замечания, - хану угодно казнить преступника смертью в первый базарный день, чтобы показать всем, как он дорожит дружбой русских и как наказывает всякое на них нападение. Можно даже будет отдать его Келлеру, если тот сего пожелает. Пусть он с ним делает, что ему угодно. Только одно было бы желательно, чтобы не увозили раненого в Ходжент, как о том мне объявил сегодня помощник Келлера. Хан даст своего доктора, велит отвести хорошее помещение, хоть целый дом; даст денег на лекарства, сколько нужно. Одним словом, мы сделаем все, что только возможно для выздоровления и успокоения больного, который и без того, как я слышал, чувствует себя сегодня гораздо лучше. Я именно о том и хочу просить вас, - прибавил мехтар, - уговорите, пожалуйста, Келлера оставить Потулова здесь и не возить в Ходжент.
- Получив такой прием от хана и от вас, - отвечал я, - я не могу отказать в моем содействии, как оно ни слабо, но никак не для того, чтоб оставить Потулова здесь, и нахожу, что вы напрасно этого желаете. Сохранение здоровья больного, может быть, даже самой жизни его, зависит от перенесения в Ходжент, где есть доктора и лекарства, чего здесь, в Кокане, нет.
Мехтар, видя, что я не соглашаюсь на этот пункт, стал просить меня убедить Келлера удовольствоваться удовлетворением, какое хан назначил, и вообще уладить это дело так, чтобы жалоб не было.
Я согласился ехать, но прежде заявил надежду, что мехтар примет свои меры, чтобы мы, русские, вперед не только не подвергались в Кокане такого рода покушениям на нашу жизнь, как несчастное происшествие с Потуловым, но и были ограждены от оскорблений, которые мы встречаем всякий раз, как выходим на улицу, и, в доказательство последнего, привел пример Келлера.
- Мы предупреждали Келлера, - отвечал мехтар, - чтоб он и его приказчики иначе не ездили по деревням, как взяв с собой одного из наших людей; он ездил один и слышал брань. Везде есть люди дурные, а у нас в деревнях еще не привыкли видеть русских.
- Я говорю о Кокане городе, - возразил я, - и в этом случае тем более верю Келлеру, что сам на себе испытал неоднократно, как в Кокане ругают русских.
- И хан, и я, - возразил мехтар, пожимая мне руку, - будем вам очень благодарны, если вы съездите в сарай и дадите мне ответ.
Я отправился, взяв с собою двух чиновников, которые должны были сообщить мехтару результата моего посольства. В сарае я нашел Келлера и всех русских приказчиков в большом волнении. Накануне вечером, при раздаче ужина, рабочие открыто взбунтовались, переломали всю посуду, и только вследствие вмешательства полиции дело обошлось без серьезных последствий. Положение Потулова было далеко не так утешительно, как о нем отзывался мехтар. Полный упадок сил, беспамятство, лихорадочное состояние и некоторое нагноение, начинающее показываться на глубоких ранах, предвещали скорый дурной исход, притом больной был слабого, болезненного сложения. Об удержании его в Кокане не могло быть и речи, напротив, я посоветовал Келлеру отправить его немедля в Ходжент, это была единственная надежда на его выздоровление. Когда же я заговорил о мехтаре, тут посыпались со всех сторон самые нелестные отзывы об этом сановнике, отказывавшем им прежде во всякой помощи и всегда сладком на словах, на деле оказывавшем им во всем противодействие. Не без труда убедил я всех, что теперь не время считать старые грехи, и необходимо позаботиться об их безопасности и о предупреждении случаев, подобных происшествию с Потуловым и вчерашнему бунту. После долгих рассуждений, следующий ответ был передан мехтарским чиновникам, с невозмутимым спокойствием проглотившим во время разговора изрядное число чашек зеленого чая: Келлер не имеет никакого права ни требовать, ни назначать никакого наказания виновнику в неслыханном нападении на Потулова - это дело законов. Также не имеет права требовать вознаграждения за увечье Потулова - это дело его самого, если выздоровеет; а если умрет - его родственников, и вообще русского правительства. Он же, Келлер, просит мехтара о том, о чем всегда просил: о назначении караула к сараю, в котором занимается и в котором у него сложено до четырех тысяч пудов коконов, стоящих по крайней мере пятьдесят тысяч рублей и принадлежащих его доверителям. Видя строптивость своих рабочих и волнение, царствующее в народе, он постоянно опасается разграбления или поджога.
Чиновники спросили, сколько нужно людей; условились, что четырех довольно, и я уехал домой. В нескольких шагах от сарая, несмотря на присутствие чиновников мехтара, какой-то прохожий с громкими ругательствами замахнулся на меня камнем, его кто-то удержал. Оба чиновника объяснили мне, что это сумасшедший, и вызвались проводить меня, но просили ехать поскорей. Крупною рысью поехали мы по базару домой; во всю дорогу, сколько я мог заметить, только и видны были сердитые и дерзкие взгляды.
Посещение сарая произвело на меня весьма тяжелое впечатление. Заметно было, что враждебное брожение гуляет по народу: при таком настроении достаточно было какого-нибудь незначительного случая, чтоб это брожение высказалось грабежом сарая и убийством всех там живущих русских. В доказательство способности коканского городского населения к уличным революциям, можно указать на тот факт, что в продолжение пятидесяти лет, предшествовавших взятию Ташкента русскими, в Кокане было восемьдесят ханов. Редкая перемена правления происходила без грабежей и убийств. Собственно мы в данном случае вряд ли подвергались серьезной опасности. Притом Потулов был первый русский, на которого открыто напал сарт в Кокане. Прежде, особенно в первое время приезда в Кокан русских купцов, они подвергались не только самым грубым ругательствам, но в них кидали грязью и каменьями, однако из-за угла, открытого же нападения никогда не было.
Происшествие с Потуловым принадлежит к такого рода фактам, которые затягивали, так сказать, заставляли наше правительство расширяться к юго-востоку. Вопреки всему тому, что говорят иностранные журналы о глубоко задуманном плане действий на Востоке и исполняемом со строгою последовательностью, Россия распространялась почти по принуждению и против своей воли. Очень жаль, что у нас нет полной истории этого постепенного приращения нашего великого отечества с юго-восточной стороны. Всякий желающий ознакомиться с этим предметом должен довольствоваться отрывочными и разбросанными сведениями, которые мало кому известны. Только громкие подвиги генерала Черняева, и особенно впечатление, произведенное ими в Англии, обратило внимание русской публики на наши среднеазийские приобретения. Прежде о них не знал почти никто, хотя в этой дальней стране и до Черняева свершались подвиги, ничем не уступающие тем, которые прославили Варрен Гастингса и Клейда в Английской Индии, и известные всей читающей нашей публике; укажу хоть на Узан-Агачское дело. Я этим нисколько не хочу уменьшить достоинство генерала Черняева, напротив, я нахожу, что он недостаточно оценен у нас. Довольно прожить хоть месяц в этом крае, чтоб убедиться, что имя его еще живо в памяти туземцев не только нашего Туркестана, но и Кокана, и вообще в Средней Азии. Черняев в своих успехах много обязан тому обаянию, которое он умел внушить туземцам и которое живо сохранилось до сих пор. [У нас в России думают, что на Востоке власть должна быть окружена некоторым ореолом. Это, говорят, необходимо, чтобы подействовать на воображение азиатцев. Мне кажется, что эти ходули совершенно не нужны. Черняев, который держал себя чрезвычайно просто, оставил такое имя в Средней Азии, с которым может равняться только разве имя Ермолова на Кавказе. Впрочем, и Ермолов был также очень прост в своей официальной жизни]. Он располагал ничтожными силами, однако с горстью людей он не только умел брать многолюдные города, но и удерживать их в полном и совершенном повиновении. Имя его до сих пор сила в Средней Азии. Но и до него были скромные деятели, которые много работали русскому делу в этом отдаленном и неизвестном крае. Я упомянул о Узан-Агачском сражении. Позволю себе рассказать о нем со слов приятеля моего Евграфа, который тогда был помощником начальника коканской артиллерии.
Вскоре после взятия Верного (Алматы), осенью 1860 года, коканское правительство вознамерилось отнять его у русских и послало сильную армию под начальством Кан-Агата против этой еще не вполне отстроенной тогда крепости. Армия состояла из восьмидесяти тысяч пехоты и кавалерии при 40 орудиях. Подходя к укреплению Кастек, Кан-Агат не хотел останавливаться для такого ничтожного пункта, в котором был весьма слабый гарнизон, и, пройдя несколько верст далее, расположился лагерем. Вечером, в ставке коканского военачальника был собран военный совет, все бии и начальники собрались на нем и наполняли всю обширную палатку. Кан-Агат послал за Евграфом.
- Скажи, пожалуйста, - обратился он к нему, - выйдут ли к нам навстречу русские, или запрутся в Алматах?
- Я думаю, что выйдут, - отвечал Евграф.
- Дай руку, - с живостью возразил Кан-Агат, и крепко пожал руку Евграфу. - Ты не мог мне сказать ничего более радостного.
Кроме рукопожатия, Евграф получил от Кан-Агата богатый халат и десять червонцев. Предсказание Евграфа сбылось. Комендант Верного подполковник Колпаковский выступил из укрепления навстречу неприятелю с отрядом, состоявшим из двух рот пехоты и двух сотен казаков при четырех орудиях. Такой отряд против такого многочисленного неприятеля. Предположим, что из восьмидесяти тысяч человек, вышедших из Кокана, у Кан-Агата осталась всего половина в строю, но и с этою силой он мог легко раздавить Колпаковского. Русские, однако, подвигались вперед, сформировали каре, с пушками по углам, и… но я не военный и, к несчастию, не умею передать той картинности, с которою Евграф рассказывал мне это событие. Достаточно сказать, что Кан-Агат был разбит наголову под Узан-Агачем, и вся многочисленная его армия уничтожена. Случись такое блестящее дело у англичан или французов, вся Европа знала бы о нем, а у нас никто, я думаю, и не заметил его. Но возвратимся к Кокану.
Волнение в народе было далеко не вымышленное, хотя местные власти отвергали его, и даже наш хозяин пытался нас уверить, что все спокойно как всегда. Я уже упомянул, что наше заведение вывода было в соседнем доме; этот дом отделяла от нашей квартиры узенькая, пустынная улица, по которой приходилось сделать тридцать или сорок шагов до ворот заведения. Прежде мы никогда никаких неприятностей не имели на этой улице при частых наших посещениях; теперь же и на этом коротком пути начали долетать до нашего слуха привычные ругательства. Приходилось ходить вооруженными. Я воспользовался этим обстоятельством, чтоб и со своей стороны подействовать на коканское правительство, которое, очевидно, хотело замять все дело Потулова. Я вполне убежден, что оно глубоко сожалело о случавшемся и готово было дать всякое требуемое удовлетворение, но, с другой стороны, оно связано народным фанатизмом, которого оно побаивается, нет сомнения, и вместе до известной степени разделяет его. Что бы ни говорили коканские сановники, но в глубине их сердец кроется желание выгнать нас, неверных, из Средней Азии; у байгушей [байгуш - бобыль, голыш], в народе это желание высказывается открытее, вот вся разница. В Кокане от некоторых моих благоприятелей я слышал такого рода рассуждения: «В открытом поле мы не можем устоять против русских, но малою войной мы вам много можем сделать вреда». В заключение упоминали как будто всколзь: «Кашгар был сто лет под властью китайцев, однако теперь освободился». Речь обыкновенно оканчивалась дружескими заявлениями: «Мы любим русских» и пр. Не думаю, чтоб эта скрытая и весьма понятная ненависть могла быть предметом серьезных опасений со стороны нашего туркестанского начальства, тем более что если Кокан увидит и убедится, что мы нисколько не намерены его покорить и присоединить к нашим владениям, его интерес подпасть нашему влиянию, которое более усиливает, чем ослабляет его правительство. Тут, как и прежде, могу только повторить, что постоянное пребывшие в Кокане русского резидента было бы крайне желательно не только для безопасности наших купцов, но и для руководства самим коканским правительством.
Ругательства прохожих во время наших частых переходов из квартиры в заведение и обратно были отличным предлогом, чтобы заявить коканскому правительству о недостаточности нашей безопасности и просить о принятии мер. Я обратился к нашему хозяину с просьбой съездить к наибу и просить, чтобы нам дали военный караул, который я предлагал содержать на свой счет во все время своего пребывания. Наиб, нечто вроде великого визиря в коканской административной иерархии, считается помощником хана и вместе военным министром. Мурза-Керим, который знал, что выставляемая мною причина ругательств вполне справедлива, отправился в тот же вечер и вернулся с ответом, что наиб доложит хану, без дозволения которого нельзя давать солдат, и завтра даст ответ.
На следующий день, во вторник, 9-го июня, утром мимо нашей квартиры провели преступника, ранившего Потулова. Его вели всеми главными улицами города, окруженного большим количеством солдат. И все время на пути двое палачей били его палками по обнаженной спине. При этом на главных городских пунктах был прочитан приказ хана, в коем объяснялась причина наказания и объявлялось, что если Потулов умрет от полученных ран, то преступник будет казнен смертью. Я не выходил смотреть, но люди наши, видевшие экзекуцию, говорили что спина была сильно избита. Мимо сарая его проводили два раза, и впоследствии от приказчиков Келлера я узнал, что наказанный был действительно тот самый, который ранил Потулова. Удовлетворение, значит, было дано; притом все прошло мирно и спокойно, благодаря тому, что наказание было сделано не в базарный день, а то вряд ли оно обошлось бы без серьезных волнений.
Часу во втором приехал ко мне секретарь мехтара и от его имени предложил джигита, который бы постоянно у нас жил и охранял нас дома и во время наших поездок. Насчет военного караула, которого я просил, мне было объяснено, что его дать нельзя, ибо чин нашего домовладельца так велик, что в его дом ставить солдат закон запрещает. Мне бы следовало настоять на своей просьбе и поехать самому к наибу; но нам оставалось так мало времени жить в Кокане, что не стоило хлопотать, тем более что преступник, ранивший Потулова, был наказан, и, что всего важнее, наказание обошлось без всяких беспорядков. Я согласился принять джигита, и мы разговорились с секретарем, причем, как водится, им было выпито несколько стаканов чаю. Секретарь был в очень веселом расположении духа, совершенно противоположном тому, в котором я его видел накануне, когда он мне показался таким тихим и несколько даже грустным. Очень понятно, мы говорили о недавнем происшествии с Потуловым; секретарь с полною уверенностью отвергал, что в Кокане может быть хоть один человек, который бы осмелился ослушаться ханского приказа и даже отклониться от его исполнения; потом пошли рассуждения, что сарайские, то есть Келлер и его приказчики, сами виноваты, что их не любят, а что вот-де я, сейчас видно, таксырь (большой человек), от этого меня все любят и мне в Кокане никогда никто слова оскорбительного не скажет. Я отвечал, что, несмотря на лестные его отзывы, столько наслышался брани в редкие мои поездки по городу, что не хочу более выезжать из дому. Притом я заметил, что не понимаю причины нелюбви к сарайским, они делают свое дело, и на них только тогда могли бы жаловаться, если б они не платили за покупаемые ими вещи; напротив, они за все платят, и платят дорого, следственно, приносят одну пользу вам. Секретарь пустился в длинные уверения, что слышанные мною ругательства относились не ко мне; если же и нашелся какой-нибудь дурной человек - всюду они есть - то теперь при джигите ничего подобного никогда не будет. Мехтар поручил ему просить меня ездить всюду, куда я только пожелаю; причем секретарь как бы всколзь сказал: «Если же вы согласились бы переменить ваше платье и надеть наше, которое так удобно для лета, то положительно вы нигде ни от кого дурного слова не услыхали бы».
- Потулов был одет по-кокански, - отвечал я, - однако это его не спасло от нападения.
Секретарь, вместо того чтоб ответить на мое замечание, очень ловко переменил разговор, напомнив мне, что в начале нашего пребывания приказчики Келлера очень дурно поступили с моими на одном базаре и даже жаловались на меня мехтару, и посему мне не след за них так горячо заступаться. Действительно, было такое происшествие; надо заметить, что азиатцы вообще очень искусные дипломаты в своих разговорах.
Днем вторника окончилось тревожное состояние русской небольшой колонии в Кокане. Не только водворилось полное спокойствие в городе; но ругательства совершенно прекратились, и во время наших вечерних прогулок, мы никакой брани не слыхали более. Чрез наших приятелей мы узнали, что в городе прошли слухи о нападении одного русского отряда на коканских киргизов. Я не поверил этому; но казалось, что действительно было что-то похожее. На прощальном визите у мехтара я от него самого услышал официальное подтверждение этого слуха, и подтверждение, сделанное с некоторою торжественностью. Мехтар выслал из комнаты всех присутствовавших, и, оставшись один со мною и с переводчиком, передал мне, что, действительно, русские отбили большое количество скота у киргизов, подданных хана, и взяли многих в плен. При этом он спрашивал мое мнение. Я высказал, что по своему частному положению не имею никакого значения пред туркестанским русским начальством, причем надо знать все обстоятельства дела, чтоб иметь возможность судить: и по сим двум причинам я бы желал отклонить от себя заявление какого-либо мнения. Мехтар настаивал в самых дружеских выражениях; чтобы покончить этот разговор, я ему высказал полное убеждение, что нападение нашего отряда не могло быть иначе как вследствие каких-либо причин или поводов, поданных самим коканским пограничным населением. «Вам самим известно, - прибавил я, - генерал-губернатор питает самые дружелюбные чувства к хану и его подданным, обратитесь к нему, если нападение ничем не было вызвано и это одно только недоразумение, то вы наверное получите удовлетворение; если же была какая-нибудь причина со стороны ваших подданных, то постарайтесь сами ее отстранить». Мехтар удовольствовался моим объяснением, и мы расстались с ним при долгих дружественных заявлениях с обеих сторон.
Несколько часов спустя мы выехали из Кокана. Это было в понедельник, 15-го июня, вечером. Часть наших знакомых нас провожала до ворот города; некоторые хотели даже ехать еще дальше, до первой деревни; не без труда отклонили мы это предложение и распростилась со всеми в самых городских воротах. […] Ехали мы по той же самой дороге, за исключением последнего перехода в ханстве, где мы изменили путь и держались ближе к Сырдарье. На этом переходе мы сделали привал в пограничной коканской крепости Махрам, одном из самых красивых мест, мною виденных в Кокане. В середу, 17-го июня, утром мы въехали в Ходжент и не без удовольствия увидали наших солдат. […]
Кн. Дм. Д-ой
3-го октября 1870
Предыдущие части: [1], [2], [3], [4].
В числе обстоятельств, нарушивших однообразие нашей жизни в Кокане, была казнь семи мужчин и одной женщины, совершенная в один день, в середу 27 мая. Надо сказать, что в Кокане смертные казни случаются очень часто, и всегда в базарные дни; однажды в неделю, то есть в четыре базара, я насчитал шестнадцать смертных казней, и вообще редкий базар проходил, чтобы не казнили кого-нибудь. Говорят, прежде было еще более, а в Бухаре и до сих пор казни случаются чаще, чем в Кокане. Полковник Носович, бывший начальником посольства, посланного в Бухару в нынешнее лето, рассказывал мне, что и его частые смертные казни поразили в Бухаре, и что раз он в разговоре заметил это состоявшему при нем бухарскому чиновнику. Чиновник очень серьезно ему отвечал: «Эмир такой высокий человек, что из уважения к своему сану обязан ежедневно подписать хоть один смертный приговор». В Кокане также смертная казнь совершается не иначе как по приговору, подписанному самим ханом.
Н. Н. Каразин. Казнь преступников в Бухаре.
В базар сей знаменитой середы, 27-го мая, мы просили нашего хозяина купить нам пудов 20 коконов; с ним отправился и наш переводчик Султан. Часа через два вернулся Султан, бледный и сильно встревоженный. Он своими глазами видел, как вблизи его, на базаре, палач перерезал горло какому-то человеку и ногой толкнул труп, в котором были еще признаки жизни. Так большею частью совершается смертная казнь в Кокане; причем тело остается на месте казни до следующего вечера. Впрочем, употребляется также виселица, расстреляние, закапывание половины тела в землю и проч. Наказания на Востоке были всегда чрезвычайно разнообразны.
Чтоб объяснить сильное впечатление, произведенное на Султана, надо сказать, что он женат на дочери известного Хаджи-Назара (оренбургского мещанина), бывшего переводчиком при трех итальянцах, сидевших так долго в плену в Бухаре, который он с ними разделил, и с ними же впоследствии был освобожден. Итальянцы, убедясь на деле в честности и добросовестности Хаджи-Назара, послали его одного в Бухару с большою суммой денег для покупки там семени шелковичных червей. Это было в 1866 году, когда мы были в войне с Бухарой. Бухарское правительство воспользовалось неприятными с нами действиями, чтобы схватить Хаджи-Назара и перерезать ему горло, под предлогом, что он русский шпион. Так как в Средней Азии всюду имущество казненного принадлежит правительству, то в кассу эмира поступили не только более 20.000 р. итальянских денег, бывших у Хаджи-Назара, но и значительная сумма, принадлежавшая ему самому и взятая им для торговых целей. Ничего из этого имущества не было возвращено наследникам Хаджи-Назара по замирении с Бухарой.
- Как посмотрел я на этого бедняка, - со слезами приговаривал Султан, - так и вспомнил несчастного моего тестя. И его так же, верно, толкнул ногой палач, и его тело валялось так же на базаре.
Насилу могли мы его успокоить.
Казнено было в эту памятную середу семь мужчин и одна женщина: из них четверо за воровство, а трое мужчин и женщина за прелюбодеяние. О последних следует рассказать подробнее. Жила одна женщина в Кокане; муж ее и отец уехали торговать в Кашгар, а она, одинокая, скучала в доме; соседом ее был старик коканец, который, несмотря на запрещения пророка, пропил все свое небольшое состояние и принужден был, чтобы продолжать пьянствовать, прибегать ко всяким средствам. Приметил он одинокую женщину и стал ее соблазнять: «Приходи ко мне, у меня найдешь молодых людей, повеселишься», и проч. Женщина не устояла и стала ходить к старику, где встречалась с разным народом. Сын старика, десятилетний мальчик, побитый за что-то отцом, в отомщение, донес полиции. Полицейские явились очень ловко и застали в доме старика несчастную женщину и двух молодых людей. По здешним законам всех четырех казнили. Хорош, однако, сын!
Наш хозяин нас очень убеждал посмотреть на одного из казненных - к стыду нашему должен сознаться, мы поехали. Долго так и носился пред глазами этот съежившийся, обезображенный труп, лежавший в пыли на углу двух крытых рядов базара; а вокруг шум, крик, движение, постоянный говор беспрестанно меняющейся толпы, не обращавшей ни малейшего внимания на бренные остатки казненного; одним словом, рамкой смерти была живым потоком отвсюду бьющая жизнь. Тяжелое было это впечатление и нелегко было отделаться от грустных мыслей, которые оно зарождало.
Замечательнее всего, что странное стечение обстоятельств связало нас с казненною бедною женщиной. Дня два после памятной середы, вечером пришел к нам, как обыкновенно, Ашир-ходжа и с таинственным видом рассказал нам следующее, слышанное им, как он говорил, тому назад несколько минут от верных людей. Мальчик донес раису, что к отцу его ходят на свидание с женщиной двое русских, высокого роста, живущих не в караван-сарае, как все иностранцы, а на частной квартире. Во всем Кокане только мой зять и я жили в частном доме. Указание на нас было очевидно; но далее, раис, зная, как мы были почетно приняты ханом, не решился нас арестовать на месте преступления, а поспешил доложить обо всем хану. Хан якобы решил послать чиновника сказать нам, что мы хотя и гости его, не должны, однако, злоупотреблять получаемым гостеприимством; проступок наш он нам прощает, ибо мы не знаем коканских законов; между тем приказал раису выследить, не бывают ли, кроме нас, другие на свиданиях у старика, и тогда тех безжалостно арестовать и казнить. Раис так и поступил. Как только мы ушли от старика, вслед за нами пришло двое туземцев. Их всех тотчас схватили и на другой день казнили. «Народ, - прибавил таинственно Ашир-ходжа, - очень негодует, что русских прощают, оставляют без всякого наказания, а наших казнят».
Последние слова почтенного часовщика всего более меня заинтересовали. Теперь объяснялось, почему в эти два дня встречаемые нами на наших поездках в сад были особенно дерзки. Нет нужды говорить, что весь рассказ, по крайней мере во всем, касающемся до нас, был ложен от начала до конца. Хан не присылал к нам никакого чиновника, и мы, кроме поездок в сад, с целою свитой, никуда никогда не ездили; все это было отлично известно самому рассказчику, который бывал у нас и утром, и вечером, каждый день. Грешный человек, меня эта глупая сплетня несказанно взорвала, и я тут же объявил как Ашир-ходже, так и всем присутствовавшим, что завтра же напишу об этой сплетне хану, прося его приказать расследовать такую обидную для нас клевету, и, буде возможно, оградить нас на будущее время от таковых незаслуженных нареканий. «Также, - прибавил я, - я напишу об этом Мурзе-Хакиму в Ташкент».
Такое заявление произвело сильное впечатление на всех. Отвсюду посыпалась увещания не писать никому, и в заключение Ашир-ходжа объяснил, что он несколько преувеличил рассказ, который слышал не совсем так, как передал, но теперь он совершенно все припомнил и может положительно заверить, что ему указывали на русских, живущих в караван-сарае, а никак не на нас. Избави Бог. Вся беда в том, что он нас так любит и уважает, что всюду видит нас одних. Я, однако, не сдался на эти уверения, и мы разошлись довольно поздно при положительном заявлении с моей стороны, что завтра непременно напишу и пошлю предположенные письма. Коканцы ушли, повторяя неоднократно: «бай, бай», что у них знак отчаяния. Назавтра, однако, никаких писем я не написал. Рано утром приехал к нам сам мехтар, с такими положительными заверениями, что это сплетня, и сплетня, не дошедшая до хана, что я должен был принять его объяснения; тем дело и кончилось.
После рассказанного мною случая подумают, пожалуй, что строгая нравственность и полная чистота нравов царствуют в Кокане, - далеко нет. Одно из главных удовольствий в Средней Азии - смотреть на танцы батчи. Батчи, мальчики от 12 до 15 лет, которых ремесло - танцевать в частных собраниях, причем они иногда показываются и танцуют в женских костюмах и в париках, с длинными косами, впрочем, истинные любители их танцев предпочитают мужской костюм и признают введение женского как извращение древнего, чистого вкуса. Танцы сами по себе очень грациозны и происходят под несколько монотонную музыку с нескончаемым повторением одной и той же фразы, изменяющейся только в ритме; фразы, впрочем, довольно приятной для слуха; оркестр состоит из некоторого подобия виолончеля, бубен и литавр. Зрелище плясок было бы ничего еще, но при этом, присутствующая публика просто отвратительна своими громкими и страстными изъявлениями восторга. Генерал Черняев, вскоре после взятия Ташкента, счел необходимым издать прокламацию, в коей на основании Корана запрещал батчей, под страхом строгого наказания. Прокламация эта произвела чуть не возмущение в Ташкенте, к Черняеву явилась депутация от города с просьбой отменить запрещение. Запрещение, однако, осталось. Батчи преследуются, впрочем, и коканским правительством, и подвергаются исправительному наказанию, как, например, временному заключению, отдаче в работы на срок, а всего чаще отдаче в солдаты.
Пляска батчей-мальчиков (базм). Из «Туркестанского альбома» (1871-1872).
Мне бы следовало теперь рассказать мои поездки в Кокане и окрестных его деревнях для наблюдения за выводом для нас туземцами семени шелковичных червей, но они имели чисто специальный интерес, не представляли ничего особенно любопытного и были чрезвычайно утомительны от ежедневно усиливающейся жары, особенно когда приходилось ездить в несколько отдаленные места. Хотя вывод семени у всех производился женщинами, но мы никогда ни одной из них не видали. Их всегда тотчас при нашем появлении куда-то прятали. Не раз приходилось ждать у дверей сакли, на солнце, пока прекрасный пол скроется, и нам можно будет беспрепятственно войти. Должен заявить, что большею частью я не имел повода жаловаться в этих поездках; указания мои исполнялись, тем более что я не противился тем местным обычаям, которые были безвредны, как, например, обычай класть лист яблони, даже целые ветки, между бабочками, выходящими из кокон, или отчитывание бабочек выдержками из Корана. Я добивался всего более хорошей сортировки кокон по цветам и отбраковки дурных; и в этом успевал.
Прежде чем кончить эту, столь длинную, главу, скажу несколько слов о ночах в Кокане. Чудные были ночи, редко, бывало, маленький ветерок пробежит по высоким тополям соседних дворов, часто пламя свечи на террасе оставалось неподвижным. Быстро, точно сразу, разливалась ночная темнота; к несчастью, прохлада медленно, только к полуночи брала окончательно верх над жаром, исходящим от накалившихся за день стен. Душны, томительны были ночи в Кокане, но вместе полны какой-то сладострастной неги. Нигде не видал я такого яркого света луны, с таким золотистым отливом, как здесь. Какая притом мягкость в свете, а в темную, безлунную ночь, какое яркое мерцание звезд, на темно-синем, глубоком небе. Чудные были ночи, действительно, но зато и шумны как нигде. Днем в городе нигде не видать собак, но как только совсем стемнеет и на мечетях прокричат призыв на последнюю молитву, повсеместный и самый разнообразный лай поднимается над городом и продолжается до света. Собаки в Кокане имеют ту особенность, что они не бегают всюду, по улицам, а только по крышам и стенам, отделяющим дворы. Часто, бывало, следил я, как они искусно и скоро перебегали вдоль нашего двора по стене, бывшей не более четверти толщины. Непрестанному лаю вторили тоже непрестанно повторявшиеся резкие густые звуки больших барабанов, в которые коканские караульщики колотят всю ночь, разделяя свои удары короткими паузами. Долго смущал меня этот шум, но потом я привык и стал даже находить некоторую тоскливую прелесть в этих звуках, звонко раздававшихся в величавом спокойствии южной ночи. К рассвету лай и барабан прекращались совершенно, и после громогласных приветствий дневному светилу со стороны петухов, которых, мне кажется, миллионы в Кокане, полная тишина воцарялась над городом.
В. В. Верещагин. Кокандский солдат. 1873.
Начало последней недели нашего пребывания в Кокане ознаменовалось одним происшествием, которое произвело на всех нас и на всех русских, бывших в городе, глубокое впечатление. Надо прежде сказать, что в одном караван-сарае поверенный московского торгового дома «Штукен и Шпис», г. Келлер, с изрядным количеством русских приказчиков, занимался в больших размерах выводом семени шелковичных червей из покупных коконов. Он и его приказчики покупали коконы сотнями пудов на базарах, не только самого города Кокана, но и окрестных деревень. Полторы недели тому назад, один из приказчиков Келлера, сарт, родом из Ташкента, получил в Маргелане тяжелую рану ножом в горло, а в субботу, 6-го (18-го) июня, на базаре деревни Рештан (в 25 верстах от Кокана), другой приказчик, русский, некто Потулов, получил четыре сильных удара ружейным стволом по голове. Нападение на Потулова было произведено без малейшего вызова с его стороны, каким-то фанатиком, который открыто объявил, что убийством кафира желал приобрести награду в жизни за гробом, и с радостью готов быть казненным. Народ схватил преступника и передал его местному начальству.
На другой день этого происшествия, 7-го июня, в воскресенье утром приехал ко мне Келлер просить лекарства для бедного Потулова. Я не знал, что дать и что посоветовать. Раны были глубокие и притом на голове; раненый был в совершенном беспамятстве и с явными признаками горячечного состояния. При таком положении лечить больного нашему брату не доктору - страшно. Я посоветовал класть лед на голову, дал успокоительную примочку и прохладительное питье. Между тем известие о происшествии в Рештане быстро разнеслось по городу, был базарный день, народ заметно волновался, и Келлера на его пути из сарая ко мне ругали жестоко. Вдобавок рабочие его заведения, а их у Келлера было тогда до двухсот человек, выказывали явное неповиновение, а начальство стушевывалось и не принимало никаких мер. Келлер, рассказывая мне все это, был очень взволнован и объявил, что все его приказчики еще более поражены, чем он, и многие заявили желание возвратиться в Ташкент, видя, что здесь могут пропасть совершенно даром. Известия эти меня крайне озадачили. Сколь возможно, я старался успокоить Келлера и, кажется, он уехал от меня в лучшем духе, чем приехал. Я ожидал серьезного волнения в городе в тот же самый день, однако все прошло спокойно и у нас, в обычных занятиях, хотя наши татары сильно призадумались. На другой день утром явился ко мне посланный от мехтара просить меня к нему. По объяснению посланного, мехтар просил моего содействия, чтобы дружелюбно уладить с Келлером дело о нанесенных приказчику его Потулову ранах. Я велел седлать и тотчас же поехал с нашим хозяином, который вызвался меня проводить, так как кроме переводчика никого не было дома из людей.
Прием был чрезвычайно радушный, и, как водится по восточному обычаю, прежде чем говорить о деле, был продолжительный обмен самых кудрявых любезностей. Наконец мехтар рассказал о нападении на Потулова, нисколько не отрицая, что оно ничем не было вызвано.
- Преступник взят, - прибавил он, - и по приказанию хана скован по рукам и ногам. Как вы думаете, что надо с ним теперь делать?
- Поступить по закону, - отвечал я, - ни Келлер, ни я, да и никто не будет в состоянии сказать что-либо против вас, если преступник будет наказан по законам вашим.
- По шариату у нас сумасшедшие не наказываются смертью, а у него признаки помешательства.
- Достоверны ли они? - возразил я.
- Тем не менее, - продолжал мехтар, как бы не слыхав моего замечания, - хану угодно казнить преступника смертью в первый базарный день, чтобы показать всем, как он дорожит дружбой русских и как наказывает всякое на них нападение. Можно даже будет отдать его Келлеру, если тот сего пожелает. Пусть он с ним делает, что ему угодно. Только одно было бы желательно, чтобы не увозили раненого в Ходжент, как о том мне объявил сегодня помощник Келлера. Хан даст своего доктора, велит отвести хорошее помещение, хоть целый дом; даст денег на лекарства, сколько нужно. Одним словом, мы сделаем все, что только возможно для выздоровления и успокоения больного, который и без того, как я слышал, чувствует себя сегодня гораздо лучше. Я именно о том и хочу просить вас, - прибавил мехтар, - уговорите, пожалуйста, Келлера оставить Потулова здесь и не возить в Ходжент.
- Получив такой прием от хана и от вас, - отвечал я, - я не могу отказать в моем содействии, как оно ни слабо, но никак не для того, чтоб оставить Потулова здесь, и нахожу, что вы напрасно этого желаете. Сохранение здоровья больного, может быть, даже самой жизни его, зависит от перенесения в Ходжент, где есть доктора и лекарства, чего здесь, в Кокане, нет.
Мехтар, видя, что я не соглашаюсь на этот пункт, стал просить меня убедить Келлера удовольствоваться удовлетворением, какое хан назначил, и вообще уладить это дело так, чтобы жалоб не было.
Я согласился ехать, но прежде заявил надежду, что мехтар примет свои меры, чтобы мы, русские, вперед не только не подвергались в Кокане такого рода покушениям на нашу жизнь, как несчастное происшествие с Потуловым, но и были ограждены от оскорблений, которые мы встречаем всякий раз, как выходим на улицу, и, в доказательство последнего, привел пример Келлера.
- Мы предупреждали Келлера, - отвечал мехтар, - чтоб он и его приказчики иначе не ездили по деревням, как взяв с собой одного из наших людей; он ездил один и слышал брань. Везде есть люди дурные, а у нас в деревнях еще не привыкли видеть русских.
- Я говорю о Кокане городе, - возразил я, - и в этом случае тем более верю Келлеру, что сам на себе испытал неоднократно, как в Кокане ругают русских.
- И хан, и я, - возразил мехтар, пожимая мне руку, - будем вам очень благодарны, если вы съездите в сарай и дадите мне ответ.
Я отправился, взяв с собою двух чиновников, которые должны были сообщить мехтару результата моего посольства. В сарае я нашел Келлера и всех русских приказчиков в большом волнении. Накануне вечером, при раздаче ужина, рабочие открыто взбунтовались, переломали всю посуду, и только вследствие вмешательства полиции дело обошлось без серьезных последствий. Положение Потулова было далеко не так утешительно, как о нем отзывался мехтар. Полный упадок сил, беспамятство, лихорадочное состояние и некоторое нагноение, начинающее показываться на глубоких ранах, предвещали скорый дурной исход, притом больной был слабого, болезненного сложения. Об удержании его в Кокане не могло быть и речи, напротив, я посоветовал Келлеру отправить его немедля в Ходжент, это была единственная надежда на его выздоровление. Когда же я заговорил о мехтаре, тут посыпались со всех сторон самые нелестные отзывы об этом сановнике, отказывавшем им прежде во всякой помощи и всегда сладком на словах, на деле оказывавшем им во всем противодействие. Не без труда убедил я всех, что теперь не время считать старые грехи, и необходимо позаботиться об их безопасности и о предупреждении случаев, подобных происшествию с Потуловым и вчерашнему бунту. После долгих рассуждений, следующий ответ был передан мехтарским чиновникам, с невозмутимым спокойствием проглотившим во время разговора изрядное число чашек зеленого чая: Келлер не имеет никакого права ни требовать, ни назначать никакого наказания виновнику в неслыханном нападении на Потулова - это дело законов. Также не имеет права требовать вознаграждения за увечье Потулова - это дело его самого, если выздоровеет; а если умрет - его родственников, и вообще русского правительства. Он же, Келлер, просит мехтара о том, о чем всегда просил: о назначении караула к сараю, в котором занимается и в котором у него сложено до четырех тысяч пудов коконов, стоящих по крайней мере пятьдесят тысяч рублей и принадлежащих его доверителям. Видя строптивость своих рабочих и волнение, царствующее в народе, он постоянно опасается разграбления или поджога.
Чиновники спросили, сколько нужно людей; условились, что четырех довольно, и я уехал домой. В нескольких шагах от сарая, несмотря на присутствие чиновников мехтара, какой-то прохожий с громкими ругательствами замахнулся на меня камнем, его кто-то удержал. Оба чиновника объяснили мне, что это сумасшедший, и вызвались проводить меня, но просили ехать поскорей. Крупною рысью поехали мы по базару домой; во всю дорогу, сколько я мог заметить, только и видны были сердитые и дерзкие взгляды.
Посещение сарая произвело на меня весьма тяжелое впечатление. Заметно было, что враждебное брожение гуляет по народу: при таком настроении достаточно было какого-нибудь незначительного случая, чтоб это брожение высказалось грабежом сарая и убийством всех там живущих русских. В доказательство способности коканского городского населения к уличным революциям, можно указать на тот факт, что в продолжение пятидесяти лет, предшествовавших взятию Ташкента русскими, в Кокане было восемьдесят ханов. Редкая перемена правления происходила без грабежей и убийств. Собственно мы в данном случае вряд ли подвергались серьезной опасности. Притом Потулов был первый русский, на которого открыто напал сарт в Кокане. Прежде, особенно в первое время приезда в Кокан русских купцов, они подвергались не только самым грубым ругательствам, но в них кидали грязью и каменьями, однако из-за угла, открытого же нападения никогда не было.
Происшествие с Потуловым принадлежит к такого рода фактам, которые затягивали, так сказать, заставляли наше правительство расширяться к юго-востоку. Вопреки всему тому, что говорят иностранные журналы о глубоко задуманном плане действий на Востоке и исполняемом со строгою последовательностью, Россия распространялась почти по принуждению и против своей воли. Очень жаль, что у нас нет полной истории этого постепенного приращения нашего великого отечества с юго-восточной стороны. Всякий желающий ознакомиться с этим предметом должен довольствоваться отрывочными и разбросанными сведениями, которые мало кому известны. Только громкие подвиги генерала Черняева, и особенно впечатление, произведенное ими в Англии, обратило внимание русской публики на наши среднеазийские приобретения. Прежде о них не знал почти никто, хотя в этой дальней стране и до Черняева свершались подвиги, ничем не уступающие тем, которые прославили Варрен Гастингса и Клейда в Английской Индии, и известные всей читающей нашей публике; укажу хоть на Узан-Агачское дело. Я этим нисколько не хочу уменьшить достоинство генерала Черняева, напротив, я нахожу, что он недостаточно оценен у нас. Довольно прожить хоть месяц в этом крае, чтоб убедиться, что имя его еще живо в памяти туземцев не только нашего Туркестана, но и Кокана, и вообще в Средней Азии. Черняев в своих успехах много обязан тому обаянию, которое он умел внушить туземцам и которое живо сохранилось до сих пор. [У нас в России думают, что на Востоке власть должна быть окружена некоторым ореолом. Это, говорят, необходимо, чтобы подействовать на воображение азиатцев. Мне кажется, что эти ходули совершенно не нужны. Черняев, который держал себя чрезвычайно просто, оставил такое имя в Средней Азии, с которым может равняться только разве имя Ермолова на Кавказе. Впрочем, и Ермолов был также очень прост в своей официальной жизни]. Он располагал ничтожными силами, однако с горстью людей он не только умел брать многолюдные города, но и удерживать их в полном и совершенном повиновении. Имя его до сих пор сила в Средней Азии. Но и до него были скромные деятели, которые много работали русскому делу в этом отдаленном и неизвестном крае. Я упомянул о Узан-Агачском сражении. Позволю себе рассказать о нем со слов приятеля моего Евграфа, который тогда был помощником начальника коканской артиллерии.
Вскоре после взятия Верного (Алматы), осенью 1860 года, коканское правительство вознамерилось отнять его у русских и послало сильную армию под начальством Кан-Агата против этой еще не вполне отстроенной тогда крепости. Армия состояла из восьмидесяти тысяч пехоты и кавалерии при 40 орудиях. Подходя к укреплению Кастек, Кан-Агат не хотел останавливаться для такого ничтожного пункта, в котором был весьма слабый гарнизон, и, пройдя несколько верст далее, расположился лагерем. Вечером, в ставке коканского военачальника был собран военный совет, все бии и начальники собрались на нем и наполняли всю обширную палатку. Кан-Агат послал за Евграфом.
- Скажи, пожалуйста, - обратился он к нему, - выйдут ли к нам навстречу русские, или запрутся в Алматах?
- Я думаю, что выйдут, - отвечал Евграф.
- Дай руку, - с живостью возразил Кан-Агат, и крепко пожал руку Евграфу. - Ты не мог мне сказать ничего более радостного.
Кроме рукопожатия, Евграф получил от Кан-Агата богатый халат и десять червонцев. Предсказание Евграфа сбылось. Комендант Верного подполковник Колпаковский выступил из укрепления навстречу неприятелю с отрядом, состоявшим из двух рот пехоты и двух сотен казаков при четырех орудиях. Такой отряд против такого многочисленного неприятеля. Предположим, что из восьмидесяти тысяч человек, вышедших из Кокана, у Кан-Агата осталась всего половина в строю, но и с этою силой он мог легко раздавить Колпаковского. Русские, однако, подвигались вперед, сформировали каре, с пушками по углам, и… но я не военный и, к несчастию, не умею передать той картинности, с которою Евграф рассказывал мне это событие. Достаточно сказать, что Кан-Агат был разбит наголову под Узан-Агачем, и вся многочисленная его армия уничтожена. Случись такое блестящее дело у англичан или французов, вся Европа знала бы о нем, а у нас никто, я думаю, и не заметил его. Но возвратимся к Кокану.
Волнение в народе было далеко не вымышленное, хотя местные власти отвергали его, и даже наш хозяин пытался нас уверить, что все спокойно как всегда. Я уже упомянул, что наше заведение вывода было в соседнем доме; этот дом отделяла от нашей квартиры узенькая, пустынная улица, по которой приходилось сделать тридцать или сорок шагов до ворот заведения. Прежде мы никогда никаких неприятностей не имели на этой улице при частых наших посещениях; теперь же и на этом коротком пути начали долетать до нашего слуха привычные ругательства. Приходилось ходить вооруженными. Я воспользовался этим обстоятельством, чтоб и со своей стороны подействовать на коканское правительство, которое, очевидно, хотело замять все дело Потулова. Я вполне убежден, что оно глубоко сожалело о случавшемся и готово было дать всякое требуемое удовлетворение, но, с другой стороны, оно связано народным фанатизмом, которого оно побаивается, нет сомнения, и вместе до известной степени разделяет его. Что бы ни говорили коканские сановники, но в глубине их сердец кроется желание выгнать нас, неверных, из Средней Азии; у байгушей [байгуш - бобыль, голыш], в народе это желание высказывается открытее, вот вся разница. В Кокане от некоторых моих благоприятелей я слышал такого рода рассуждения: «В открытом поле мы не можем устоять против русских, но малою войной мы вам много можем сделать вреда». В заключение упоминали как будто всколзь: «Кашгар был сто лет под властью китайцев, однако теперь освободился». Речь обыкновенно оканчивалась дружескими заявлениями: «Мы любим русских» и пр. Не думаю, чтоб эта скрытая и весьма понятная ненависть могла быть предметом серьезных опасений со стороны нашего туркестанского начальства, тем более что если Кокан увидит и убедится, что мы нисколько не намерены его покорить и присоединить к нашим владениям, его интерес подпасть нашему влиянию, которое более усиливает, чем ослабляет его правительство. Тут, как и прежде, могу только повторить, что постоянное пребывшие в Кокане русского резидента было бы крайне желательно не только для безопасности наших купцов, но и для руководства самим коканским правительством.
Ругательства прохожих во время наших частых переходов из квартиры в заведение и обратно были отличным предлогом, чтобы заявить коканскому правительству о недостаточности нашей безопасности и просить о принятии мер. Я обратился к нашему хозяину с просьбой съездить к наибу и просить, чтобы нам дали военный караул, который я предлагал содержать на свой счет во все время своего пребывания. Наиб, нечто вроде великого визиря в коканской административной иерархии, считается помощником хана и вместе военным министром. Мурза-Керим, который знал, что выставляемая мною причина ругательств вполне справедлива, отправился в тот же вечер и вернулся с ответом, что наиб доложит хану, без дозволения которого нельзя давать солдат, и завтра даст ответ.
На следующий день, во вторник, 9-го июня, утром мимо нашей квартиры провели преступника, ранившего Потулова. Его вели всеми главными улицами города, окруженного большим количеством солдат. И все время на пути двое палачей били его палками по обнаженной спине. При этом на главных городских пунктах был прочитан приказ хана, в коем объяснялась причина наказания и объявлялось, что если Потулов умрет от полученных ран, то преступник будет казнен смертью. Я не выходил смотреть, но люди наши, видевшие экзекуцию, говорили что спина была сильно избита. Мимо сарая его проводили два раза, и впоследствии от приказчиков Келлера я узнал, что наказанный был действительно тот самый, который ранил Потулова. Удовлетворение, значит, было дано; притом все прошло мирно и спокойно, благодаря тому, что наказание было сделано не в базарный день, а то вряд ли оно обошлось бы без серьезных волнений.
Часу во втором приехал ко мне секретарь мехтара и от его имени предложил джигита, который бы постоянно у нас жил и охранял нас дома и во время наших поездок. Насчет военного караула, которого я просил, мне было объяснено, что его дать нельзя, ибо чин нашего домовладельца так велик, что в его дом ставить солдат закон запрещает. Мне бы следовало настоять на своей просьбе и поехать самому к наибу; но нам оставалось так мало времени жить в Кокане, что не стоило хлопотать, тем более что преступник, ранивший Потулова, был наказан, и, что всего важнее, наказание обошлось без всяких беспорядков. Я согласился принять джигита, и мы разговорились с секретарем, причем, как водится, им было выпито несколько стаканов чаю. Секретарь был в очень веселом расположении духа, совершенно противоположном тому, в котором я его видел накануне, когда он мне показался таким тихим и несколько даже грустным. Очень понятно, мы говорили о недавнем происшествии с Потуловым; секретарь с полною уверенностью отвергал, что в Кокане может быть хоть один человек, который бы осмелился ослушаться ханского приказа и даже отклониться от его исполнения; потом пошли рассуждения, что сарайские, то есть Келлер и его приказчики, сами виноваты, что их не любят, а что вот-де я, сейчас видно, таксырь (большой человек), от этого меня все любят и мне в Кокане никогда никто слова оскорбительного не скажет. Я отвечал, что, несмотря на лестные его отзывы, столько наслышался брани в редкие мои поездки по городу, что не хочу более выезжать из дому. Притом я заметил, что не понимаю причины нелюбви к сарайским, они делают свое дело, и на них только тогда могли бы жаловаться, если б они не платили за покупаемые ими вещи; напротив, они за все платят, и платят дорого, следственно, приносят одну пользу вам. Секретарь пустился в длинные уверения, что слышанные мною ругательства относились не ко мне; если же и нашелся какой-нибудь дурной человек - всюду они есть - то теперь при джигите ничего подобного никогда не будет. Мехтар поручил ему просить меня ездить всюду, куда я только пожелаю; причем секретарь как бы всколзь сказал: «Если же вы согласились бы переменить ваше платье и надеть наше, которое так удобно для лета, то положительно вы нигде ни от кого дурного слова не услыхали бы».
- Потулов был одет по-кокански, - отвечал я, - однако это его не спасло от нападения.
Секретарь, вместо того чтоб ответить на мое замечание, очень ловко переменил разговор, напомнив мне, что в начале нашего пребывания приказчики Келлера очень дурно поступили с моими на одном базаре и даже жаловались на меня мехтару, и посему мне не след за них так горячо заступаться. Действительно, было такое происшествие; надо заметить, что азиатцы вообще очень искусные дипломаты в своих разговорах.
Днем вторника окончилось тревожное состояние русской небольшой колонии в Кокане. Не только водворилось полное спокойствие в городе; но ругательства совершенно прекратились, и во время наших вечерних прогулок, мы никакой брани не слыхали более. Чрез наших приятелей мы узнали, что в городе прошли слухи о нападении одного русского отряда на коканских киргизов. Я не поверил этому; но казалось, что действительно было что-то похожее. На прощальном визите у мехтара я от него самого услышал официальное подтверждение этого слуха, и подтверждение, сделанное с некоторою торжественностью. Мехтар выслал из комнаты всех присутствовавших, и, оставшись один со мною и с переводчиком, передал мне, что, действительно, русские отбили большое количество скота у киргизов, подданных хана, и взяли многих в плен. При этом он спрашивал мое мнение. Я высказал, что по своему частному положению не имею никакого значения пред туркестанским русским начальством, причем надо знать все обстоятельства дела, чтоб иметь возможность судить: и по сим двум причинам я бы желал отклонить от себя заявление какого-либо мнения. Мехтар настаивал в самых дружеских выражениях; чтобы покончить этот разговор, я ему высказал полное убеждение, что нападение нашего отряда не могло быть иначе как вследствие каких-либо причин или поводов, поданных самим коканским пограничным населением. «Вам самим известно, - прибавил я, - генерал-губернатор питает самые дружелюбные чувства к хану и его подданным, обратитесь к нему, если нападение ничем не было вызвано и это одно только недоразумение, то вы наверное получите удовлетворение; если же была какая-нибудь причина со стороны ваших подданных, то постарайтесь сами ее отстранить». Мехтар удовольствовался моим объяснением, и мы расстались с ним при долгих дружественных заявлениях с обеих сторон.
Несколько часов спустя мы выехали из Кокана. Это было в понедельник, 15-го июня, вечером. Часть наших знакомых нас провожала до ворот города; некоторые хотели даже ехать еще дальше, до первой деревни; не без труда отклонили мы это предложение и распростилась со всеми в самых городских воротах. […] Ехали мы по той же самой дороге, за исключением последнего перехода в ханстве, где мы изменили путь и держались ближе к Сырдарье. На этом переходе мы сделали привал в пограничной коканской крепости Махрам, одном из самых красивых мест, мною виденных в Кокане. В середу, 17-го июня, утром мы въехали в Ходжент и не без удовольствия увидали наших солдат. […]
Кн. Дм. Д-ой
3-го октября 1870