Пять недель в Кокане (1870). 4/5
Д. Н. Долгоруков. Пять недель в Кокане // Русский вестник, 1871, № 1.
Другие части: [1], [2], [3], [4], [5].
Размотка шелка при помощи самопрялки. Из «Туркестанского альбома» (1871-1872)
После официальных визитов первых дней нашего пребывания в Кокане, началась для нас тихая, трудовая и весьма однообразная жизнь. В небольшом, близком от нашей квартиры доме, принадлежащем также нашему хозяину, мы в другой же день по приезде начали возводить необходимые помещения для вывода семени шелковичных червей. Сам по себе дом был очень мал; но два большие двора представляли много удобства для возведения временных построек. К несчастию, мы приехали слишком поздно, через несколько дней коконы должны были появиться уже на базарах, а потому, имея пред собою всего какую-нибудь неделю, мы принуждены были ограничить свою собственную деятельность выводом только части всего предполагаемого семени, поручив произведение остальной нашему главному приказчику Хаким-джану. Он должен был покупать коконы и раздавать их туземцам для вывода, разумеется, под нашим наблюдением. Но и для того, что мы предполагали сами сделать, требовалось много приготовлений, и мы проводили весь день в наблюдениях за работами. Хотя избранный мною способ вывода был чрезвычайно прост, но он был неизвестен в Кокане, и потому постоянные объяснения и надзор были необходимы, причем наше незнание языка и необходимость для каждого замечания прибегать к переводчику немало затрудняли все дело.
Выводка червяков. Из «Туркестанского альбома» (1871-1872)
В России мало знакомы с червеводством, притом в Москве, Петербурге, также и в Ташкенте, мне привелось слышать многие суждения о сем предмете, которые, по моему убеждению, крайне несправедливы; посему считаю необходимым подробно рассказать, почему я приехал в Кокан, и потом изложить мое мнение о выводе семени шелковичных червей в Центральной Азии.
В Италии, вследствие болезни шелковичного червя, очень высоко ценится семя этого полезного животного, привозимое из стран, в которых нет болезни. В Русском Туркестане, Кокане, Кашгаре, Хиве, Бухаре и вообще на всем возвышенном среднеазийском плато, до сих пор не было и признаков эпидемии, которая вот уже двадцать почти лет опустошает червекормильни не только Европы, но Китая, Малой Азии, Персии и Кавказа. В последние годы в Италии и на юге Франции употребляли и употребляют в громадном количестве семя из Японии, но коконы, выходящие от этого семени, хотя дают шелк превосходного качества, но так мало, что вывод их едва ли годен. Вследствие сего многие итальянцы пыталась проникнуть в Центральную Азию. Между прочим, в начале шестидесятых годов проехали чрез Россию в Бухару трое итальянцев, которые там были арестованы, и только по счастливому стечению обстоятельств было освобождены из плена московским купцом и почетным гражданином М. А. Хлудовым. В 1869 году, более счастливый их соотечественник, некто Дюген Барбьери из Брешшии, поехал в Ташкент, получил не только позволение, но даже содействие нашего правительства, и в Ходженте вывел и купил около тысячи фунтов семени шелковичных червей, каковое в конце года благополучно доставил в Италию. Познакомясь с этим фактом, прошлою зимой в Италии, я также случайно узнал настоящей и верный расчет поездки Барбьери. Дело оказывалось весьма выгодным, и я решился попытать счастье и отправиться для вывода семени в такой отдаленный край. Продолжительное пребывание в Италии и занятие червеводством в продолжение многих лет достаточно ознакомили меня с этою частью. Оставалось узнать о самом крае, это оказалось весьма трудным. Новейших описаний новоприобретенных наших владений, за исключением упомянутой уже мною книги П. И. Пашино, нет. Из иностранных только Вамбери, но этот путешественник был на юге Центральной Азии, и не достигнул настоящих наших границ. Затем можно упомянуть о некоторых статьях гг. офицеров, рассеянных в журналах последних годов, но они большею частью мало знакомят с краем и его производительностью. Приходилось ехать почти на авось, и искать сведений в Петербурге.
В марте я был в Петербурге, где в Азиатском департаменте Министерства иностранных дел нашел весьма любезный прием. На мой вопрос: могу ли я заняться выводом семени шелковичных червей в нашем Туркестане, г. директор мне объяснил, что все дело зависит от местного начальства, то есть от туркестанского генерал-губернатора, и что, по его мнению, г. генерал-губернатор не только дозволит мне вывод семени, но даже окажет свое содействие, ибо, сколько известно, генерал-адъютант фон Кауфман противится тому, чтоб это выгодное производство попало в руки иностранцев, но русскому - путь чист. При этом я узнал случайно в Петербурге, что многие миланские торговые дома заявили желание заняться этим делом, но получили отказ. Эти известия меня несказанно обнадежили, и я отправился в дальнейший путь.
Приехав 30-го апреля вечером в Ташкент, я тотчас же узнал весьма неутешительные вещи. Дело в том, что известия о выгодах, полученных Барбьери от продажи в Италии семени, вывезенного им из Ходжента, пройдя чрез Европу, Россию и Киргизскую степь, так выросли дорогой, что, достигнув Ташкента, произвели сильное впечатление на местное население, и посему побудили туркестанское начальство принять следующую меру: дозволяется к вывозу только четыре тысячи фунтов семени шелковичных червей, с уплатой в пользу казны двадцати рублей пошлины с фунта. Определенное количество было уже распределено между разными лицами без остатка. Мера эта, принятая только в апреле, никак не могла быть известною в Петербурге в мою там бытность.
Само предприятие, при новоустановленной пошлине, являлось едва выгодным, а потому никак не обусловливало такого дальнего и трудного путешествия. С другой стороны, сделать три тысячи верст по весенней распутице на перекладных, частью в санях, а потом в тарантасе, потерять столько времени и претерпеть столько неприятностей и лишений на пути для того, чтобы вернуться ни с чем, становилось жутко. Я решился всеми средствами хлопотать о дозволении мне заняться выводом и вывозом семени хоть в малом объеме. На мое счастье, приехавшему несколько дней ранее меня в Ташкент г. Мозеру было дозволено произвести две тысячи фунтов сверх уже розданных четырех, но произвести их в Бухаре, куда он и отправился вместе с посольством полковника Носовича. При этом должен сказать, я нашел в главном начальнике края человека сострадательного, принявшего участие в моем горестном положении. Мои хлопоты увенчались успехом, мне было дозволено вывести до тысячи фунтов семени в Коканском ханстве, под условием уплаты двадцатирублевой пошлины. Кроме того, г. генерал-губернатор был настолько добр, что рекомендовал меня коканскому посланнику в Ташкенте и дал мне письмо к хану. Вот каким образом попал я в Кокан. […]
Еще не совсем была готовы возводимые нами постройки, как коконы появились на коканском базаре в большом количестве, и пришлось начать их покупку. Для большего удобства и для сокращения занимаемого ими места, мы нанизывали отбираемые для вывода семени коконы на длинные нити. Это простое дело шло у нас не совсем удовлетворительно, так как рабочие, употребляемые нами, были совершенно непривычны к этого рода занятиям. В Кокане, как и в Италии, червеводство находится в руках женщин; мужчины занимаются только заготовлением листа, подвозом его, продажей кокон на базаре, а некоторые и шелкомотанием. Большинство из них не имеет даже понятия, что из кокон выходят бабочки; а отличать в них самок от самцов положительно вначале никто из наших рабочих не знал, хотя многие из них были нам рекомендованы как уста (мастера) в деле червеводства. Вся работа приготовлений к выводу семени была отнюдь не замысловата: она состояла в сортировке кокон, нанизывании их, сохранении чистоты и хорошего воздуха в помещениях, где развешивались нити, и в разных мерах против муравьев, известных любителей семени шелковичных червей, тем не менее, приходилось быть неотлучно при работе и постоянно кричать и повторять сто раз на день одни и те же указания. Наскучив этими непрестанными повторениями, я решился заменить наших мужских рабочих женщинами. Сначала это казалось возможным; наш хозяин обещал набрать опытных старух, которые согласятся работать на наших глазах. Когда же пришлось перейти от слов к делу, оказались непреодолимые препятствия. После длиннейших, как всегда на Востоке, переговоров, мы получили следующий ультиматум прекрасного пола: они согласны заняться уходом за коконами, бабочками и всем делом, но с условием, чтобы никто из нас никогда при них и носу не показал на заведение. «Таков закон, - прибавил от себя хозяин, - женщины у нас не могут показываться с открытым лицом кафирам». Отказаться от наблюдения мы не могли, и переговоры с прекрасным полом не привели ни к какому результату.
Благодаря помощи нашего хозяина, мы наконец добились, что работа пошла довольно успешно. После некоторого времени между рабочими оказались расторопные и хорошие малые, особенно из молодых; мы их удержали, поощрили возвышением заработной платы, а тех, которые были похуже, уволили, заменяя новыми, и таким путем достигли довольно успешного хода занятий, не прекращая, впрочем, наших личных постоянных наблюдений. Надо сказать, что коканцы, сколько я мог заметить, довольно понятливый и переимчивый народ. Не всегда, бывало, случался переводчик под рукой, и часто приходилось объясняться жестами, дополняя их немногими сартскими словами, который я выучил. Но редко случалось, чтобы не поняли. Притом это народ довольно самолюбивый: с ним криком и бранью ничего не сделаешь, необходима некоторая мягкость обращения, соединенная с настойчивостью. Одно что в них не совсем приятно поражает нашего брата-европейца, - это фамильярность в обращении, которая, впрочем, нисколько не мешает делу. Рабочее сидят около вас, нисколько не стесняясь, даже ощупают ваши сапоги или куртку, если она уж очень их заинтересует; но тут же со всех ног бросятся исполнить малейшее ваше приказание или даже предупредят его. По окончании нанизывания кокон, когда число рабочих уменьшилось и остались одни лучшие, дело у нас шло весьма отчетливо и с большим порядком.
Рабочее, поденщики, большею частию нам стоили один или полтора кокана, то есть 20 или 30 к. сер. в день. Впоследствии я узнал, что туземцы платят менее. Это понятно, и всюду так: постоянные жители всегда живут дешевле новоприезжих. Пища рабочих у нас состояла из пяти пшеничных лепешек (по 1 к. каждая) на человека, затем утром им варили в котлах кирпичный чай, приправленный молоком, бараньим салом и солью; в обед они получали по чашке навара из баранины, а вечером, по окончании работ, пилав, - последний очень вкусный. Местные жители кормят поденщиков только два раза в день, и в оба раза дают по лепешке и по чашке каши, сделанной из рису и гороху на воде.
В наблюдениях за работами проходил весь день, и чем далее подвигалось время, тем становилось жарче. Правда, на дворах устроенного нами заведения было несколько тенистых талов, даже широкий арык протекал на одном из них; тем не менее с каждым днем жара становилась более утомительною, особенно между двумя и четырьмя часами пополудни. В 11 часов утра, в комнате с затворенными с утра ставнями, бывало 26° Реомюра [33°C - rus_turk]. Притом, кроме моего зятя, мы все много терпели от мошек и делающейся вследствие их укушений некоторого рода чесотки. Наконец, и освежающий арык не всегда бывал в одинаковом положении: неделю он шел проточным, глубоким; в следующую же превращался в стоячий пруд, в котором под конец недели на дне едва было немного грязной воды. Вода входит большим арыком в Кокан, и поочередно, по неделе, поливает одну половину города. Она всегда мутна, а во время полевых работ просто грязна; мы ее решались пить не иначе как вскипятивши в самоваре; но коканцы ее пьют безо всяких приготовлений, с наслаждением, уверяя, что она удивительно полезна от всех болезней. По всему вероятию, вода [служит] главною причиной встречающегося почти у всех коканцев зоба. Собственно климат в Кокане очень здоров. Я могу тем более об этом судить, что благодаря взятой со мной походной аптеке прослыл за доктора и имел почти ежедневно пациентов. [Всего чаще встречал я гастрические лихорадки, которые очень удачно излечивал или одной сернокислою хинною солью (sulfate de quinine), или дав предварительно рвотное. Мне кажется, они происходили от чрезмерного употребления фруктов]. В Кокане, как и во всей Средней Азии, удивительная сухость воздуха: с половины апреля до конца сентября дождь - величайшая редкость; рос же никогда не бывает.
Благодаря нашему любезному хозяину, мы получили возможность вечером подышать чистым воздухом, что было большим утешением после дня, проведенного с рабочими. У него был большой сад в самом конце города, к Наманганским воротам. Верхом отправлялись мы туда ежедневно после окончания занятий, и там под сенью больших урюковых деревьев пили чай; возвращались домой поздно и всякий раз с запасом вкусного урюка, которого в саду было множество всяких сортов. Сначала наши поездки происходили безо всяких приключений; вероятно, городские жители, видя почетный прием хана, приняли нас за великих людей; но потом к нам попривыкли, увидали, что мы простые смертные, и даже работящие, и со временем редкая поездка обходилась без ругательств от встречаемых нами туземцев. Переводчик наш Султан не охотно нам переводил эти приветствия. «Не хорошо, дрянной народишко, вздор говорят, собаки», - вот, большею частию, что мы могли от него добиться. Несколько раз, впрочем, случалось нам услыхать и чисто русское крепкое словцо. Очевидный признак, что русские пионеры оставили некоторый след своего пребывания в этом крае. Все эти заявления неприязни, возбуждаемые нами, изъявлялись, впрочем, весьма сдержанно и всегда нам вслед, после нашего проезда; мы на них не обращали никакого внимания, продолжали свои ежедневные прогулки и даже расширяли их, осматривая разные части города пред поездкой в сад. Наш почтенный хозяин сильно обеспокоился таковыми манифестациями коканской публики. Как-то в разговоре мы ему упомянули о них.
- Узнает хан, - говорил он нам озабоченно, - очень рассердится. Вы его гости, вас надо почитать, а они ругают. Кто будет ругать, если его поймают, будет сильно наказан. Я вот скажу мехтару.
Мы убедительно его просили никому ничего об этом не говорить, но, кажется, он не послушал нас, ибо вскоре после этого разговора ругательства прекратились; но мало-помалу опять начались по-прежнему, несмотря на то, что кроме переводчика нас с тех пор всегда сопровождали двое слуг нашего хозяина. Оба они заслуживают, чтобы с ними познакомить читателя.
Старший был ташкентский сарт, человек лет под сорок, звала его Муса-ходжа. Он давно служит у нашего хозяина и с ним был в Мекке, откуда они возвратилась чрез Триест, Вену и Петербург. Путешествия его довольно развили. Он знал немного по-русски, но, впрочем, не настолько, чтобы с ним можно было разговаривать без переводчика. Я редко видел более смышленого и предупредительного слугу. В два-три дня он узнал все, что нам нужно, и предупреждал всякое приказание. Другой был молодой конюх, по имена Риза, лихой наездник и удивительно понятливый малый. Не прошло недели как мы приехали, и Риза уже с замечательною отчетливостию говорил целые фразы по-русски. Оказалось, что по вечерам наш русский человек, Петр Варфоломеев, давал ему уроки. Раз я их застал за этим занятием; причем учитель заливался громким хохотом. Я просил продолжать.
- Окно, видишь: окно, так и называется: окно, - внушительно и несколько строго говорил Петр.
- Окно, - повторял Риза.
- А это дверь, слышь, дверь, - продолжал Петр, указывая на предмет.
Риза повторял.
- Ну, теперь, - еще с большею строгостию спрашивал Петр, - как это называется? и он указывал на дверь или окно. Если Риза отвечал верно, то смех Петра долго не прекращался.
- Если бы не бегал по коммиссиям, а был бы постоянно только со мной, - с глубоким убеждением говорил Петр, - я бы его скоро выучил отлично говорить по-русски.
Действительно, бедный Риза был занят целый день. Хотя были и другие люди, и конюхи, но по двору только и слышно было со всех сторон: «Риза, Риза!», и проворный Риза через минуту летит, бывало, купить что-нибудь на два чоха (½ коп. сер.), или тащит что-нибудь, и все бегом. В наши вечерние прогулки он гарцовал всегда впереди, а Муса-ходжа составлял арриергард. Последний относился с большим негодованием к нашим ругателям. Иной раз едешь себе спокойно, ничего не замечая, как вдруг Муса-ходжа быстро повернет лошадь, и ну громко и запальчиво объясняться с каким-нибудь прохожим. Что такое? Что случилось? Что он там сказал? - «Ничего, - отвечает всегда Муса-ходжа, скорчив грустную физиономию, - яман (дурной) народ, необразован».
Действительно, народ необразован в Кокане, к несчастию, и не один народ. Высших классов нет, то есть они есть, но по своим вкусам, образу жизни, идеям, образованию, они ничем не отличаются от низших. Побогаче, следственно, дом больше, баранина чаще подается, есть лошади, лишняя жена и где-нибудь в сундуке мешок или мешки с деньгами; вот вся разница; есть исключения, но чрезвычайно редко. Даже в высших богатых классах часто встречаются люди, не умеющие читать и писать; да и к чему; главное - знать на память несколько мест из Корана, и чем больше, тем лучше. Один из наших частых посетителей, богатый землевладелец около Рештана, слыл за одного из самых ученейших людей в Кокане, и к нему все прочие относились всегда с некоторым уважением. Ученость эта состояла в том, что он знал на память весь Коран. Образованнейший класс в Кокане, как и во всей Средней Азии, - духовенство; в его руках находится и народное образование. Между прочими, к нам хаживал часто один молодой мулла, окончивший курс в главном медресе города. Не без труда добились мы от него, в чем состоят его занятия, на тягость которых он непрестанно жаловался. Сначала он на все наши вопросы твердил один ответ: «Мне не много остается, я уже выучил семь книг; теперь учу восьмую, и когда выучу, мне останется всего две». Оказалось, что все десять книг были толкования на Коран, а учение состояло в заучивании на память. Духовенство, имея в своих руках училища, мечети и медресе, к которым приписаны большие имения, имеет громадное влияние не только на народ, но и на само правительство. Влияние это весьма враждебно нам, что очень понятно; мы на Востоке представители европейской цивилизации, столь противной мусульманскому застою, на котором зиждется не только влияние, но самая жизнь и благосостояние духовенства. Кстати, объясню, что такое медресе. Оно не только высшее училище, приготовляющее молодых людей к занятию мест мулл, но вместе и странноприимный дом. В Кокане и вообще в Средней Азии есть обычай отказывать по завещанию некоторую долю своего имения медресе; это с течением времени скопило большие богатства при этих учреждениях, заведываемых духовенством, что не последняя причина его влияния, усиливающегося еще тем обстоятельством, что в руках духовенства находится также отчасти и все гражданское судопроизводство. […]
Познакомился я также в Кокане с другим представителем интеллигенции края, именно - с главным доктором хана. Много куриозов слышал я от него о лечении разных болезней; но всего любопытнее самый способ лечения, о котором не могу не рассказать. В Кокане доктор берется вылечить больного в определенное время; если он успеет, то получает по выздоровлении своего пациента условленную плату; если же нет, с него взыскивается штраф. Если же дело с высокопоставленным лицом, то, вместо штрафа, неуспех лечения может за собой повлечь лишение жизни самого доктора. Между прочим я спросил у своего собеседника, где он учился, предполагая, что он ответит: в Испаганской медицинской школе, снабжающей в настоящее время весь Восток докторами. Не тут-то было.
- Нигде, - отвечал он очень просто.
- Как же вы лечите? - продолжал я.
- У меня книга есть, - отвечал доктор с самодовольною улыбкой.
В сущности этот медик, как и прочие мною упомянутые представители восточной интеллигенции, ничем не отличался от любого рабочего, который на нашем заведении за полтора кокана в день нанизывал коконы. Есть своего рода хорошая сторона, когда народ представляет сплошную массу однородных и однокачественных элементов. Это так, но когда посмотришь на жизнь в Кокане, столице, главном город богатого и до сих пор ханства, ужаснешься при виде всеобщей пустоты и праздности. Коканец, если нужда не заставляет его быть поденщиком или работать, проводит весь день на улице, на базаре, в чай-хане, где он выпивает три-четыре чайника зеленого чая, слушает городские сплетни или рассказы какого-нибудь полоумного дервиша о дивных прелестях путешествия в Мекку, или смотрит по целым часам, как дерутся горные куропатки, любимое коканское удовольствие. Люди богатые расширяют круг такого рода зрелищ и смотрят на драку петухов, верблюдов, ослов и всяких других животных. Кроме этого, в Кокане, где, как во всех мусульманских землях, запрещено вино (при Малли-хане за употребление вина резали горло) [наши люди, впрочем, доставали без особых затруднений водку у коканских евреев, и водку очень хорошую; пьянство, хотя тщательно скрываемое, - существует в Кокане, как мне говорили многие], весьма распространено употребление опиума, хашиша и кукнары. Последнее есть настой на воде маковых головок сильно одуряющего свойства. Наркотически эти средства продаются открыто повсюду. Тем не менее надо сказать, что употребление их, по общественному мнению, считается порочным, и потому, хотя многие сему предаются, но все же это меньшинство, а большинство населения только праздно, можно сказать, лениво праздно. Надо посмотреть, с какою любовью ведут они переговоры о самом незначительном деле, и особенно как длинно. Ступайте на базар в рыночный день: толпы народа запружают площадь, ряды и соседние улицы; с трудом можно продраться. Наверное, не более одной десятой всех присутствующих продавцы и покупатели; остальные пришли так, поболтать, чайку выпить в обществе, и больше ничего. В Кокане базар три раза в неделю: каждый раз крестьянин-фермер, арендующий сад нашего хозяина, в который мы ездили каждый вечер, проводил целый день на рынке и вечером возвращался с нами домой. «Ну, что купил или продал?» - спрашивал я его постоянно. «Ничего, - отвечал он всегда с улыбкой, - тамаша (зрелище)». И таких, как он, большинство.
В русских кружках в Туркестанском крае мне не раз приводилось слышать громкие нарекания на сартскую лень и праздность, особенно в независимых Бухаре и Кокане; когда же речь заходила о тамошних порядках, то разговаривающие приходили в азарт и обыкновенно оканчивали следующим: «Дали бы мне командовать отрядом, я бы им показал», и пр. Желание приобретений на пользу и славу нашего великого отечества, нет слов, в высшей степени похвально; притом стоит хоть немного побыть в любом среднеазийском городе, чтоб убедиться, что завоевания в этом крае не связаны с особыми трудностями. Это все отлично - ну, а потом? Характер, самая жизнь здешнего народонаселения сложились веками, вследствие множества причин. Этого сразу не изменит ни завоевание и никакая реформа. Ну, положим, мы возьмем Кокан, Бухару, да и еще что-нибудь. Вместо беков в городах будут править уездные начальники, спрашивается: будет ли лучше от этого народ? разовьется ли он? и что всего важнее: выиграет ли от этого Россия? Сомневаюсь.
Кстати, позволю себе подробнее поговорить об этом предмете. Может быть, сочтут это неуместным; но я считаю своей обязанностью высказать свое мнение о столь мало известном в России, нашем Туркестанском крае. О нем судят по словам служащих лиц, отправляющихся туда с весьма натуральным и понятным желанием отличий; при этом, как всегда, местные интересы заслоняют общие. Поэтому, мне кажется, мнение человека постороннего может быть полезно, даже если оно и ошибочно. Я отнюдь не выставляю своих взглядов как безусловно верных, я ручаюсь только, что они основаны на добросовестном убеждении. Если ошибаюсь - да укажут и докажут мои ошибки.
Самое умеренное мнение, которое я слышал - это что мы должны идти вперед и остановиться только когда достигнем Амударьи; о нем только и поговорю, ибо не думаю, чтобы можно было серьезно толковать о мнении, полагающем один Тибетский хребет гор пределом наших завоеваний в Азии. Я сам полагаю, что Амударья - наша естественная южная граница, - но со временем. В настоящую же минуту нам следует остановиться. Мы еще не усвоили, не переварили сделанных завоеваний, даже и не приступили к сему. Между тем, Туркестанское генерал-губернаторство стоит России ежегодно шесть миллионов убытка. Цифра весьма красноречивая. Говорят, ее следовало бы уменьшить наполовину, ибо главный расход, войско, стоило бы около половины упомянутой цифры, если б оставалось в России. Положим, но и то убыток весьма значительный, и убыток, происходящий только от временного, так сказать, занятия края, без принятия каких-либо органических мер для укрепления его за Россией. При таком положении дел, мне кажется, было бы не совсем благоразумно приступать к новым завоеваниям, а следственно и к новым издержкам. Тем более что, подаваясь вперед, мы нисколько не обеспечены с тылу. Малейшее волнение в степи, и западное, самое кратчайшее сообщение с Россией перервано. События прошлого года это ясно показали. В прошлом году некоторые станции между Уральским укреплением и Фортом № 1-й были разграблены, и несколько казаков уведены в Хиву, и всякое сообщение перервано на довольно долгое время. К счастью, был всего один случай крупного убийства: около станции Джалавлы зарезали семь человек ремесленников, ехавших в Ташкент. Подобные случаи могут легко повториться. [Как недавно прочел случайно в «Голосе», они повторились, и повторились на тех же местах. <…>]. Мне кажется, при таковых обстоятельствах всякий найдет, что, прежде чем идти вперед, необходимо обеспечить правильное, безостановочное и вполне безопасное сообщение с внутренней Россией по наикратчайшему направлению. Возможность завоеваний всегда останется при нас; да, наконец, в них теперь нет и особенной надобности. Соседние с нами независимые государства, за исключением враждебной нам Хивы, то есть Бухара и Кокан, уже теперь во многом свободно подчиняются нашему влиянию, которое может быть легко еще и увеличено ловкою и энергическою политикой. Для полного же успеха нашего влияния на Востоке необходимо, чтобы наши соседи и вообще все среднеазийскне народы увидали на деле, что наше занятие Туркестанского края отнюдь не временное, как они полагают, а совершенно прочное, постоянное, вечное. Для сего необходима правильно устроенная русская колонизация. Сколько я знаю, мне кажется, наилучшие места для русских поселений - это правый берег Сырдарьи от Перовска вверх до Туркестана (Азрет); потом по реке Ярыси вплоть до Чимкента и Аулие-Атинского тракта. Затем, в Заревшанском округе в Мианкальской долине. Таким образом, население русских с двух сторон окончательно укрепило бы за нами весь край; предупредило бы в будущем всякие волнения между туземцами, находящимися под нашим подданством, волнения, которые при настоящем положении еще не раз будут проявляться при всяком удобном случае, и дало бы нам прочный базис для дальнейших действий в Средней Азии. Нет сомнения, колонизация потребует больших затрат, но затрат производительных и подающих надежду на безубыточное со временем для России удержание края. […]
Для успеха торговли необходимо облегчение доступа в Туркестанский край и полная безопасность наших купцов и промышленников, покаместь хоть в Бухаре и Кокане. Первое совершенно в руках местной администрации, второе может быть достигнуто только тогда, когда в обоих сих государствах наше правительство будет иметь постоянных резидентов и когда на эти должности будут выбраны люди, знающие край, деятельные, энергические, и в особенности такие, которые сумеют приобрести значительный авторитет у правительств, при которых будут аккредитованы. Наша торговля, нет сомнения, весьма усилилась и увеличилась в последнее время в Средней Азии, но вместе произошло странное явление: число русских торговых домов, ведущих торговлю в Средней Азии, не увеличилось, но скорее уменьшилось, зато количество ташкентских, коканских и бухарских купцов, ездящих для закупки товара в Оренбург, Нижний и даже в Москву, возросло чрезвычайно. Слышанное мною объяснение этого явления в Ташкенте от туземцев и подтвержденное в Оренбурге многими тамошними купцами, издавна занимающимися или занимавшимися торговлей в Средней Азии, мне кажется весьма правдоподобным: конкуренция уменьшила барыши этой торговли, тогда как, исключая Ташкента, риск неприятности и опасности остались те же, что и прежде. Водворение наших резидентов в Бухаре и Кокане принесет большую пользу нашей торговле, оградив безопасность наших купцов в сих двух государствах; притом оно еще более подчинит их нашему влиянию и через них откроет путь нашему влиянию и нашей торговле в другие, соседние с этими, независимые государства.
Итак, колонизация, облегчение доступа в Туркестанский край, привлечение в него русского населения и расширение нашей среднеазийской торговли [я не упоминаю о свободе торговли, так как Высочайше утвержденным мнением Государственного совета от 22-го апреля 1868 года, она уже дарована] деятельным усилением нашего мирного влияния вне наших границ, вот что необходимо для скорого и полного упрочения за нами новоприобретенного края; иначе мы еще долго будем стоять только лагерем в Средней Азии, тратя на это совершенно непроизводительно большие суммы денег. Знаменитый Талейран выразился где-то: «On peut s’appuyer bayonette, mais jamais s’asseoir dessus». Действительно, штыки могут открыть дорогу, приобрести страну и, наконец, охранить ее; но они бессильны устроить и органически укрепить завоеванное без помощи других, чисто мирных элементов.
В. В. Верещагин. Кокандский солдат. 1869-1870
Но возвратимся к Кокану и нашей там жизни. Однообразна была эта жизнь. Скучать, правда, было мало времени при постоянных занятиях; зато в длинные, жаркие, бессонные ночи часто одолевали грустные размышления обо всех милых сердцу, от которых очень редко достигали в Кокан отдаленные и запоздалые вести. Это, впрочем, ни для кого не интересно, и для читателя, я уверен, будет гораздо любопытнее познакомиться с одним нашим посетителем, почти каждое утро приходившим к нам вылить стакана два чаю. Он принадлежал к числу русских, бежавших из России вследствие разных причин и приютившихся здесь. Такоpвых прежде, до взятия Ташкента Черняевым, говорят, было очень много в Кокане, и их доставляла преимущественно соседняя Сибирь. Теперь, с отдалением наших границ на юг, бегство затруднилось, так что почти не слыхать о новых выходцах. Его звали Евграфом, а по-кокански Мусульман-кул; своей русской фамилии и отечества он, несмотря на все мои просьбы, ни за что не хотел мне сказать. Евграф лет пятнадцать тому назад бежал из Сибири и, побродив некоторое время в Кашгаре, пришел в Кокан, где поступил на службу в артиллерию, в которой числится и до сих пор в чине токсабе (капитана). Мы с ним познакомились сдедующим образом: вскоре после нашего приезда в Кокан, понадобилась нам прачка; по справкам оказалось, что единственная прачка в городе - это жена какого-то русского; послали за ним. Явился мужчина лет пятидесяти, с чисто славянским типом, ясно заметным, несмотря на тюбетейку, бритую голову, халат и всю наружность коканца; мы познакомились с ним и потолковали не без удовольствия, так как его чисто русская речь звучала особенно приятно в среде чуждой нам народности. В начале, однако, я удалялся от всякого сближения с Евграфом. Меня смущал его переход в мусульманство и участие в войнах против нас, русских. Притом он выражался всегда чрезвычайно резко и неуважительно о своей новой религии, о народе и даже о местном правительстве, эта смелость и безнаказанность таких речей, в Кокане особенно, где все туземцы весьма осторожны в своих выражениях, становилась невольно подозрительною. Но заболела у нас лошадь, единственный коновал в городе оказался опять-таки Евграф. Для вывода семени нам понадобилось шить из миткаля разные вещи, опять он. Одним словом, мало-помалу дошло до того, что каждое утро являлся Евграф в то время, как мы пили чай. Дело делом, а между тем стакан-другой выпивался вместе, в продолжение чего не все же говорить о каких-нибудь мешках, или о том, купить ли сегодня гнедого жеребца или нет; разговор переходит на то, на се, и часто много любопытного рассказывал Евграф о всем им виденном и пережитом в Кокане. […] Свою же историю он всегда только мельком, отрывочно упоминал, но обстоятельного рассказа я никак не мог от него добиться. За что он был сослан на каторгу, не знаю, но несомненно, что он бежал из одного из сибирских острогов. Евграф, сколько я мог понять, был офицером казачьей артиллерии, служил на Кавказе, потом в Западной Сибири. Дед его, природный донец, был переведен при Павле Петровиче в Сибирское казачье войско, тогда формировавшееся. Отец его оставался на Дону и перечислился в Сибирь, когда Евграф служил на Кавказе; примеру отца он сам вскоре последовал. […]
Много рассказывал Евграф об осаде Ташкента Черняевым; о защите Ташкентской крепости. Он был один из последних, которые бежали при начале штурма; самое бегство крайне интересно; но статья моя вышла так длинна, что я принужден во многом сокращать мои повседневные путевые записки.
Кроме Евграфа, в Кокане было еще несколько наших казанских татар. Я постарался их видеть. Это были все люда очень тихие, занимающиеся там мелочною торговлей и бежавшие из России от рекрутства. Большая часть из них мне высказала глубокое сожаление о побеге. Особенно один со слезами говорил мне о своем желании вернуться на родину, где у него семейство, отец, мать, братья, сестры. К несчастью, я ничего не мог ему сказать в утешение. Евграф тот не вдавался в такие нежности, хотя с большим любопытством расспрашивал меня о наших железных дорогах.
- Как бы вот хотелось, - говорил он часто, рассматривая новейшую карту России, - прокататься по чугунке; эдак от Одессы вплоть до Петербурга. Дорого бы дал.
Я не раз предлагал свое слабое заступничество при туркестанском генерал-губернаторе.
- Нет, - ответит всегда Евграф, махнув рукой, - меня не простят, а напрасно, я бы мог не одну еще службу им сослужить. Против меня, кроме старых грехов, могут сказать, что я ходил войной против русских. Это верно, но как Бог свят, я ни одного заряда против русских не выпустил, а пользу немалую им принес. Черняеву вскоре после взятия Ташкента дал знать о многом очень важном. После генералу Мантейфелю - тоже. Это все у них там в штабе должно значиться. Затем здесь каждому русскому что могу, то делаю. И все же, кажется, придется здесь с этими собаками всю жизнь горе мыкать, пока Бог не приберет.
ОКОНЧАНИЕ
Другие части: [1], [2], [3], [4], [5].
Размотка шелка при помощи самопрялки. Из «Туркестанского альбома» (1871-1872)
После официальных визитов первых дней нашего пребывания в Кокане, началась для нас тихая, трудовая и весьма однообразная жизнь. В небольшом, близком от нашей квартиры доме, принадлежащем также нашему хозяину, мы в другой же день по приезде начали возводить необходимые помещения для вывода семени шелковичных червей. Сам по себе дом был очень мал; но два большие двора представляли много удобства для возведения временных построек. К несчастию, мы приехали слишком поздно, через несколько дней коконы должны были появиться уже на базарах, а потому, имея пред собою всего какую-нибудь неделю, мы принуждены были ограничить свою собственную деятельность выводом только части всего предполагаемого семени, поручив произведение остальной нашему главному приказчику Хаким-джану. Он должен был покупать коконы и раздавать их туземцам для вывода, разумеется, под нашим наблюдением. Но и для того, что мы предполагали сами сделать, требовалось много приготовлений, и мы проводили весь день в наблюдениях за работами. Хотя избранный мною способ вывода был чрезвычайно прост, но он был неизвестен в Кокане, и потому постоянные объяснения и надзор были необходимы, причем наше незнание языка и необходимость для каждого замечания прибегать к переводчику немало затрудняли все дело.
Выводка червяков. Из «Туркестанского альбома» (1871-1872)
В России мало знакомы с червеводством, притом в Москве, Петербурге, также и в Ташкенте, мне привелось слышать многие суждения о сем предмете, которые, по моему убеждению, крайне несправедливы; посему считаю необходимым подробно рассказать, почему я приехал в Кокан, и потом изложить мое мнение о выводе семени шелковичных червей в Центральной Азии.
В Италии, вследствие болезни шелковичного червя, очень высоко ценится семя этого полезного животного, привозимое из стран, в которых нет болезни. В Русском Туркестане, Кокане, Кашгаре, Хиве, Бухаре и вообще на всем возвышенном среднеазийском плато, до сих пор не было и признаков эпидемии, которая вот уже двадцать почти лет опустошает червекормильни не только Европы, но Китая, Малой Азии, Персии и Кавказа. В последние годы в Италии и на юге Франции употребляли и употребляют в громадном количестве семя из Японии, но коконы, выходящие от этого семени, хотя дают шелк превосходного качества, но так мало, что вывод их едва ли годен. Вследствие сего многие итальянцы пыталась проникнуть в Центральную Азию. Между прочим, в начале шестидесятых годов проехали чрез Россию в Бухару трое итальянцев, которые там были арестованы, и только по счастливому стечению обстоятельств было освобождены из плена московским купцом и почетным гражданином М. А. Хлудовым. В 1869 году, более счастливый их соотечественник, некто Дюген Барбьери из Брешшии, поехал в Ташкент, получил не только позволение, но даже содействие нашего правительства, и в Ходженте вывел и купил около тысячи фунтов семени шелковичных червей, каковое в конце года благополучно доставил в Италию. Познакомясь с этим фактом, прошлою зимой в Италии, я также случайно узнал настоящей и верный расчет поездки Барбьери. Дело оказывалось весьма выгодным, и я решился попытать счастье и отправиться для вывода семени в такой отдаленный край. Продолжительное пребывание в Италии и занятие червеводством в продолжение многих лет достаточно ознакомили меня с этою частью. Оставалось узнать о самом крае, это оказалось весьма трудным. Новейших описаний новоприобретенных наших владений, за исключением упомянутой уже мною книги П. И. Пашино, нет. Из иностранных только Вамбери, но этот путешественник был на юге Центральной Азии, и не достигнул настоящих наших границ. Затем можно упомянуть о некоторых статьях гг. офицеров, рассеянных в журналах последних годов, но они большею частью мало знакомят с краем и его производительностью. Приходилось ехать почти на авось, и искать сведений в Петербурге.
В марте я был в Петербурге, где в Азиатском департаменте Министерства иностранных дел нашел весьма любезный прием. На мой вопрос: могу ли я заняться выводом семени шелковичных червей в нашем Туркестане, г. директор мне объяснил, что все дело зависит от местного начальства, то есть от туркестанского генерал-губернатора, и что, по его мнению, г. генерал-губернатор не только дозволит мне вывод семени, но даже окажет свое содействие, ибо, сколько известно, генерал-адъютант фон Кауфман противится тому, чтоб это выгодное производство попало в руки иностранцев, но русскому - путь чист. При этом я узнал случайно в Петербурге, что многие миланские торговые дома заявили желание заняться этим делом, но получили отказ. Эти известия меня несказанно обнадежили, и я отправился в дальнейший путь.
Приехав 30-го апреля вечером в Ташкент, я тотчас же узнал весьма неутешительные вещи. Дело в том, что известия о выгодах, полученных Барбьери от продажи в Италии семени, вывезенного им из Ходжента, пройдя чрез Европу, Россию и Киргизскую степь, так выросли дорогой, что, достигнув Ташкента, произвели сильное впечатление на местное население, и посему побудили туркестанское начальство принять следующую меру: дозволяется к вывозу только четыре тысячи фунтов семени шелковичных червей, с уплатой в пользу казны двадцати рублей пошлины с фунта. Определенное количество было уже распределено между разными лицами без остатка. Мера эта, принятая только в апреле, никак не могла быть известною в Петербурге в мою там бытность.
Само предприятие, при новоустановленной пошлине, являлось едва выгодным, а потому никак не обусловливало такого дальнего и трудного путешествия. С другой стороны, сделать три тысячи верст по весенней распутице на перекладных, частью в санях, а потом в тарантасе, потерять столько времени и претерпеть столько неприятностей и лишений на пути для того, чтобы вернуться ни с чем, становилось жутко. Я решился всеми средствами хлопотать о дозволении мне заняться выводом и вывозом семени хоть в малом объеме. На мое счастье, приехавшему несколько дней ранее меня в Ташкент г. Мозеру было дозволено произвести две тысячи фунтов сверх уже розданных четырех, но произвести их в Бухаре, куда он и отправился вместе с посольством полковника Носовича. При этом должен сказать, я нашел в главном начальнике края человека сострадательного, принявшего участие в моем горестном положении. Мои хлопоты увенчались успехом, мне было дозволено вывести до тысячи фунтов семени в Коканском ханстве, под условием уплаты двадцатирублевой пошлины. Кроме того, г. генерал-губернатор был настолько добр, что рекомендовал меня коканскому посланнику в Ташкенте и дал мне письмо к хану. Вот каким образом попал я в Кокан. […]
Еще не совсем была готовы возводимые нами постройки, как коконы появились на коканском базаре в большом количестве, и пришлось начать их покупку. Для большего удобства и для сокращения занимаемого ими места, мы нанизывали отбираемые для вывода семени коконы на длинные нити. Это простое дело шло у нас не совсем удовлетворительно, так как рабочие, употребляемые нами, были совершенно непривычны к этого рода занятиям. В Кокане, как и в Италии, червеводство находится в руках женщин; мужчины занимаются только заготовлением листа, подвозом его, продажей кокон на базаре, а некоторые и шелкомотанием. Большинство из них не имеет даже понятия, что из кокон выходят бабочки; а отличать в них самок от самцов положительно вначале никто из наших рабочих не знал, хотя многие из них были нам рекомендованы как уста (мастера) в деле червеводства. Вся работа приготовлений к выводу семени была отнюдь не замысловата: она состояла в сортировке кокон, нанизывании их, сохранении чистоты и хорошего воздуха в помещениях, где развешивались нити, и в разных мерах против муравьев, известных любителей семени шелковичных червей, тем не менее, приходилось быть неотлучно при работе и постоянно кричать и повторять сто раз на день одни и те же указания. Наскучив этими непрестанными повторениями, я решился заменить наших мужских рабочих женщинами. Сначала это казалось возможным; наш хозяин обещал набрать опытных старух, которые согласятся работать на наших глазах. Когда же пришлось перейти от слов к делу, оказались непреодолимые препятствия. После длиннейших, как всегда на Востоке, переговоров, мы получили следующий ультиматум прекрасного пола: они согласны заняться уходом за коконами, бабочками и всем делом, но с условием, чтобы никто из нас никогда при них и носу не показал на заведение. «Таков закон, - прибавил от себя хозяин, - женщины у нас не могут показываться с открытым лицом кафирам». Отказаться от наблюдения мы не могли, и переговоры с прекрасным полом не привели ни к какому результату.
Благодаря помощи нашего хозяина, мы наконец добились, что работа пошла довольно успешно. После некоторого времени между рабочими оказались расторопные и хорошие малые, особенно из молодых; мы их удержали, поощрили возвышением заработной платы, а тех, которые были похуже, уволили, заменяя новыми, и таким путем достигли довольно успешного хода занятий, не прекращая, впрочем, наших личных постоянных наблюдений. Надо сказать, что коканцы, сколько я мог заметить, довольно понятливый и переимчивый народ. Не всегда, бывало, случался переводчик под рукой, и часто приходилось объясняться жестами, дополняя их немногими сартскими словами, который я выучил. Но редко случалось, чтобы не поняли. Притом это народ довольно самолюбивый: с ним криком и бранью ничего не сделаешь, необходима некоторая мягкость обращения, соединенная с настойчивостью. Одно что в них не совсем приятно поражает нашего брата-европейца, - это фамильярность в обращении, которая, впрочем, нисколько не мешает делу. Рабочее сидят около вас, нисколько не стесняясь, даже ощупают ваши сапоги или куртку, если она уж очень их заинтересует; но тут же со всех ног бросятся исполнить малейшее ваше приказание или даже предупредят его. По окончании нанизывания кокон, когда число рабочих уменьшилось и остались одни лучшие, дело у нас шло весьма отчетливо и с большим порядком.
Рабочее, поденщики, большею частию нам стоили один или полтора кокана, то есть 20 или 30 к. сер. в день. Впоследствии я узнал, что туземцы платят менее. Это понятно, и всюду так: постоянные жители всегда живут дешевле новоприезжих. Пища рабочих у нас состояла из пяти пшеничных лепешек (по 1 к. каждая) на человека, затем утром им варили в котлах кирпичный чай, приправленный молоком, бараньим салом и солью; в обед они получали по чашке навара из баранины, а вечером, по окончании работ, пилав, - последний очень вкусный. Местные жители кормят поденщиков только два раза в день, и в оба раза дают по лепешке и по чашке каши, сделанной из рису и гороху на воде.
В наблюдениях за работами проходил весь день, и чем далее подвигалось время, тем становилось жарче. Правда, на дворах устроенного нами заведения было несколько тенистых талов, даже широкий арык протекал на одном из них; тем не менее с каждым днем жара становилась более утомительною, особенно между двумя и четырьмя часами пополудни. В 11 часов утра, в комнате с затворенными с утра ставнями, бывало 26° Реомюра [33°C - rus_turk]. Притом, кроме моего зятя, мы все много терпели от мошек и делающейся вследствие их укушений некоторого рода чесотки. Наконец, и освежающий арык не всегда бывал в одинаковом положении: неделю он шел проточным, глубоким; в следующую же превращался в стоячий пруд, в котором под конец недели на дне едва было немного грязной воды. Вода входит большим арыком в Кокан, и поочередно, по неделе, поливает одну половину города. Она всегда мутна, а во время полевых работ просто грязна; мы ее решались пить не иначе как вскипятивши в самоваре; но коканцы ее пьют безо всяких приготовлений, с наслаждением, уверяя, что она удивительно полезна от всех болезней. По всему вероятию, вода [служит] главною причиной встречающегося почти у всех коканцев зоба. Собственно климат в Кокане очень здоров. Я могу тем более об этом судить, что благодаря взятой со мной походной аптеке прослыл за доктора и имел почти ежедневно пациентов. [Всего чаще встречал я гастрические лихорадки, которые очень удачно излечивал или одной сернокислою хинною солью (sulfate de quinine), или дав предварительно рвотное. Мне кажется, они происходили от чрезмерного употребления фруктов]. В Кокане, как и во всей Средней Азии, удивительная сухость воздуха: с половины апреля до конца сентября дождь - величайшая редкость; рос же никогда не бывает.
Благодаря нашему любезному хозяину, мы получили возможность вечером подышать чистым воздухом, что было большим утешением после дня, проведенного с рабочими. У него был большой сад в самом конце города, к Наманганским воротам. Верхом отправлялись мы туда ежедневно после окончания занятий, и там под сенью больших урюковых деревьев пили чай; возвращались домой поздно и всякий раз с запасом вкусного урюка, которого в саду было множество всяких сортов. Сначала наши поездки происходили безо всяких приключений; вероятно, городские жители, видя почетный прием хана, приняли нас за великих людей; но потом к нам попривыкли, увидали, что мы простые смертные, и даже работящие, и со временем редкая поездка обходилась без ругательств от встречаемых нами туземцев. Переводчик наш Султан не охотно нам переводил эти приветствия. «Не хорошо, дрянной народишко, вздор говорят, собаки», - вот, большею частию, что мы могли от него добиться. Несколько раз, впрочем, случалось нам услыхать и чисто русское крепкое словцо. Очевидный признак, что русские пионеры оставили некоторый след своего пребывания в этом крае. Все эти заявления неприязни, возбуждаемые нами, изъявлялись, впрочем, весьма сдержанно и всегда нам вслед, после нашего проезда; мы на них не обращали никакого внимания, продолжали свои ежедневные прогулки и даже расширяли их, осматривая разные части города пред поездкой в сад. Наш почтенный хозяин сильно обеспокоился таковыми манифестациями коканской публики. Как-то в разговоре мы ему упомянули о них.
- Узнает хан, - говорил он нам озабоченно, - очень рассердится. Вы его гости, вас надо почитать, а они ругают. Кто будет ругать, если его поймают, будет сильно наказан. Я вот скажу мехтару.
Мы убедительно его просили никому ничего об этом не говорить, но, кажется, он не послушал нас, ибо вскоре после этого разговора ругательства прекратились; но мало-помалу опять начались по-прежнему, несмотря на то, что кроме переводчика нас с тех пор всегда сопровождали двое слуг нашего хозяина. Оба они заслуживают, чтобы с ними познакомить читателя.
Старший был ташкентский сарт, человек лет под сорок, звала его Муса-ходжа. Он давно служит у нашего хозяина и с ним был в Мекке, откуда они возвратилась чрез Триест, Вену и Петербург. Путешествия его довольно развили. Он знал немного по-русски, но, впрочем, не настолько, чтобы с ним можно было разговаривать без переводчика. Я редко видел более смышленого и предупредительного слугу. В два-три дня он узнал все, что нам нужно, и предупреждал всякое приказание. Другой был молодой конюх, по имена Риза, лихой наездник и удивительно понятливый малый. Не прошло недели как мы приехали, и Риза уже с замечательною отчетливостию говорил целые фразы по-русски. Оказалось, что по вечерам наш русский человек, Петр Варфоломеев, давал ему уроки. Раз я их застал за этим занятием; причем учитель заливался громким хохотом. Я просил продолжать.
- Окно, видишь: окно, так и называется: окно, - внушительно и несколько строго говорил Петр.
- Окно, - повторял Риза.
- А это дверь, слышь, дверь, - продолжал Петр, указывая на предмет.
Риза повторял.
- Ну, теперь, - еще с большею строгостию спрашивал Петр, - как это называется? и он указывал на дверь или окно. Если Риза отвечал верно, то смех Петра долго не прекращался.
- Если бы не бегал по коммиссиям, а был бы постоянно только со мной, - с глубоким убеждением говорил Петр, - я бы его скоро выучил отлично говорить по-русски.
Действительно, бедный Риза был занят целый день. Хотя были и другие люди, и конюхи, но по двору только и слышно было со всех сторон: «Риза, Риза!», и проворный Риза через минуту летит, бывало, купить что-нибудь на два чоха (½ коп. сер.), или тащит что-нибудь, и все бегом. В наши вечерние прогулки он гарцовал всегда впереди, а Муса-ходжа составлял арриергард. Последний относился с большим негодованием к нашим ругателям. Иной раз едешь себе спокойно, ничего не замечая, как вдруг Муса-ходжа быстро повернет лошадь, и ну громко и запальчиво объясняться с каким-нибудь прохожим. Что такое? Что случилось? Что он там сказал? - «Ничего, - отвечает всегда Муса-ходжа, скорчив грустную физиономию, - яман (дурной) народ, необразован».
Действительно, народ необразован в Кокане, к несчастию, и не один народ. Высших классов нет, то есть они есть, но по своим вкусам, образу жизни, идеям, образованию, они ничем не отличаются от низших. Побогаче, следственно, дом больше, баранина чаще подается, есть лошади, лишняя жена и где-нибудь в сундуке мешок или мешки с деньгами; вот вся разница; есть исключения, но чрезвычайно редко. Даже в высших богатых классах часто встречаются люди, не умеющие читать и писать; да и к чему; главное - знать на память несколько мест из Корана, и чем больше, тем лучше. Один из наших частых посетителей, богатый землевладелец около Рештана, слыл за одного из самых ученейших людей в Кокане, и к нему все прочие относились всегда с некоторым уважением. Ученость эта состояла в том, что он знал на память весь Коран. Образованнейший класс в Кокане, как и во всей Средней Азии, - духовенство; в его руках находится и народное образование. Между прочими, к нам хаживал часто один молодой мулла, окончивший курс в главном медресе города. Не без труда добились мы от него, в чем состоят его занятия, на тягость которых он непрестанно жаловался. Сначала он на все наши вопросы твердил один ответ: «Мне не много остается, я уже выучил семь книг; теперь учу восьмую, и когда выучу, мне останется всего две». Оказалось, что все десять книг были толкования на Коран, а учение состояло в заучивании на память. Духовенство, имея в своих руках училища, мечети и медресе, к которым приписаны большие имения, имеет громадное влияние не только на народ, но и на само правительство. Влияние это весьма враждебно нам, что очень понятно; мы на Востоке представители европейской цивилизации, столь противной мусульманскому застою, на котором зиждется не только влияние, но самая жизнь и благосостояние духовенства. Кстати, объясню, что такое медресе. Оно не только высшее училище, приготовляющее молодых людей к занятию мест мулл, но вместе и странноприимный дом. В Кокане и вообще в Средней Азии есть обычай отказывать по завещанию некоторую долю своего имения медресе; это с течением времени скопило большие богатства при этих учреждениях, заведываемых духовенством, что не последняя причина его влияния, усиливающегося еще тем обстоятельством, что в руках духовенства находится также отчасти и все гражданское судопроизводство. […]
Познакомился я также в Кокане с другим представителем интеллигенции края, именно - с главным доктором хана. Много куриозов слышал я от него о лечении разных болезней; но всего любопытнее самый способ лечения, о котором не могу не рассказать. В Кокане доктор берется вылечить больного в определенное время; если он успеет, то получает по выздоровлении своего пациента условленную плату; если же нет, с него взыскивается штраф. Если же дело с высокопоставленным лицом, то, вместо штрафа, неуспех лечения может за собой повлечь лишение жизни самого доктора. Между прочим я спросил у своего собеседника, где он учился, предполагая, что он ответит: в Испаганской медицинской школе, снабжающей в настоящее время весь Восток докторами. Не тут-то было.
- Нигде, - отвечал он очень просто.
- Как же вы лечите? - продолжал я.
- У меня книга есть, - отвечал доктор с самодовольною улыбкой.
В сущности этот медик, как и прочие мною упомянутые представители восточной интеллигенции, ничем не отличался от любого рабочего, который на нашем заведении за полтора кокана в день нанизывал коконы. Есть своего рода хорошая сторона, когда народ представляет сплошную массу однородных и однокачественных элементов. Это так, но когда посмотришь на жизнь в Кокане, столице, главном город богатого и до сих пор ханства, ужаснешься при виде всеобщей пустоты и праздности. Коканец, если нужда не заставляет его быть поденщиком или работать, проводит весь день на улице, на базаре, в чай-хане, где он выпивает три-четыре чайника зеленого чая, слушает городские сплетни или рассказы какого-нибудь полоумного дервиша о дивных прелестях путешествия в Мекку, или смотрит по целым часам, как дерутся горные куропатки, любимое коканское удовольствие. Люди богатые расширяют круг такого рода зрелищ и смотрят на драку петухов, верблюдов, ослов и всяких других животных. Кроме этого, в Кокане, где, как во всех мусульманских землях, запрещено вино (при Малли-хане за употребление вина резали горло) [наши люди, впрочем, доставали без особых затруднений водку у коканских евреев, и водку очень хорошую; пьянство, хотя тщательно скрываемое, - существует в Кокане, как мне говорили многие], весьма распространено употребление опиума, хашиша и кукнары. Последнее есть настой на воде маковых головок сильно одуряющего свойства. Наркотически эти средства продаются открыто повсюду. Тем не менее надо сказать, что употребление их, по общественному мнению, считается порочным, и потому, хотя многие сему предаются, но все же это меньшинство, а большинство населения только праздно, можно сказать, лениво праздно. Надо посмотреть, с какою любовью ведут они переговоры о самом незначительном деле, и особенно как длинно. Ступайте на базар в рыночный день: толпы народа запружают площадь, ряды и соседние улицы; с трудом можно продраться. Наверное, не более одной десятой всех присутствующих продавцы и покупатели; остальные пришли так, поболтать, чайку выпить в обществе, и больше ничего. В Кокане базар три раза в неделю: каждый раз крестьянин-фермер, арендующий сад нашего хозяина, в который мы ездили каждый вечер, проводил целый день на рынке и вечером возвращался с нами домой. «Ну, что купил или продал?» - спрашивал я его постоянно. «Ничего, - отвечал он всегда с улыбкой, - тамаша (зрелище)». И таких, как он, большинство.
В русских кружках в Туркестанском крае мне не раз приводилось слышать громкие нарекания на сартскую лень и праздность, особенно в независимых Бухаре и Кокане; когда же речь заходила о тамошних порядках, то разговаривающие приходили в азарт и обыкновенно оканчивали следующим: «Дали бы мне командовать отрядом, я бы им показал», и пр. Желание приобретений на пользу и славу нашего великого отечества, нет слов, в высшей степени похвально; притом стоит хоть немного побыть в любом среднеазийском городе, чтоб убедиться, что завоевания в этом крае не связаны с особыми трудностями. Это все отлично - ну, а потом? Характер, самая жизнь здешнего народонаселения сложились веками, вследствие множества причин. Этого сразу не изменит ни завоевание и никакая реформа. Ну, положим, мы возьмем Кокан, Бухару, да и еще что-нибудь. Вместо беков в городах будут править уездные начальники, спрашивается: будет ли лучше от этого народ? разовьется ли он? и что всего важнее: выиграет ли от этого Россия? Сомневаюсь.
Кстати, позволю себе подробнее поговорить об этом предмете. Может быть, сочтут это неуместным; но я считаю своей обязанностью высказать свое мнение о столь мало известном в России, нашем Туркестанском крае. О нем судят по словам служащих лиц, отправляющихся туда с весьма натуральным и понятным желанием отличий; при этом, как всегда, местные интересы заслоняют общие. Поэтому, мне кажется, мнение человека постороннего может быть полезно, даже если оно и ошибочно. Я отнюдь не выставляю своих взглядов как безусловно верных, я ручаюсь только, что они основаны на добросовестном убеждении. Если ошибаюсь - да укажут и докажут мои ошибки.
Самое умеренное мнение, которое я слышал - это что мы должны идти вперед и остановиться только когда достигнем Амударьи; о нем только и поговорю, ибо не думаю, чтобы можно было серьезно толковать о мнении, полагающем один Тибетский хребет гор пределом наших завоеваний в Азии. Я сам полагаю, что Амударья - наша естественная южная граница, - но со временем. В настоящую же минуту нам следует остановиться. Мы еще не усвоили, не переварили сделанных завоеваний, даже и не приступили к сему. Между тем, Туркестанское генерал-губернаторство стоит России ежегодно шесть миллионов убытка. Цифра весьма красноречивая. Говорят, ее следовало бы уменьшить наполовину, ибо главный расход, войско, стоило бы около половины упомянутой цифры, если б оставалось в России. Положим, но и то убыток весьма значительный, и убыток, происходящий только от временного, так сказать, занятия края, без принятия каких-либо органических мер для укрепления его за Россией. При таком положении дел, мне кажется, было бы не совсем благоразумно приступать к новым завоеваниям, а следственно и к новым издержкам. Тем более что, подаваясь вперед, мы нисколько не обеспечены с тылу. Малейшее волнение в степи, и западное, самое кратчайшее сообщение с Россией перервано. События прошлого года это ясно показали. В прошлом году некоторые станции между Уральским укреплением и Фортом № 1-й были разграблены, и несколько казаков уведены в Хиву, и всякое сообщение перервано на довольно долгое время. К счастью, был всего один случай крупного убийства: около станции Джалавлы зарезали семь человек ремесленников, ехавших в Ташкент. Подобные случаи могут легко повториться. [Как недавно прочел случайно в «Голосе», они повторились, и повторились на тех же местах. <…>]. Мне кажется, при таковых обстоятельствах всякий найдет, что, прежде чем идти вперед, необходимо обеспечить правильное, безостановочное и вполне безопасное сообщение с внутренней Россией по наикратчайшему направлению. Возможность завоеваний всегда останется при нас; да, наконец, в них теперь нет и особенной надобности. Соседние с нами независимые государства, за исключением враждебной нам Хивы, то есть Бухара и Кокан, уже теперь во многом свободно подчиняются нашему влиянию, которое может быть легко еще и увеличено ловкою и энергическою политикой. Для полного же успеха нашего влияния на Востоке необходимо, чтобы наши соседи и вообще все среднеазийскне народы увидали на деле, что наше занятие Туркестанского края отнюдь не временное, как они полагают, а совершенно прочное, постоянное, вечное. Для сего необходима правильно устроенная русская колонизация. Сколько я знаю, мне кажется, наилучшие места для русских поселений - это правый берег Сырдарьи от Перовска вверх до Туркестана (Азрет); потом по реке Ярыси вплоть до Чимкента и Аулие-Атинского тракта. Затем, в Заревшанском округе в Мианкальской долине. Таким образом, население русских с двух сторон окончательно укрепило бы за нами весь край; предупредило бы в будущем всякие волнения между туземцами, находящимися под нашим подданством, волнения, которые при настоящем положении еще не раз будут проявляться при всяком удобном случае, и дало бы нам прочный базис для дальнейших действий в Средней Азии. Нет сомнения, колонизация потребует больших затрат, но затрат производительных и подающих надежду на безубыточное со временем для России удержание края. […]
Для успеха торговли необходимо облегчение доступа в Туркестанский край и полная безопасность наших купцов и промышленников, покаместь хоть в Бухаре и Кокане. Первое совершенно в руках местной администрации, второе может быть достигнуто только тогда, когда в обоих сих государствах наше правительство будет иметь постоянных резидентов и когда на эти должности будут выбраны люди, знающие край, деятельные, энергические, и в особенности такие, которые сумеют приобрести значительный авторитет у правительств, при которых будут аккредитованы. Наша торговля, нет сомнения, весьма усилилась и увеличилась в последнее время в Средней Азии, но вместе произошло странное явление: число русских торговых домов, ведущих торговлю в Средней Азии, не увеличилось, но скорее уменьшилось, зато количество ташкентских, коканских и бухарских купцов, ездящих для закупки товара в Оренбург, Нижний и даже в Москву, возросло чрезвычайно. Слышанное мною объяснение этого явления в Ташкенте от туземцев и подтвержденное в Оренбурге многими тамошними купцами, издавна занимающимися или занимавшимися торговлей в Средней Азии, мне кажется весьма правдоподобным: конкуренция уменьшила барыши этой торговли, тогда как, исключая Ташкента, риск неприятности и опасности остались те же, что и прежде. Водворение наших резидентов в Бухаре и Кокане принесет большую пользу нашей торговле, оградив безопасность наших купцов в сих двух государствах; притом оно еще более подчинит их нашему влиянию и через них откроет путь нашему влиянию и нашей торговле в другие, соседние с этими, независимые государства.
Итак, колонизация, облегчение доступа в Туркестанский край, привлечение в него русского населения и расширение нашей среднеазийской торговли [я не упоминаю о свободе торговли, так как Высочайше утвержденным мнением Государственного совета от 22-го апреля 1868 года, она уже дарована] деятельным усилением нашего мирного влияния вне наших границ, вот что необходимо для скорого и полного упрочения за нами новоприобретенного края; иначе мы еще долго будем стоять только лагерем в Средней Азии, тратя на это совершенно непроизводительно большие суммы денег. Знаменитый Талейран выразился где-то: «On peut s’appuyer bayonette, mais jamais s’asseoir dessus». Действительно, штыки могут открыть дорогу, приобрести страну и, наконец, охранить ее; но они бессильны устроить и органически укрепить завоеванное без помощи других, чисто мирных элементов.
В. В. Верещагин. Кокандский солдат. 1869-1870
Но возвратимся к Кокану и нашей там жизни. Однообразна была эта жизнь. Скучать, правда, было мало времени при постоянных занятиях; зато в длинные, жаркие, бессонные ночи часто одолевали грустные размышления обо всех милых сердцу, от которых очень редко достигали в Кокан отдаленные и запоздалые вести. Это, впрочем, ни для кого не интересно, и для читателя, я уверен, будет гораздо любопытнее познакомиться с одним нашим посетителем, почти каждое утро приходившим к нам вылить стакана два чаю. Он принадлежал к числу русских, бежавших из России вследствие разных причин и приютившихся здесь. Такоpвых прежде, до взятия Ташкента Черняевым, говорят, было очень много в Кокане, и их доставляла преимущественно соседняя Сибирь. Теперь, с отдалением наших границ на юг, бегство затруднилось, так что почти не слыхать о новых выходцах. Его звали Евграфом, а по-кокански Мусульман-кул; своей русской фамилии и отечества он, несмотря на все мои просьбы, ни за что не хотел мне сказать. Евграф лет пятнадцать тому назад бежал из Сибири и, побродив некоторое время в Кашгаре, пришел в Кокан, где поступил на службу в артиллерию, в которой числится и до сих пор в чине токсабе (капитана). Мы с ним познакомились сдедующим образом: вскоре после нашего приезда в Кокан, понадобилась нам прачка; по справкам оказалось, что единственная прачка в городе - это жена какого-то русского; послали за ним. Явился мужчина лет пятидесяти, с чисто славянским типом, ясно заметным, несмотря на тюбетейку, бритую голову, халат и всю наружность коканца; мы познакомились с ним и потолковали не без удовольствия, так как его чисто русская речь звучала особенно приятно в среде чуждой нам народности. В начале, однако, я удалялся от всякого сближения с Евграфом. Меня смущал его переход в мусульманство и участие в войнах против нас, русских. Притом он выражался всегда чрезвычайно резко и неуважительно о своей новой религии, о народе и даже о местном правительстве, эта смелость и безнаказанность таких речей, в Кокане особенно, где все туземцы весьма осторожны в своих выражениях, становилась невольно подозрительною. Но заболела у нас лошадь, единственный коновал в городе оказался опять-таки Евграф. Для вывода семени нам понадобилось шить из миткаля разные вещи, опять он. Одним словом, мало-помалу дошло до того, что каждое утро являлся Евграф в то время, как мы пили чай. Дело делом, а между тем стакан-другой выпивался вместе, в продолжение чего не все же говорить о каких-нибудь мешках, или о том, купить ли сегодня гнедого жеребца или нет; разговор переходит на то, на се, и часто много любопытного рассказывал Евграф о всем им виденном и пережитом в Кокане. […] Свою же историю он всегда только мельком, отрывочно упоминал, но обстоятельного рассказа я никак не мог от него добиться. За что он был сослан на каторгу, не знаю, но несомненно, что он бежал из одного из сибирских острогов. Евграф, сколько я мог понять, был офицером казачьей артиллерии, служил на Кавказе, потом в Западной Сибири. Дед его, природный донец, был переведен при Павле Петровиче в Сибирское казачье войско, тогда формировавшееся. Отец его оставался на Дону и перечислился в Сибирь, когда Евграф служил на Кавказе; примеру отца он сам вскоре последовал. […]
Много рассказывал Евграф об осаде Ташкента Черняевым; о защите Ташкентской крепости. Он был один из последних, которые бежали при начале штурма; самое бегство крайне интересно; но статья моя вышла так длинна, что я принужден во многом сокращать мои повседневные путевые записки.
Кроме Евграфа, в Кокане было еще несколько наших казанских татар. Я постарался их видеть. Это были все люда очень тихие, занимающиеся там мелочною торговлей и бежавшие из России от рекрутства. Большая часть из них мне высказала глубокое сожаление о побеге. Особенно один со слезами говорил мне о своем желании вернуться на родину, где у него семейство, отец, мать, братья, сестры. К несчастью, я ничего не мог ему сказать в утешение. Евграф тот не вдавался в такие нежности, хотя с большим любопытством расспрашивал меня о наших железных дорогах.
- Как бы вот хотелось, - говорил он часто, рассматривая новейшую карту России, - прокататься по чугунке; эдак от Одессы вплоть до Петербурга. Дорого бы дал.
Я не раз предлагал свое слабое заступничество при туркестанском генерал-губернаторе.
- Нет, - ответит всегда Евграф, махнув рукой, - меня не простят, а напрасно, я бы мог не одну еще службу им сослужить. Против меня, кроме старых грехов, могут сказать, что я ходил войной против русских. Это верно, но как Бог свят, я ни одного заряда против русских не выпустил, а пользу немалую им принес. Черняеву вскоре после взятия Ташкента дал знать о многом очень важном. После генералу Мантейфелю - тоже. Это все у них там в штабе должно значиться. Затем здесь каждому русскому что могу, то делаю. И все же, кажется, придется здесь с этими собаками всю жизнь горе мыкать, пока Бог не приберет.
ОКОНЧАНИЕ