Н. Каразин. На далеких окраинах (19)
Окончание. Предыдущие главы:
Часть 1: I, II, III, IV, V, VI, VII, VIII, IX, X, XI, XII.
Часть 2: I, II, III, IV, V, VI, VII, VIII, IX, X, XI.
Часть 3: I, II, III, IV, V, VI, VII, VIII, IX, X, XI, XII, XIII, XIV.XII. Сигары Перловича
Ночь была ненастная, холодная; мокрый снег, пополам с дождем, бил в стекла, в щелях оконных рам выл осенний ветер, и глухо шумели, сплетаясь между собою, оголенные ветви деревьев.
Все живое пряталось под крыши, и ближе жались к огню туземцы, загородив досками широкие входы своих сакель. В непроницаемой темноте чуть-чуть мигали вдали окна европейского квартала, и кое-где двигались светлые точки бумажных фонарей, с помощью которых пытались пробраться неподалеку кое-кто из не любящих сидеть дома. Вон там внизу, не разберешь где, чуть движется светлый кружок, вон он остановился, пригнулся к самой земле… никак канава… вон тронулся он немного вправо, опять приостановился: в сжатом пространстве освещенной мглы протянулись, словно оленьи рога, сухие ветви, забелелся угол забора, опять все исчезло во мраке, и с другой стороны топорщатся кое-как связанные перила мостика… Туда двинулся фонарь; помигал еще несколько секунд и пропал за какою-то темною массою, не то крышею, не то кустами, не то…
Ярко пылают сухие яблоновые дрова в просторном белом камине; вся печь разукрашена в местном вкусе, и красный свет, отражаясь от большого зеркала, играет по позолоченным выступам резных украшений. Назябшая нога с негою утопает в теплом, мягком ковре, в продрогший желудок, глоток за глотком, пробирается горячий, ароматический пунш…
- И ты не поверишь, что я благословляю судьбу, пославшую мне это тяжелое испытание, - говорит Батогов и нагибается к самому камину, чтобы поправить развалившиеся поленья…
- Вот, на, щипцы, - говорит Перлович и смотрит вниз на хитрые, причудливые разводы персидского ковра.
- Не попадись я к этим чертям, мог ли я ее встретить… ну, мог ли?..
- Конечно! - глубоко вздохнул Перлович.
- С той минуты я рвался на волю… я спешил сюда. Ведь есть еще время, ее можно спасти.
- Ее должно спасти! - серьезно говорит Перлович и быстро исподлобья взглядывает на гостя.
Батогов встал, потянулся и принялся ходить из угла в угол по комнате; каждый раз, проходя мимо стола, на котором стоял чайный прибор, он останавливался и прихлебывал из стакана. Перлович полулежал на низеньком диване и сосредоточенно чистил ножичком ногти. А ветер все унылее и унылее напевал свою тоскливую песню, и со стуком вздрагивали оконные ставни под его ударами.
- Бледная, худая, ну кожа да кости, изнуренная до последней возможности, она казалась живым трупом… Если бы ты только мог ее видеть…
- Это ужасно, - ровным голосом говорил Перлович и тем же тоном добавил: - ром вон в том графине, вон, с резной пробкою.
- Этот?
Батогов подлил в стакан.
Перлович кивнул головою и стал рыться в ящике с сигарами.
- Но эта последняя встреча, помнишь, я рассказывал, в камышах… Да, я тогда видел, что ей немного жить осталось; она скоро умрет…
- Может быть, она и умерла?
- Нет, этого быть не может.
- Да почему? Вот прошло уже около месяца, судя по твоему рассказу, - и при той ужасной обстановке.
- Нет, ты этого не говори, не говори, мне кажется, я убежден в этом, у меня есть какое-то предчувствие, что я еще увижу ее. Надо только поспешить…
- Да, терять времени нельзя, во всяком случае.
- У меня уже весь план составлен… вот видишь, мы пошлем деньги через Мурза-бая, я с ним говорил об этом и он берется…
Перлович наклонился, в свою очередь, к самому камину. Если бы кто-нибудь мог из этого раскаленного, пышущего жерла взглянуть в его лицо, то он наверное бы отвернулся, так оно было некрасиво.
- Что такое, ты нездоров? - остановился на полуслове Батогов.
- Я… нет, ничего, я слушаю… Ты говоришь, в камышах?..
- Пять тысяч, говорит Мурза-бай, и он положительно берется это устроить… Он сделает так: во-первых, поедет сам, денег же отнюдь не повезет с собою, а возьмет только задаток…
- Пять тысяч?.. - произносит Перлович, не то спрашивает, не то подтверждает только.
- Да, пять. Потом, конечно, мы должны обеспечить ее.
Плечи Перловича слегка вздрогнули.
- Ведь согласись сам, все это принадлежит ей. Ну, положим, всего ей не нужно; она даже знать не должна об этих деньгах.
- Она знать об этом и не будет…
- Что ты? Или это ты от огня такой желтый?
- От огня… так кажется…
- В четырнадцать дней Мурза-бай берется туда доехать; столько же назад, ну да там несколько дней. Я говорю, пройдет не больше как месяц. Сегодня которое число?
- Одиннадцатое. Что ты не куришь?
- Господи! Я готов, кажется, сам туда ехать!
- А за тебя тогда сколько понадобится - тоже пять тысяч или больше? - произнес Перлович, улыбнувшись.
- Эк тебя подергивает!.. - заметил Батогов.
Действительно, улыбка Перловича была более похожа на болезненное подергивание.
- Ха, ха! жаль денег стало!.. - похлопал его по плечу Батогов. - Ничего, раскошеливайся: ведь у тебя, брат, все еще много останется.
- Ты считал?
- Чего считать - караваны какие отправляешь! Сам видел, как к тебе ехал. Да, опять, Хмуров говорил… Это у тебя какие сигары?
- Эти? Это - дрянь: не стоит. - Перлович отодвинул ящик. - Вот, если хочешь.
- Благодарю.
Батогов взял из рук хозяина сигару, которую тот все время вертел у себя в руках.
- Недурна по виду. - Он стал закуривать. - Что-то сыровата…
- Лежалая…
Батогов затянулся раза два и потянул носом дым…
- Что это?..
Перлович встал и вышел, притворив за собою дверь.
- Что-то пахнет маком… - проговорил про себя Батогов, лег на диван и стал курить…
Комната, где сидели друзья, освещалась только одним камином; покуда ярко горели дрова, было светло; теперь же мало-помалу прогорали сухие поленья и с треском обваливались красные уголья, покрываясь темным налетом пепла. Все темнее и темнее становилось кругом, только на яркой поверхности самовара, на окраинах стаканов, на металлических головках пробок играли красноватые блестки. Синеватый дым застилал зеркало, чуть слышно чикали где-то часы.
Батогов лежал навзничь и курил…
Ему хорошо, тепло; он чувствует, как медленно перебирается, будто капля за каплею, кровь в его жилах; вот подходит к вискам, толкнулась там и в ушах зазвенела мелодичными переливами… «Это ром действует: отвык за это время, ну и разобрало». Попробовал слегка отделить голову от подушки - нельзя: тяжела слишком стала, словно приросла к изголовью. Безжизненно свисла на пол рука, и чуть-чуть перебирают пальцы волнистую шерсть тигровой шкуры, разостланной перед диваном… А кто-то подполз под диван, приподнимает его своею спиною, слегка раскачивает… Колеблется камин, ныряя в облаках дыма, кивает из-за шкафа голова глиняного, эмалированного китайского божка… Словно поверхность поспевающей нивы, колеблемая ветром, заходили вперебой пестрые узоры ковра… Все в движении…
Чуть приотворилась дверь, высунулось оттуда желтое лицо, потянуло носом накуренный воздух и спряталось…
Что это так жарко стало? светло как! А, это солнце восходит. Медленно ползет из-за туманной дали огненный шар, и от него бегут по темному небу, развертываясь шире и шире, светлые полосы… Ветер гудит в камышах и плещутся где-то волны… Храпит конь, склонивши к воде свою голову… «Гей! гей!» - чуть доносится с того берега… «Стой, бери!.. вот он!..» - слышны торопливые голоса… бегут! Кусты трещат от движения какого-то тяжелого тела… Выстрел! Все застлало дымом… Острые когти впиваются в голые плечи… душат… Два глаза-угля сверкнули у самого лица… рука ищет ножа… вот он, вот его шаршавые ножны, вот каемка бирюзовая, вот ремень, украшенный кистью… ручка, где ручка?.. Пальцы не хотят отыскать того, что нужно… А скоро будет поздно… еще мгновение… да помогите же, помогите!..
Еще раз медленно приотворилась дверь и опять показалось то же лицо… Перлович шагнул вперед и на цыпочках, неслышно подошел к дивану… Он наклонился. Глаза Батогова были закрыты и он тихо стонал, вздрагивая ноздрями… Маленький окурок сигары лежал на полу и дымился. Перлович поднял его, раздул и поднес к носу спящего… Минуты три он находился в таком положении; наконец, бросил окурок в камин, пошатнулся, взялся за голову и неровными шагами выбрался из комнаты. Он даже в дверь не попал сразу: толкнулся к письменному столу, чуть не опрокинул стоявшую на нем лампу и, ощупывая вдоль стены руками, нашел-таки ручку приотворенной двери.
На дворе зашлепали по жидкой грязи конские ноги, рысью подбежавшие к крыльцу. Ключ в дверях два раза щелкнул, и слышно было, как его совсем вытащили из замка.
- Ну, брат, погода! - говорит гость, отряхивая от снега свою меховую шапку.
- Так поздно?..
- Да… Дело такое важное… Просто едва доехал: темно, как у арабов… Я уже и поводья бросил; думаю: «Ну, ты, сивый, отыскивай сам дорогу, как знаешь, а я, брат, ничего не разберу…» Сверху, снизу, с боков, отовсюду хлещет; грязище по брюхо… У Хмурова был: крыши промокли, с потолков льет, полна зала воды, тазы подставляют… у этой, как бишь ее, тоже течет… Да дай хоть водки, что ли, прости…
- А, сейчас… я велю… садись тут…
- Да что ты растерялся; на себя не похож?
- Я сейчас распоряжусь; вот сюда садись.
- В сапоги налилось… А, ушел…
Перлович вышел из комнаты и оставил гостя одного. Тот сбросил с себя намокшую шинель, перекинул ее через спинку стула и стал мерять комнату из угла в угол, потирая окоченевшие руки. Походил, походил, подошел к двери, задернутой тяжелым ковром, приподнял ковер, потрогал ручку: заперта.
- Ну, вот вино, - произнес Перлович, входя с бутылкою и стаканом в руках; он вдруг остановился на пороге, заметив, что гость наклонился к замку завешанной двери.
- А что ты, брат, там не сидишь? - (гость указал на запертую комнату). - Там у тебя лучше: камин и все такое…
- Все равно, там теперь заставлено все… Ну, в чем же дело?
- Какое?
- В такую пору приехать, что-нибудь важное; иначе…
- А, да, да, - (гость налил стакан и залпом выпил). - Эх, если бы самоварчик!
Перлович стиснул рукою мундштук пенковой трубки, та хрустнула.
- Раздавил? Жаль, - произнес гость, заметив движение хозяина. - Вот видишь ли, приезжает ко мне Хмуров и говорит… история эта немножко длинновата, я, впрочем, буду тебе ее немного сокращать…
У Перловича захватило дыхание: ему послышался шум в соседней комнате…
__________
Совсем рассвело, и в той комнате, которая была заставлена, потому только было темно, что сквозь войлочные ставни, которыми были закрыты окна, не мог проникать грязноватый свет серого, ненастного дня. Когда Перлович вошел в комнату и ставни были сняты, он увидел Батогова, лежащего совершенно неподвижно, на спине, с открытыми, тусклыми глазами, с окоченевшими пальцами, стиснутыми около горла: должно быть, он хотел разорвать душивший его ворот рубахи.
Перлович наклонился к лежавшему, положил ему руку на лоб и тотчас же отдернул ее от неприятного ощущения холодной, лоснящейся массы. Долго стоял он над телом, потом подошел к окнам, с трудом отворил одно из них, и в комнату пахнуло сыростью.
Перлович подошел к столу и сел писать. Холодный ветер, врываясь в открытое окно, пронизывал его насквозь, и дрожащая рука судорожно прыгала по бумаге…
XIII. «Хотя, впрочем, сомневаюсь»
Сидя еще в комнате, с стаканом утреннего чая в руках, доктор зевал во весь рот и проверял счеты преферанса, сохранившиеся еще на зеленом, порыжелом сукне раскрытого ломберного стола. Доктор еще не умывался, и на его бакенбардах присохли кое-какие остатки вечерней подзакуски.
- А надул, мерзавец, надул!..
Доктор наклонился над сукном.
- Вот и тут приписал лишнее к висту, а тут вот стер… Ну, жулики… Ты чего?..
- Верховой от Перловича приехал, гнал шибко, инда калитку у нас свернул коленком, - докладывал денщик, высунувшись из-за двери.
- Ну, чего там?
- Письмо привез.
- А, давай…
Доктор взял письмо, посмотрел на печать, поковырял ее пальцем, посмотрел на свет и стал искать на столе перочинного ножичка.
- Подай очки… не там, в брюках поищи, ну?!
Доктор пересел к окну поближе, подрезал письмо, развернул его и начал читать.
- На целом листе накатал, - сообщил он и добавил: - эка нацарапал, должно быть, с перепою руки ходили.
Но мере чтения, лицо доктора принимало все более и более серьезное выражение, и губы многозначительно сжимались.
- Да-с, вон оно как, понимаем, - произнес доктор, окончив чтение, и громко крикнул: - Умываться давай, лошадь седлать!..
- Случай подходящий… и можно рассчитывать… Н-да… человек со средствами… положим, не без подозрения, - соображал доктор, намыливая руки.
Письмо, полученное доктором, было следующего содержания:
Любезнейший и уважаемый доктор!
У меня в доме случилось большое несчастье, так сильно меня поразившее, что с большим трудом и тяжелым чувством принимаюсь за это письмо.
Наш общий знакомый и хороший мой приятель, скажу более, друг, Батогов, приехал ко мне еще вчера вечером и, после дружески проведенного вечера, остался ночевать у меня в угловой комнате.
Придя на другой день, то есть сегодня утром, к нему, застал его без всяких признаков жизни. По некоторым данным, я смею предполагать, что он отравился опиумом, который курил даже при мне вечером, несмотря на мои советы бросить…
Может быть, есть еще надежда спасти его, хотя, впрочем, сомневаюсь…
Приезжайте как можно скорее - жду.
Весь ваш Ф. Перлович.
- «Хотя, впрочем, сомневаюсь…» - цитировал доктор окончание письма, садясь на свою лошадь.
Прошло три дня. По шоссированной улице, мимо местного клуба, подвигалась под звуки похоронного марша пестрая процессия: священник в новых золотых ризах, поддерживая полы шелкового подрясника, шел по краю дороги, где посуше, беспрестанно обходя кучи запасного шоссейного камня. Человек десять без шапок и в мундирах, поверх которых, на всякий случай, накинуты были шинели, несли большой гроб, покрытый парчовым покровом.
Перлович с Хмуровым придерживали гроб спереди; первый шел молча, потупив глаза в землю, и поминутно прикладывал платок к глазам; второй подтягивал басом хору солдат-певчих.
На балкон клубной залы вышли человек пять, завтракавших до этой минуты и оставивших свои приборы при звуках барабанов.
- Ну-с, государи мои, вот и покончил наш авантюрист свое существование! - говорил интендантский чиновник, присаживаясь на перила.
- А дело нечисто… - заметил стрелок, вытирая рот салфеткой.
- Чего нечисто? Вздор: все аккуратно обработано.
- Однако вы говорите: «обработано»…
- Говорю; и добавляю, что пока не найдется личности, заинтересованной…
- Чем?
- Да хоть бы удалением его с места действия, так сказать, сокращением сего барина до нуля, дело будет находиться в том же положении, как и теперь, то есть будет почивать в архиве, преданное воле Божией.
- Господа! оттуда все на дачу Перловича, на поминальный обед! - вбежал на балкон молодой офицерик, отделившийся от процессии.
- Царство ему небесное! - вздохнул интендантский чиновник. - Что же котлетку с горошком? - крикнул он пробежавшему лакею.
- Сию минуту-с.
- То-то - «сию минуту-с»: целый час заказано. Свиньи!
Бой барабанов затихал вдали, когда процессия завернула за угол ближайшей улицы.
- Красного в угол и по желтому карамболь! - возглашал голос из биллиардной…
XIV. Почему перестала Рахиль смотреть на север
Киргизы Гайнула и Гассан гнали большое стадо овец по зарослям близ аулов Курбан-бия. Оба пастуха ехали верхом, и сколько ни поднимались на стременах, пытаясь разглядеть передних баранов, все не удавалось им заметить сквозь камыш вожаков стада - такое оно было большое. Тальник и камыш трещали кругом, и глухо топотали по замерзлой земле тысячи копытчатых ножек. «Гей! гей!» - кричал Гайнула. «Гей! гей!» - отзывался ему с другого конца Гассан, и громко хлопали длинные кнуты, сбивая высохшие вершинки кустарников.
Сплошными волнами двигалась эта атара (стадо) и, казалось, негде было больше просунуть кулака между плотно прижавшимися на ходу друг к другу, курчавыми, живыми телами баранов. К вечеру становилось дело, и аулы дымились в синеющей лощине.
В одном только месте, далеко еще впереди, разделялись надвое живые волны, огибая какое-то, словно волшебное, пространство, и снова смыкались вплотную, мало-помалу подвигаясь вперед.
- Что там за диковина? - думал Гайнула, и начал всматриваться.
- А там что-нибудь да есть, - думал Гассан и даже руку приложил к глазам, чтобы разглядеть получше.
Обоим им хотелось узнать, в чем дело, и оба они повернули лошадей в ту сторону. Ближе и ближе съезжались они, врезываясь в самую гущу атары и, наконец, съехались вместе. Съехались как раз около того диковинного места и переглянулись.
- Видишь, что? - сказал Гайнула и сплюнул.
- Дохлятина, - произнес Гассан и, засунув руку под малахай, стал чесать всею пятернею свой бритый затылок.
- И как это ее до сих пор волки не съели?
- Не нашли, должно быть.
- А вороны трогали, видишь?
- Воронам сверху видней.
Гассан поскреб себе еще затылок и поехал дальше.
То, что видели киргизы-пастухи, то, что так пугало овец и заставляло их бросаться в стороны, была Рахиль.
Она все время ждала избавления… Она слепо поверила тому полуголому, косматому человеку, который заговорил с нею по-русски, который указал ей на север, откуда должна была прийти весть о свободе.
Рахиль ждала этой вести и не спускала глаз с заветной стороны; она, во время своей последней болезни, все выглядывала, по временам, из-под кошмы, под которую заползала греться от нестерпимого, смертельного озноба. Рахиль не выползала уже более сама из-под этой грязной, закопченной, населенной мириадами насекомых кошмы.
Ее вытащили оттуда, когда трупная вонь дала знать о том, что для нее уже все кончилось. Ее оттащили подальше от аула, в самые заросли, и бросили… Бросили случайно, конечно, так что полураскрытые, мертвые глаза несчастной обращены были опять на север.
И долго бы еще смотрела в одну сторону бедная Рахиль, да вороны, заметив меж черными кочками белеющееся тело умершей, слетелись, сели поближе, поглядели направо и налево, подскочили еще ближе, совсем ободрились и, прыгая по худым бокам Рахили, принялись за похоронную трапезу.
Птицы начали с глаз, и через минуту, под нависшими выступами бровей, чернели две зияющие дырки.
Рахиль перестала смотреть на север.
К О Н Е Ц.
Часть 1: I, II, III, IV, V, VI, VII, VIII, IX, X, XI, XII.
Часть 2: I, II, III, IV, V, VI, VII, VIII, IX, X, XI.
Часть 3: I, II, III, IV, V, VI, VII, VIII, IX, X, XI, XII, XIII, XIV.XII. Сигары Перловича
Ночь была ненастная, холодная; мокрый снег, пополам с дождем, бил в стекла, в щелях оконных рам выл осенний ветер, и глухо шумели, сплетаясь между собою, оголенные ветви деревьев.
Все живое пряталось под крыши, и ближе жались к огню туземцы, загородив досками широкие входы своих сакель. В непроницаемой темноте чуть-чуть мигали вдали окна европейского квартала, и кое-где двигались светлые точки бумажных фонарей, с помощью которых пытались пробраться неподалеку кое-кто из не любящих сидеть дома. Вон там внизу, не разберешь где, чуть движется светлый кружок, вон он остановился, пригнулся к самой земле… никак канава… вон тронулся он немного вправо, опять приостановился: в сжатом пространстве освещенной мглы протянулись, словно оленьи рога, сухие ветви, забелелся угол забора, опять все исчезло во мраке, и с другой стороны топорщатся кое-как связанные перила мостика… Туда двинулся фонарь; помигал еще несколько секунд и пропал за какою-то темною массою, не то крышею, не то кустами, не то…
Ярко пылают сухие яблоновые дрова в просторном белом камине; вся печь разукрашена в местном вкусе, и красный свет, отражаясь от большого зеркала, играет по позолоченным выступам резных украшений. Назябшая нога с негою утопает в теплом, мягком ковре, в продрогший желудок, глоток за глотком, пробирается горячий, ароматический пунш…
- И ты не поверишь, что я благословляю судьбу, пославшую мне это тяжелое испытание, - говорит Батогов и нагибается к самому камину, чтобы поправить развалившиеся поленья…
- Вот, на, щипцы, - говорит Перлович и смотрит вниз на хитрые, причудливые разводы персидского ковра.
- Не попадись я к этим чертям, мог ли я ее встретить… ну, мог ли?..
- Конечно! - глубоко вздохнул Перлович.
- С той минуты я рвался на волю… я спешил сюда. Ведь есть еще время, ее можно спасти.
- Ее должно спасти! - серьезно говорит Перлович и быстро исподлобья взглядывает на гостя.
Батогов встал, потянулся и принялся ходить из угла в угол по комнате; каждый раз, проходя мимо стола, на котором стоял чайный прибор, он останавливался и прихлебывал из стакана. Перлович полулежал на низеньком диване и сосредоточенно чистил ножичком ногти. А ветер все унылее и унылее напевал свою тоскливую песню, и со стуком вздрагивали оконные ставни под его ударами.
- Бледная, худая, ну кожа да кости, изнуренная до последней возможности, она казалась живым трупом… Если бы ты только мог ее видеть…
- Это ужасно, - ровным голосом говорил Перлович и тем же тоном добавил: - ром вон в том графине, вон, с резной пробкою.
- Этот?
Батогов подлил в стакан.
Перлович кивнул головою и стал рыться в ящике с сигарами.
- Но эта последняя встреча, помнишь, я рассказывал, в камышах… Да, я тогда видел, что ей немного жить осталось; она скоро умрет…
- Может быть, она и умерла?
- Нет, этого быть не может.
- Да почему? Вот прошло уже около месяца, судя по твоему рассказу, - и при той ужасной обстановке.
- Нет, ты этого не говори, не говори, мне кажется, я убежден в этом, у меня есть какое-то предчувствие, что я еще увижу ее. Надо только поспешить…
- Да, терять времени нельзя, во всяком случае.
- У меня уже весь план составлен… вот видишь, мы пошлем деньги через Мурза-бая, я с ним говорил об этом и он берется…
Перлович наклонился, в свою очередь, к самому камину. Если бы кто-нибудь мог из этого раскаленного, пышущего жерла взглянуть в его лицо, то он наверное бы отвернулся, так оно было некрасиво.
- Что такое, ты нездоров? - остановился на полуслове Батогов.
- Я… нет, ничего, я слушаю… Ты говоришь, в камышах?..
- Пять тысяч, говорит Мурза-бай, и он положительно берется это устроить… Он сделает так: во-первых, поедет сам, денег же отнюдь не повезет с собою, а возьмет только задаток…
- Пять тысяч?.. - произносит Перлович, не то спрашивает, не то подтверждает только.
- Да, пять. Потом, конечно, мы должны обеспечить ее.
Плечи Перловича слегка вздрогнули.
- Ведь согласись сам, все это принадлежит ей. Ну, положим, всего ей не нужно; она даже знать не должна об этих деньгах.
- Она знать об этом и не будет…
- Что ты? Или это ты от огня такой желтый?
- От огня… так кажется…
- В четырнадцать дней Мурза-бай берется туда доехать; столько же назад, ну да там несколько дней. Я говорю, пройдет не больше как месяц. Сегодня которое число?
- Одиннадцатое. Что ты не куришь?
- Господи! Я готов, кажется, сам туда ехать!
- А за тебя тогда сколько понадобится - тоже пять тысяч или больше? - произнес Перлович, улыбнувшись.
- Эк тебя подергивает!.. - заметил Батогов.
Действительно, улыбка Перловича была более похожа на болезненное подергивание.
- Ха, ха! жаль денег стало!.. - похлопал его по плечу Батогов. - Ничего, раскошеливайся: ведь у тебя, брат, все еще много останется.
- Ты считал?
- Чего считать - караваны какие отправляешь! Сам видел, как к тебе ехал. Да, опять, Хмуров говорил… Это у тебя какие сигары?
- Эти? Это - дрянь: не стоит. - Перлович отодвинул ящик. - Вот, если хочешь.
- Благодарю.
Батогов взял из рук хозяина сигару, которую тот все время вертел у себя в руках.
- Недурна по виду. - Он стал закуривать. - Что-то сыровата…
- Лежалая…
Батогов затянулся раза два и потянул носом дым…
- Что это?..
Перлович встал и вышел, притворив за собою дверь.
- Что-то пахнет маком… - проговорил про себя Батогов, лег на диван и стал курить…
Комната, где сидели друзья, освещалась только одним камином; покуда ярко горели дрова, было светло; теперь же мало-помалу прогорали сухие поленья и с треском обваливались красные уголья, покрываясь темным налетом пепла. Все темнее и темнее становилось кругом, только на яркой поверхности самовара, на окраинах стаканов, на металлических головках пробок играли красноватые блестки. Синеватый дым застилал зеркало, чуть слышно чикали где-то часы.
Батогов лежал навзничь и курил…
Ему хорошо, тепло; он чувствует, как медленно перебирается, будто капля за каплею, кровь в его жилах; вот подходит к вискам, толкнулась там и в ушах зазвенела мелодичными переливами… «Это ром действует: отвык за это время, ну и разобрало». Попробовал слегка отделить голову от подушки - нельзя: тяжела слишком стала, словно приросла к изголовью. Безжизненно свисла на пол рука, и чуть-чуть перебирают пальцы волнистую шерсть тигровой шкуры, разостланной перед диваном… А кто-то подполз под диван, приподнимает его своею спиною, слегка раскачивает… Колеблется камин, ныряя в облаках дыма, кивает из-за шкафа голова глиняного, эмалированного китайского божка… Словно поверхность поспевающей нивы, колеблемая ветром, заходили вперебой пестрые узоры ковра… Все в движении…
Чуть приотворилась дверь, высунулось оттуда желтое лицо, потянуло носом накуренный воздух и спряталось…
Что это так жарко стало? светло как! А, это солнце восходит. Медленно ползет из-за туманной дали огненный шар, и от него бегут по темному небу, развертываясь шире и шире, светлые полосы… Ветер гудит в камышах и плещутся где-то волны… Храпит конь, склонивши к воде свою голову… «Гей! гей!» - чуть доносится с того берега… «Стой, бери!.. вот он!..» - слышны торопливые голоса… бегут! Кусты трещат от движения какого-то тяжелого тела… Выстрел! Все застлало дымом… Острые когти впиваются в голые плечи… душат… Два глаза-угля сверкнули у самого лица… рука ищет ножа… вот он, вот его шаршавые ножны, вот каемка бирюзовая, вот ремень, украшенный кистью… ручка, где ручка?.. Пальцы не хотят отыскать того, что нужно… А скоро будет поздно… еще мгновение… да помогите же, помогите!..
Еще раз медленно приотворилась дверь и опять показалось то же лицо… Перлович шагнул вперед и на цыпочках, неслышно подошел к дивану… Он наклонился. Глаза Батогова были закрыты и он тихо стонал, вздрагивая ноздрями… Маленький окурок сигары лежал на полу и дымился. Перлович поднял его, раздул и поднес к носу спящего… Минуты три он находился в таком положении; наконец, бросил окурок в камин, пошатнулся, взялся за голову и неровными шагами выбрался из комнаты. Он даже в дверь не попал сразу: толкнулся к письменному столу, чуть не опрокинул стоявшую на нем лампу и, ощупывая вдоль стены руками, нашел-таки ручку приотворенной двери.
На дворе зашлепали по жидкой грязи конские ноги, рысью подбежавшие к крыльцу. Ключ в дверях два раза щелкнул, и слышно было, как его совсем вытащили из замка.
- Ну, брат, погода! - говорит гость, отряхивая от снега свою меховую шапку.
- Так поздно?..
- Да… Дело такое важное… Просто едва доехал: темно, как у арабов… Я уже и поводья бросил; думаю: «Ну, ты, сивый, отыскивай сам дорогу, как знаешь, а я, брат, ничего не разберу…» Сверху, снизу, с боков, отовсюду хлещет; грязище по брюхо… У Хмурова был: крыши промокли, с потолков льет, полна зала воды, тазы подставляют… у этой, как бишь ее, тоже течет… Да дай хоть водки, что ли, прости…
- А, сейчас… я велю… садись тут…
- Да что ты растерялся; на себя не похож?
- Я сейчас распоряжусь; вот сюда садись.
- В сапоги налилось… А, ушел…
Перлович вышел из комнаты и оставил гостя одного. Тот сбросил с себя намокшую шинель, перекинул ее через спинку стула и стал мерять комнату из угла в угол, потирая окоченевшие руки. Походил, походил, подошел к двери, задернутой тяжелым ковром, приподнял ковер, потрогал ручку: заперта.
- Ну, вот вино, - произнес Перлович, входя с бутылкою и стаканом в руках; он вдруг остановился на пороге, заметив, что гость наклонился к замку завешанной двери.
- А что ты, брат, там не сидишь? - (гость указал на запертую комнату). - Там у тебя лучше: камин и все такое…
- Все равно, там теперь заставлено все… Ну, в чем же дело?
- Какое?
- В такую пору приехать, что-нибудь важное; иначе…
- А, да, да, - (гость налил стакан и залпом выпил). - Эх, если бы самоварчик!
Перлович стиснул рукою мундштук пенковой трубки, та хрустнула.
- Раздавил? Жаль, - произнес гость, заметив движение хозяина. - Вот видишь ли, приезжает ко мне Хмуров и говорит… история эта немножко длинновата, я, впрочем, буду тебе ее немного сокращать…
У Перловича захватило дыхание: ему послышался шум в соседней комнате…
__________
Совсем рассвело, и в той комнате, которая была заставлена, потому только было темно, что сквозь войлочные ставни, которыми были закрыты окна, не мог проникать грязноватый свет серого, ненастного дня. Когда Перлович вошел в комнату и ставни были сняты, он увидел Батогова, лежащего совершенно неподвижно, на спине, с открытыми, тусклыми глазами, с окоченевшими пальцами, стиснутыми около горла: должно быть, он хотел разорвать душивший его ворот рубахи.
Перлович наклонился к лежавшему, положил ему руку на лоб и тотчас же отдернул ее от неприятного ощущения холодной, лоснящейся массы. Долго стоял он над телом, потом подошел к окнам, с трудом отворил одно из них, и в комнату пахнуло сыростью.
Перлович подошел к столу и сел писать. Холодный ветер, врываясь в открытое окно, пронизывал его насквозь, и дрожащая рука судорожно прыгала по бумаге…
XIII. «Хотя, впрочем, сомневаюсь»
Сидя еще в комнате, с стаканом утреннего чая в руках, доктор зевал во весь рот и проверял счеты преферанса, сохранившиеся еще на зеленом, порыжелом сукне раскрытого ломберного стола. Доктор еще не умывался, и на его бакенбардах присохли кое-какие остатки вечерней подзакуски.
- А надул, мерзавец, надул!..
Доктор наклонился над сукном.
- Вот и тут приписал лишнее к висту, а тут вот стер… Ну, жулики… Ты чего?..
- Верховой от Перловича приехал, гнал шибко, инда калитку у нас свернул коленком, - докладывал денщик, высунувшись из-за двери.
- Ну, чего там?
- Письмо привез.
- А, давай…
Доктор взял письмо, посмотрел на печать, поковырял ее пальцем, посмотрел на свет и стал искать на столе перочинного ножичка.
- Подай очки… не там, в брюках поищи, ну?!
Доктор пересел к окну поближе, подрезал письмо, развернул его и начал читать.
- На целом листе накатал, - сообщил он и добавил: - эка нацарапал, должно быть, с перепою руки ходили.
Но мере чтения, лицо доктора принимало все более и более серьезное выражение, и губы многозначительно сжимались.
- Да-с, вон оно как, понимаем, - произнес доктор, окончив чтение, и громко крикнул: - Умываться давай, лошадь седлать!..
- Случай подходящий… и можно рассчитывать… Н-да… человек со средствами… положим, не без подозрения, - соображал доктор, намыливая руки.
Письмо, полученное доктором, было следующего содержания:
Любезнейший и уважаемый доктор!
У меня в доме случилось большое несчастье, так сильно меня поразившее, что с большим трудом и тяжелым чувством принимаюсь за это письмо.
Наш общий знакомый и хороший мой приятель, скажу более, друг, Батогов, приехал ко мне еще вчера вечером и, после дружески проведенного вечера, остался ночевать у меня в угловой комнате.
Придя на другой день, то есть сегодня утром, к нему, застал его без всяких признаков жизни. По некоторым данным, я смею предполагать, что он отравился опиумом, который курил даже при мне вечером, несмотря на мои советы бросить…
Может быть, есть еще надежда спасти его, хотя, впрочем, сомневаюсь…
Приезжайте как можно скорее - жду.
Весь ваш Ф. Перлович.
- «Хотя, впрочем, сомневаюсь…» - цитировал доктор окончание письма, садясь на свою лошадь.
Прошло три дня. По шоссированной улице, мимо местного клуба, подвигалась под звуки похоронного марша пестрая процессия: священник в новых золотых ризах, поддерживая полы шелкового подрясника, шел по краю дороги, где посуше, беспрестанно обходя кучи запасного шоссейного камня. Человек десять без шапок и в мундирах, поверх которых, на всякий случай, накинуты были шинели, несли большой гроб, покрытый парчовым покровом.
Перлович с Хмуровым придерживали гроб спереди; первый шел молча, потупив глаза в землю, и поминутно прикладывал платок к глазам; второй подтягивал басом хору солдат-певчих.
На балкон клубной залы вышли человек пять, завтракавших до этой минуты и оставивших свои приборы при звуках барабанов.
- Ну-с, государи мои, вот и покончил наш авантюрист свое существование! - говорил интендантский чиновник, присаживаясь на перила.
- А дело нечисто… - заметил стрелок, вытирая рот салфеткой.
- Чего нечисто? Вздор: все аккуратно обработано.
- Однако вы говорите: «обработано»…
- Говорю; и добавляю, что пока не найдется личности, заинтересованной…
- Чем?
- Да хоть бы удалением его с места действия, так сказать, сокращением сего барина до нуля, дело будет находиться в том же положении, как и теперь, то есть будет почивать в архиве, преданное воле Божией.
- Господа! оттуда все на дачу Перловича, на поминальный обед! - вбежал на балкон молодой офицерик, отделившийся от процессии.
- Царство ему небесное! - вздохнул интендантский чиновник. - Что же котлетку с горошком? - крикнул он пробежавшему лакею.
- Сию минуту-с.
- То-то - «сию минуту-с»: целый час заказано. Свиньи!
Бой барабанов затихал вдали, когда процессия завернула за угол ближайшей улицы.
- Красного в угол и по желтому карамболь! - возглашал голос из биллиардной…
XIV. Почему перестала Рахиль смотреть на север
Киргизы Гайнула и Гассан гнали большое стадо овец по зарослям близ аулов Курбан-бия. Оба пастуха ехали верхом, и сколько ни поднимались на стременах, пытаясь разглядеть передних баранов, все не удавалось им заметить сквозь камыш вожаков стада - такое оно было большое. Тальник и камыш трещали кругом, и глухо топотали по замерзлой земле тысячи копытчатых ножек. «Гей! гей!» - кричал Гайнула. «Гей! гей!» - отзывался ему с другого конца Гассан, и громко хлопали длинные кнуты, сбивая высохшие вершинки кустарников.
Сплошными волнами двигалась эта атара (стадо) и, казалось, негде было больше просунуть кулака между плотно прижавшимися на ходу друг к другу, курчавыми, живыми телами баранов. К вечеру становилось дело, и аулы дымились в синеющей лощине.
В одном только месте, далеко еще впереди, разделялись надвое живые волны, огибая какое-то, словно волшебное, пространство, и снова смыкались вплотную, мало-помалу подвигаясь вперед.
- Что там за диковина? - думал Гайнула, и начал всматриваться.
- А там что-нибудь да есть, - думал Гассан и даже руку приложил к глазам, чтобы разглядеть получше.
Обоим им хотелось узнать, в чем дело, и оба они повернули лошадей в ту сторону. Ближе и ближе съезжались они, врезываясь в самую гущу атары и, наконец, съехались вместе. Съехались как раз около того диковинного места и переглянулись.
- Видишь, что? - сказал Гайнула и сплюнул.
- Дохлятина, - произнес Гассан и, засунув руку под малахай, стал чесать всею пятернею свой бритый затылок.
- И как это ее до сих пор волки не съели?
- Не нашли, должно быть.
- А вороны трогали, видишь?
- Воронам сверху видней.
Гассан поскреб себе еще затылок и поехал дальше.
То, что видели киргизы-пастухи, то, что так пугало овец и заставляло их бросаться в стороны, была Рахиль.
Она все время ждала избавления… Она слепо поверила тому полуголому, косматому человеку, который заговорил с нею по-русски, который указал ей на север, откуда должна была прийти весть о свободе.
Рахиль ждала этой вести и не спускала глаз с заветной стороны; она, во время своей последней болезни, все выглядывала, по временам, из-под кошмы, под которую заползала греться от нестерпимого, смертельного озноба. Рахиль не выползала уже более сама из-под этой грязной, закопченной, населенной мириадами насекомых кошмы.
Ее вытащили оттуда, когда трупная вонь дала знать о том, что для нее уже все кончилось. Ее оттащили подальше от аула, в самые заросли, и бросили… Бросили случайно, конечно, так что полураскрытые, мертвые глаза несчастной обращены были опять на север.
И долго бы еще смотрела в одну сторону бедная Рахиль, да вороны, заметив меж черными кочками белеющееся тело умершей, слетелись, сели поближе, поглядели направо и налево, подскочили еще ближе, совсем ободрились и, прыгая по худым бокам Рахили, принялись за похоронную трапезу.
Птицы начали с глаз, и через минуту, под нависшими выступами бровей, чернели две зияющие дырки.
Рахиль перестала смотреть на север.
К О Н Е Ц.