Русские в Кульдже и присоединение к России Киргизской степи
Первые известия о русских в Кульдже и присоединение к России Киргизской степи: Рукопись инока Парфения, сообщенная Д. Ф. Косицыным // Русский вестник, 1878, № 9.
Немногим известно, как и почему китайская Кульджа стала русскою, и притом в такой степени, что тогда как присоединения обыкновенно с усилиями удерживаются в подданстве, нередко при помощи военной силы, Кульджа, напротив, боится только одного - как бы Россия не отказалась от нее и не возвратила ее обратно Китаю. Не далее как в марте текущего года было напечатано известие из Кульджи (см. Московские ведомости, 1878, № 59), где именно говорилось, что «мысль о водворении китайцев в Илийской долине страшно беспокоит все население - и таранчинское, и дунганское. Много раз обращалось оно с самыми искренними просьбами к высшей администрации в крае. Недавно выборные от кульджинского населения представили чрез участкового начальника адрес, вызванный толками об уступке Кульджи Китаю; в этом адресе говорится, между прочим, следующее: „Среди населения, удостоившего нас своим избранием, разнесся тревожный слух о том, что край наш в скором времени будто бы будет уступлен китайцам. Слух этот растет и крепнет с каждым днем и с каждым часом, и все население поголовно, как один человек, проникнуто тупым ужасом и возбуждением…“ По поводу подобных слухов о передаче Кульджи китайцам, - говорилось в том же известии, - для успокоения масс было заявлено, чтоб они жили спокойно, не принимали близко к сердцу те базарные сведения, какие до них доходят, и молились бы Богу о здравии Государя Императора, который по своему человеколюбию сделает для них все возможное. Очевидно, что присоединение Кульджи к России не внешнее только, а внутреннее и самое искреннее, что она не только не тяготится им, а, напротив, страстно дорожит, полагая именно в нем свое счастие». Как совершилась эта перемена с китайскою Кульджей? Когда и кто так привязал ее к России? Как возник самый вопрос о китайской Кульдже? Ответа на эти и подобные им вопросы, насколько мне известно, в печати нигде не имеется.
Нет нигде в печати обстоятельных сведений и о том, когда и кем покорена Киргизская степь, то есть все то пространство, какое составляет нынешнюю Семиреченскую и большую часть Тургайской, Акмоллинской и Семипалатинской областей. Присоединено к России пространство большее, чем от Москвы до Парижа, и, однако ж, совершенно неизвестно: какие Черняевы или Кауфманы, и с какими войсками, совершили это?
Между бумагами, переданными в мое распоряжение, от известного, теперь уже покойного, русского паломника и многостороннего церковного деятеля - инока Парфения [От него осталось более двенадцати печатных сочинений. Особенно известно его Странствие по Святым Местам, I-IV части. Много сочинений противураскольнических. Он же основатель Спасо-Преображенского Гуслицкого и еще восьми монастырей. В рукописи должно остаться после него около десяти сочинений, но, вероятно, бо́льшая часть из них уже затеряна.], находится рассказ, дающий ответ на предыдущие вопросы.
Не имея возможности проверить некоторые подробности самого рассказа, как, например, переписку автора с покойным митрополитом Московским Филаретом, митрополита Филарета с тогдашним обер-прокурором Святейшего Синода графом Протасовым и некоторые другие частности, я считаю, однако, главный факт рассказа вне всякого сомнения, и самый рассказ в высокой степени любопытною страницей в ряду повествований о многоразличных приобретениях нашего отечества.
Рассказ записан самим покойным автором и помещается здесь только с немногими изменениями, не относящимися, конечно, к сущности самого дела.
Д. КОСИЦЫН
___
1845 года июля 27го дня, в праздник Святого великомученика и целебника Пантелеимона, в храмовый праздник Афонского русского монастыря, духовный мой отец, иеросхимонах, решил мою судьбу, послал меня в Сибирскую страну, в город Томск. Но предварительно он велел мне сходить в Иерусалим. На двенадцать тысяч верст отправил меня с двенадцати рублями на ассигнации, и притом не велел ни у кого ничего просить. Тяжело мне было исполнить такое послушание; но, уважая его подвиг, решился исполнять послушание. В два года достиг до города Томска и с 1847 года поселился в архиерейском доме у преосвященного Афанасия, епископа Томского. Владыка заставил меня описывать странствие и путешествие по Святым Местам.
В одно время понадобилось мне кожевенного товара; это было в 1850 году. Пошел я на базар в кожевенный ряд, вошел в одну лавку и спросил товара; в лавке находились старушка и молодой человек; старушка спросила меня, откуда я и где живу. Я рассказал, что с Афонской горы и живу в доме у преосвященного. Она сказала своему человеку: «Порфирий! отпусти батюшке хорошего товара, а денег не бери». Потом сказала мне: «Батюшка, если что еще нужно будет, приходи к нам». Я ее поблагодарил. Молодой человек спросил меня: «Можно ли, батюшка, придти к вам в келию, и где ваша келия?» Я сказал: «Приходи когда тебе угодно, моя келия под архиерейскою спальной, а ход из сада». И так простились. В одно время приходит он ко мне; я спросил, как его звать, он сказал: Порфирий Глебович Уфимцев; потом он начал расспрашивать об Афонской горе, о Иерусалиме и о прочих Святых Местах; я ему все рассказал подробно. Потом он сказал: «И я много постранствовал». Я промолчал, размышляя про себя: «Где тебе странствовать, разве где-нибудь по Сибири торговал», и так пропустил его слова мимо ушей; потом распростились. Через несколько времени он опять пришел, и мы о многом беседовали; между прочим он опять повторил прежнее, «что и он много странствовал»; но я опять не внял его словам и не обратил на них никакого внимания, и так опять разошлись.
Спустя несколько времени снова приходит, и опять разговоры. Он сказал, что он тоже походил по свету, тогда я обратил внимание и спросил: «Где же ты странствовал и ходил по свету?» Тогда он начал рассказывать, что несколько раз кружил Киргизскую степь и Бухарию, был и в Китае. Я спросил: «Каким же образом ты туда попал?» Он мне рассказал следующее:
«Родом я Тобольской губернии, мещанин города Туринска. Из Туринска же в городе Семипалатинске купец Самсонов был, мой дальний родственник. Приехав в Туринск, он выпросил меня восьми лет у родителей, увез с собой в Семипалатинск и отдал меня учиться грамоте и языкам: татарскому, киргизскому и бухарскому (хотя в сущности это язык и один, но произношение слов у них разное). Когда мне минуло двенадцать лет, он, обрив мою голову и надев татарский колпачок и всю одежду татарскую, отправил меня с работниками-татарами торговать за приказчика в Киргизскую степь с товаром на верблюдах. Там торговля вся на мену, и мы меняли скот: коров, волов, быков и баранов; питались одною бараниной, там хлеба нет никакого, ни хлебопашества; там я торговал несколько лет и измерил всю Киргизскую степь вдоль и поперек. Киргизы народ добродушный и считают себя подданными Белого Царя.
Год от году Самсонов торговлю увеличивал; мы пробрались в Бухарию и там начали торговать; я познакомился с бухарцами и торговал во всей Бухарии в городах: Самарканде, Ташкенте, Кокане и Бухаре; ежегодно, а иногда через несколько месяцев, возвращался в Семипалатинск к хозяину и отдавал ему отчет. В одно время он отправил товару очень много, так что мы не могли променять и сбыть товар ни в Киргизской степи, ни в Бухарии. Знакомые бухарцы начали звать меня с собой в Китай, в Кульджу, на ярмарку, чтобы там променять свои товары на чай и шелковые материи. Я долго колебался и не решался ехать, боясь китайцев, но после решился. У нас были свои юрты; потому что в тех странах без юрты обойтись нельзя. Поехали в Китай, и ехали до Китая степями и песками три месяца, потому что верблюды идут тихо, да еще и потому что с нами было несколько тысяч баранов. Наконец доехали до китайской границы, где нас остановили и спросили: „Откуда и зачем?“ Мы ответили: „Из Бухарии, едем в Кульджу на ярмарку“; нас пропустили, мы выехали на Пекинскую дорогу, потом поворотили направо и увидали Кульджу. Я спрашиваю: „Где же ярмарка?“ Оказалось, что она вся состоит из юрт и устроена по плану прямыми улицами. Нам отвели место, мы расставили свои юрты, разложили товар, пол устлали коврами и открыли торговлю. Китайцы стали нас посещать и рассматривать товар. В один день приходит в юрту китаец, лет около тридцати; много расспрашивал нас о торговле, вообще был, как говорят, человек словоохотливый. Я предложил ему чубук, он сказал, что не курит; я спросил: „Охотники ли китайцы до чубука?“ Он ответил: „Всякие есть, кто охотник, а кто нет“. О многом и долго мы поговорили, потом вижу, что он смотрит на меня не совсем обычно, к чему-то все присматривается. Думаю, не шпион ли это, не хочет ли он признать меня русским, а там русским беда, сейчас законфискуют товар, самому завяжут глаза и отправят в Кяхту. Напились чаю; а он все смотрит на меня с каким-то умыслом. Наконец говорит: „Знаешь ли, я вижу что ты не татарин и не бухарец и не киргиз, а какого-нибудь другого рода“. Я спросил: „Почему ты так думаешь?“ Нужно заметить, что мы говорили все по-киргизски, потому что китайцы, ведя постоянную торговлю с киргизами, хорошо знают этот язык. Китаец ответил: „Ты не похож ни на кого из принадлежащих к названным народам; у тебя и лицо другое, и речь иная, мягкая“. Я говорю: „И у вас есть разные лица и разные выговоры“. Он ответил: „Точно есть разные лица и выговоры, но только скажу тебе решительно, что ты не татарин, не киргиз и не бухарец, а какого-нибудь другого рода“. Потом спросил: „Не русский ли ты? откройся мне, я и сам русский и христианин“. Я спросил: „По чему же можно удостовериться, что ты действительно христианин?“ Он ответил: „По тому, что я знаю христианские молитвы“, и начал читать по-киргизски наши первоначальные молитвы: „Царю Небесный“, „Святый Боже“, „Слава Отцу и Сыну и Святому Духу“, „Пресвятая Троице, помилуй нас“, „Отче наш“, „Приидите, поклонимся“, „Помилуй мя, Боже“, „Верую во единаго Бога“, „Достойно есть“. Я спросил: „А бывал ли ты в России? там, когда молятся, то крестятся“. Он ответил: „И я крещусь“ и перекрестился, но только прежде положил руку на левое плечо. Я сказал, что русские, когда крестятся, прежде кладут на правое плечо, но он ответил: „Чего нас спрашивать? Мы только по одному преданию знаем, что наши предки были русские и христиане, они оставили нам на китайском языке молитвы и образа медные; теперь мы на самом-то деле никакого закона не имеем, ни христианского, ни китайского, потому что в китайские кумирницы мы не ходим. Вот уже двести лет мы так живем; во все это время не видали ни одного русского человека, ни одного христианина; заброшены в такую дальнюю и дикую страну“. Я спросил: „Как же вы попали в эту страну?“ Он начал рассказывать, как на реке Амуре был русский город Албазин, как китайцы его взяли, весь народ увели в плен в Пекин и населили там пленными особую слободу. Потом он передал, что у наших стариков была церковь и священник, но священник устарел и помер, церковь осталась пуста; наши русские стали тогда просить китайское правительство, чтоб из России выписать нового священника; но правительство не согласилось. Вследствие этого наши старики поговорили крупно с правительством, за что пятьдесят семейств и сослали сюда в Кульджу; а кто молчал, тех оставили в Пекине. Мы слышим, что там есть церковь и монастырь и священники; но никто из нас в Пекине не бывал, потому что здешние законы запрещают далеко отлучаться от своего места; жен мы берем китаянок и от того мы переродились в китайцев.
Я вижу, что предо мною действительно русский, и решился объявить ему о себе правду. Собравшись с духом, сказал ему: „Воистину я русский“, распахнулся и показал ему свою красную рубашку и крест с гайтаном. Он бросился ко мне на шею, обнял меня и зарыдал, приговаривая: „Блажени очи мои, видевшие русского человека“, и омочил всего меня слезами. Я едва уговорил его сесть, чтобы поговорить. Наконец он сел, но уже ничего не говорил, а только, смотря на меня, плакал; потом сказал: „Давай побратаемся“, и он несколько раз поцеловал меня, и в разговорах не видали, как прошел день. Наконец он сказал, что ему пора уже в город, а то ворота запрут; „завтра, - прибавил он, - прошу вас к себе в гости, и приеду сам за вами“. Так простившись, он пошел в город, после чего мне самому сделалось скучно. Поутру часов около восьми, смотрю - брат едет верхом на коне, а другого ведет в поводу. Уздечка и седло на коне, на котором он сам сидит, убраны серебром, а на коне для меня уздечка и седло вызолочены. Поздоровавшись со мною, он просил меня сесть на коня, я привык по степям ездить верхом, сел, и мы поехали в Кульджу. Въехали в город, едем по улице, вижу впереди толпу народа, я спросил, что это за народ, брат мой ответил: „Все наши русские пришли и собрались встречать тебя“. Мы подъехали к толпе и остановились, одна молодая женщина подошла к нам, сняла меня с седла и поцеловала мою руку; брат мой сказал мне, что это его жена, и прибавил: „У нас такой обычай, чтобы дорогого гостя снимала с седла жена хозяина“; потом брат подвел своих детей, которые поцеловали руку и полу мою. Засим пошли в дом; тут пошло целование и разговоры, им же несть конца; тут были приготовлены закуска и чай. Потом пошли разговоры со слезами о том, „зачем нас бросила Россия? вот прошло двести лет, и мы никакого не имеем утешения“. Я сказал: „Да Россия о вас и не знает; она и не подозревает, что вы здесь живете; в России и не слыхали, что есть и Кульджа“. Они начали просить меня, нельзя ли довести о них до Русского Царя; я отвечал им, что я человек молодой и маленький, сделать ничего не могу. Пошли расспросы о России, о русской вере и о церквах, и о всех обычаях; и посадили меня посреди себя, и все, смотря на меня, плачут, говоря: „И нам бы здесь можно иметь священника и церковь; ибо китайцы на это смотрят очень легко; вот богатые семейства приняли магометанство, и китайцы ничего им не запрещают; но только сначала нужно прислать священника под видом татарина, как ты теперь; но прямо русским нельзя, потому что китайцы русских боятся“. Потом был обед для всех, после обеда опять провели время в разговорах, а уже к вечеру брат мой отвез меня на ярмарку в свою юрту. После этого брат мой и прочие русские помогли мне весь товар променять на чай и шелковые материи. Даже до половины ярмарки я был уже свободен, ездил по гостям к своим русским, по домам и по хуторам; все они живут зажиточно, кто торгует, а кто мастеровой. По окончании ярмарки, я отправился с бухарцами обратно домой. Русские провожали меня до поворота в Бухарию, тут они простились и сказали: „На будущий год будем опять ожидать тебя“.
Из Бухарии через Ташкент мы отправились в Россию, в Семипалатинск, и приехали к хозяину Самсонову; он очень обрадовался нашему возвращению и сказал: „А я полагал, что вас уже и в живых-то нет; где это вы были?“ Я рассказал все как было: „Так как вы товару отпустили очень много, то мы не могли его сбыть в степи и поехали в Бухарию, были в Самарканде, Ташкенте, Кокане и Бухаре, но и там не сбыли. Бухарцы пригласили нас ехать в Китай, в Кульджу, на ярмарку; мы согласились и отправились в Китай, там торговали очень хорошо; весь свой товар променяли на чай и шелковые материи, извольте получить все“. Хозяин остался очень доволен. Я рассказал ему о русских, живущих в Кульдже; но он думал только о своих делах и сказал: „Теперь можно опять ехать, и не через Бухарию, а прямо в Кульджу; вот я расспрошу киргизов, не знает ли кто из них прямой дороги“; и действительно, вскоре нашел одного киргиза, который хорошо знал этот край и рассказал, что новый путь короче наполовину; пока доедешь по старому пути до Ташкента, по новому будешь в самой Кульдже. Только надобно ехать через Семиреченский край, и на каждой реке нужно будет верблюдов разгружать, делать плоты из чакану и товар переплавлять на плотах, а верблюдов и баранов вплавь. Хозяин нанял этого киргиза в провожатые и нагрузил товаром множество верблюдов; работников взял всех из татар, и отправил со мной еще только одного русского. На одной реке мой русский товарищ провалился одною ногой сквозь плот, вымочился, простудился и скоро помер; я его похоронил как знал, и поехали далее в путь. Не доезжая до Кульджи, встретил меня брат и проводил на ярмарку. Поставив свои юрты и разобрав товар, мы торговали очень хорошо, особенно потому, что нам помогали братья мои кульджинцы; однако ж товару все же осталось у нас около половины. Брат сказал мне: „Не скорби, оставайся у меня зимовать; зимой будем возить товар в степь и менять на баранов, а баранов снова менять здесь, на чай“. Я остался зимовать в Кульдже, и зимой весь товар променял на баранов, а баранов на чай. Но к весне получил печальную весть, что в степи разбойник Канисар, собрав несколько тысяч войска, грабит киргизов; я приуныл, но братья дали мне наставление, чтобы накупить подарков из разных материй и серебряных вещей и ехать к нему прямо. „Если он даст поцеловать руку, то это будет знаком благоволения к тебе; тогда ты попроси его, чтоб он пропустил обоз, а обоз отправь другим путем под горами, и старайся пробыть у него подольше, чтоб обоз ушел подальше“. Я все исполнил как мне говорили. Братья проводили меня, и я простился с ними навсегда, сказав: хотя и жив останусь, но больше уже не поеду в степь. Так мы простились и плакали, и они говорили: „Помяни нас, брат, заброшенных в дикую страну“.
Засим мы отправилась в путь. Выехав в степь, караван отправили под горами, а сами втроем поехали к Канисару, наказав своим как можно торопиться с караваном. Пред первым кордоном нас остановили и спросили: „Что вам надобно?“ Мы ответили: „Имеем дело к царю Канисару“; нас повели к нему; меня впустили в юрту по приказанию Канисара, а товарищи остались вне, при дарах. Юрта была убрана по-царски, постланы драгоценные ковры, стены увешены златоткаными шалями, подушка, на которой сидел Канисар, вышита золотом, одежда на нем шелковая, златотканая. Вошедши к нему и сделав три поклона до земли, я хотел было поцеловать его одежду, но он подал руку и поцеловал меня в голову; потом приказал мне сесть и начал расспрашивать: „Кто вы и где были?“ Я сказал, что мы из России, из Семипалатинска, едем из Кульджи, были на ярмарке, и попросил его принять от меня дары из Китая. Он изъявил желание. Когда дары были внесены, приказал их разложить и, смотря на них, даже смеялся и позвал жен своих, потом приказал все убрать. Засим он спросил: „Чего желаешь от меня?“ Я сказал: „Прошу одной милости, пропустить наш караван без обиды“. Он спросил: „А где же ваш караван?“ Я ответил: „Стоит за горами, велел дожидаться меня“.
Султан Кенесары Касымов, «мятежник, бесчинствовавший в степи»
Он сказал: „Я желаю, чтобы ты погостил у меня, мы с тобой погуляем; я Россию люблю, ты пьешь вино?“ Я ответил: „Пью, но только слабое, виноградное“. Он сказал: „И я пью такое же“, и приказал готовить обед и подать вина. Мы обедали только вдвоем, а моих товарищей кормили особенно. Так он продержал меня целую неделю; я стал говорить, что пора уже ехать нам в Семипалатинск, что хозяин нас дожидается. Канисар согласился, отпустил. Я много благодарил за его отеческое снисхождение, и он приказал проводить нас до кордона. Отъехав за горы, мы поворотили по долине налево и ехали три дня по дороге, по которой наш караван отправился уже прежде. Потом мы спросили, точно ли он уже прошел, и нам сказали, что уже давно проехал, и мы его догнали уже на полупути к Семипалатинску, приказав поспешать, потому что нам казалось, что погоня за нами все-таки будет. И действительно, киргизы начали извещать нас, что Канисар гонится за нами; сначала сказали, что в десяти днях, потом, что в пяти днях, наконец стали говорить, что в трех днях. Мы начали робеть, хотя уже было недалеко до Семипалатинска. Вдруг видим, что нам навстречу едут казаки, высланные для нас из Семипалатинска; мы до того им обрадовались, что приняли их как ангелов Божиих. Они спросили: „Все ли благополучно, видели ли Канисара?“ Мы ответили, что все благополучно и Канисара видели, но говорят, что он гонится за нами и уже недалеко. Казаки нам сказали: „Вы поспешайте как можно скорее, чтоб он вас не догнал; а мы поедем, поздороваемся с ним“.
Канисарово войско, как только завидело казаков, все рассыпалось, и мы благополучно прибыли в Семипалатинск. Я отдал хозяину отчет; потом через несколько времени рассчитался с ним и отправился в Томск к своей тетке, вот и живу у ней».
Я, выслушав все это, сказал ему: «Напиши всю эту историю на бумаге и принеси ко мне». Он написал и принес. Я переписал своею рукой и при своем письме послал в Москву к митрополиту Филарету в 1851 году. Митрополит навел обо мне справки в скиту у моих друзей, старцев молдавских, и послал мое письмо к обер-прокурору Святейшего Синода графу Протасову; граф передал письмо государю Николаю Павловичу. По сему поводу в Государственном Совете состоялось решение: послать в Оренбург, к начальнику казачьих войск, предписание, чтоб он выслал несколько сот казаков в Киргизскую степь, и чтоб они прошли ее до самой китайской границы и узнали дух народа, точно ли он так мирен, как о нем пишут. Весной 1852 года действительно были отправлены казаки. Первые три дня они шли, никого не встретив; потом увидали - стоит стена народа. В первое время они подумали, что попали в ловушку, послали казака спросить: что это за народ? Казак спросил: «Что вы за люди и зачем пришли?» Они ответили: «Мы услышали, что пойдут казаки в нашу степь, вот мы и приехали изо всей стели. Мы, ханы и старшины и все начальники, встречаем казаков с хлебом-солью». Казак, воротившись, сказал это начальнику; начальник, взяв несколько казаков, поехал к ним. Как только подъехал, все киргизы пали на колени. Начальник спросил: «Чего вы желаете?» Они ответили: «Просим принять от нас хлеб-соль и принять нас в подданство России». Начальник сказал: «За доброе ваше желание, государь примет вас с любовью». Потом принял от них хлеб-соль на золотом блюде и поблагодарил их. Они спросили: «Далеко ли ваш путь?» Он ответил: «Нам велено пройти до китайской границы». Киргизы сказали, что «вас нужно проводить по хорошим пастбищам и водам; у нас степь как море, есть великие пески и безводные места и воды соленые; надобно вам пищу приготовить, у нас хлеба нет, питаемся свежею бараниной». Казаки с киргизами пошли далее и шли три месяца; ибо от Оренбурга до китайской границы 3.000 верст; наконец киргизы сказали, что до китайской границы уже недалеко, только тридцать верст; начальник сказал, что надобно здесь остановиться и высмотреть удобное место, чтоб основать город. Место удобное нашлось, земля черноземная, воды хорошие и на горе много леса. Засим отправили казака в Томск к губернатору, чтоб он прислал к избранному месту из его губернии всех казаков неслужащих вместе с их семействами и со всем скотом. Сбор казаков в Томске происходил при мне лично, когда я сам жил в этом городе. Казаки помолебствовали и отправились в путь, конечно, при этом много было и слез; за ними поехали разные купцы и торгаши. По приезде к выбранному месту начертали план городу и начали строить дома до зимы.
В 1853 году, весной, приехал казак от казачьего начальника в Томск к архиерею просить, чтоб он прислал священника и диакона и двух причетников, а также св. антиминс и св. миро и все другие необходимые принадлежности для церкви и священнослужителей; владыка нашел священника, пожелавшего отправиться туда по охоте. О дальнейшем много лет я нового ничего не слыхал.
Потом уже, в Москве, я встретился с купцами, которые вели торговлю в Киргизской степи и сами были в новоустроенном городе, что близь китайской границы. Они рассказывали, что новый город назван Копал, и все русские и албазинцы из Кульджи выехали в Россию и поселились в Копале; все крестились, надели русскую одежду и ходят по-русски, говорят также по-русски, и пожелали в казаки, многие поселились особыми слободами, по-тамошнему выселками, все учатся русской грамоте, читать, писать, закону Божию и пению, и во всяком выселке построили церкви и училища, во время богослужения сами поют и читают и исполняют службу причетников; вообще, сделались совершенно русскими и истинными христианами, занимаются хлебопашеством и скотоводством, разводят сады и виноградники, и вся Киргизская степь разделена на шесть областей и двести волостей.
П. М. Кошаров. Городская площадь в Копале. 1857
Потом, после Восточной войны, в городах Кульдже и Чебучаке [по новейшим картам Чугучак] учреждены русские консульства и при них домовые церкви и священники. Но вскоре на эту китайскую страну напали кашгарцы-магометане и начали всех предавать мечу и огню; разрушили самые города Кульджу и Чебучак и уничтожили в них консульства и церкви. Вследствие сего весь народ разбежался по горам и лесам, и Россия объявила кашгарцам войну; послано было войско, города Кульджа и Чебучак были взяты, и вся эта страна присоединена к России. Но русское правительство нашло невыгодным держать эту страну в своем владении, и потому дали знать кульджинскому губернатору, чтоб он известил тамошних жителей, что если кто желает из них в Россию, то чтобы теперь же выезжали со всем имуществом, потому что Кульджа поступит со всею страной Китаю. При этом известии весь народ пришел в страшное движение. Не говоря о русских, албазинцы, китайцы, киргизы, сами кашгарцы и даже индийцы, все стали собираться большими партиями со скотом и со всем имуществом, все устремились в Россию в Семиреченскую область, там поселялись особыми выселками, принимали крещение и русский язык, и одежду, и поступали в казаки.
П. М. Кошаров. Площадь в укреплении Верном. 1857
Именно в это время и основан город Верный, который населен преимущественно выходцами. Теперь в нем уже больше десяти тысяч жителей; но и в настоящее время все еще продолжается выход переселенцев из Китая большими партиями. Все они охотно поступают в верноподданство России, принимают крещение, бросают свой язык и одежду. Самовидцы мне рассказывали, что они были в одном из подобных выселков и сами ходили по домам из любопытства, чтоб узнать, как живут выходцы. Они находили, что в каждом доме в переднем углу обыкновенно стоит киот, наполненный иконами, и пред ним горит лампадка, подле киота шкаф с книгами; в домах очень опрятно, все одеты в русскую одежду, мущины все от мала до велика в ситцевых и красных рубашках с косыми воротниками, подпоясаны поясами, таковы же и подштанники; вообще все жители чисто русские, лица у всех веселые и на них румянец играет от удовольствия, что они теперь в России и христиане. На вопрос к старшим: «Знаете ли по-русски?» они ответили: «Знаем, мы все выучились говорить, и молодые за нами следят. Если что позабудем и скажем по-китайски, то с нас штраф десять земных поклонов. Мы и сами ходим в училище, и учимся грамоте чтобы поскорее вполне выучиться по-русски». Женщины также ходят чисто по-русски. Самовидцы же мне передавали о замечательном в выселке празднике в память годовщины основания выселка.
«Много наехало к этому времени гостей мирских, и чиновников, и духовенства; остались и мы на праздник. С вечера служили всенощную, пели и читали все недавние китайцы; певчих было по восьми человек на клиросе; свечи и лампады поправляли старушки-китаянки, паникадила зажигали старики-китайцы, народу собралось видимо-невидимо; вся церковь была переполнена, и кругом церкви стояли массы народа. Поутру была совершена литургия с водоосвящением; потом пошли крестным ходом кругом выселка с хоругвями и иконами, и когда дошли до восточной стороны выселка, видим, от Китая идет масса народа и вскоре остановилась. Староста послал спросить: что за народ? Посланец подошел к массе народа и спросил: „Откуда вы и зачем пришли?“ Они ответили: „Мы, китайцы, пришли, желая быть Русскому царю верноподданными и христианами и русскими; вы, - продолжали они, - были тоже китайцами, а теперь стали русскими, и мы того же желаем; что это у вас совершается?“ Посланный ответил: „Мы Богу молимся, воспоминая годовщину основания нашего выселка; по этому случаю и делаем крестный ход вокруг выселка“. Потом спросил: „А много ли вас?“ Они сказали, что около тысячи семейств. Посланец возвратился и сказал старосте: „Тебе еще Бог дает гостей из Китая“. Всем им велено было направиться по большой улице к большому дому, то есть к правлению, а скот оставить в степи. Засим староста пришел к ним и расспросил подробно, кто они и зачем пожаловали; они подтвердили то же самое. Тогда десятским поручено было разместить всех прибывших по квартирам, накормить их, затем дать знать народу, чтобы каждый мущина принял крестника, а женщины крестницу, и когда все это будет сделано, чтобы все пришли к церкви для наречения прибывшим новых христианских имен. В свое время все сошлись к церкви, и священник по уставу нарек всем имена; отцам крестным и матерям приказал помнить имена своих крестников; засим, прочитав огласительные молитвы, приказал всем прибывшим из Китая отрезать косы, всю седмицу воздержаться от жен, ходить ежедневно в церковь и учиться молитвам. Эта обязанность была возложена на восприемников. Так всю седмицу провели в посте и молитве. В пятницу вечером всем приказано приходить ко всенощной; поутру чем свет собираться к церкви; к этому времени пригласили священников из других выселков.
Рано утром всем восприемникам розданы были свещи, заранее были приготовлены три иордана: один для мущин, другой для женщин, а третей для детей. Взяв хоругви и иконы, все пошли на реку, затем разделились на три группы по числу мест крещения. Наконец началось совершение самого таинства. Священники прочли молитвы, назначенные по уставу. Когда пришло время погружения, все взрослые сами входили в воду по перси, и священник пред погружением каждого предварительно спрашивал восприемников, как ему имя, и тогда погружал, говоря: „Крещается раб Божий, имярек, во имя Отца и Сына и Святаго Духа“. Как только крещеный выходил из воды, на него надевали белый, длинный до земли халат, опоясывали и надевали крест с гайтаном, давали в руку зажженную восковую свечу и помазывали миром. Нужно заметить, что предварительно посреди степи уже был поставлен аналой, и на нем лежали крест и Евангелие. После помазания миром, все выходили на берег и восприемники становились с ними рядом, каждый со своим крестником или крестницей. Как только окончилось миропомазание, священники, а за ними и все крестившиеся и восприемники, пошли вокруг аналоя и запели: „Елицы во Христа крестистеся, во Христа облекостеся“ и проч. Пел весь народ, состоявший из нескольких тысяч, а круг совершили около версты. Вот было поистине чудное зрелище! Тысячи народа ходят со свещами, а тысячи зрителей стоят вокруг их, и все поют. Тогда почти явно на всех сошел Дух Святый; все перешли в какой-то восторг, все радовались и от радости плакали. Потом прочитали Апостол и Евангелие, как положено по уставу крещения. Когда начали говорить ектению, восприемники сняли халаты со своих крещеных и одели мущин в мужское одеяние, а женщин в женское, и в один час все сделались русскими и пошли в церковь. На литургии их причащали три священника, мущин в царских вратах, женщин в южных, а детей в северных. К этому случаю приехал исправник и сначала приказал было позвать к себе всех взрослых, чтоб их поздравить; но потом, увидя великое множество их, вышел на улицу сам и поздравил. Все, наученные восприемниками, в ответ закричали: „Благодарим“. Исправник сказал: „Неужели это китайцы? нет! это молодцы, это чисто русский народ“. Потом пригласили всех к общественному обеду, который жители делали от себя, и все, идя дорогой и смотря друг на друга, удивлялись, говоря: „Какой ты, брат, сделался хороший, белый, румяный, узнать нельзя“, и другой тоже говорит ему: „Мы в Китае были звери, а теперь сделались люди: вот такова-то Россия и вера христианская, и одежда к нам очень пристала“. Так и кончили два праздника».
Китайцы хорошие хлебопашцы. Сначала они хотели, впрочем, промышлять только скотоводством, но после увидели, что хлебопашество выгоднее; хлеб продают в Китай, там хлеба мало; затем в Кашгар и в Индию. Сами киргизы начали сеять хлеб, разводить сады и виноградники: скоро будут виноградное вино возить из Семиреченской области. Все китайские выходцы желают служить казаками, очень набожные христиане и вполне надежные русские подданные. Это зависит особенно от того, что выходцы вполне сознают, что они теперь вырвалась на свободу, дышат чистым воздухом, живут в полном довольстве, наслаждаются семейным спокойствием; земли сколько угодно; каждый паши и сей хлеба сколько можешь, держи скота сколько угодно, притом с казаков подати никакой не берется. В Китае же земли мало, хлеба недостает, скота водить негде, оттого и едят там всякую скверну и гадину, мышей, крыс и прочая, а переменять место и переселяться законом воспрещено; в одном месте жить невозможно от тесноты, а в других местах лежат пустые и ненаселенные степи, как, например, в Монголии. Оттого и детей своих китайцы большею частию еще в пеленках убивают, оставляя только двоих: мальчика и девочку. Смертоубийство и самоубийство в Китае обыкновенные и постоянные явления. Выходя из дома, каждый как бы уходит навсегда, не зная, возвратится ли к вечеру или нет. И все подобные явления, по-видимому, даже и законом не преследуются. Сам Порфирий Глебович рассказывал: «Иду по улице в Кульдже; вижу, что один молодой человек в корзине несет продавать виноград; я стал торговать и купил, продавец хотел было весить, но в это время подошел другой и говорит мне: „Что ты купил? видишь, его виноград гнилой, купи у меня, мой виноград свежий, только что срезан“. Я посмотрел и нашел, что его виноград свежее и лучше, и отказал первому. Тогда тот мгновенно выхватил нож и прямо своему врагу в живот; этот повалился, потом убийца по́рснул ножом и себе в брюхо и тоже свалился. Вот два человека лежат мертвыми и корзинки валяются! Я оцепенел от ужаса, не зная, что мне делать; в это время подходит брат кульджинец и говорит мне: „Ты иди куда знаешь, у нас это ежедневно повторяется“. Я давай Бог ноги и ушел. Вот, думаю, здесь совсем ходить нельзя, надобно иметь две головы. Так дешева жизнь в Китае!..» Все это и подобное хорошо известно всем выходцам из Китая, и потому-то они не только вполне верноподданные России, но и положительно боятся, как бы она не отказалась от них и не возвратила Китаю.
Итак, вот каким образом приобретена Киргизская дикая степь, и кто были виновники столь благодатного переворота, и кто затронул среднеазиатские дела! Окончена сия тетрадь 10го сентября 1875 года.
В конце другого экземпляра той же самой статьи сделана автором следующая собственноручная приписка:
Нельзя ли эту статью довести до сведения начальства Туркестанского края, напечатать ее в Губернских ведомостях и объявить всем областям Киргизской степи, бухарским провинциям и Кульджинскому краю, чтобы не пришло это историческое сведение в забвение? Вот прошло двадцать три года, но все истории, и журналы, и календари молчат, и никому не известно, как эта страна попала в подданство России.
ПАРФЕНИЙ
Немногим известно, как и почему китайская Кульджа стала русскою, и притом в такой степени, что тогда как присоединения обыкновенно с усилиями удерживаются в подданстве, нередко при помощи военной силы, Кульджа, напротив, боится только одного - как бы Россия не отказалась от нее и не возвратила ее обратно Китаю. Не далее как в марте текущего года было напечатано известие из Кульджи (см. Московские ведомости, 1878, № 59), где именно говорилось, что «мысль о водворении китайцев в Илийской долине страшно беспокоит все население - и таранчинское, и дунганское. Много раз обращалось оно с самыми искренними просьбами к высшей администрации в крае. Недавно выборные от кульджинского населения представили чрез участкового начальника адрес, вызванный толками об уступке Кульджи Китаю; в этом адресе говорится, между прочим, следующее: „Среди населения, удостоившего нас своим избранием, разнесся тревожный слух о том, что край наш в скором времени будто бы будет уступлен китайцам. Слух этот растет и крепнет с каждым днем и с каждым часом, и все население поголовно, как один человек, проникнуто тупым ужасом и возбуждением…“ По поводу подобных слухов о передаче Кульджи китайцам, - говорилось в том же известии, - для успокоения масс было заявлено, чтоб они жили спокойно, не принимали близко к сердцу те базарные сведения, какие до них доходят, и молились бы Богу о здравии Государя Императора, который по своему человеколюбию сделает для них все возможное. Очевидно, что присоединение Кульджи к России не внешнее только, а внутреннее и самое искреннее, что она не только не тяготится им, а, напротив, страстно дорожит, полагая именно в нем свое счастие». Как совершилась эта перемена с китайскою Кульджей? Когда и кто так привязал ее к России? Как возник самый вопрос о китайской Кульдже? Ответа на эти и подобные им вопросы, насколько мне известно, в печати нигде не имеется.
Нет нигде в печати обстоятельных сведений и о том, когда и кем покорена Киргизская степь, то есть все то пространство, какое составляет нынешнюю Семиреченскую и большую часть Тургайской, Акмоллинской и Семипалатинской областей. Присоединено к России пространство большее, чем от Москвы до Парижа, и, однако ж, совершенно неизвестно: какие Черняевы или Кауфманы, и с какими войсками, совершили это?
Между бумагами, переданными в мое распоряжение, от известного, теперь уже покойного, русского паломника и многостороннего церковного деятеля - инока Парфения [От него осталось более двенадцати печатных сочинений. Особенно известно его Странствие по Святым Местам, I-IV части. Много сочинений противураскольнических. Он же основатель Спасо-Преображенского Гуслицкого и еще восьми монастырей. В рукописи должно остаться после него около десяти сочинений, но, вероятно, бо́льшая часть из них уже затеряна.], находится рассказ, дающий ответ на предыдущие вопросы.
Не имея возможности проверить некоторые подробности самого рассказа, как, например, переписку автора с покойным митрополитом Московским Филаретом, митрополита Филарета с тогдашним обер-прокурором Святейшего Синода графом Протасовым и некоторые другие частности, я считаю, однако, главный факт рассказа вне всякого сомнения, и самый рассказ в высокой степени любопытною страницей в ряду повествований о многоразличных приобретениях нашего отечества.
Рассказ записан самим покойным автором и помещается здесь только с немногими изменениями, не относящимися, конечно, к сущности самого дела.
Д. КОСИЦЫН
___
1845 года июля 27го дня, в праздник Святого великомученика и целебника Пантелеимона, в храмовый праздник Афонского русского монастыря, духовный мой отец, иеросхимонах, решил мою судьбу, послал меня в Сибирскую страну, в город Томск. Но предварительно он велел мне сходить в Иерусалим. На двенадцать тысяч верст отправил меня с двенадцати рублями на ассигнации, и притом не велел ни у кого ничего просить. Тяжело мне было исполнить такое послушание; но, уважая его подвиг, решился исполнять послушание. В два года достиг до города Томска и с 1847 года поселился в архиерейском доме у преосвященного Афанасия, епископа Томского. Владыка заставил меня описывать странствие и путешествие по Святым Местам.
В одно время понадобилось мне кожевенного товара; это было в 1850 году. Пошел я на базар в кожевенный ряд, вошел в одну лавку и спросил товара; в лавке находились старушка и молодой человек; старушка спросила меня, откуда я и где живу. Я рассказал, что с Афонской горы и живу в доме у преосвященного. Она сказала своему человеку: «Порфирий! отпусти батюшке хорошего товара, а денег не бери». Потом сказала мне: «Батюшка, если что еще нужно будет, приходи к нам». Я ее поблагодарил. Молодой человек спросил меня: «Можно ли, батюшка, придти к вам в келию, и где ваша келия?» Я сказал: «Приходи когда тебе угодно, моя келия под архиерейскою спальной, а ход из сада». И так простились. В одно время приходит он ко мне; я спросил, как его звать, он сказал: Порфирий Глебович Уфимцев; потом он начал расспрашивать об Афонской горе, о Иерусалиме и о прочих Святых Местах; я ему все рассказал подробно. Потом он сказал: «И я много постранствовал». Я промолчал, размышляя про себя: «Где тебе странствовать, разве где-нибудь по Сибири торговал», и так пропустил его слова мимо ушей; потом распростились. Через несколько времени он опять пришел, и мы о многом беседовали; между прочим он опять повторил прежнее, «что и он много странствовал»; но я опять не внял его словам и не обратил на них никакого внимания, и так опять разошлись.
Спустя несколько времени снова приходит, и опять разговоры. Он сказал, что он тоже походил по свету, тогда я обратил внимание и спросил: «Где же ты странствовал и ходил по свету?» Тогда он начал рассказывать, что несколько раз кружил Киргизскую степь и Бухарию, был и в Китае. Я спросил: «Каким же образом ты туда попал?» Он мне рассказал следующее:
«Родом я Тобольской губернии, мещанин города Туринска. Из Туринска же в городе Семипалатинске купец Самсонов был, мой дальний родственник. Приехав в Туринск, он выпросил меня восьми лет у родителей, увез с собой в Семипалатинск и отдал меня учиться грамоте и языкам: татарскому, киргизскому и бухарскому (хотя в сущности это язык и один, но произношение слов у них разное). Когда мне минуло двенадцать лет, он, обрив мою голову и надев татарский колпачок и всю одежду татарскую, отправил меня с работниками-татарами торговать за приказчика в Киргизскую степь с товаром на верблюдах. Там торговля вся на мену, и мы меняли скот: коров, волов, быков и баранов; питались одною бараниной, там хлеба нет никакого, ни хлебопашества; там я торговал несколько лет и измерил всю Киргизскую степь вдоль и поперек. Киргизы народ добродушный и считают себя подданными Белого Царя.
Год от году Самсонов торговлю увеличивал; мы пробрались в Бухарию и там начали торговать; я познакомился с бухарцами и торговал во всей Бухарии в городах: Самарканде, Ташкенте, Кокане и Бухаре; ежегодно, а иногда через несколько месяцев, возвращался в Семипалатинск к хозяину и отдавал ему отчет. В одно время он отправил товару очень много, так что мы не могли променять и сбыть товар ни в Киргизской степи, ни в Бухарии. Знакомые бухарцы начали звать меня с собой в Китай, в Кульджу, на ярмарку, чтобы там променять свои товары на чай и шелковые материи. Я долго колебался и не решался ехать, боясь китайцев, но после решился. У нас были свои юрты; потому что в тех странах без юрты обойтись нельзя. Поехали в Китай, и ехали до Китая степями и песками три месяца, потому что верблюды идут тихо, да еще и потому что с нами было несколько тысяч баранов. Наконец доехали до китайской границы, где нас остановили и спросили: „Откуда и зачем?“ Мы ответили: „Из Бухарии, едем в Кульджу на ярмарку“; нас пропустили, мы выехали на Пекинскую дорогу, потом поворотили направо и увидали Кульджу. Я спрашиваю: „Где же ярмарка?“ Оказалось, что она вся состоит из юрт и устроена по плану прямыми улицами. Нам отвели место, мы расставили свои юрты, разложили товар, пол устлали коврами и открыли торговлю. Китайцы стали нас посещать и рассматривать товар. В один день приходит в юрту китаец, лет около тридцати; много расспрашивал нас о торговле, вообще был, как говорят, человек словоохотливый. Я предложил ему чубук, он сказал, что не курит; я спросил: „Охотники ли китайцы до чубука?“ Он ответил: „Всякие есть, кто охотник, а кто нет“. О многом и долго мы поговорили, потом вижу, что он смотрит на меня не совсем обычно, к чему-то все присматривается. Думаю, не шпион ли это, не хочет ли он признать меня русским, а там русским беда, сейчас законфискуют товар, самому завяжут глаза и отправят в Кяхту. Напились чаю; а он все смотрит на меня с каким-то умыслом. Наконец говорит: „Знаешь ли, я вижу что ты не татарин и не бухарец и не киргиз, а какого-нибудь другого рода“. Я спросил: „Почему ты так думаешь?“ Нужно заметить, что мы говорили все по-киргизски, потому что китайцы, ведя постоянную торговлю с киргизами, хорошо знают этот язык. Китаец ответил: „Ты не похож ни на кого из принадлежащих к названным народам; у тебя и лицо другое, и речь иная, мягкая“. Я говорю: „И у вас есть разные лица и разные выговоры“. Он ответил: „Точно есть разные лица и выговоры, но только скажу тебе решительно, что ты не татарин, не киргиз и не бухарец, а какого-нибудь другого рода“. Потом спросил: „Не русский ли ты? откройся мне, я и сам русский и христианин“. Я спросил: „По чему же можно удостовериться, что ты действительно христианин?“ Он ответил: „По тому, что я знаю христианские молитвы“, и начал читать по-киргизски наши первоначальные молитвы: „Царю Небесный“, „Святый Боже“, „Слава Отцу и Сыну и Святому Духу“, „Пресвятая Троице, помилуй нас“, „Отче наш“, „Приидите, поклонимся“, „Помилуй мя, Боже“, „Верую во единаго Бога“, „Достойно есть“. Я спросил: „А бывал ли ты в России? там, когда молятся, то крестятся“. Он ответил: „И я крещусь“ и перекрестился, но только прежде положил руку на левое плечо. Я сказал, что русские, когда крестятся, прежде кладут на правое плечо, но он ответил: „Чего нас спрашивать? Мы только по одному преданию знаем, что наши предки были русские и христиане, они оставили нам на китайском языке молитвы и образа медные; теперь мы на самом-то деле никакого закона не имеем, ни христианского, ни китайского, потому что в китайские кумирницы мы не ходим. Вот уже двести лет мы так живем; во все это время не видали ни одного русского человека, ни одного христианина; заброшены в такую дальнюю и дикую страну“. Я спросил: „Как же вы попали в эту страну?“ Он начал рассказывать, как на реке Амуре был русский город Албазин, как китайцы его взяли, весь народ увели в плен в Пекин и населили там пленными особую слободу. Потом он передал, что у наших стариков была церковь и священник, но священник устарел и помер, церковь осталась пуста; наши русские стали тогда просить китайское правительство, чтоб из России выписать нового священника; но правительство не согласилось. Вследствие этого наши старики поговорили крупно с правительством, за что пятьдесят семейств и сослали сюда в Кульджу; а кто молчал, тех оставили в Пекине. Мы слышим, что там есть церковь и монастырь и священники; но никто из нас в Пекине не бывал, потому что здешние законы запрещают далеко отлучаться от своего места; жен мы берем китаянок и от того мы переродились в китайцев.
Я вижу, что предо мною действительно русский, и решился объявить ему о себе правду. Собравшись с духом, сказал ему: „Воистину я русский“, распахнулся и показал ему свою красную рубашку и крест с гайтаном. Он бросился ко мне на шею, обнял меня и зарыдал, приговаривая: „Блажени очи мои, видевшие русского человека“, и омочил всего меня слезами. Я едва уговорил его сесть, чтобы поговорить. Наконец он сел, но уже ничего не говорил, а только, смотря на меня, плакал; потом сказал: „Давай побратаемся“, и он несколько раз поцеловал меня, и в разговорах не видали, как прошел день. Наконец он сказал, что ему пора уже в город, а то ворота запрут; „завтра, - прибавил он, - прошу вас к себе в гости, и приеду сам за вами“. Так простившись, он пошел в город, после чего мне самому сделалось скучно. Поутру часов около восьми, смотрю - брат едет верхом на коне, а другого ведет в поводу. Уздечка и седло на коне, на котором он сам сидит, убраны серебром, а на коне для меня уздечка и седло вызолочены. Поздоровавшись со мною, он просил меня сесть на коня, я привык по степям ездить верхом, сел, и мы поехали в Кульджу. Въехали в город, едем по улице, вижу впереди толпу народа, я спросил, что это за народ, брат мой ответил: „Все наши русские пришли и собрались встречать тебя“. Мы подъехали к толпе и остановились, одна молодая женщина подошла к нам, сняла меня с седла и поцеловала мою руку; брат мой сказал мне, что это его жена, и прибавил: „У нас такой обычай, чтобы дорогого гостя снимала с седла жена хозяина“; потом брат подвел своих детей, которые поцеловали руку и полу мою. Засим пошли в дом; тут пошло целование и разговоры, им же несть конца; тут были приготовлены закуска и чай. Потом пошли разговоры со слезами о том, „зачем нас бросила Россия? вот прошло двести лет, и мы никакого не имеем утешения“. Я сказал: „Да Россия о вас и не знает; она и не подозревает, что вы здесь живете; в России и не слыхали, что есть и Кульджа“. Они начали просить меня, нельзя ли довести о них до Русского Царя; я отвечал им, что я человек молодой и маленький, сделать ничего не могу. Пошли расспросы о России, о русской вере и о церквах, и о всех обычаях; и посадили меня посреди себя, и все, смотря на меня, плачут, говоря: „И нам бы здесь можно иметь священника и церковь; ибо китайцы на это смотрят очень легко; вот богатые семейства приняли магометанство, и китайцы ничего им не запрещают; но только сначала нужно прислать священника под видом татарина, как ты теперь; но прямо русским нельзя, потому что китайцы русских боятся“. Потом был обед для всех, после обеда опять провели время в разговорах, а уже к вечеру брат мой отвез меня на ярмарку в свою юрту. После этого брат мой и прочие русские помогли мне весь товар променять на чай и шелковые материи. Даже до половины ярмарки я был уже свободен, ездил по гостям к своим русским, по домам и по хуторам; все они живут зажиточно, кто торгует, а кто мастеровой. По окончании ярмарки, я отправился с бухарцами обратно домой. Русские провожали меня до поворота в Бухарию, тут они простились и сказали: „На будущий год будем опять ожидать тебя“.
Из Бухарии через Ташкент мы отправились в Россию, в Семипалатинск, и приехали к хозяину Самсонову; он очень обрадовался нашему возвращению и сказал: „А я полагал, что вас уже и в живых-то нет; где это вы были?“ Я рассказал все как было: „Так как вы товару отпустили очень много, то мы не могли его сбыть в степи и поехали в Бухарию, были в Самарканде, Ташкенте, Кокане и Бухаре, но и там не сбыли. Бухарцы пригласили нас ехать в Китай, в Кульджу, на ярмарку; мы согласились и отправились в Китай, там торговали очень хорошо; весь свой товар променяли на чай и шелковые материи, извольте получить все“. Хозяин остался очень доволен. Я рассказал ему о русских, живущих в Кульдже; но он думал только о своих делах и сказал: „Теперь можно опять ехать, и не через Бухарию, а прямо в Кульджу; вот я расспрошу киргизов, не знает ли кто из них прямой дороги“; и действительно, вскоре нашел одного киргиза, который хорошо знал этот край и рассказал, что новый путь короче наполовину; пока доедешь по старому пути до Ташкента, по новому будешь в самой Кульдже. Только надобно ехать через Семиреченский край, и на каждой реке нужно будет верблюдов разгружать, делать плоты из чакану и товар переплавлять на плотах, а верблюдов и баранов вплавь. Хозяин нанял этого киргиза в провожатые и нагрузил товаром множество верблюдов; работников взял всех из татар, и отправил со мной еще только одного русского. На одной реке мой русский товарищ провалился одною ногой сквозь плот, вымочился, простудился и скоро помер; я его похоронил как знал, и поехали далее в путь. Не доезжая до Кульджи, встретил меня брат и проводил на ярмарку. Поставив свои юрты и разобрав товар, мы торговали очень хорошо, особенно потому, что нам помогали братья мои кульджинцы; однако ж товару все же осталось у нас около половины. Брат сказал мне: „Не скорби, оставайся у меня зимовать; зимой будем возить товар в степь и менять на баранов, а баранов снова менять здесь, на чай“. Я остался зимовать в Кульдже, и зимой весь товар променял на баранов, а баранов на чай. Но к весне получил печальную весть, что в степи разбойник Канисар, собрав несколько тысяч войска, грабит киргизов; я приуныл, но братья дали мне наставление, чтобы накупить подарков из разных материй и серебряных вещей и ехать к нему прямо. „Если он даст поцеловать руку, то это будет знаком благоволения к тебе; тогда ты попроси его, чтоб он пропустил обоз, а обоз отправь другим путем под горами, и старайся пробыть у него подольше, чтоб обоз ушел подальше“. Я все исполнил как мне говорили. Братья проводили меня, и я простился с ними навсегда, сказав: хотя и жив останусь, но больше уже не поеду в степь. Так мы простились и плакали, и они говорили: „Помяни нас, брат, заброшенных в дикую страну“.
Засим мы отправилась в путь. Выехав в степь, караван отправили под горами, а сами втроем поехали к Канисару, наказав своим как можно торопиться с караваном. Пред первым кордоном нас остановили и спросили: „Что вам надобно?“ Мы ответили: „Имеем дело к царю Канисару“; нас повели к нему; меня впустили в юрту по приказанию Канисара, а товарищи остались вне, при дарах. Юрта была убрана по-царски, постланы драгоценные ковры, стены увешены златоткаными шалями, подушка, на которой сидел Канисар, вышита золотом, одежда на нем шелковая, златотканая. Вошедши к нему и сделав три поклона до земли, я хотел было поцеловать его одежду, но он подал руку и поцеловал меня в голову; потом приказал мне сесть и начал расспрашивать: „Кто вы и где были?“ Я сказал, что мы из России, из Семипалатинска, едем из Кульджи, были на ярмарке, и попросил его принять от меня дары из Китая. Он изъявил желание. Когда дары были внесены, приказал их разложить и, смотря на них, даже смеялся и позвал жен своих, потом приказал все убрать. Засим он спросил: „Чего желаешь от меня?“ Я сказал: „Прошу одной милости, пропустить наш караван без обиды“. Он спросил: „А где же ваш караван?“ Я ответил: „Стоит за горами, велел дожидаться меня“.
Султан Кенесары Касымов, «мятежник, бесчинствовавший в степи»
Он сказал: „Я желаю, чтобы ты погостил у меня, мы с тобой погуляем; я Россию люблю, ты пьешь вино?“ Я ответил: „Пью, но только слабое, виноградное“. Он сказал: „И я пью такое же“, и приказал готовить обед и подать вина. Мы обедали только вдвоем, а моих товарищей кормили особенно. Так он продержал меня целую неделю; я стал говорить, что пора уже ехать нам в Семипалатинск, что хозяин нас дожидается. Канисар согласился, отпустил. Я много благодарил за его отеческое снисхождение, и он приказал проводить нас до кордона. Отъехав за горы, мы поворотили по долине налево и ехали три дня по дороге, по которой наш караван отправился уже прежде. Потом мы спросили, точно ли он уже прошел, и нам сказали, что уже давно проехал, и мы его догнали уже на полупути к Семипалатинску, приказав поспешать, потому что нам казалось, что погоня за нами все-таки будет. И действительно, киргизы начали извещать нас, что Канисар гонится за нами; сначала сказали, что в десяти днях, потом, что в пяти днях, наконец стали говорить, что в трех днях. Мы начали робеть, хотя уже было недалеко до Семипалатинска. Вдруг видим, что нам навстречу едут казаки, высланные для нас из Семипалатинска; мы до того им обрадовались, что приняли их как ангелов Божиих. Они спросили: „Все ли благополучно, видели ли Канисара?“ Мы ответили, что все благополучно и Канисара видели, но говорят, что он гонится за нами и уже недалеко. Казаки нам сказали: „Вы поспешайте как можно скорее, чтоб он вас не догнал; а мы поедем, поздороваемся с ним“.
Канисарово войско, как только завидело казаков, все рассыпалось, и мы благополучно прибыли в Семипалатинск. Я отдал хозяину отчет; потом через несколько времени рассчитался с ним и отправился в Томск к своей тетке, вот и живу у ней».
Я, выслушав все это, сказал ему: «Напиши всю эту историю на бумаге и принеси ко мне». Он написал и принес. Я переписал своею рукой и при своем письме послал в Москву к митрополиту Филарету в 1851 году. Митрополит навел обо мне справки в скиту у моих друзей, старцев молдавских, и послал мое письмо к обер-прокурору Святейшего Синода графу Протасову; граф передал письмо государю Николаю Павловичу. По сему поводу в Государственном Совете состоялось решение: послать в Оренбург, к начальнику казачьих войск, предписание, чтоб он выслал несколько сот казаков в Киргизскую степь, и чтоб они прошли ее до самой китайской границы и узнали дух народа, точно ли он так мирен, как о нем пишут. Весной 1852 года действительно были отправлены казаки. Первые три дня они шли, никого не встретив; потом увидали - стоит стена народа. В первое время они подумали, что попали в ловушку, послали казака спросить: что это за народ? Казак спросил: «Что вы за люди и зачем пришли?» Они ответили: «Мы услышали, что пойдут казаки в нашу степь, вот мы и приехали изо всей стели. Мы, ханы и старшины и все начальники, встречаем казаков с хлебом-солью». Казак, воротившись, сказал это начальнику; начальник, взяв несколько казаков, поехал к ним. Как только подъехал, все киргизы пали на колени. Начальник спросил: «Чего вы желаете?» Они ответили: «Просим принять от нас хлеб-соль и принять нас в подданство России». Начальник сказал: «За доброе ваше желание, государь примет вас с любовью». Потом принял от них хлеб-соль на золотом блюде и поблагодарил их. Они спросили: «Далеко ли ваш путь?» Он ответил: «Нам велено пройти до китайской границы». Киргизы сказали, что «вас нужно проводить по хорошим пастбищам и водам; у нас степь как море, есть великие пески и безводные места и воды соленые; надобно вам пищу приготовить, у нас хлеба нет, питаемся свежею бараниной». Казаки с киргизами пошли далее и шли три месяца; ибо от Оренбурга до китайской границы 3.000 верст; наконец киргизы сказали, что до китайской границы уже недалеко, только тридцать верст; начальник сказал, что надобно здесь остановиться и высмотреть удобное место, чтоб основать город. Место удобное нашлось, земля черноземная, воды хорошие и на горе много леса. Засим отправили казака в Томск к губернатору, чтоб он прислал к избранному месту из его губернии всех казаков неслужащих вместе с их семействами и со всем скотом. Сбор казаков в Томске происходил при мне лично, когда я сам жил в этом городе. Казаки помолебствовали и отправились в путь, конечно, при этом много было и слез; за ними поехали разные купцы и торгаши. По приезде к выбранному месту начертали план городу и начали строить дома до зимы.
В 1853 году, весной, приехал казак от казачьего начальника в Томск к архиерею просить, чтоб он прислал священника и диакона и двух причетников, а также св. антиминс и св. миро и все другие необходимые принадлежности для церкви и священнослужителей; владыка нашел священника, пожелавшего отправиться туда по охоте. О дальнейшем много лет я нового ничего не слыхал.
Потом уже, в Москве, я встретился с купцами, которые вели торговлю в Киргизской степи и сами были в новоустроенном городе, что близь китайской границы. Они рассказывали, что новый город назван Копал, и все русские и албазинцы из Кульджи выехали в Россию и поселились в Копале; все крестились, надели русскую одежду и ходят по-русски, говорят также по-русски, и пожелали в казаки, многие поселились особыми слободами, по-тамошнему выселками, все учатся русской грамоте, читать, писать, закону Божию и пению, и во всяком выселке построили церкви и училища, во время богослужения сами поют и читают и исполняют службу причетников; вообще, сделались совершенно русскими и истинными христианами, занимаются хлебопашеством и скотоводством, разводят сады и виноградники, и вся Киргизская степь разделена на шесть областей и двести волостей.
П. М. Кошаров. Городская площадь в Копале. 1857
Потом, после Восточной войны, в городах Кульдже и Чебучаке [по новейшим картам Чугучак] учреждены русские консульства и при них домовые церкви и священники. Но вскоре на эту китайскую страну напали кашгарцы-магометане и начали всех предавать мечу и огню; разрушили самые города Кульджу и Чебучак и уничтожили в них консульства и церкви. Вследствие сего весь народ разбежался по горам и лесам, и Россия объявила кашгарцам войну; послано было войско, города Кульджа и Чебучак были взяты, и вся эта страна присоединена к России. Но русское правительство нашло невыгодным держать эту страну в своем владении, и потому дали знать кульджинскому губернатору, чтоб он известил тамошних жителей, что если кто желает из них в Россию, то чтобы теперь же выезжали со всем имуществом, потому что Кульджа поступит со всею страной Китаю. При этом известии весь народ пришел в страшное движение. Не говоря о русских, албазинцы, китайцы, киргизы, сами кашгарцы и даже индийцы, все стали собираться большими партиями со скотом и со всем имуществом, все устремились в Россию в Семиреченскую область, там поселялись особыми выселками, принимали крещение и русский язык, и одежду, и поступали в казаки.
П. М. Кошаров. Площадь в укреплении Верном. 1857
Именно в это время и основан город Верный, который населен преимущественно выходцами. Теперь в нем уже больше десяти тысяч жителей; но и в настоящее время все еще продолжается выход переселенцев из Китая большими партиями. Все они охотно поступают в верноподданство России, принимают крещение, бросают свой язык и одежду. Самовидцы мне рассказывали, что они были в одном из подобных выселков и сами ходили по домам из любопытства, чтоб узнать, как живут выходцы. Они находили, что в каждом доме в переднем углу обыкновенно стоит киот, наполненный иконами, и пред ним горит лампадка, подле киота шкаф с книгами; в домах очень опрятно, все одеты в русскую одежду, мущины все от мала до велика в ситцевых и красных рубашках с косыми воротниками, подпоясаны поясами, таковы же и подштанники; вообще все жители чисто русские, лица у всех веселые и на них румянец играет от удовольствия, что они теперь в России и христиане. На вопрос к старшим: «Знаете ли по-русски?» они ответили: «Знаем, мы все выучились говорить, и молодые за нами следят. Если что позабудем и скажем по-китайски, то с нас штраф десять земных поклонов. Мы и сами ходим в училище, и учимся грамоте чтобы поскорее вполне выучиться по-русски». Женщины также ходят чисто по-русски. Самовидцы же мне передавали о замечательном в выселке празднике в память годовщины основания выселка.
«Много наехало к этому времени гостей мирских, и чиновников, и духовенства; остались и мы на праздник. С вечера служили всенощную, пели и читали все недавние китайцы; певчих было по восьми человек на клиросе; свечи и лампады поправляли старушки-китаянки, паникадила зажигали старики-китайцы, народу собралось видимо-невидимо; вся церковь была переполнена, и кругом церкви стояли массы народа. Поутру была совершена литургия с водоосвящением; потом пошли крестным ходом кругом выселка с хоругвями и иконами, и когда дошли до восточной стороны выселка, видим, от Китая идет масса народа и вскоре остановилась. Староста послал спросить: что за народ? Посланец подошел к массе народа и спросил: „Откуда вы и зачем пришли?“ Они ответили: „Мы, китайцы, пришли, желая быть Русскому царю верноподданными и христианами и русскими; вы, - продолжали они, - были тоже китайцами, а теперь стали русскими, и мы того же желаем; что это у вас совершается?“ Посланный ответил: „Мы Богу молимся, воспоминая годовщину основания нашего выселка; по этому случаю и делаем крестный ход вокруг выселка“. Потом спросил: „А много ли вас?“ Они сказали, что около тысячи семейств. Посланец возвратился и сказал старосте: „Тебе еще Бог дает гостей из Китая“. Всем им велено было направиться по большой улице к большому дому, то есть к правлению, а скот оставить в степи. Засим староста пришел к ним и расспросил подробно, кто они и зачем пожаловали; они подтвердили то же самое. Тогда десятским поручено было разместить всех прибывших по квартирам, накормить их, затем дать знать народу, чтобы каждый мущина принял крестника, а женщины крестницу, и когда все это будет сделано, чтобы все пришли к церкви для наречения прибывшим новых христианских имен. В свое время все сошлись к церкви, и священник по уставу нарек всем имена; отцам крестным и матерям приказал помнить имена своих крестников; засим, прочитав огласительные молитвы, приказал всем прибывшим из Китая отрезать косы, всю седмицу воздержаться от жен, ходить ежедневно в церковь и учиться молитвам. Эта обязанность была возложена на восприемников. Так всю седмицу провели в посте и молитве. В пятницу вечером всем приказано приходить ко всенощной; поутру чем свет собираться к церкви; к этому времени пригласили священников из других выселков.
Рано утром всем восприемникам розданы были свещи, заранее были приготовлены три иордана: один для мущин, другой для женщин, а третей для детей. Взяв хоругви и иконы, все пошли на реку, затем разделились на три группы по числу мест крещения. Наконец началось совершение самого таинства. Священники прочли молитвы, назначенные по уставу. Когда пришло время погружения, все взрослые сами входили в воду по перси, и священник пред погружением каждого предварительно спрашивал восприемников, как ему имя, и тогда погружал, говоря: „Крещается раб Божий, имярек, во имя Отца и Сына и Святаго Духа“. Как только крещеный выходил из воды, на него надевали белый, длинный до земли халат, опоясывали и надевали крест с гайтаном, давали в руку зажженную восковую свечу и помазывали миром. Нужно заметить, что предварительно посреди степи уже был поставлен аналой, и на нем лежали крест и Евангелие. После помазания миром, все выходили на берег и восприемники становились с ними рядом, каждый со своим крестником или крестницей. Как только окончилось миропомазание, священники, а за ними и все крестившиеся и восприемники, пошли вокруг аналоя и запели: „Елицы во Христа крестистеся, во Христа облекостеся“ и проч. Пел весь народ, состоявший из нескольких тысяч, а круг совершили около версты. Вот было поистине чудное зрелище! Тысячи народа ходят со свещами, а тысячи зрителей стоят вокруг их, и все поют. Тогда почти явно на всех сошел Дух Святый; все перешли в какой-то восторг, все радовались и от радости плакали. Потом прочитали Апостол и Евангелие, как положено по уставу крещения. Когда начали говорить ектению, восприемники сняли халаты со своих крещеных и одели мущин в мужское одеяние, а женщин в женское, и в один час все сделались русскими и пошли в церковь. На литургии их причащали три священника, мущин в царских вратах, женщин в южных, а детей в северных. К этому случаю приехал исправник и сначала приказал было позвать к себе всех взрослых, чтоб их поздравить; но потом, увидя великое множество их, вышел на улицу сам и поздравил. Все, наученные восприемниками, в ответ закричали: „Благодарим“. Исправник сказал: „Неужели это китайцы? нет! это молодцы, это чисто русский народ“. Потом пригласили всех к общественному обеду, который жители делали от себя, и все, идя дорогой и смотря друг на друга, удивлялись, говоря: „Какой ты, брат, сделался хороший, белый, румяный, узнать нельзя“, и другой тоже говорит ему: „Мы в Китае были звери, а теперь сделались люди: вот такова-то Россия и вера христианская, и одежда к нам очень пристала“. Так и кончили два праздника».
Китайцы хорошие хлебопашцы. Сначала они хотели, впрочем, промышлять только скотоводством, но после увидели, что хлебопашество выгоднее; хлеб продают в Китай, там хлеба мало; затем в Кашгар и в Индию. Сами киргизы начали сеять хлеб, разводить сады и виноградники: скоро будут виноградное вино возить из Семиреченской области. Все китайские выходцы желают служить казаками, очень набожные христиане и вполне надежные русские подданные. Это зависит особенно от того, что выходцы вполне сознают, что они теперь вырвалась на свободу, дышат чистым воздухом, живут в полном довольстве, наслаждаются семейным спокойствием; земли сколько угодно; каждый паши и сей хлеба сколько можешь, держи скота сколько угодно, притом с казаков подати никакой не берется. В Китае же земли мало, хлеба недостает, скота водить негде, оттого и едят там всякую скверну и гадину, мышей, крыс и прочая, а переменять место и переселяться законом воспрещено; в одном месте жить невозможно от тесноты, а в других местах лежат пустые и ненаселенные степи, как, например, в Монголии. Оттого и детей своих китайцы большею частию еще в пеленках убивают, оставляя только двоих: мальчика и девочку. Смертоубийство и самоубийство в Китае обыкновенные и постоянные явления. Выходя из дома, каждый как бы уходит навсегда, не зная, возвратится ли к вечеру или нет. И все подобные явления, по-видимому, даже и законом не преследуются. Сам Порфирий Глебович рассказывал: «Иду по улице в Кульдже; вижу, что один молодой человек в корзине несет продавать виноград; я стал торговать и купил, продавец хотел было весить, но в это время подошел другой и говорит мне: „Что ты купил? видишь, его виноград гнилой, купи у меня, мой виноград свежий, только что срезан“. Я посмотрел и нашел, что его виноград свежее и лучше, и отказал первому. Тогда тот мгновенно выхватил нож и прямо своему врагу в живот; этот повалился, потом убийца по́рснул ножом и себе в брюхо и тоже свалился. Вот два человека лежат мертвыми и корзинки валяются! Я оцепенел от ужаса, не зная, что мне делать; в это время подходит брат кульджинец и говорит мне: „Ты иди куда знаешь, у нас это ежедневно повторяется“. Я давай Бог ноги и ушел. Вот, думаю, здесь совсем ходить нельзя, надобно иметь две головы. Так дешева жизнь в Китае!..» Все это и подобное хорошо известно всем выходцам из Китая, и потому-то они не только вполне верноподданные России, но и положительно боятся, как бы она не отказалась от них и не возвратила Китаю.
Итак, вот каким образом приобретена Киргизская дикая степь, и кто были виновники столь благодатного переворота, и кто затронул среднеазиатские дела! Окончена сия тетрадь 10го сентября 1875 года.
В конце другого экземпляра той же самой статьи сделана автором следующая собственноручная приписка:
Нельзя ли эту статью довести до сведения начальства Туркестанского края, напечатать ее в Губернских ведомостях и объявить всем областям Киргизской степи, бухарским провинциям и Кульджинскому краю, чтобы не пришло это историческое сведение в забвение? Вот прошло двадцать три года, но все истории, и журналы, и календари молчат, и никому не известно, как эта страна попала в подданство России.
ПАРФЕНИЙ