По Западному краю, старому и новому (1/4)
В. Л. Дедлов. По Западному краю, старому и новому. (Из путевых заметок) // Дело, 1887, № 6.
Часть 2
I
От Довска до Гомеля. - Ех-шоссе. - Рогачевские жиды, болота и мужики. - Крестьянский банк. - «Посредник» и мужицкая нравственность.
Еще в половине июня прошлого 1886 года мой хороший знакомый, профессор Петербургского университета Адриан Викторович Прахов, звал меня с собой в Волынскую губернию, на его археологические исследования в этом старорусском крае. К сожалению, до конца июля я не был свободен, и только в последних числах этого месяца мог собрать свои «семь вещей», как говорят немцы, и направиться на юг, не зная, однако, наверное, захвачу ли я А. В. еще в путешествии или найду его уже вернувшимся в Киев, где под его наблюдением производится внутренняя отделка собора св. Владимира. Списаться с профессором очень трудно, благодаря (вернее, совсем не благодаря) его рассеянности. Эта рассеянность доставила ему в одном более чем высокопоставленном доме, где он имел честь читать лекции по истории искусства, прозвище «философа» - un philosophe; а так как он, к тому же еще, и не курит, то полный его титул был - un рhilosорhe qui ne fume. Итак, от г-на philosophe qui ne fumе ничего нельзя было добиться, и я поехал наудачу.
Путь мой начался из Рогачевского уезда со станции Довска, с известного некогда пункта пересечения двух громадных шоссейных путей из Москвы в Варшаву и из Петербурга в Киев. Еще на моей памяти, лет двадцать тому назад, Довск был, пожалуй, не менее оживлен, чем вокзал Николаевской дороги в Петербурге. Четыре шлагбаума преграждали путь на четыре страны света, так что заставный смотритель не без основания считал себя пупом земли. Смотритель станции имел в своем распоряжении целые табуны почтовых лошадей. Колокольчики трезвонили, как на свадьбе. Рожки дилижансов не умолкали. Чудовищные и удобные дилижансы возили из средины России за границу, от Балтийского моря к Черному. Обозы с товарами тянулись нескончаемой вереницей. Довские извозчики «на долгих» наполняли бесчисленные корчмы. Корчмы давали тысячи дохода. Буфетчик станции не раз имел честь угощать двух императоров. Теперь все это отошло в область истории, и Довск и два его шоссе влачат самое заштатное существование.
Мимо Довска, из Могилева в Гомель, с некоторых пор снова начали ходить дилижансы. Они громадны по-прежнему. В дилижанс запрягается от Могилева до Довска пять и шесть лошадей, а между Довском и Гомелем - семь и восемь. Эта немалая разница объясняется господами шоссейными инженерами чем-то вроде климатических, метеорологических, геодезических и прочих, преподаваемых в высших учебных заведениях, причин. Невежественная толпа, всегда склонная к персонификации, в частности к антропоморфизму стихийных и нравственных сил, обвиняет шоссейных инженеров.
Оставляю вопрос открытым и перехожу к фактам. Шоссе от Довска до Гомеля поистине безобразно. Тут есть все, кроме «блистательного» шоссе, которое пролегало в этом направлении в прежние времена. Проезд оставлен самый узенький, гораздо уже грунтовых дорог Могилевской губернии, и по всему остальному полотну ех-шоссе забиты колья, приспособленные к ломанью экипажей и лошадиных ног. Оставленная тропинка носит громкое название шоссе. Так называют его по старой памяти. Я же требую реформы. И в самом деле, шоссе усыпается щебнем, а тут гораздо больше песку и сора, чем камня. Шоссе укатывается огромным чугунным катком, а тут огромным - таким огромным, что ему не видно и конца, - временем. По шоссе можно ездить, а тут можно только тащиться. Единственная законная непроходимость шоссе - шлагбаум; а тут - баррикады из настланного хвороста, рвы из глубочайших колеин, прорезанных дилижансом, завалы из забитых в землю или положенных поперек кольев. Устроены с адской хитростью западни, которым позавидовали бы сами авторы троянского коня. Это - гнилые мосты. В 30-ти верстах от Довска под городом Рогачевым их заменяют, по крайней мере, насыпями, а тут по дороге в Гомель выставили доски с надписью «шагом!» и на том успокоились… не троянцы, которым, конечно, решительно все равно, как окончить Илиаду, шагом или рысью. Рысью, пожалуй, оно даже и лучше было бы: агония короче. Хворост на шоссе навален, однако, не везде. Что город - то норов, и ближе к Гомелю, где лес дорог, хворост заменен мхом, вереском, кострой и корневищами пырея с ближайших полей.
Я полагал, что вот эти-то «неустройства» и заставляют впрягать в дилижанс не просто лошадей, а табуны, но нашел, что, должно быть, заблуждаюсь. Мне встретился по пути инженер, по всем признакам, ревизовавший путь. И вот, на его лице я не прочел ничего ни о рытвинах, ни о хворосте, ни о кольях, ни даже о мостах. Инженер - и только.
Я ехал на перекладных, а не в дилижансе - на основании правила, что из двух зол следует избирать меньшее. В самом деле, лучше смотреть на мучение двух лошадей почтовой телеги, чем на страдающий восьмерик дилижанса. Кроме того, на паре я ехал тринадцать часов, из которых пять спал на станционном диване, тогда как в дилижансе. я тащился бы столько же, причем ни остановок, ни сна не полагается. Езда по семи верст в час! Где еще на земном шаре существует шоссе, по которому быстрее семи верст в час не могут двигаться дилижансы? И другой вопрос: где еще на земном шаре, не исключая и Палестины, разрешение на путешествие в общественной карете дает еврейский раввин? Дело в том, что дилижансы содержатся евреями. Кондуктора, конечно, тоже евреи. Известно, что евреям в шабаш ездить воспрещается. И вот, если вы пожелаете сесть в дилижанс в пятницу вечером или в субботу до захода солнца, вас не повезут до тех пор, пока вы не испросите на то позволения у раввина. Но решитесь ли вы беспокоить такое важное лицо? Конечно, нет… К счастию, компания дилижансов позаботилась о вас, и от лица всех путешествующих, не только между Могилевом и Гомелем, но и между этим последним и Черниговом - с одной стороны и Могилевом и Оршей - с другой - испросила дозволения иметь особых шабашовых кондукторов. Шабашовые кондукторы и вы ездите и по субботам, а раввины замаливают ваш грех. Но все-таки, читатель, не садитесь в дилижанс: никакой раввин, вольный изменить шабаш на будни, не может превратить семь проеханных верст в час не только в десять, но и в семь с половиной. Да простится мне этот скептицизм по отношению к раввинам, в прочее всемогущество коих, в пределах черты еврейской оседлости, я верю безусловно.
И в самом деле - кто позволил евреям торговать без патентов водкой? - раввин. Кто позволил вновь селиться в деревнях и селах? - конечно, раввин… Раввин, ты всемогущ! Вероятно, тот же раввин дозволил многочисленным Шмулям и Мошкам, адвокатствующим по мировым учреждениям, ложно именовать себя Александрами Викторовичами и Фемистоклами Валерьяновичами. Любопытно, что доверенности, выданные этим quasi-Александрам и quasi-Валерьяновичам, принимаются судьями и съездом по установившемуся обычаю совсем всурьез, как будто физиономии ходатаев не протестуют всеми своими глазами, носами, ушами и волосами против ложного именования.
В таких или почти в таких размышлениях совершал я свой путь по Киевскому ех-шоссе. Наступила ночь и, несмотря на то, стало теплее. Я въехал в южную часть Рогачевского уезда, где болот, этих естественных холодильников, гораздо меньше. В северной части еще пахнет Полесьем; болота в несколько тысяч десятин - не редкость, вследствие чего по ночам, особенно в такие холодные лета, как лето 86 года, страна зябнет. От близости полесской осушительной экспедиции генерала Жилинского не становится теплее. В 86 году экспедицией предполагалось осушение громадного рогачевского болота, тянущегося от Днепра до Сожа, но об исполнении этого плана что-то не слышно. Винят крестьян, апатичных белоруссов, которые ко всем новшествам, кроме Крестьянского банка, относятся с равнодушием более чем непоколебимым. В настоящем случае их никак нельзя уговорить участвовать в расходах по осушению. Покупка земель с помощью Крестьянского банка идет бойко. Но белоруссы ведут это дело не без свойственного им легкомыслия. Недаром «як небудзь» - как-нибудь - их любимое словечко. Недавно я видел лучшее имение Рогачевского уезда, купленное мужиками. Липовая роща в десять десятин, краса целого околодка, засаженная при Екатерине одним из ее вельмож, повалена в лоск и сожжена. На ее месте - просо. Аллеи пошли на мочалу, а мочала продана за бесценок жиду. Огород, которым пользовался священник, у него отнят и поделен на сотню полосок, шириной с подоконник, - равенство до абсурда. Пятьсот десятин леса, весьма ценного в местности, где мало топлива, проданы заничто. Громадный барский дом вместе с винокурней проданы за тысячу с небольшим. Новый сарай для скота, стоивший триста рублей без материала, продан за сто рублей. В довершение всего деревни, купившие имение, уже начали судиться за захватываемую друг у друга землю.
Другая деревня купила лесной участок. Лес был продан еврею, и срок окончания рубки наступил только через год. Мужикам это не нравилось, и они посулили еврею тысячу рублей отступного. Еврей согласился, и белорусс вступил под сень леса полным хозяином. Что же он сделал? Вынул спичку и, пользуясь месячной засухой, поджег и спалил лес дотла, спалив кстати и лес соседей, тоже мужиков, купивших землю без помощи банка. «Что вы делаете?» - кричали последние. - «А лес палим, - отвечали первые. - Вы лес на свои деньги покупали - паны! так вы его и берегите, а мы на казенные». На месте сожженного в прошлом году леса нынешним летом собрана рожь, не особенно завидная. Рожь, как я хорошо знаю, на этой земле и вообще-то не удается, а яровые родят на лядах не дольше десяти, двенадцати лет. Мне не хочется говорить о том, что будет с землей и белоруссом чрез эти двенадцать лет варварского хозяйничанья. «Ох, братики, - говорил односельчанам один разумный мужик, - не лезьте вы так уж очень на эту землю. Соком она вам вылезет». - «А, дядька, не бойся: на казенные деньги покупаем, - отвечали ему, - теперь казна деньги дает, потом недоимки прощать станет, а потом опять земли нам купит, а то - на Амур отвезет». Замечу только, что ни одна из известных мне деревень не в силах унавозить уже имеющуюся у нее надельную землю, ни одна не разработала ни под сенокос, ни под поле всех зарослей и кустарников, ни одна не сделала и попытки осушить свои болота.
Что нашим белоруссам (я отвечаю только за свою губернию) нужно, так это пастбища. Но и эти выгоднее нанимать, чем покупать. Например, я знаю две деревни, нанимающие тысячу десятин лесного пастбища за двести рублей в год. Если они землю купят по 15 рублей десятину, они будут платить 900 р. за ссуду плюс 150 руб. земских повинностей = 1050 рублей в год. Конечно, они землю будут пахать, но пятнадцатирублевая десятина дольше пяти-шести лет не продержится, и в конце концов покупщики все-таки придут к пастбищу. Словом, наши белоруссы совершают покупки не по расчету, а по страсти, как встарь барышни убегали с офицерами. Страсть эта - ни дурная, ни хорошая, а бестолковая, как бестолков сам здешний белорусс. В большинстве этот мужик живет и хозяйничает как самый легкомысленный помещик. Как помещик тратит непосильные суммы на поездки за границу и в столицы, так мужик безрассудно тратится на свадьбах, крестинах и годовых праздниках. Как помещик невпору и втридешева продает жиду рожь, так мужик продает тому же жиду пеньку. Как помещик уверен, что никакое улучшение хозяйства невозможно «с этим мужичьем», так точно и мужик убежден, что ничего не поделает с общиной, которая не допустит выскочку-новатора быть «умней всех». Оба шевелят мозгами и руками лишь настолько, чтобы не пропасть с голоду и не пострадать за недоимки. Наша бедность и финансовая слабость происходит вовсе не от бедности мужика, а от свойственного ему, в совершенно одинаковой пропорции с другими сословиями, детского неумения и кутящего нежелания жить бережливо и работать энергично. Кутилы обыкновенно славные малые, в том числе и мужики: веселые, добродушные, щедрые. Но прокутившиеся жуиры - народ небезопасный, кто бы они ни были - князи или из грязи: и уворуют, и убьют, и подожгут, и сами удавятся. Чтобы правильно судить о мужике, нужно помнить, что он совершенно такой же русский человек с мозгом набекрень, как и дворянин, и купец, и армейский офицер, и пенкосниматель-литератор, - не хуже, но и не лучше.
Заговорив о нравственных качествах мужика, я невольно вспоминаю издательскую фирму «Посредник», печатающую книжки для народа. Конечная цель «Посредника» и издаваемых им авторов, как известно, - перерождение народа посредством внедрения в него нравственной истины, что «не в силе Бог, а в правде». Это очень хорошо, но успех сомнителен. Мужик, как и всякий иного звания человек, может воспитываться только опытом и жизненным примером. Словесные и печатные советы и убеждения могут действовать только на эстетическую сторону читателя. Совсем так выходит и с книжками «Посредника». Больше всего нравится, конечно, граф Л. Толстой, в котором и мужик, как и всякий другой человек (я и говорю, что мужик решительно ничем особенным не отличается), признает неподражаемого художника. Я роздал несколько экземпляров рассказов графа, и приговор лапотных читателей был единогласный: «Акурат по правде написано». Действие правды было так поразительно, что читатели и слушатели не смущались и тогда, когда рассказ касался тем, о которых мужик никогда не станет говорить с паном - например о неповиновении, о малоземелье, о бунте, об аграрных грехах - «акурат так бывает».
В «Свечке» графа Толстого попадается одно рискованное словечко, непечатное ругательство. Ни один из читателей-мужиков, обыкновенно смущающихся, слыша такое словцо из уст высшего, и не заметил этого слова и даже удивлялся, как это оно ускользнуло от его внимания. Объяснили это все тем же, что написана совсем, совсем правда. В настоящее время по деревням, куда попали книжки, мужики уже рассказывают друг другу их содержание, как до сих пор рассказывали анекдоты и сказки. Как художник, граф Толстой может быть удовлетворен. Как проповедник, он не имеет успеха. «Ну да, - говорят белоруссы, - не в силе Бог, а в правде; но земное счастье - в силе, в богатстве, в хитрости и лукавстве. Таких мужиков, как тот, что на Святой пахал со свечкой на сохе, почти что и нет; разве во всех окрестных деревнях Иван Заичка, такой - так он зато чудак, коня раскормил как кабана, говорит ему „вы“ и от комаров сшил ему свитку. А тот старик, которого сослали за чужое убийство? правда открылась - да ему что за польза, когда он помер на каторге? А мужик, который, отмеряя себе землю, купленную, сколько за день обойти может, от жадности так устал, что помер? этот мужик дурак: нужно было лучше рассчитать, сколько он в силах обежать». Словом, выводы все практические, и вопросы высшей нравственности проносятся над головами читателей, как облака: их формами любуются, но издали и снизу. Из сказанного, конечно, не следует, чтобы перестали писать в начатом направлении. Эти книжки если не сделают мужика нравственным, то вселят в него уважение к нравственности и чистым людям. И этого будет предостаточно для читателя, повсюду видящего только силу. Кроме того, книжки «Посредника» разовьют все более и более падающий эстетический вкус мужика. Манухинские и леухинские издания, которыми он до сих пор духовно питался, всегда представляются мне написанными не то в остроге, не то накануне острога, не то при отбытии наказания в арестантских ротах. Художественность их какая-то залихватская, как позировка бродяги пред следователем, а нравственные истины звучат, как из уст конокрада, с благородством, божбой и морализированьем доказывающего свое аlibi.
II
Гомель. - Князь Паскевич. - Великоруссы и немцы в Западном крае. - Как ездят по Днепру и Сожу.
Гомель - первая моя станция на пути в Киев - городок, который заслуживал бы подробного изучения и описания. В нем есть частица русской истории; он интересен в этнографическом отношении; он - развивающийся экономический центр. Его рост обусловлен шоссейной дорогой, по которой я только что ехал, погруженный в размышления о Рогачевском уезде, - двумя железными дорогами и судоходным Сожем. Его обитатели - белоруссы, поляки, евреи и даже великоруссы, настоящие великоруссы, в образе староверов, бежавших сюда после никоновских реформ. История - это те же староверы и сад богатейшего помещика уезда, князя Паскевича.
Огромный, в стиле империи, дворец князя стоит на высоком обрыве над Сожем. С одного конца дома - четырехэтажная квадратная башня; с другого - домовая церковь. Главный корпус с тою и другою соединен галереями. Гладкие стены, посредине несколько колонн с коринфскими капителями, симметричные окна, подъезд по насыпи - словом, настоящей «ампир». Сож, видный из сада, - хорошая просторная река, но противоположный берег некрасив, ветер изрыл его песок ямами и рытвинами. Под самым садом - пристань, у которой от времени до времени стоят небольшие пароходики, увозящие и привозящие немногочисленную публику, обыкновенно предпочитающую быстро передвигаться по железным дорогам на север и юг. Сад, окруженный высокой каменной стеной, содержится без особой роскоши. Он больше походит на естественную рощу; но попадаются в нем чудные уголки. Последний из небольших прудов, цепь которых террасами спускается к Сожу, - темный, в глубоких берегах, обсаженный стройными серебряными ивами, смыкающими над ним прозрачный купол листьев, - так и просится на картинку. Если никто из гомельских девиц не утопился в нем от несчастной любви, это свидетельствует о их дурном вкусе. Пруд как раз для них: мрачный, таинственный, каждую весну очищаемый от тины и красивый. Другой чудный уголок - это полукруглый шатер из дикого винограда над большим балконом дворца. Эта зеленая живая крыша имеет радиус саженей в восемь. Стены тоже живые. Каменный пол испещрен кружевом теней, воздух проникнут золотисто-зеленым светом и прохладой. У балкона башни поставлена «история», - турецкая, в виде двух пушек из Карса, и последний обломок польской - конная статуя Понятовского, в костюме римского всадника. Король милостиво смотрит вниз на предполагаемый народ, теснящийся к его стопам; он простирает к нему царственную руку. Но народа нет. У ног короля, игрушечного короля, только цветы. А сам он подарен императором Николаем князю Паскевичу, взявшему штурмом столицу Понятовского. Недурной сюжет для исторической элегии.
Сад в известные дни отперт для гомельской публики, но не весь; часть его владелец оставил для себя, после того как какой-то гомелец, конечно, безукоризненного воспитания, наделал ему неприятностей: кажется, в неумеренных выражениях стал доказывать свое неотъемлемое право «цветы рвать, траву топтать, кусты ломать, собак водить».
Вокруг Гомеля лежат громадные земли князя, с большими богатыми деревнями бывших крепостных, с колоссальными службами хуторов, со стадами прелестного скота, с чистыми озерами и зелеными рощами, с обширными фруктовыми садами и бесконечными посевами. Но - увы - все это в аренде. Владельцу хозяйничать было убыточно, а арендатору выгодно. В настоящее время главный доход владельца - от бумажной фабрики, материал для которой - солому - привозят по железной дороге из Черниговской губернии… И опять мы наткнулись на сюжет для основательного исследования в области земледелия и землевладения.
В этнографическом отношении интересен был съезд мировых судей Гомельского округа. Каких только наций не было там в числе тяжущихся! Цыган и еврей, еврей и белорусс, поляк и старовер-великорусс. Особенно характерны были два старовера, оба гомельские мещане. Один - железнодорожный подрядчик - колосс ростом с альгаузского быка: круглая голова, жирный загривок, кисти рук фехтовальными рукавицами и маленькие острые глаза. Другой - плюгавый старичишка, на лице у которого морщинки перемешались с бороденкой, но голова тоже большая, с мозгами, и глаз тоже острый, зоркий. Колосс стравил у старичишки луг, и последний рассказывает об этом голосом умирающего схимника. Колосс отгрызается, но в его тоне звучит сама правда - грубая, неотесанная, - но правда, правда-матка. Старичишка изображает весь ужас своего положения - тягаться с богатым подрядчиком - и молит о защите. Колосс неопровержимо доказывает, что старичишка плут, что он живет тем, что тягается с состоятельными людьми, из-за потрав, которые нередко делает сам себе, что старичишка богат и жаден. «Эх, помирать будем!» - скорбно и убито говорит старичишка. - «Эх, помирать будем!» - вторит колосс с могучим укором. Оба врут, оба плутуют, но с несокрушимой энергией и самоуверенностью. Каменный великорусский кулак! Совсем не то вся прочая гомельская мелочь: белоруссы, полячки, жидки. Тут и плутовство какое-то такое, что и бороться с ним не хочется: дунуть - и разлетится. Плачут, хнычут, путаются; то готовы помириться, то, помирившись, ругаются. Жидкий народишко! По суду правым оказался старичишка. Надо было видеть, с какой изумительной силой побагровевший полнокровный колосс не допустил себя до апоплексии, а лицо - до выражения бешенства; с какой вышколенностью старичишка изобразил из себя скромно-торжествующую добродетель, тогда как его руки так и шевелились поднести противнику дулю. Разве часа через два, в кабаке, оба они дадут волю своим чувствам. Держись тогда жид-шинкарь!
Удивительное создание этот великорусс. Кажется, нет другого, более для него неудобного места, как Западный край. Поляки, понятное дело, его ненавидят принципиально, жиды - практически, белоруссы от страха, - чтобы не ушиб. А между тем великорусс все больше и чаще начинает появляться тут - землекопом, плотником, коробейником, съемщиком садов, лошадиным барышником, угольщиком, дегтярем. Он появляется и, к удивлению самого же Западного края, незаметно завоевывает его симпатию. Лошадиная сила в работе, ласковая, толковая речь, смышлено-бородатое лицо, дисциплинированная манера держать себя с высшими - все это не видано и не слыхано ни от исступленного плута-жида, ни от нервно-расстроенного белорусса, ни от бестолково-азартного поляка. Западный край в последнем коновале чувствует высшую расу, и был бы покорен ею в десяток лет, если бы раса эта не набрала себе уж чересчур много, не по силам даже ей, работы и на востоке, и на юге, и на севере. И великорусс крехтит от досады, видя, что победу у него из-под самого носа вырывает другой такой же могучий, но более сжатый, стоящий теснее, вышколенный культурный народ - немцы. Частичные победы великорусса меркнут пред массовым поражением поляков, белорусов, малоросов, литвы и даже жидов немцами по всей боевой линии от Балтийского моря до Бессарабии.
Впрочем, у берегов Днепра силы соревнующих еще равны. Первые немцы, которых я увидел, были капитан и машинист пароходика, довезшего меня из Гомеля в Киев. Капитан не сходил с мостика, и вел судно по фарватеру не толще каната, с искусством, которое можно показывать в цирке. Машинист часто появлялся наверху и мирно и солидно беседовал с приятелем-капитаном, посасывая сигару. Оба были народ видный, широкий, чистый, со спокойным взглядом и честными лицами. С пароходной прислугой обращались, как старшие товарищи, но все у них ходили по струне. Раз забушевал пьяный раскольник-лоцман, возвращавшийся после рейса домой. Немедленно его связали и на первой пристани высадили. Словом, все шло аккуратно.
Днепр и его притоки - совсем неустроенные реки. Как налила их природа, какую волю она им дала, так они и текут и буянят - и делают, что им вздумается. «Общество пароходства по Днепру» издало небольшой путеводитель, где между прочим говорится и о состоянии рек как путей сообщения. «Обществу», конечно, нет расчета делать своему начальству, водяным инженерам, неприятности; с другой стороны, у него, по-видимому, сильно накипело на душе. И вот, путеводитель выходит из затруднительного положения довольно забавно. Описания мелей, корчей, камней, которые делают судоходство не только неудобным, но прямо опасным, если не для жизни пассажиров, то для целости судов и правильности рейсов, - эти описания, для каждой реки отдельное, начинаются и кончаются стереотипной фразой: «Впрочем, водяное управление уже обратило свое внимание на эти обстоятельства». Я езжу по Днепру лет десять и все десять лет читаю это «впрочем». Об укреплении берегов, конечно, и речи быть не может; хоть бы обозначили мели и камни да направление фарватера - и то было бы хорошо. Наши пароходные немцы, встречаясь с пароходами речных инженеров, подымали флаг, свистали и кланялись. Но надобно было видеть, какая несокрушимая, ничем не разуверимая, прямо немецкая, ирония отражалась на их лицах при этих встречах. Право, становилось совестно и хотелось говорить не по-русски, а по-немецки…
«Впрочем», на Днепре сделана одна крупная работа. Несколько лет тому назад Киев стал замечать, что Днепр от него уходит, прокладывая себе новое русло, так называемый Черторой - восточнее, дальше от города. Инженеры заткнули это новое русло, насыпав плотины и укрепив их откосы плетнями, камнем и деревьями. Днепр, не привыкший к такому обращению, ворчал, капризничал, но все-таки был принужден вернуться и лечь к подножию Киева, встревоженного тем, что - не вернись река - непомерно вздорожают дрова.
Путь от Гомеля до Киева, верст 250, мы прошли в 22 часа. Дождливое лето сделало проходимыми мели и камни. У Гомеля Сож очень узок. Как раз под городом, на правом берегу, расстилается громадное поле летучего песку, одно из тех полей, которые несколько южней, в Черниговской губернии, заметают в иную бурю целые села до окон. Дул сильный ветер, и песок, как снег в мятель, издалека бежал змеившимися струйками по поверхности поля, добегал до берега и сыпал себе да сыпал в реку, стесняя ее фарватер до такой степени, что наш пароходик, всего 15 сажень длины и 3 сажени ширины, не столько плыл, сколько шел на своей паре колес по дну, подпираясь рулем. Его след был мутный от поднятого со дна песку, а вода большой реки плескалась на этой мели как в дрянной шайке. И - ни одного плетня на берегу, ни единого кустика, ни одной инженерной фуражки на горизонте. В сухое лето это место, делаясь непроходимым, отнимает у судоходства большую часть реки.
III
Киев. - Археологическая лекция А. В. Прахова о храме Мстислава Изяславовича и Федоровщине во Владимире-Волынском.
В Киев мы приехали в 10 часов утра. В половине одиннадцатого А. В. Прахов, которого я нашел уже в городе, сообщил мне, археологически волнуясь, следующее о своей поездке во Владимир-Волынский. Передаю это коротко, потому что тут же было решено, что я сопровождаю А. В. около 10 августа во вторую его поездку во Владимир. Тогда, увидев все собственными глазами - развалины древних храмов и гробы древних мертвецов старой, едва не ополяченной, теперь онемечиваемой Руси, - позволю себе волноваться и я.
А. В. Прахов ездил во Владимир в качестве члена комиссии, которой поручено археологическое исследование и возобновление Успенского собора, построенного Мстиславом Изяславовичем, князем владимирским, правнуком Владимира Мономаха. Вот что знает история об этом сооружении.
Воздвигнут храм около 1160 года. В 1172 году в нем похоронен его строитель, Мстислав. Сто лет спустя тут же хоронят князя Василька и его жену Олену. В 1289 году сын Василька, Владимир, украсивший храм, ложится рядом с отцом. Его хоронят с чрезвычайной пышностью, в бархате и кружевах, «яко подобает царем». Владимир умер от рака на правой щеке, и археологи с жадностью ловили эту подробность как примету, по которой можно признать покойника, если он уцелел. В 1324 году в храме погребаются Андрей и Лев Юрьевичи; сын Андрея, Юрий, объединил Галич и Волынь. В 1491 году татары разорили город и храм: «трупьем храм был наполнен», говорит летописец. Починяется храм в 1494 году епископом Вассианом. В 1588 году храм снова пострадал от бомбардировки и штурма, произведенных епископом Феодосием Лозовским, осадившим в соборе своего соперника по епископской кафедре. Взяв собор, Лозовский починил его и «склепы, верх и вежицы оправил муром». В 1648 году храм разрушен казаками как униатская кафедра. В 1766 году епископ Феофан Годебский пристроил величественный западный фасад в стиле Позднего Ренессанса. В 1782 г. стали пробивать ход на проповедническую кафедру во внутреннем северо-западном столбе. Столб рухнул, а с ним и своды северной части храма. В 1806 году собор передается униатами православному духовенству с описью, в которой храм изображен в самом жалком состоянии. «Из числа прописанных икон, - между прочим говорится в описи, - на горнем седалище находящихся, во время содержания в той церкви провианта (!), неведомо кем обтерто четыре».
В этом-то семисотлетнем храме и начаты были в июне прошлого года работы. Храм был наполнен слоем мусора и земли, толщиною в две с половиною сажени, на котором росли вишни. Над мусором, в уцелевшей части церкви, куда загонялся скот, - толстый слой навоза. Удалив эту дрянь, обратившую храм Мстислава в конюшню Авгия, нашли пол XVIII столетия, положенный епископом Годебским из мутно-зеленого и мутно-розового камня, шахматною доской. На 12 вершков ниже найден пол Мстислава - кафельный, на древнем розовом цементе, разнообразными цветными узорами. Сохранился он лишь частями, и главной причиной его порчи были многочисленные отверстия, которые пробивались для гробниц. Добравшись до первоначального уровня церкви, приступили к обследованию подполья, но лишь в общем, чтобы ориентироваться и составить план будущих подобных работ; гробы, на которые натыкались, не исследовали, довольствуясь обозрением одних черепов, которые в старых гробах всегда открыты, так как покрывавшая их часть гроба, истлевая, сползает на упавшую грудь; нижняя челюсть скелета при этом тоже падает на грудь. Исследование произведено 22 ямами в земле и тщательным осмотром стен. В стенах найдены пять ниш с полукруглыми верхами; это княжеские гробницы: Мстислава, Василька, Владимира, Андрея и Льва. Все они пусты, и волынская земля уже никогда больше не увидит своих князей. В земле найдена надгробная плита XVI века княжны Анны Сангушко-Коширской, с надписью и литовским гербом Гедимина, которому в потомки приписались южно-русские ветви дома св. Владимира: Сангушки, Чарторыйские, Святополк-Четвертинские и Полубинские. Могила Анны не найдена.
Одна из ям привела к обширному склепу, засоренному обломками табачных трубок, бутылок, чешуйками от подбородников старинных киверов и обрывками войлоков; тут же откопали 15 серебряных гривенников Екатерины II. Молва приписывает этот сор барским конфедератам, прятавшимся там. Похоронен же был в этом склепе, находящемся между амвоном и царскими вратами, первый униатский епископ, Игнатий Потей, умерший в 1612 году. В своем завещании Потей приказывает: «А месце погребови, если бым преставился на Волыню ино у Володимири, в соборней церкви, пред враты царскими, межи амбoном и дверями». По иронии судьбы, в гробнице первого униата ночевали и пьянствовали католические солдаты.
Рядом и севернее этой оскверненной гробницы найден склеп на одного покойника, второго униатского епископа, Мороховского. Он в 1631 г. завещал следующее: «Тело мое грешное мает быти пристойно поховано в церкви соборней володимерской пред образом Пречистое Божее матери чудотворном, на местном». И от Мороховского не осталось ничего.
Под южным приделом алтаря находится колоссальный склеп со входом, где покоятся униатские епископы, начиная с третьего. Осмотрен только один, с бархатной скуфьей на черепе и в золотой парче, облекающей скелет.
Из остальных гробов замечательна могила знатной женщины, которая еще не определена археологами и ждет вторичного крещения науки после смерти. Ее посещают любопытные уже не первый раз. К ее большому засмоленному гробу пробит ход воронкой; гроб над головою взломан, череп наполовину отбит и челюсти сломаны. Очевидно, любопытные охотились на ожерелья и серьги покойницы. К счастью, они не заметили налево от головы, в твердом комке земли и праха, два золотых перстня. Один из них в стиле Ренессанса, с зеленою и белою эмалью. В средине - на красной эмали серебряный всадник с поднятым мечом - герб Гедиминовичей. На красном фоне цифры 1570 года. Герб прикрыт хрусталем, с буквами «A. S. K.». Перстень перевязан прядью светло-русых волос, которая, очевидно, была близка сердцу этой таинственной A. S. K. Другое кольцо - тонкий дамский перстень с эмалированной собачкой и серебряной гирькой, свободно двигающейся по кольцу, и с надписью «siс fidus». Конечно, это подарок и обещание светло-русой пряди. Направо от черепа лежало разбитое зеркальце в смятой свинцовой оправе, а под ним шелковая сетка для волос и бархатная головная повязка.
Эта поверхностная рекогносцировка храма обещает богатую археологическую жатву, и с киевскими археологами в настоящее время можно говорить только об Успенском соборе Владимира да еще о следующем открытии, пока не выясненном, но тем более интересном.
На юг от города, в двух верстах от Успенского храма, возвышается бугор земли. Почему-то народ зовет его то Федоровщиной, то Старой Катедрой. Взглянуть на этот бугор и вытащить из архива относящийся к нему старинный документ - для археолога дело пустое. На этот раз таким документом оказалось написанная по-польски «визита» 1695 года, протокол ревизии духовным начальством материального и нравственного состояния церквей и приходов. Визита говорит о «св. федоровской владимирской церкви, древней кафедре владимирских епископов». «Церкви мы не застали, - пишут ревизоры, - так как она 12 лет тому назад от глубокой старости сгнила и ее вовсе не существует; остатки дерева от нее тоже пропали».
Приход этой церкви - слободка отцов доминиканов… по названию «Феодоровец». Очевидно, в бугре земли должны были быть остатки церкви, древней кафедры, гораздо более древней, чем Мстиславов храм, изображавший из себя кафедру новую. Раскопки бугра отчасти подтвердили ученые догадки. Открыты развалины каменной, трехкорабельной церкви, ориентированной не на восток, а - по обычаю глубокой старины - на северо-восток. Длина ее 36, ширина 24 аршина.
Стены сложены из древнего кирпича-плит, на розовом цементе. На стенах и в мусоре остатки фресок и буквы. Эти буквы заставляют дрожать сердца археологов. Начертание их одинаково в славянском и греческом языках. Какие же это буквы? Это может решить одно найденное цельное слово. И вот за этим словом роются изо всех сил и жаждут слова греческого, ибо в таком случае храм окажется постройкой до XII столетия, может быть, даже созданием Владимира Святого, где почивает св. Стефан, непосредственный воспитанник св. Феодосия Печерского.
Как хотите, а быть одним из первых, кому покажется лицом к лицу старинная Русь, Русь летописи и легенд, былин и жития святых - это не только манит к себе, но волнует… Впрочем, и сегодняшняя Волынь может и волновать, и манить. В день моего приезда в Киев «Киевлянин» напечатал передовую статью о немецкой колонизации Волыни, о напряженных отношениях немцев к крестьянам губернии, даже о тайной фабрике оружия, с которым в руках немцы хотят не то нападать на мужиков, не то защищаться от них. Август 1886 года и Х век для меня, простого туриста, были одинаково интересны.
ПРОДОЛЖЕНИЕ
Того же автора:
Переселенцы и новые места;
Панорама Сибири: Кочеток, или Сибирская Швейцария; Красавица.
См. также:
М. Венюков. Исторические очерки России.
Часть 2
I
От Довска до Гомеля. - Ех-шоссе. - Рогачевские жиды, болота и мужики. - Крестьянский банк. - «Посредник» и мужицкая нравственность.
Еще в половине июня прошлого 1886 года мой хороший знакомый, профессор Петербургского университета Адриан Викторович Прахов, звал меня с собой в Волынскую губернию, на его археологические исследования в этом старорусском крае. К сожалению, до конца июля я не был свободен, и только в последних числах этого месяца мог собрать свои «семь вещей», как говорят немцы, и направиться на юг, не зная, однако, наверное, захвачу ли я А. В. еще в путешествии или найду его уже вернувшимся в Киев, где под его наблюдением производится внутренняя отделка собора св. Владимира. Списаться с профессором очень трудно, благодаря (вернее, совсем не благодаря) его рассеянности. Эта рассеянность доставила ему в одном более чем высокопоставленном доме, где он имел честь читать лекции по истории искусства, прозвище «философа» - un philosophe; а так как он, к тому же еще, и не курит, то полный его титул был - un рhilosорhe qui ne fume. Итак, от г-на philosophe qui ne fumе ничего нельзя было добиться, и я поехал наудачу.
Путь мой начался из Рогачевского уезда со станции Довска, с известного некогда пункта пересечения двух громадных шоссейных путей из Москвы в Варшаву и из Петербурга в Киев. Еще на моей памяти, лет двадцать тому назад, Довск был, пожалуй, не менее оживлен, чем вокзал Николаевской дороги в Петербурге. Четыре шлагбаума преграждали путь на четыре страны света, так что заставный смотритель не без основания считал себя пупом земли. Смотритель станции имел в своем распоряжении целые табуны почтовых лошадей. Колокольчики трезвонили, как на свадьбе. Рожки дилижансов не умолкали. Чудовищные и удобные дилижансы возили из средины России за границу, от Балтийского моря к Черному. Обозы с товарами тянулись нескончаемой вереницей. Довские извозчики «на долгих» наполняли бесчисленные корчмы. Корчмы давали тысячи дохода. Буфетчик станции не раз имел честь угощать двух императоров. Теперь все это отошло в область истории, и Довск и два его шоссе влачат самое заштатное существование.
Мимо Довска, из Могилева в Гомель, с некоторых пор снова начали ходить дилижансы. Они громадны по-прежнему. В дилижанс запрягается от Могилева до Довска пять и шесть лошадей, а между Довском и Гомелем - семь и восемь. Эта немалая разница объясняется господами шоссейными инженерами чем-то вроде климатических, метеорологических, геодезических и прочих, преподаваемых в высших учебных заведениях, причин. Невежественная толпа, всегда склонная к персонификации, в частности к антропоморфизму стихийных и нравственных сил, обвиняет шоссейных инженеров.
Оставляю вопрос открытым и перехожу к фактам. Шоссе от Довска до Гомеля поистине безобразно. Тут есть все, кроме «блистательного» шоссе, которое пролегало в этом направлении в прежние времена. Проезд оставлен самый узенький, гораздо уже грунтовых дорог Могилевской губернии, и по всему остальному полотну ех-шоссе забиты колья, приспособленные к ломанью экипажей и лошадиных ног. Оставленная тропинка носит громкое название шоссе. Так называют его по старой памяти. Я же требую реформы. И в самом деле, шоссе усыпается щебнем, а тут гораздо больше песку и сора, чем камня. Шоссе укатывается огромным чугунным катком, а тут огромным - таким огромным, что ему не видно и конца, - временем. По шоссе можно ездить, а тут можно только тащиться. Единственная законная непроходимость шоссе - шлагбаум; а тут - баррикады из настланного хвороста, рвы из глубочайших колеин, прорезанных дилижансом, завалы из забитых в землю или положенных поперек кольев. Устроены с адской хитростью западни, которым позавидовали бы сами авторы троянского коня. Это - гнилые мосты. В 30-ти верстах от Довска под городом Рогачевым их заменяют, по крайней мере, насыпями, а тут по дороге в Гомель выставили доски с надписью «шагом!» и на том успокоились… не троянцы, которым, конечно, решительно все равно, как окончить Илиаду, шагом или рысью. Рысью, пожалуй, оно даже и лучше было бы: агония короче. Хворост на шоссе навален, однако, не везде. Что город - то норов, и ближе к Гомелю, где лес дорог, хворост заменен мхом, вереском, кострой и корневищами пырея с ближайших полей.
Я полагал, что вот эти-то «неустройства» и заставляют впрягать в дилижанс не просто лошадей, а табуны, но нашел, что, должно быть, заблуждаюсь. Мне встретился по пути инженер, по всем признакам, ревизовавший путь. И вот, на его лице я не прочел ничего ни о рытвинах, ни о хворосте, ни о кольях, ни даже о мостах. Инженер - и только.
Я ехал на перекладных, а не в дилижансе - на основании правила, что из двух зол следует избирать меньшее. В самом деле, лучше смотреть на мучение двух лошадей почтовой телеги, чем на страдающий восьмерик дилижанса. Кроме того, на паре я ехал тринадцать часов, из которых пять спал на станционном диване, тогда как в дилижансе. я тащился бы столько же, причем ни остановок, ни сна не полагается. Езда по семи верст в час! Где еще на земном шаре существует шоссе, по которому быстрее семи верст в час не могут двигаться дилижансы? И другой вопрос: где еще на земном шаре, не исключая и Палестины, разрешение на путешествие в общественной карете дает еврейский раввин? Дело в том, что дилижансы содержатся евреями. Кондуктора, конечно, тоже евреи. Известно, что евреям в шабаш ездить воспрещается. И вот, если вы пожелаете сесть в дилижанс в пятницу вечером или в субботу до захода солнца, вас не повезут до тех пор, пока вы не испросите на то позволения у раввина. Но решитесь ли вы беспокоить такое важное лицо? Конечно, нет… К счастию, компания дилижансов позаботилась о вас, и от лица всех путешествующих, не только между Могилевом и Гомелем, но и между этим последним и Черниговом - с одной стороны и Могилевом и Оршей - с другой - испросила дозволения иметь особых шабашовых кондукторов. Шабашовые кондукторы и вы ездите и по субботам, а раввины замаливают ваш грех. Но все-таки, читатель, не садитесь в дилижанс: никакой раввин, вольный изменить шабаш на будни, не может превратить семь проеханных верст в час не только в десять, но и в семь с половиной. Да простится мне этот скептицизм по отношению к раввинам, в прочее всемогущество коих, в пределах черты еврейской оседлости, я верю безусловно.
И в самом деле - кто позволил евреям торговать без патентов водкой? - раввин. Кто позволил вновь селиться в деревнях и селах? - конечно, раввин… Раввин, ты всемогущ! Вероятно, тот же раввин дозволил многочисленным Шмулям и Мошкам, адвокатствующим по мировым учреждениям, ложно именовать себя Александрами Викторовичами и Фемистоклами Валерьяновичами. Любопытно, что доверенности, выданные этим quasi-Александрам и quasi-Валерьяновичам, принимаются судьями и съездом по установившемуся обычаю совсем всурьез, как будто физиономии ходатаев не протестуют всеми своими глазами, носами, ушами и волосами против ложного именования.
В таких или почти в таких размышлениях совершал я свой путь по Киевскому ех-шоссе. Наступила ночь и, несмотря на то, стало теплее. Я въехал в южную часть Рогачевского уезда, где болот, этих естественных холодильников, гораздо меньше. В северной части еще пахнет Полесьем; болота в несколько тысяч десятин - не редкость, вследствие чего по ночам, особенно в такие холодные лета, как лето 86 года, страна зябнет. От близости полесской осушительной экспедиции генерала Жилинского не становится теплее. В 86 году экспедицией предполагалось осушение громадного рогачевского болота, тянущегося от Днепра до Сожа, но об исполнении этого плана что-то не слышно. Винят крестьян, апатичных белоруссов, которые ко всем новшествам, кроме Крестьянского банка, относятся с равнодушием более чем непоколебимым. В настоящем случае их никак нельзя уговорить участвовать в расходах по осушению. Покупка земель с помощью Крестьянского банка идет бойко. Но белоруссы ведут это дело не без свойственного им легкомыслия. Недаром «як небудзь» - как-нибудь - их любимое словечко. Недавно я видел лучшее имение Рогачевского уезда, купленное мужиками. Липовая роща в десять десятин, краса целого околодка, засаженная при Екатерине одним из ее вельмож, повалена в лоск и сожжена. На ее месте - просо. Аллеи пошли на мочалу, а мочала продана за бесценок жиду. Огород, которым пользовался священник, у него отнят и поделен на сотню полосок, шириной с подоконник, - равенство до абсурда. Пятьсот десятин леса, весьма ценного в местности, где мало топлива, проданы заничто. Громадный барский дом вместе с винокурней проданы за тысячу с небольшим. Новый сарай для скота, стоивший триста рублей без материала, продан за сто рублей. В довершение всего деревни, купившие имение, уже начали судиться за захватываемую друг у друга землю.
Другая деревня купила лесной участок. Лес был продан еврею, и срок окончания рубки наступил только через год. Мужикам это не нравилось, и они посулили еврею тысячу рублей отступного. Еврей согласился, и белорусс вступил под сень леса полным хозяином. Что же он сделал? Вынул спичку и, пользуясь месячной засухой, поджег и спалил лес дотла, спалив кстати и лес соседей, тоже мужиков, купивших землю без помощи банка. «Что вы делаете?» - кричали последние. - «А лес палим, - отвечали первые. - Вы лес на свои деньги покупали - паны! так вы его и берегите, а мы на казенные». На месте сожженного в прошлом году леса нынешним летом собрана рожь, не особенно завидная. Рожь, как я хорошо знаю, на этой земле и вообще-то не удается, а яровые родят на лядах не дольше десяти, двенадцати лет. Мне не хочется говорить о том, что будет с землей и белоруссом чрез эти двенадцать лет варварского хозяйничанья. «Ох, братики, - говорил односельчанам один разумный мужик, - не лезьте вы так уж очень на эту землю. Соком она вам вылезет». - «А, дядька, не бойся: на казенные деньги покупаем, - отвечали ему, - теперь казна деньги дает, потом недоимки прощать станет, а потом опять земли нам купит, а то - на Амур отвезет». Замечу только, что ни одна из известных мне деревень не в силах унавозить уже имеющуюся у нее надельную землю, ни одна не разработала ни под сенокос, ни под поле всех зарослей и кустарников, ни одна не сделала и попытки осушить свои болота.
Что нашим белоруссам (я отвечаю только за свою губернию) нужно, так это пастбища. Но и эти выгоднее нанимать, чем покупать. Например, я знаю две деревни, нанимающие тысячу десятин лесного пастбища за двести рублей в год. Если они землю купят по 15 рублей десятину, они будут платить 900 р. за ссуду плюс 150 руб. земских повинностей = 1050 рублей в год. Конечно, они землю будут пахать, но пятнадцатирублевая десятина дольше пяти-шести лет не продержится, и в конце концов покупщики все-таки придут к пастбищу. Словом, наши белоруссы совершают покупки не по расчету, а по страсти, как встарь барышни убегали с офицерами. Страсть эта - ни дурная, ни хорошая, а бестолковая, как бестолков сам здешний белорусс. В большинстве этот мужик живет и хозяйничает как самый легкомысленный помещик. Как помещик тратит непосильные суммы на поездки за границу и в столицы, так мужик безрассудно тратится на свадьбах, крестинах и годовых праздниках. Как помещик невпору и втридешева продает жиду рожь, так мужик продает тому же жиду пеньку. Как помещик уверен, что никакое улучшение хозяйства невозможно «с этим мужичьем», так точно и мужик убежден, что ничего не поделает с общиной, которая не допустит выскочку-новатора быть «умней всех». Оба шевелят мозгами и руками лишь настолько, чтобы не пропасть с голоду и не пострадать за недоимки. Наша бедность и финансовая слабость происходит вовсе не от бедности мужика, а от свойственного ему, в совершенно одинаковой пропорции с другими сословиями, детского неумения и кутящего нежелания жить бережливо и работать энергично. Кутилы обыкновенно славные малые, в том числе и мужики: веселые, добродушные, щедрые. Но прокутившиеся жуиры - народ небезопасный, кто бы они ни были - князи или из грязи: и уворуют, и убьют, и подожгут, и сами удавятся. Чтобы правильно судить о мужике, нужно помнить, что он совершенно такой же русский человек с мозгом набекрень, как и дворянин, и купец, и армейский офицер, и пенкосниматель-литератор, - не хуже, но и не лучше.
Заговорив о нравственных качествах мужика, я невольно вспоминаю издательскую фирму «Посредник», печатающую книжки для народа. Конечная цель «Посредника» и издаваемых им авторов, как известно, - перерождение народа посредством внедрения в него нравственной истины, что «не в силе Бог, а в правде». Это очень хорошо, но успех сомнителен. Мужик, как и всякий иного звания человек, может воспитываться только опытом и жизненным примером. Словесные и печатные советы и убеждения могут действовать только на эстетическую сторону читателя. Совсем так выходит и с книжками «Посредника». Больше всего нравится, конечно, граф Л. Толстой, в котором и мужик, как и всякий другой человек (я и говорю, что мужик решительно ничем особенным не отличается), признает неподражаемого художника. Я роздал несколько экземпляров рассказов графа, и приговор лапотных читателей был единогласный: «Акурат по правде написано». Действие правды было так поразительно, что читатели и слушатели не смущались и тогда, когда рассказ касался тем, о которых мужик никогда не станет говорить с паном - например о неповиновении, о малоземелье, о бунте, об аграрных грехах - «акурат так бывает».
В «Свечке» графа Толстого попадается одно рискованное словечко, непечатное ругательство. Ни один из читателей-мужиков, обыкновенно смущающихся, слыша такое словцо из уст высшего, и не заметил этого слова и даже удивлялся, как это оно ускользнуло от его внимания. Объяснили это все тем же, что написана совсем, совсем правда. В настоящее время по деревням, куда попали книжки, мужики уже рассказывают друг другу их содержание, как до сих пор рассказывали анекдоты и сказки. Как художник, граф Толстой может быть удовлетворен. Как проповедник, он не имеет успеха. «Ну да, - говорят белоруссы, - не в силе Бог, а в правде; но земное счастье - в силе, в богатстве, в хитрости и лукавстве. Таких мужиков, как тот, что на Святой пахал со свечкой на сохе, почти что и нет; разве во всех окрестных деревнях Иван Заичка, такой - так он зато чудак, коня раскормил как кабана, говорит ему „вы“ и от комаров сшил ему свитку. А тот старик, которого сослали за чужое убийство? правда открылась - да ему что за польза, когда он помер на каторге? А мужик, который, отмеряя себе землю, купленную, сколько за день обойти может, от жадности так устал, что помер? этот мужик дурак: нужно было лучше рассчитать, сколько он в силах обежать». Словом, выводы все практические, и вопросы высшей нравственности проносятся над головами читателей, как облака: их формами любуются, но издали и снизу. Из сказанного, конечно, не следует, чтобы перестали писать в начатом направлении. Эти книжки если не сделают мужика нравственным, то вселят в него уважение к нравственности и чистым людям. И этого будет предостаточно для читателя, повсюду видящего только силу. Кроме того, книжки «Посредника» разовьют все более и более падающий эстетический вкус мужика. Манухинские и леухинские издания, которыми он до сих пор духовно питался, всегда представляются мне написанными не то в остроге, не то накануне острога, не то при отбытии наказания в арестантских ротах. Художественность их какая-то залихватская, как позировка бродяги пред следователем, а нравственные истины звучат, как из уст конокрада, с благородством, божбой и морализированьем доказывающего свое аlibi.
II
Гомель. - Князь Паскевич. - Великоруссы и немцы в Западном крае. - Как ездят по Днепру и Сожу.
Гомель - первая моя станция на пути в Киев - городок, который заслуживал бы подробного изучения и описания. В нем есть частица русской истории; он интересен в этнографическом отношении; он - развивающийся экономический центр. Его рост обусловлен шоссейной дорогой, по которой я только что ехал, погруженный в размышления о Рогачевском уезде, - двумя железными дорогами и судоходным Сожем. Его обитатели - белоруссы, поляки, евреи и даже великоруссы, настоящие великоруссы, в образе староверов, бежавших сюда после никоновских реформ. История - это те же староверы и сад богатейшего помещика уезда, князя Паскевича.
Огромный, в стиле империи, дворец князя стоит на высоком обрыве над Сожем. С одного конца дома - четырехэтажная квадратная башня; с другого - домовая церковь. Главный корпус с тою и другою соединен галереями. Гладкие стены, посредине несколько колонн с коринфскими капителями, симметричные окна, подъезд по насыпи - словом, настоящей «ампир». Сож, видный из сада, - хорошая просторная река, но противоположный берег некрасив, ветер изрыл его песок ямами и рытвинами. Под самым садом - пристань, у которой от времени до времени стоят небольшие пароходики, увозящие и привозящие немногочисленную публику, обыкновенно предпочитающую быстро передвигаться по железным дорогам на север и юг. Сад, окруженный высокой каменной стеной, содержится без особой роскоши. Он больше походит на естественную рощу; но попадаются в нем чудные уголки. Последний из небольших прудов, цепь которых террасами спускается к Сожу, - темный, в глубоких берегах, обсаженный стройными серебряными ивами, смыкающими над ним прозрачный купол листьев, - так и просится на картинку. Если никто из гомельских девиц не утопился в нем от несчастной любви, это свидетельствует о их дурном вкусе. Пруд как раз для них: мрачный, таинственный, каждую весну очищаемый от тины и красивый. Другой чудный уголок - это полукруглый шатер из дикого винограда над большим балконом дворца. Эта зеленая живая крыша имеет радиус саженей в восемь. Стены тоже живые. Каменный пол испещрен кружевом теней, воздух проникнут золотисто-зеленым светом и прохладой. У балкона башни поставлена «история», - турецкая, в виде двух пушек из Карса, и последний обломок польской - конная статуя Понятовского, в костюме римского всадника. Король милостиво смотрит вниз на предполагаемый народ, теснящийся к его стопам; он простирает к нему царственную руку. Но народа нет. У ног короля, игрушечного короля, только цветы. А сам он подарен императором Николаем князю Паскевичу, взявшему штурмом столицу Понятовского. Недурной сюжет для исторической элегии.
Сад в известные дни отперт для гомельской публики, но не весь; часть его владелец оставил для себя, после того как какой-то гомелец, конечно, безукоризненного воспитания, наделал ему неприятностей: кажется, в неумеренных выражениях стал доказывать свое неотъемлемое право «цветы рвать, траву топтать, кусты ломать, собак водить».
Вокруг Гомеля лежат громадные земли князя, с большими богатыми деревнями бывших крепостных, с колоссальными службами хуторов, со стадами прелестного скота, с чистыми озерами и зелеными рощами, с обширными фруктовыми садами и бесконечными посевами. Но - увы - все это в аренде. Владельцу хозяйничать было убыточно, а арендатору выгодно. В настоящее время главный доход владельца - от бумажной фабрики, материал для которой - солому - привозят по железной дороге из Черниговской губернии… И опять мы наткнулись на сюжет для основательного исследования в области земледелия и землевладения.
В этнографическом отношении интересен был съезд мировых судей Гомельского округа. Каких только наций не было там в числе тяжущихся! Цыган и еврей, еврей и белорусс, поляк и старовер-великорусс. Особенно характерны были два старовера, оба гомельские мещане. Один - железнодорожный подрядчик - колосс ростом с альгаузского быка: круглая голова, жирный загривок, кисти рук фехтовальными рукавицами и маленькие острые глаза. Другой - плюгавый старичишка, на лице у которого морщинки перемешались с бороденкой, но голова тоже большая, с мозгами, и глаз тоже острый, зоркий. Колосс стравил у старичишки луг, и последний рассказывает об этом голосом умирающего схимника. Колосс отгрызается, но в его тоне звучит сама правда - грубая, неотесанная, - но правда, правда-матка. Старичишка изображает весь ужас своего положения - тягаться с богатым подрядчиком - и молит о защите. Колосс неопровержимо доказывает, что старичишка плут, что он живет тем, что тягается с состоятельными людьми, из-за потрав, которые нередко делает сам себе, что старичишка богат и жаден. «Эх, помирать будем!» - скорбно и убито говорит старичишка. - «Эх, помирать будем!» - вторит колосс с могучим укором. Оба врут, оба плутуют, но с несокрушимой энергией и самоуверенностью. Каменный великорусский кулак! Совсем не то вся прочая гомельская мелочь: белоруссы, полячки, жидки. Тут и плутовство какое-то такое, что и бороться с ним не хочется: дунуть - и разлетится. Плачут, хнычут, путаются; то готовы помириться, то, помирившись, ругаются. Жидкий народишко! По суду правым оказался старичишка. Надо было видеть, с какой изумительной силой побагровевший полнокровный колосс не допустил себя до апоплексии, а лицо - до выражения бешенства; с какой вышколенностью старичишка изобразил из себя скромно-торжествующую добродетель, тогда как его руки так и шевелились поднести противнику дулю. Разве часа через два, в кабаке, оба они дадут волю своим чувствам. Держись тогда жид-шинкарь!
Удивительное создание этот великорусс. Кажется, нет другого, более для него неудобного места, как Западный край. Поляки, понятное дело, его ненавидят принципиально, жиды - практически, белоруссы от страха, - чтобы не ушиб. А между тем великорусс все больше и чаще начинает появляться тут - землекопом, плотником, коробейником, съемщиком садов, лошадиным барышником, угольщиком, дегтярем. Он появляется и, к удивлению самого же Западного края, незаметно завоевывает его симпатию. Лошадиная сила в работе, ласковая, толковая речь, смышлено-бородатое лицо, дисциплинированная манера держать себя с высшими - все это не видано и не слыхано ни от исступленного плута-жида, ни от нервно-расстроенного белорусса, ни от бестолково-азартного поляка. Западный край в последнем коновале чувствует высшую расу, и был бы покорен ею в десяток лет, если бы раса эта не набрала себе уж чересчур много, не по силам даже ей, работы и на востоке, и на юге, и на севере. И великорусс крехтит от досады, видя, что победу у него из-под самого носа вырывает другой такой же могучий, но более сжатый, стоящий теснее, вышколенный культурный народ - немцы. Частичные победы великорусса меркнут пред массовым поражением поляков, белорусов, малоросов, литвы и даже жидов немцами по всей боевой линии от Балтийского моря до Бессарабии.
Впрочем, у берегов Днепра силы соревнующих еще равны. Первые немцы, которых я увидел, были капитан и машинист пароходика, довезшего меня из Гомеля в Киев. Капитан не сходил с мостика, и вел судно по фарватеру не толще каната, с искусством, которое можно показывать в цирке. Машинист часто появлялся наверху и мирно и солидно беседовал с приятелем-капитаном, посасывая сигару. Оба были народ видный, широкий, чистый, со спокойным взглядом и честными лицами. С пароходной прислугой обращались, как старшие товарищи, но все у них ходили по струне. Раз забушевал пьяный раскольник-лоцман, возвращавшийся после рейса домой. Немедленно его связали и на первой пристани высадили. Словом, все шло аккуратно.
Днепр и его притоки - совсем неустроенные реки. Как налила их природа, какую волю она им дала, так они и текут и буянят - и делают, что им вздумается. «Общество пароходства по Днепру» издало небольшой путеводитель, где между прочим говорится и о состоянии рек как путей сообщения. «Обществу», конечно, нет расчета делать своему начальству, водяным инженерам, неприятности; с другой стороны, у него, по-видимому, сильно накипело на душе. И вот, путеводитель выходит из затруднительного положения довольно забавно. Описания мелей, корчей, камней, которые делают судоходство не только неудобным, но прямо опасным, если не для жизни пассажиров, то для целости судов и правильности рейсов, - эти описания, для каждой реки отдельное, начинаются и кончаются стереотипной фразой: «Впрочем, водяное управление уже обратило свое внимание на эти обстоятельства». Я езжу по Днепру лет десять и все десять лет читаю это «впрочем». Об укреплении берегов, конечно, и речи быть не может; хоть бы обозначили мели и камни да направление фарватера - и то было бы хорошо. Наши пароходные немцы, встречаясь с пароходами речных инженеров, подымали флаг, свистали и кланялись. Но надобно было видеть, какая несокрушимая, ничем не разуверимая, прямо немецкая, ирония отражалась на их лицах при этих встречах. Право, становилось совестно и хотелось говорить не по-русски, а по-немецки…
«Впрочем», на Днепре сделана одна крупная работа. Несколько лет тому назад Киев стал замечать, что Днепр от него уходит, прокладывая себе новое русло, так называемый Черторой - восточнее, дальше от города. Инженеры заткнули это новое русло, насыпав плотины и укрепив их откосы плетнями, камнем и деревьями. Днепр, не привыкший к такому обращению, ворчал, капризничал, но все-таки был принужден вернуться и лечь к подножию Киева, встревоженного тем, что - не вернись река - непомерно вздорожают дрова.
Путь от Гомеля до Киева, верст 250, мы прошли в 22 часа. Дождливое лето сделало проходимыми мели и камни. У Гомеля Сож очень узок. Как раз под городом, на правом берегу, расстилается громадное поле летучего песку, одно из тех полей, которые несколько южней, в Черниговской губернии, заметают в иную бурю целые села до окон. Дул сильный ветер, и песок, как снег в мятель, издалека бежал змеившимися струйками по поверхности поля, добегал до берега и сыпал себе да сыпал в реку, стесняя ее фарватер до такой степени, что наш пароходик, всего 15 сажень длины и 3 сажени ширины, не столько плыл, сколько шел на своей паре колес по дну, подпираясь рулем. Его след был мутный от поднятого со дна песку, а вода большой реки плескалась на этой мели как в дрянной шайке. И - ни одного плетня на берегу, ни единого кустика, ни одной инженерной фуражки на горизонте. В сухое лето это место, делаясь непроходимым, отнимает у судоходства большую часть реки.
III
Киев. - Археологическая лекция А. В. Прахова о храме Мстислава Изяславовича и Федоровщине во Владимире-Волынском.
В Киев мы приехали в 10 часов утра. В половине одиннадцатого А. В. Прахов, которого я нашел уже в городе, сообщил мне, археологически волнуясь, следующее о своей поездке во Владимир-Волынский. Передаю это коротко, потому что тут же было решено, что я сопровождаю А. В. около 10 августа во вторую его поездку во Владимир. Тогда, увидев все собственными глазами - развалины древних храмов и гробы древних мертвецов старой, едва не ополяченной, теперь онемечиваемой Руси, - позволю себе волноваться и я.
А. В. Прахов ездил во Владимир в качестве члена комиссии, которой поручено археологическое исследование и возобновление Успенского собора, построенного Мстиславом Изяславовичем, князем владимирским, правнуком Владимира Мономаха. Вот что знает история об этом сооружении.
Воздвигнут храм около 1160 года. В 1172 году в нем похоронен его строитель, Мстислав. Сто лет спустя тут же хоронят князя Василька и его жену Олену. В 1289 году сын Василька, Владимир, украсивший храм, ложится рядом с отцом. Его хоронят с чрезвычайной пышностью, в бархате и кружевах, «яко подобает царем». Владимир умер от рака на правой щеке, и археологи с жадностью ловили эту подробность как примету, по которой можно признать покойника, если он уцелел. В 1324 году в храме погребаются Андрей и Лев Юрьевичи; сын Андрея, Юрий, объединил Галич и Волынь. В 1491 году татары разорили город и храм: «трупьем храм был наполнен», говорит летописец. Починяется храм в 1494 году епископом Вассианом. В 1588 году храм снова пострадал от бомбардировки и штурма, произведенных епископом Феодосием Лозовским, осадившим в соборе своего соперника по епископской кафедре. Взяв собор, Лозовский починил его и «склепы, верх и вежицы оправил муром». В 1648 году храм разрушен казаками как униатская кафедра. В 1766 году епископ Феофан Годебский пристроил величественный западный фасад в стиле Позднего Ренессанса. В 1782 г. стали пробивать ход на проповедническую кафедру во внутреннем северо-западном столбе. Столб рухнул, а с ним и своды северной части храма. В 1806 году собор передается униатами православному духовенству с описью, в которой храм изображен в самом жалком состоянии. «Из числа прописанных икон, - между прочим говорится в описи, - на горнем седалище находящихся, во время содержания в той церкви провианта (!), неведомо кем обтерто четыре».
В этом-то семисотлетнем храме и начаты были в июне прошлого года работы. Храм был наполнен слоем мусора и земли, толщиною в две с половиною сажени, на котором росли вишни. Над мусором, в уцелевшей части церкви, куда загонялся скот, - толстый слой навоза. Удалив эту дрянь, обратившую храм Мстислава в конюшню Авгия, нашли пол XVIII столетия, положенный епископом Годебским из мутно-зеленого и мутно-розового камня, шахматною доской. На 12 вершков ниже найден пол Мстислава - кафельный, на древнем розовом цементе, разнообразными цветными узорами. Сохранился он лишь частями, и главной причиной его порчи были многочисленные отверстия, которые пробивались для гробниц. Добравшись до первоначального уровня церкви, приступили к обследованию подполья, но лишь в общем, чтобы ориентироваться и составить план будущих подобных работ; гробы, на которые натыкались, не исследовали, довольствуясь обозрением одних черепов, которые в старых гробах всегда открыты, так как покрывавшая их часть гроба, истлевая, сползает на упавшую грудь; нижняя челюсть скелета при этом тоже падает на грудь. Исследование произведено 22 ямами в земле и тщательным осмотром стен. В стенах найдены пять ниш с полукруглыми верхами; это княжеские гробницы: Мстислава, Василька, Владимира, Андрея и Льва. Все они пусты, и волынская земля уже никогда больше не увидит своих князей. В земле найдена надгробная плита XVI века княжны Анны Сангушко-Коширской, с надписью и литовским гербом Гедимина, которому в потомки приписались южно-русские ветви дома св. Владимира: Сангушки, Чарторыйские, Святополк-Четвертинские и Полубинские. Могила Анны не найдена.
Одна из ям привела к обширному склепу, засоренному обломками табачных трубок, бутылок, чешуйками от подбородников старинных киверов и обрывками войлоков; тут же откопали 15 серебряных гривенников Екатерины II. Молва приписывает этот сор барским конфедератам, прятавшимся там. Похоронен же был в этом склепе, находящемся между амвоном и царскими вратами, первый униатский епископ, Игнатий Потей, умерший в 1612 году. В своем завещании Потей приказывает: «А месце погребови, если бым преставился на Волыню ино у Володимири, в соборней церкви, пред враты царскими, межи амбoном и дверями». По иронии судьбы, в гробнице первого униата ночевали и пьянствовали католические солдаты.
Рядом и севернее этой оскверненной гробницы найден склеп на одного покойника, второго униатского епископа, Мороховского. Он в 1631 г. завещал следующее: «Тело мое грешное мает быти пристойно поховано в церкви соборней володимерской пред образом Пречистое Божее матери чудотворном, на местном». И от Мороховского не осталось ничего.
Под южным приделом алтаря находится колоссальный склеп со входом, где покоятся униатские епископы, начиная с третьего. Осмотрен только один, с бархатной скуфьей на черепе и в золотой парче, облекающей скелет.
Из остальных гробов замечательна могила знатной женщины, которая еще не определена археологами и ждет вторичного крещения науки после смерти. Ее посещают любопытные уже не первый раз. К ее большому засмоленному гробу пробит ход воронкой; гроб над головою взломан, череп наполовину отбит и челюсти сломаны. Очевидно, любопытные охотились на ожерелья и серьги покойницы. К счастью, они не заметили налево от головы, в твердом комке земли и праха, два золотых перстня. Один из них в стиле Ренессанса, с зеленою и белою эмалью. В средине - на красной эмали серебряный всадник с поднятым мечом - герб Гедиминовичей. На красном фоне цифры 1570 года. Герб прикрыт хрусталем, с буквами «A. S. K.». Перстень перевязан прядью светло-русых волос, которая, очевидно, была близка сердцу этой таинственной A. S. K. Другое кольцо - тонкий дамский перстень с эмалированной собачкой и серебряной гирькой, свободно двигающейся по кольцу, и с надписью «siс fidus». Конечно, это подарок и обещание светло-русой пряди. Направо от черепа лежало разбитое зеркальце в смятой свинцовой оправе, а под ним шелковая сетка для волос и бархатная головная повязка.
Эта поверхностная рекогносцировка храма обещает богатую археологическую жатву, и с киевскими археологами в настоящее время можно говорить только об Успенском соборе Владимира да еще о следующем открытии, пока не выясненном, но тем более интересном.
На юг от города, в двух верстах от Успенского храма, возвышается бугор земли. Почему-то народ зовет его то Федоровщиной, то Старой Катедрой. Взглянуть на этот бугор и вытащить из архива относящийся к нему старинный документ - для археолога дело пустое. На этот раз таким документом оказалось написанная по-польски «визита» 1695 года, протокол ревизии духовным начальством материального и нравственного состояния церквей и приходов. Визита говорит о «св. федоровской владимирской церкви, древней кафедре владимирских епископов». «Церкви мы не застали, - пишут ревизоры, - так как она 12 лет тому назад от глубокой старости сгнила и ее вовсе не существует; остатки дерева от нее тоже пропали».
Приход этой церкви - слободка отцов доминиканов… по названию «Феодоровец». Очевидно, в бугре земли должны были быть остатки церкви, древней кафедры, гораздо более древней, чем Мстиславов храм, изображавший из себя кафедру новую. Раскопки бугра отчасти подтвердили ученые догадки. Открыты развалины каменной, трехкорабельной церкви, ориентированной не на восток, а - по обычаю глубокой старины - на северо-восток. Длина ее 36, ширина 24 аршина.
Стены сложены из древнего кирпича-плит, на розовом цементе. На стенах и в мусоре остатки фресок и буквы. Эти буквы заставляют дрожать сердца археологов. Начертание их одинаково в славянском и греческом языках. Какие же это буквы? Это может решить одно найденное цельное слово. И вот за этим словом роются изо всех сил и жаждут слова греческого, ибо в таком случае храм окажется постройкой до XII столетия, может быть, даже созданием Владимира Святого, где почивает св. Стефан, непосредственный воспитанник св. Феодосия Печерского.
Как хотите, а быть одним из первых, кому покажется лицом к лицу старинная Русь, Русь летописи и легенд, былин и жития святых - это не только манит к себе, но волнует… Впрочем, и сегодняшняя Волынь может и волновать, и манить. В день моего приезда в Киев «Киевлянин» напечатал передовую статью о немецкой колонизации Волыни, о напряженных отношениях немцев к крестьянам губернии, даже о тайной фабрике оружия, с которым в руках немцы хотят не то нападать на мужиков, не то защищаться от них. Август 1886 года и Х век для меня, простого туриста, были одинаково интересны.
ПРОДОЛЖЕНИЕ
Того же автора:
Переселенцы и новые места;
Панорама Сибири: Кочеток, или Сибирская Швейцария; Красавица.
См. также:
М. Венюков. Исторические очерки России.