По Западному краю, старому и новому (2/4)
В. Л. Дедлов. По Западному краю, старому и новому. (Из путевых заметок) // Дело, 1887, № 6.
Часть 1. Часть 2. Часть 3. Часть 4.
IV
Задержка в Киеве. - Общий вид города. - Малороссы. - Храм св. Кирилла, св. София и пещеры. - Богомольцы и заграничный доктор. - Либеральная газета и официальный «Киевлянин».
Наша поездка во Владимир долго не могла состояться по разным непредвиденным причинам, относившимся больше к области художественного вдохновения. А. В. рисовал проекты мраморной отделки киевского храма св. Владимира. Вдохновение не иссякало, превосходя самого себя. Дни текли, чемоданы не укладывались - и я имел вволю времени приводить в порядок путевые заметки и любоваться Киевом, иногда испытывая сильные пароксизмы нетерпения.
Киев - город удивительно театральный, декоративный. Расположенный в местности, глубоко изрезанной целой системой колоссальных оврагов, идущих к Днепру, он создан на радость художнику и мучение лошадям. Из любого окна, с первого попавшегося уличного перекрестка, вы видите прелестные картинки городского пейзажа с его садами, с итальянскими тополями, этими деревьями-фонтанами, с красивыми буро-желтыми домами, с облаками и синим небом, наполняющими перспективы улиц, идущих по крутым горам. Все нарисовано смелой, эффектной и изящной кистью, полной света и сочных красок. Но из того же окна вы видите несчастных лошадей, или с хомутом на ушах и отчаянно задранной мордой при спуске, или скорчившихся и сгорбившихся, точно кот, которого тошнит, - при бесплодных усилиях поднять воз на гору. Около - хохол и хохлацкие проклятия, разные «шоб тобi луснуть», «бiсы», «невiрны вiры бiсовы».
Впрочем, хохол как-то незаметен в Киеве, по крайней мере в его верхней, овражистой, лучшей части. Хохла надо искать на Подоле, на плоскости у самого Днепра, который нередко заливает его. Тут на базарах стоят запряженные парой волов телеги. Волы лежат и жуют жвачку; перед их мордами лежит сухопарый, жилистый хохол с солдатскими усами, с красной, как говядина, шеей и грудью, видной в прореху прямого ворота; на телеге восседает его «жинка», с голыми ногами, на концах которых надеты башмаки. Жинка сидит неподвижно, как сова в клетке зоологического сада.
Группа производит такое впечатление, точно хохол на своих волах вывез жинку показывать, да только публика не идет. Жестоко ошибся бы, однако, тот, кто счел бы хохлову жинку за существо, которое всегда сидит так смирно. Как-то раз один мой приятель проезжал по киевскому «житнему базару». Был вечер, базар был пуст, и посреди его стояла всего одна телега. На ней - баба, но баба не обыкновенная, а что-то такое исступленно топтавшая ногами и бившая кулаками. Подъехав ближе, мой приятель ужаснулся: под ударами бабы оказался ее бесчувственно-пьяный хохол. Нужно было унять бабу, если она хочет иметь мужем человека, а не котлету. Приятель так было и сделал. Но не успел он проговорить и пары увещательных слов, как на него посыпался град ошеломляющих ругательств и залп проклятий, от которых стыла кровь в жилах, а извозчик моего приятеля стегнул лошадь и, отплевываясь и творя молитвы, помчался прочь, только через несколько минут он оглянулся и с удивлением спросил приятеля: «Хиба ж у вас своей жинки нема?!»
Вообще, «жинка» играет гораздо более значительную роль, чем русская жена. Хохол силен, умен, но непоколебимо сомневается и в своей силе, и в уме. От этого решиться на что-нибудь новое он никак не может. Тут приходит на помощь жинка. Хохол - это бомба, его хохлушка - порох. Порох вспыхнет, а бомба летит хоть в гранитную стену. Во всех «неповиновениях» жинки играют роль зачинщиков; драки разжигаются ими; купить ли что, продать ли - решает баба. Зайдя в деревню, вы можете хоть неделю объяснять мужикам, что вы хотите нанять лошадей или поесть яичницы, - они все будут мечтать о том, как бы не показаться перед вами дураками и перехитрить вас; и только баба и накормит, и отвезет, и перехитрит вас. У поляков жена значит и того больше. Существует следующий ядовитый народный рассказ у белоруссов. «Когда Бог сотворил разные народы, то всех оделил умом. Только про поляка с его полькой забыл; эти ушли в поле - любезничать. От запаса ума осталось лишь сколько поднять комару. Вот Бог и послал с этим умом комара - отыскивать поляков. Первою комар увидел польку, которая так очаровательно ему присела, что он растерялся и весь польский ум отдал ей одной; поляку ничего не досталось». Малороссу отпущено больше, но ум у него такой тяжелый, что работать им нужно на паре. Я знаю одного очень умного и талантливого великорусса, закоренелого москвича, принужденного на три года поселиться в Киеве. Он живет уже год, сильно занят работой и все-таки тоскует по своей грязной, вороватой Москве. Там, - говорит он, - холодней, люди жестче, но там народная жизнь кипит и бурлит, социальные щи варятся; а тут их борщ с салом - черт его разберет: готов он уже - или еще не приставлен к огню, не нагрелся - или уже остыл. Там, в Москве, из народного хаоса нет-нет да и возникнет нечто в сильной, прекрасной или безобразной - но всегда сильной, с задатками будущего, форме, - что поразит, наэлектризует, заставит напрячь тело и душу. А тут каждый в своей мурье, в своем вишневом садочке; а встретится на улице: «Та Боже ж милый! та заходыте ж до мене. Горилки выпьем, вишневки, спотыка́чу, поговорим о поэзии, о музыке, о вдохновении, о дружбе». - «Да я с удовольствием зайду; только не знаю вашего адреса». - «А что там тот бiсов адрес, холера ему в бок! - вы так заходите… Садочек, спотыкач, дружба, вдохновение…» Так и не скажет, где живет, а на вид такой ласковый, точно герой сентиментальной думки. «Бог с ними, - заключил москвич, - не ко двору я им - хочу назад, к моим кацапам; там по крайней мере плут - так форменный плут, о дружбе и вдохновении уж и не рассуждает. А хороший человек - так прямо адрес говорит: приходи, говорит, на Вшивую горку, давай о будущем человечества и о графе Льве Николаевиче дебатировать».
На север от Подола, параллельно Днепру, далеко отступившему в этом месте от высокого берега, по наносным пескам тянутся на пять верст деревни предместий. Пески, орошаемые множеством ручьев, бегущих сверху из киевских оврагов, все в садах. В лунную ночь эти сады представляют дивную картину. Колоссальные тополя, облитые светом месяца, как живые тянутся вверх. Прозрачные ивы и светятся и темнеют. Белые мазанки притаились под ними, как спящие зверки, которые вдруг пробудились, и сонными, встревоженными глазами глядят на вас. Плоская равнина Днепра, уходя в серебряную даль, сливается с небом и светлой ночью. Громадная стена высокого киевского берега темнеет ниже по течению густой синевой с серебряными складками оврагов, заросших пушистым лесом. Я видел Дамаск с его тридцатью тысячами садов, с его куполами, тополями и ивами - не шутя ручаюсь, что ночь киевской Куреневки не уступит ночи Дамаска… Заканчиваются предместья парками г. Кристера и «Кинь-грусти», откуда открывается великолепная панорама Киева, стоящего как на пьедестале, на горах, высоко в бирюзовом небе…
В одном из этих предместий, на холме, стоит храм киевских больниц св. Кирилла, построенный в XII веке и возобновленный внутри А. В. Праховым. Живописная работа уже окончена и в настоящее время устанавливается мраморный иконостас, одна из тех мраморных работ, которые теперь никак не хотят выпустить нас из Киева. Кирилловская церковь - это целый музей живописи двенадцатого века. Вся она расписана строго согласно с образцами тех времен. Общее впечатление таково, как будто она сверху до низу завешана иконами и коврами орнаментов и узоров. Очень красив мраморный иконостас в византийском стиле: невысокий, с небольшим числом образов на парных, связанных между собою хитрым узлом в виде буквы Н, колонках. Эта форма колонн найдена. тут же в церкви на фреске XII века. Любопытно, что мраморные работы как для Кирилловского, так и для Владимирского храмов пришлось отдать в Италию. Наши и польские мраморщики или лупили втридорога, или плохо работали, или не имели красивого камня, а употребляли, например, подольские мраморы, неизменно отдающие не то яичницей, не то луком, не то ёлкой или икрой.
Заговорив о киевских древностях, я сейчас же умолкаю о них. Это все обломки-кусочки - реставрированные и наново покрашенные. Они представляют, конечно, огромный интерес для археолога, но непосвященная в таинства «науки о прошлом» публика не найдет в них ничего интересного, ничего говорящего ее уму и сердцу. Следует, однако, исключить сумрачные мозаики Софийского собора, глядящие на вас теми же задумчивыми, скорбными и строгими очами, какими смотрели они на молящихся древних князей. Этот взор, проводивший столько веков, производит удручающее впечатление; из храма выходишь таким ничтожным, таким червяком, что перестаешь сердиться, если тебя толкают на улице прохожие. Все равно: ты - ничто. Ты не замечаешь, как изменилась земля, как стали иными люди, их язык, их одежда, их государство. Ты живешь в минуте, в капельке воды. А эти лики в храме окидывают взором волнующееся море столетий и с их высоты люди - муравьи, а земля - муравейник.
Еще тяжелей - пещеры, наполненные нетленными телами святых. Где истинная жизнь и истинное счастье: - тут, с нами, на горячем солнце, развивающем в нас горячие страсти, которые нас сжигают, оставляя в конце концов горсть пыли от бесплодно сгоревшего человека? или там, в земле, где человек смирил себя и угас не горев, в блаженной уверенности, что снова начнет жить? Убивать себя, чтобы жить, или жить - жить жадно, страстно, знойно - для того лишь, чтобы умирая знать, что наступает вечная смерть, непоправимое банкротство? Или благоразумно избрать серединочку, служа двум господам? Наверно, те же вопросы приходят в голову тысячной простонародной толпе, всегда наполняющей Лавру; и решает она их так же, как и я, грешный, натрое, потому что на всех лицах застыло выражение недоумения и глубокой тоски.
Во время моего пребывания в Киеве, в городе был какой-то заграничный доктор из жидовских немцев. Одна либеральная газета, теперь уже покойная, печатала бюллетени о времяпрепровождении этой знаменитости. Из нее я узнал, что жидовский немец, увидев массу богомольцев, изрек, что «у русского народа очень много свободного времени». Я не имел счастья созерцать лицо почтенного доктора, но готов поклясться, что на нем нет выражения тоски, которое появляется, конечно, от избытка «свободного времени»…
Переход от жидо-немца к покойной газете не должен показаться резким. Между обоими, наверно, есть нечто общее, потому что газета с комическим благоговением следила не только за каждым словом, но и за каждым глупым словом заезжего доктора. Газета, в противовес «Киевлянину», была либеральной газетой. Что это за либерализм - позвольте пояснить.
Представьте себе, что вы приходите в табачную лавку. Приказчик отзывает вас в уголок и таинственно шепчет: «Не хотите ли запрещенного, безбандерольного табаку? Самый лучший, и барышу тридцать процентов. Уверяю вас». Вы - человек слабый, денег у вас немного, а хороший табак вы любите: кто из нас, откровенно говоря, не грешен?! Вы соглашаетесь. Приказчик с серьезной миной подает вам увязанный ящик и Христом Богом (если он не жид, а впрочем, даже если и жид) просит скорей давать деньги и уходить, потому что в окне мелькнул акцизник… Торжествуя, вы добираетесь до дому, открываете табак и с иронической улыбкой по адресу акцизника закуриваете пробную папиросу. Увы! табак дрянь - и приказчик только переложил его из бандерольной коробки в простую… Щедрин давно уже назвал эти штуки - пенкоснимательством.
Гораздо полезней такой газеты оказывается официозный «Киевлянин». «Киевлянину» принадлежат большие заслуги в печатной борьбе против полонизма в крае; в последнее время он обратил внимание на немецкую колонизацию пограничных губерний. Впрочем, тут газета едва ли не хватает через край, преувеличивая опасность и ожидая чуть не вооруженного восстания немцев. Для приобретения доверия весьма важно взять верный тон; излишний натиск и стремительность, при ловкой увертке противника, могут разбить нос самому нападающему, хотя бы он развоевался и за правое дело. Следует сознаться, что немцы подымают ценность земли, что они хорошие хозяева, что они спокойные жители края, - но что их пускать на земли, предназначенные для русских, не годится. Этого вполне достаточно, чтобы шлагбаум со стороны немецких соседей был опущен. Коротко, ясно и правдиво. К чему тут изображать немецких фрицев какими-то эфиопами, видом черными и как уголие глаза, с кинжалами в зубах. Люди как люди - только чужие, не в пору и не ко двору.
V
Еще Киев, с веселой стороны. - Васнецов и Сведомский. - Поездка к приятелям-баритонам. - Опять Киев.
Однако мы с А. В. все не едем. На смену мраморам появились какие-то планы волынских церквей, которые начали чертить и красить с усердием, зарядившим по крайней мере на неделю. Просить и напоминать бесполезно. Ответом служит самый рассеянный в мире взгляд, вслед за тем немедленно погружающийся в эти чертежи и планы. За обедом происходит молчаливое примерное черчение планов вилкой по тарелке. В половине обеда нередко совершается исчезновение в чертежную, с повязанной салфеткой и - уж заодно - с ложкой в руке. Во время ночного сна слышатся приказания рабочим, измеряющим в сладком видении вдоль и поперек все новые и новые открываемые развалины. Во время прогулки высказываются сожаления, что современное поколение не дождется эпохи, когда из доисторических курганов выроют остаток паровоза и очки профессора. Паровоз, конечно, будет принят за победную колесницу киевского полицеймейстера, а очки за часть трагической маски из театрика Сhâteau, близь Аскольдовой могилы. Нечего делать, пойдемте в Сhâteau!
Ярослав Мудрый и - Сhâteau, Аскольдова могила и - соседние с Шато «Минерашки»! На первый раз это коробит. Но если вас продержат недельку-другую на мели из-за каких-то внезапно загоревшихся мраморов и чертежей - в припадке отчаяния вы будете рады и Шато. Оба увеселительные заведения - то же, что и кафешантаны Петербурга. Малолетние велосипедисты, сестры Мартенс - столь же сестры, сколько и братья одна другой, русская певица Иванова, лет под сорок и в ночном костюмчике bébé, французско-немецкая артистка Бердичевсон, исполняющая венгерские песни. Чудеса мимики, чудеса ловкости, - чудеса скуки. Шато помещается в большом лесистом овраге, открывающемся в главную киевскую улицу, Крещатик. Там страшно сыро и удивительно красиво, особенно ночью, при звездном небе. Это волшебное царство теней от гор и леса; только наверху чистое небо, тяжелым, темным шелком лежащее над оврагом и заглядывающее туда своими звездами. «Минерашки» расположены на площадке горы, над Днепром, в виду Подола; с их террасы расстилается громадный вид на равнину Днепра, с огоньками города, с извивами большой реки и бесконечной, ночной, серебряно-голубой далью. Оркестр закатывает марши и польки, публика пьет прекрасное киевское пиво и ест мерзейшие произведения обоих буфетов. На галерее «Минерашек» еще помещается какое-то собрание. Случайно я попал туда. Лакей опрометью бросился остановить меня, с тревожными словами: «Нельзя-с, здесь собрание! собрание тут». - «Какое собрание?» - «Собрание, я вам говорю!» Так я и не узнал, что это такое.
Моим добрым спасителем от кафешантанной скуки был П. А. Сведомский. Крупный пермский землевладелец, лет двадцать проживший за границей, талантливый живописец, - он был очень интересным собеседником. Беседуя о пермском мужике, о Рафаеле, об искусстве, о винокурнях, о вдохновении, о женщинах г. Вопросительного знака, о макаронах, о киевских любителях живописи, - мы почти забывали, что перед нами русская певица Иванова, ее сорок лет, и бифштекс, которому от роду тоже не меньше. Г. Сведомский приехал в Киев, чтобы работать в северном корабле храма св. Владимира, взяв на себя историю Нового Завета. Это большая любезность со стороны г. Сведомского, так как заработки тут плохие. До сих пор А. В. Прахов, руководящий художественной, но не хозяйственной, частью по отделке храма, мог уловить только два выдающиеся таланта - Сведомского и В. М. Васнецова, бесспорно, самого сильного русского художника. Васнецов пишет картины и орнаменты главного корабля, и тоже чуть не задаром, по десяти тысяч в год с его красками, тогда как одна картина лучших передвижников идет по пяти - по десяти тысяч. Некоторое подлежащее учреждение пришло в ужас, рассчитав, во что обойдется квадратный аршин живописи Васнецова и Сведомского, так что надежды привлечь других наших знаменитостей плохи.
О работах Васнецова публика имеет некоторое понятие по их эскизам, о которых кое-что писали прошлой зимой в Петербурге. Кое-кто их и видел в университетском кабинете г. Прахова. Видел их и г. Стасов, не верящий в Васнецова, но никому об этом не сказал. Эскизы, конечно, ничего от этого молчания не потеряли, художник тоже. В проигрыше только «Новости», где играет первый барабан (винительный падеж) г. Стасов, да читатели «Новостей» - больших и малых. На стенах Владимирского собора г. Васнецов делает чудеса. В одну зиму и лето 1886 г. он написал Христа в главном куполе и колоссальную Богоматерь в алтаре. Традиционному лику Спасителя художник сумел придать глубокое выражение - строгой мысли и спокойного чувства; лицо дышит и живет божественной, безмятежной уверенностью в том, что оно открытая истина и спасение людей. Конечно, г. Стасов полагает, что спасают людей постовые городовые и дежурные чины речной полиции, но он делает маленькую ошибку, принимая Петербург за мир, а Гороховую улицу за путь жизни.
Если в Спасителе г. Васнецов отдал дань стилю и традиции (хотя вернее было бы сказать, что это он с них взял дань), то Богоматерь целиком принадлежит ему. Русское лицо, русское бледное небо, русская холодная, красная заря русского пасмурного дня. Лицу Богоматери художник сумел придать удивительное выражение покорной, святой скорби о сыне, которого она несет на жертву. Лицо младенца полно восторга, страдания и любви к искупляемому миру. К сожалению, полное впечатление получается не с низу храма, а с подмосток, на половине высоты церкви и ее длины. Говорят, впрочем, что это зависит от лесов, сильно затемняющих алтарь.
Кроме этих работ, уже исполнены орнаменты алтарной части. Тут художник в полном блеске развернул прихотливые узоры своей фантазии. Орнамент - это рисованная музыка. Определенных образов нет - пред вами ритм линий и хоровая мелодия красок. Растут, перевиваются и подымаются выше какие-то листья, расцветают сказочные цветы, нависают, сгибая стебли, невиданные плоды; могуче гудит фон темных и знойных цветов; весело звенят личики херувимов; всей грудью поет в унисон пестрая симметрия - и качаются, обнимаясь и снова ускользая друг от друга, красочные дуэты и трио. Да, эти орнаменты стоят иной картины. Откуда берется все это у художника?! - спрашивал меня один мой приятель, которого я свел в храм; об этом нужно спросить у самого В. М., который за одну зиму похудел, побледнел, и уж не так охотно, как прежде, дает случай слушать свои пламенные импровизации об искусстве, поэзии и творчестве, о духе родного народа, который он так чудно идеализирует теперь в своих религиозных образах, и о великом будущем этого народа. Те, кто измеряет Васнецова аршинами, найдет, что поверхность художника сильно уменьшилась за прошлую зиму.
П. А. Сведомский - полная противоположность Васнецову. Приятели в шутку называют второго самосожигателем, а первого римлянином времен упадка.
Есть два типа современного художника. Один - преобладающий тип, - человек из народа; другой - барин, обыкновенный дворянин хорошей помещичьей фамилии, не без солидных связей с чиновным и родовитым Петербургом. Один рос и вырос, как дерево в лесу. Его заглушали старики, топтала и объедала скотина, не раз чуть не срезал на хворостину мужик; зимой его губило морозом, весной - солнцепеками, летом - лесной сыростью. Но сильное, упрямое деревцо все выдержало, дотянулось до солнца и тут уже показало себя, всю свою могучую жизненность. Другой рос если не в оранжерее, то в саду, окруженный заботами садовника, который придал ему и изящную форму и плодородие. Первый - борец - все берет с боя. Второй - рантьер - получает проценты с капитала в банке. В произведениях первого отражается мятежная сила; второй - спокойно изящен. Первый тоскует по идеалу, второй лелеет форму. Если размещать названных художников по приведенным рубрикам, то г. Васнецов будет самосожигатель, а г. Сведомский - римлянин империи.
Я хорошо знаю картины П. А. Сведомского по петербургским выставкам, но все-таки воспользовался случаем возобновить свои впечатления. В небольшой картинной галерее киевского креза, г. Терещенко, висят три произведения г. Сведомского. «Пир Гелиогабала» изображает то мгновение, когда на опьяненных гостей начинают падать цветы, которыми их задушат. Тут - женщины и мужчины, но первым, как более изящной форме, отдано решительное предпочтение. Мужчины или на заднем плане, или спрятаны за женщин. Главное место занимают три красавицы. Одна заставляет любоваться своей грустью, другая веселостью; третья, стоящая к зрителям спиной, полуобнаженная, с рукой заложенной на голову, - настоящая морская волна по безукоризненно изящной линии, начиная от колена и до локтя поднятой руки. После женщин особое внимание художника обращено на цветы, уже на четверть завалившие пол, на игру света и тени. Мужчин, дикого разгула и веяния смерти на картине слишком мало, и она кажется холодной. То же впечатление производит и прелестная сценка «На берегах Понта». Набережная Черного моря в богатой греческой колонии. Раннее утро. Сердитое море плещет и дышит на город утренним туманом. Две утомленные, слегка опьяненные танцовщицы, обнявшись, идут домой, и на них сонными и удивленными глазами смотрит безобразный скиф, спящий под стеной. Тут на первом месте опять женщина, изящество, грация, выступающие еще рельефней рядом со скифом, совершенной свиньей по фигуре и тяжелой позе. В «Невесте», струсившей жениха и спрятавшейся на лежанку где-то в задней комнате дома, снова главное грациозная, кошачья поза женщины и безупречная игра белых цветов атласа на платье, белых стен и слегка задымленной белой печки. Краски и линии - вот поэзия Сведомского, и после того, что я сказал об орнаменте, художник не примет за упрек, если я скажу, что его картины более орнаментальны, чем образны и идейны. Его «Новый Завет» во Владимирском храме будет, конечно, ясным отдыхом после могуче-напряженных пророков, святителей и святых Васнецова.
Интересно слушать, как оба художника рассказывают о процессе своего творчества. Васнецов и об этом говорит волнуясь и с широкими жестами. Художник не всегда расположен работать. Часто - не только лень, - но все противно: и картины, и сам себе, и публика, и все искусство, пожалуй даже - весь мир Божий. Лег бы да и лежал, а лучше того - заснул бы да и не просыпался. Но нужно поправить глаз начатой голове, всего одну точку. Художник берет кисть и вяло ставит ее. Тут он, нехотя и против воли, почти мимоходом делает где-нибудь на лбу своего опротивевшего создания черточку. Вдруг эта черточка как молнией освещает все полотно; противное, безжизненное вздрагивает чудной жизнью, чудной потому, что ее секунду назад не было; эта жизнь пролилась из художника. Что-то гордое, сильное, сладкое затрепетало в его сердце и запросило воли, простора борьбы и победы. И закипела работа на долгие часы, до сумерок, которые могли бы настать сутками позже. Вдохновение не всегда к услугам артиста, но он может заставить его служит себе и должен заставлять. Иначе, само по себе, оно начнет являться все реже и реже, и все на более короткое время.
Художник другого типа, посасывая сигару и прерывая свой рассказ для мелких услуг дамам, или для серьезных выговоров ресторанному лакею за пересушенного цыпленка, ко вдохновению относится скептически. Он - не юноша, чтобы не верить в свои силы и волноваться. У него есть воображение и вкус, и - рано или поздно - они нечто изобретут. Случайно приходит только сюжет будущей картины, но и тут вовсе не вдохновение, а счастливый случай. Разработка сюжета - чисто дело прилежания и знания - при таланте, разумеется. С утра, после ванны, садись за работу и не смей отойти от полотна или бумаги до положенного часа. Если набросанный эскиз тебя не удовлетворяет, делай другой; если плох второй, засади себя за третий. Если сочетание красок режет глаз, бери палитру и ищи гармонии. Если рисунок неверен, подучи руку и глаз на натуре. В конце концов сюжет будет скомпакован и нарисован и написан правильно, красиво и цельно; работая, дашь произведение истинного искусства. А кончил работать - непременно следует отдохнуть, чтобы быть свежим назавтра. Зарабатываться, как иные, до бессонницы, валерьяновых капель и хинина ни в каком случае не следует, потому что тут больше расхода, чем прихода. Следует отдыхать и во время самой работы - минут десять, пятнадцать. На этот случай надо иметь какую-нибудь книгу из самых сухих, ясных и написанных короткими периодами: учебник геометрии, историю Шлоссера, список населенных мест России, с показанием расстояний от обеих столиц в верстах…
Художники бывают разных типов, а ученые - прости Господи - все на один лад!
- Когда же мы едем?
- В будущее воскресенье. Наверное.
- В таком случае я съезжу к приятелю на юг Киевской губернии. А вы меня вызовете телеграммой. Чтобы вы не затеряли адреса, запишите его вот тут, - на двери.
Адрес записан. Прощаемся, целуемся, обещаемся и разлучаемся.
Еду. В Киевской губернии, во всей черноземной части, полный неурожай озимого. Где собирали две тысячи копен, там говорят спасибо и за полтораста.
Приехал. Вместо одного приятеля, застаю двух. Оба - баритоны, оба готовятся на сцену, оба уже выступали в Петербурге публично. Обоих выгнали из дома в усадьбе и водворили, вместе с пианино, в каретном сарае, на удивление двум фаэтонам и одним беговым дрожкам. Один баритон берет даже теноровое la; другой только sol, да и то за обедом, как его дразнят. И вот борьба за это la отравляет пространство на сто саженей вокруг сарая. Ни человек, ни зверь, ни птица не могут попасть за эту черту, чтобы не пострадать от какого-нибудь «про-кля-аа-тие!» или «о-о-о, Марргарррит-та!» немедленно разрушающего барабанную перепонку наилучшего достоинства.
Погода стоит чудная, теплая, ясная. Кухня удивительная: незабвенные борщи, кукуруза слаще меда и нежней поцелуя девушки; а за баклажаны по-гречески я отдал бы все греческие грамматики мира с их авторами впридачу. Хорошенькие хохлушки рассказывают страшные истории про ведьм и упырей. Хорошенькая родственница приятеля так жалобно доказывает, что женщина может быть отличным президентом Соединенных Штатов, что я жертвую и штатами, не без военной хитрости умалчивая о мормонах. Словом, время идет незаметно, и приходит воскресенье. - Нет обещанной телеграммы. Приходят и проходят понедельник, вторник, среда. - Молчание. Приходит четверг, и я телеграфирую: «Киев. Когда же мы едем?» - Молчание. В пятницу вторая телеграмма: «Киев. Адрес в чертежной на двери. Когда едем?» В субботу: «На случай, если дверь утеряна, сообщаю свой адрес». В воскресенье: «Петербург. Академия наук. Не провалился ли Киев?» Ответ: «Обратитесь к врачу душевных болезней». Другая телеграмма: «Киев. Очевидно, я помешался от томительной неизвестности. Собирались мы во Владимир или нет?» - Гробовое молчание. Нечего делать, еду в Киев. Прощайте - баритоны, баклажаны, президент Соединенных Штатов… Вот каковы бывают ученые!
Впрочем, и против баритонов я ничего не имею. Так, мой друг баритон, поглощенный пением и сельским хозяйством, забыл выписать газету. Целых восемь дней мы страшно много ели и ровнехонько ничего не знали о том, что делается на белом свете. Книжные шкапы фастовской дороги, по которой я возвращался в тревоге за свое здоровье в Киев, газет, должно быть, не держат, потому что я их не нашел никаких. Представьте же мое удивление, когда, приехав в Фастов, я узнал разом о нескольких переворотах в Болгарии. Сначала князь уехал, а потом приехал. Сначала переворот, потом контрпереворот. Сначала Петко Каравелов изменил, а затем контр-изменил. А я все только ел и ел. Какой же я после этого литератор! Я ел, а на арену истории выступали новые герои и контргерои, болгарские майоры и контрмайоры, Никифоровы, Стечковичи, Панталоничи, Штановы - целое новое созвездие! В Киев я прибыл, совсем расстроенный дальнейшими судьбами Болгарии. Но меня ожидал еще новый удар.
- Наконец-то! - воскликнул А. В., увидев меня. И его лицо было сурово.
- Как понимать ваше восклицание и лицо? - робко спросил я его.
- Да ведь я вас жду уже третий день и хотел ехать один!
- Но мои телеграммы… и никакого ответа…
- Ответ был. Я давным-давно послал вам заказное письмо.
Я молчал. Но затем тайком обшарил карманы профессора, не без тайной надежды найти там это давно посланное мне заказное письмо. Его не оказалось. Весьма вероятно, что оно покоится вместо почтового ящика где-либо в кружке для пожертвований в пользу детских приютов или убежища слепых и увечных воинов. Осмотр этих кружек сопряжен, однако, со столькими формальностями, что я предпочел прекратить дальнейшие розыски и остаться виновным в позднем прибытии в Киев…
ПРОДОЛЖЕНИЕ
Того же автора:
• Переселенцы и новые места;
• Панорама Сибири (отрывки): Кочеток, или Сибирская Швейцария; Красавица.
См. также:
М. И. Венюков. Исторические очерки России.
Часть 1. Часть 2. Часть 3. Часть 4.
IV
Задержка в Киеве. - Общий вид города. - Малороссы. - Храм св. Кирилла, св. София и пещеры. - Богомольцы и заграничный доктор. - Либеральная газета и официальный «Киевлянин».
Наша поездка во Владимир долго не могла состояться по разным непредвиденным причинам, относившимся больше к области художественного вдохновения. А. В. рисовал проекты мраморной отделки киевского храма св. Владимира. Вдохновение не иссякало, превосходя самого себя. Дни текли, чемоданы не укладывались - и я имел вволю времени приводить в порядок путевые заметки и любоваться Киевом, иногда испытывая сильные пароксизмы нетерпения.
Киев - город удивительно театральный, декоративный. Расположенный в местности, глубоко изрезанной целой системой колоссальных оврагов, идущих к Днепру, он создан на радость художнику и мучение лошадям. Из любого окна, с первого попавшегося уличного перекрестка, вы видите прелестные картинки городского пейзажа с его садами, с итальянскими тополями, этими деревьями-фонтанами, с красивыми буро-желтыми домами, с облаками и синим небом, наполняющими перспективы улиц, идущих по крутым горам. Все нарисовано смелой, эффектной и изящной кистью, полной света и сочных красок. Но из того же окна вы видите несчастных лошадей, или с хомутом на ушах и отчаянно задранной мордой при спуске, или скорчившихся и сгорбившихся, точно кот, которого тошнит, - при бесплодных усилиях поднять воз на гору. Около - хохол и хохлацкие проклятия, разные «шоб тобi луснуть», «бiсы», «невiрны вiры бiсовы».
Впрочем, хохол как-то незаметен в Киеве, по крайней мере в его верхней, овражистой, лучшей части. Хохла надо искать на Подоле, на плоскости у самого Днепра, который нередко заливает его. Тут на базарах стоят запряженные парой волов телеги. Волы лежат и жуют жвачку; перед их мордами лежит сухопарый, жилистый хохол с солдатскими усами, с красной, как говядина, шеей и грудью, видной в прореху прямого ворота; на телеге восседает его «жинка», с голыми ногами, на концах которых надеты башмаки. Жинка сидит неподвижно, как сова в клетке зоологического сада.
Группа производит такое впечатление, точно хохол на своих волах вывез жинку показывать, да только публика не идет. Жестоко ошибся бы, однако, тот, кто счел бы хохлову жинку за существо, которое всегда сидит так смирно. Как-то раз один мой приятель проезжал по киевскому «житнему базару». Был вечер, базар был пуст, и посреди его стояла всего одна телега. На ней - баба, но баба не обыкновенная, а что-то такое исступленно топтавшая ногами и бившая кулаками. Подъехав ближе, мой приятель ужаснулся: под ударами бабы оказался ее бесчувственно-пьяный хохол. Нужно было унять бабу, если она хочет иметь мужем человека, а не котлету. Приятель так было и сделал. Но не успел он проговорить и пары увещательных слов, как на него посыпался град ошеломляющих ругательств и залп проклятий, от которых стыла кровь в жилах, а извозчик моего приятеля стегнул лошадь и, отплевываясь и творя молитвы, помчался прочь, только через несколько минут он оглянулся и с удивлением спросил приятеля: «Хиба ж у вас своей жинки нема?!»
Вообще, «жинка» играет гораздо более значительную роль, чем русская жена. Хохол силен, умен, но непоколебимо сомневается и в своей силе, и в уме. От этого решиться на что-нибудь новое он никак не может. Тут приходит на помощь жинка. Хохол - это бомба, его хохлушка - порох. Порох вспыхнет, а бомба летит хоть в гранитную стену. Во всех «неповиновениях» жинки играют роль зачинщиков; драки разжигаются ими; купить ли что, продать ли - решает баба. Зайдя в деревню, вы можете хоть неделю объяснять мужикам, что вы хотите нанять лошадей или поесть яичницы, - они все будут мечтать о том, как бы не показаться перед вами дураками и перехитрить вас; и только баба и накормит, и отвезет, и перехитрит вас. У поляков жена значит и того больше. Существует следующий ядовитый народный рассказ у белоруссов. «Когда Бог сотворил разные народы, то всех оделил умом. Только про поляка с его полькой забыл; эти ушли в поле - любезничать. От запаса ума осталось лишь сколько поднять комару. Вот Бог и послал с этим умом комара - отыскивать поляков. Первою комар увидел польку, которая так очаровательно ему присела, что он растерялся и весь польский ум отдал ей одной; поляку ничего не досталось». Малороссу отпущено больше, но ум у него такой тяжелый, что работать им нужно на паре. Я знаю одного очень умного и талантливого великорусса, закоренелого москвича, принужденного на три года поселиться в Киеве. Он живет уже год, сильно занят работой и все-таки тоскует по своей грязной, вороватой Москве. Там, - говорит он, - холодней, люди жестче, но там народная жизнь кипит и бурлит, социальные щи варятся; а тут их борщ с салом - черт его разберет: готов он уже - или еще не приставлен к огню, не нагрелся - или уже остыл. Там, в Москве, из народного хаоса нет-нет да и возникнет нечто в сильной, прекрасной или безобразной - но всегда сильной, с задатками будущего, форме, - что поразит, наэлектризует, заставит напрячь тело и душу. А тут каждый в своей мурье, в своем вишневом садочке; а встретится на улице: «Та Боже ж милый! та заходыте ж до мене. Горилки выпьем, вишневки, спотыка́чу, поговорим о поэзии, о музыке, о вдохновении, о дружбе». - «Да я с удовольствием зайду; только не знаю вашего адреса». - «А что там тот бiсов адрес, холера ему в бок! - вы так заходите… Садочек, спотыкач, дружба, вдохновение…» Так и не скажет, где живет, а на вид такой ласковый, точно герой сентиментальной думки. «Бог с ними, - заключил москвич, - не ко двору я им - хочу назад, к моим кацапам; там по крайней мере плут - так форменный плут, о дружбе и вдохновении уж и не рассуждает. А хороший человек - так прямо адрес говорит: приходи, говорит, на Вшивую горку, давай о будущем человечества и о графе Льве Николаевиче дебатировать».
На север от Подола, параллельно Днепру, далеко отступившему в этом месте от высокого берега, по наносным пескам тянутся на пять верст деревни предместий. Пески, орошаемые множеством ручьев, бегущих сверху из киевских оврагов, все в садах. В лунную ночь эти сады представляют дивную картину. Колоссальные тополя, облитые светом месяца, как живые тянутся вверх. Прозрачные ивы и светятся и темнеют. Белые мазанки притаились под ними, как спящие зверки, которые вдруг пробудились, и сонными, встревоженными глазами глядят на вас. Плоская равнина Днепра, уходя в серебряную даль, сливается с небом и светлой ночью. Громадная стена высокого киевского берега темнеет ниже по течению густой синевой с серебряными складками оврагов, заросших пушистым лесом. Я видел Дамаск с его тридцатью тысячами садов, с его куполами, тополями и ивами - не шутя ручаюсь, что ночь киевской Куреневки не уступит ночи Дамаска… Заканчиваются предместья парками г. Кристера и «Кинь-грусти», откуда открывается великолепная панорама Киева, стоящего как на пьедестале, на горах, высоко в бирюзовом небе…
В одном из этих предместий, на холме, стоит храм киевских больниц св. Кирилла, построенный в XII веке и возобновленный внутри А. В. Праховым. Живописная работа уже окончена и в настоящее время устанавливается мраморный иконостас, одна из тех мраморных работ, которые теперь никак не хотят выпустить нас из Киева. Кирилловская церковь - это целый музей живописи двенадцатого века. Вся она расписана строго согласно с образцами тех времен. Общее впечатление таково, как будто она сверху до низу завешана иконами и коврами орнаментов и узоров. Очень красив мраморный иконостас в византийском стиле: невысокий, с небольшим числом образов на парных, связанных между собою хитрым узлом в виде буквы Н, колонках. Эта форма колонн найдена. тут же в церкви на фреске XII века. Любопытно, что мраморные работы как для Кирилловского, так и для Владимирского храмов пришлось отдать в Италию. Наши и польские мраморщики или лупили втридорога, или плохо работали, или не имели красивого камня, а употребляли, например, подольские мраморы, неизменно отдающие не то яичницей, не то луком, не то ёлкой или икрой.
Заговорив о киевских древностях, я сейчас же умолкаю о них. Это все обломки-кусочки - реставрированные и наново покрашенные. Они представляют, конечно, огромный интерес для археолога, но непосвященная в таинства «науки о прошлом» публика не найдет в них ничего интересного, ничего говорящего ее уму и сердцу. Следует, однако, исключить сумрачные мозаики Софийского собора, глядящие на вас теми же задумчивыми, скорбными и строгими очами, какими смотрели они на молящихся древних князей. Этот взор, проводивший столько веков, производит удручающее впечатление; из храма выходишь таким ничтожным, таким червяком, что перестаешь сердиться, если тебя толкают на улице прохожие. Все равно: ты - ничто. Ты не замечаешь, как изменилась земля, как стали иными люди, их язык, их одежда, их государство. Ты живешь в минуте, в капельке воды. А эти лики в храме окидывают взором волнующееся море столетий и с их высоты люди - муравьи, а земля - муравейник.
Еще тяжелей - пещеры, наполненные нетленными телами святых. Где истинная жизнь и истинное счастье: - тут, с нами, на горячем солнце, развивающем в нас горячие страсти, которые нас сжигают, оставляя в конце концов горсть пыли от бесплодно сгоревшего человека? или там, в земле, где человек смирил себя и угас не горев, в блаженной уверенности, что снова начнет жить? Убивать себя, чтобы жить, или жить - жить жадно, страстно, знойно - для того лишь, чтобы умирая знать, что наступает вечная смерть, непоправимое банкротство? Или благоразумно избрать серединочку, служа двум господам? Наверно, те же вопросы приходят в голову тысячной простонародной толпе, всегда наполняющей Лавру; и решает она их так же, как и я, грешный, натрое, потому что на всех лицах застыло выражение недоумения и глубокой тоски.
Во время моего пребывания в Киеве, в городе был какой-то заграничный доктор из жидовских немцев. Одна либеральная газета, теперь уже покойная, печатала бюллетени о времяпрепровождении этой знаменитости. Из нее я узнал, что жидовский немец, увидев массу богомольцев, изрек, что «у русского народа очень много свободного времени». Я не имел счастья созерцать лицо почтенного доктора, но готов поклясться, что на нем нет выражения тоски, которое появляется, конечно, от избытка «свободного времени»…
Переход от жидо-немца к покойной газете не должен показаться резким. Между обоими, наверно, есть нечто общее, потому что газета с комическим благоговением следила не только за каждым словом, но и за каждым глупым словом заезжего доктора. Газета, в противовес «Киевлянину», была либеральной газетой. Что это за либерализм - позвольте пояснить.
Представьте себе, что вы приходите в табачную лавку. Приказчик отзывает вас в уголок и таинственно шепчет: «Не хотите ли запрещенного, безбандерольного табаку? Самый лучший, и барышу тридцать процентов. Уверяю вас». Вы - человек слабый, денег у вас немного, а хороший табак вы любите: кто из нас, откровенно говоря, не грешен?! Вы соглашаетесь. Приказчик с серьезной миной подает вам увязанный ящик и Христом Богом (если он не жид, а впрочем, даже если и жид) просит скорей давать деньги и уходить, потому что в окне мелькнул акцизник… Торжествуя, вы добираетесь до дому, открываете табак и с иронической улыбкой по адресу акцизника закуриваете пробную папиросу. Увы! табак дрянь - и приказчик только переложил его из бандерольной коробки в простую… Щедрин давно уже назвал эти штуки - пенкоснимательством.
Гораздо полезней такой газеты оказывается официозный «Киевлянин». «Киевлянину» принадлежат большие заслуги в печатной борьбе против полонизма в крае; в последнее время он обратил внимание на немецкую колонизацию пограничных губерний. Впрочем, тут газета едва ли не хватает через край, преувеличивая опасность и ожидая чуть не вооруженного восстания немцев. Для приобретения доверия весьма важно взять верный тон; излишний натиск и стремительность, при ловкой увертке противника, могут разбить нос самому нападающему, хотя бы он развоевался и за правое дело. Следует сознаться, что немцы подымают ценность земли, что они хорошие хозяева, что они спокойные жители края, - но что их пускать на земли, предназначенные для русских, не годится. Этого вполне достаточно, чтобы шлагбаум со стороны немецких соседей был опущен. Коротко, ясно и правдиво. К чему тут изображать немецких фрицев какими-то эфиопами, видом черными и как уголие глаза, с кинжалами в зубах. Люди как люди - только чужие, не в пору и не ко двору.
V
Еще Киев, с веселой стороны. - Васнецов и Сведомский. - Поездка к приятелям-баритонам. - Опять Киев.
Однако мы с А. В. все не едем. На смену мраморам появились какие-то планы волынских церквей, которые начали чертить и красить с усердием, зарядившим по крайней мере на неделю. Просить и напоминать бесполезно. Ответом служит самый рассеянный в мире взгляд, вслед за тем немедленно погружающийся в эти чертежи и планы. За обедом происходит молчаливое примерное черчение планов вилкой по тарелке. В половине обеда нередко совершается исчезновение в чертежную, с повязанной салфеткой и - уж заодно - с ложкой в руке. Во время ночного сна слышатся приказания рабочим, измеряющим в сладком видении вдоль и поперек все новые и новые открываемые развалины. Во время прогулки высказываются сожаления, что современное поколение не дождется эпохи, когда из доисторических курганов выроют остаток паровоза и очки профессора. Паровоз, конечно, будет принят за победную колесницу киевского полицеймейстера, а очки за часть трагической маски из театрика Сhâteau, близь Аскольдовой могилы. Нечего делать, пойдемте в Сhâteau!
Ярослав Мудрый и - Сhâteau, Аскольдова могила и - соседние с Шато «Минерашки»! На первый раз это коробит. Но если вас продержат недельку-другую на мели из-за каких-то внезапно загоревшихся мраморов и чертежей - в припадке отчаяния вы будете рады и Шато. Оба увеселительные заведения - то же, что и кафешантаны Петербурга. Малолетние велосипедисты, сестры Мартенс - столь же сестры, сколько и братья одна другой, русская певица Иванова, лет под сорок и в ночном костюмчике bébé, французско-немецкая артистка Бердичевсон, исполняющая венгерские песни. Чудеса мимики, чудеса ловкости, - чудеса скуки. Шато помещается в большом лесистом овраге, открывающемся в главную киевскую улицу, Крещатик. Там страшно сыро и удивительно красиво, особенно ночью, при звездном небе. Это волшебное царство теней от гор и леса; только наверху чистое небо, тяжелым, темным шелком лежащее над оврагом и заглядывающее туда своими звездами. «Минерашки» расположены на площадке горы, над Днепром, в виду Подола; с их террасы расстилается громадный вид на равнину Днепра, с огоньками города, с извивами большой реки и бесконечной, ночной, серебряно-голубой далью. Оркестр закатывает марши и польки, публика пьет прекрасное киевское пиво и ест мерзейшие произведения обоих буфетов. На галерее «Минерашек» еще помещается какое-то собрание. Случайно я попал туда. Лакей опрометью бросился остановить меня, с тревожными словами: «Нельзя-с, здесь собрание! собрание тут». - «Какое собрание?» - «Собрание, я вам говорю!» Так я и не узнал, что это такое.
Моим добрым спасителем от кафешантанной скуки был П. А. Сведомский. Крупный пермский землевладелец, лет двадцать проживший за границей, талантливый живописец, - он был очень интересным собеседником. Беседуя о пермском мужике, о Рафаеле, об искусстве, о винокурнях, о вдохновении, о женщинах г. Вопросительного знака, о макаронах, о киевских любителях живописи, - мы почти забывали, что перед нами русская певица Иванова, ее сорок лет, и бифштекс, которому от роду тоже не меньше. Г. Сведомский приехал в Киев, чтобы работать в северном корабле храма св. Владимира, взяв на себя историю Нового Завета. Это большая любезность со стороны г. Сведомского, так как заработки тут плохие. До сих пор А. В. Прахов, руководящий художественной, но не хозяйственной, частью по отделке храма, мог уловить только два выдающиеся таланта - Сведомского и В. М. Васнецова, бесспорно, самого сильного русского художника. Васнецов пишет картины и орнаменты главного корабля, и тоже чуть не задаром, по десяти тысяч в год с его красками, тогда как одна картина лучших передвижников идет по пяти - по десяти тысяч. Некоторое подлежащее учреждение пришло в ужас, рассчитав, во что обойдется квадратный аршин живописи Васнецова и Сведомского, так что надежды привлечь других наших знаменитостей плохи.
О работах Васнецова публика имеет некоторое понятие по их эскизам, о которых кое-что писали прошлой зимой в Петербурге. Кое-кто их и видел в университетском кабинете г. Прахова. Видел их и г. Стасов, не верящий в Васнецова, но никому об этом не сказал. Эскизы, конечно, ничего от этого молчания не потеряли, художник тоже. В проигрыше только «Новости», где играет первый барабан (винительный падеж) г. Стасов, да читатели «Новостей» - больших и малых. На стенах Владимирского собора г. Васнецов делает чудеса. В одну зиму и лето 1886 г. он написал Христа в главном куполе и колоссальную Богоматерь в алтаре. Традиционному лику Спасителя художник сумел придать глубокое выражение - строгой мысли и спокойного чувства; лицо дышит и живет божественной, безмятежной уверенностью в том, что оно открытая истина и спасение людей. Конечно, г. Стасов полагает, что спасают людей постовые городовые и дежурные чины речной полиции, но он делает маленькую ошибку, принимая Петербург за мир, а Гороховую улицу за путь жизни.
Если в Спасителе г. Васнецов отдал дань стилю и традиции (хотя вернее было бы сказать, что это он с них взял дань), то Богоматерь целиком принадлежит ему. Русское лицо, русское бледное небо, русская холодная, красная заря русского пасмурного дня. Лицу Богоматери художник сумел придать удивительное выражение покорной, святой скорби о сыне, которого она несет на жертву. Лицо младенца полно восторга, страдания и любви к искупляемому миру. К сожалению, полное впечатление получается не с низу храма, а с подмосток, на половине высоты церкви и ее длины. Говорят, впрочем, что это зависит от лесов, сильно затемняющих алтарь.
Кроме этих работ, уже исполнены орнаменты алтарной части. Тут художник в полном блеске развернул прихотливые узоры своей фантазии. Орнамент - это рисованная музыка. Определенных образов нет - пред вами ритм линий и хоровая мелодия красок. Растут, перевиваются и подымаются выше какие-то листья, расцветают сказочные цветы, нависают, сгибая стебли, невиданные плоды; могуче гудит фон темных и знойных цветов; весело звенят личики херувимов; всей грудью поет в унисон пестрая симметрия - и качаются, обнимаясь и снова ускользая друг от друга, красочные дуэты и трио. Да, эти орнаменты стоят иной картины. Откуда берется все это у художника?! - спрашивал меня один мой приятель, которого я свел в храм; об этом нужно спросить у самого В. М., который за одну зиму похудел, побледнел, и уж не так охотно, как прежде, дает случай слушать свои пламенные импровизации об искусстве, поэзии и творчестве, о духе родного народа, который он так чудно идеализирует теперь в своих религиозных образах, и о великом будущем этого народа. Те, кто измеряет Васнецова аршинами, найдет, что поверхность художника сильно уменьшилась за прошлую зиму.
П. А. Сведомский - полная противоположность Васнецову. Приятели в шутку называют второго самосожигателем, а первого римлянином времен упадка.
Есть два типа современного художника. Один - преобладающий тип, - человек из народа; другой - барин, обыкновенный дворянин хорошей помещичьей фамилии, не без солидных связей с чиновным и родовитым Петербургом. Один рос и вырос, как дерево в лесу. Его заглушали старики, топтала и объедала скотина, не раз чуть не срезал на хворостину мужик; зимой его губило морозом, весной - солнцепеками, летом - лесной сыростью. Но сильное, упрямое деревцо все выдержало, дотянулось до солнца и тут уже показало себя, всю свою могучую жизненность. Другой рос если не в оранжерее, то в саду, окруженный заботами садовника, который придал ему и изящную форму и плодородие. Первый - борец - все берет с боя. Второй - рантьер - получает проценты с капитала в банке. В произведениях первого отражается мятежная сила; второй - спокойно изящен. Первый тоскует по идеалу, второй лелеет форму. Если размещать названных художников по приведенным рубрикам, то г. Васнецов будет самосожигатель, а г. Сведомский - римлянин империи.
Я хорошо знаю картины П. А. Сведомского по петербургским выставкам, но все-таки воспользовался случаем возобновить свои впечатления. В небольшой картинной галерее киевского креза, г. Терещенко, висят три произведения г. Сведомского. «Пир Гелиогабала» изображает то мгновение, когда на опьяненных гостей начинают падать цветы, которыми их задушат. Тут - женщины и мужчины, но первым, как более изящной форме, отдано решительное предпочтение. Мужчины или на заднем плане, или спрятаны за женщин. Главное место занимают три красавицы. Одна заставляет любоваться своей грустью, другая веселостью; третья, стоящая к зрителям спиной, полуобнаженная, с рукой заложенной на голову, - настоящая морская волна по безукоризненно изящной линии, начиная от колена и до локтя поднятой руки. После женщин особое внимание художника обращено на цветы, уже на четверть завалившие пол, на игру света и тени. Мужчин, дикого разгула и веяния смерти на картине слишком мало, и она кажется холодной. То же впечатление производит и прелестная сценка «На берегах Понта». Набережная Черного моря в богатой греческой колонии. Раннее утро. Сердитое море плещет и дышит на город утренним туманом. Две утомленные, слегка опьяненные танцовщицы, обнявшись, идут домой, и на них сонными и удивленными глазами смотрит безобразный скиф, спящий под стеной. Тут на первом месте опять женщина, изящество, грация, выступающие еще рельефней рядом со скифом, совершенной свиньей по фигуре и тяжелой позе. В «Невесте», струсившей жениха и спрятавшейся на лежанку где-то в задней комнате дома, снова главное грациозная, кошачья поза женщины и безупречная игра белых цветов атласа на платье, белых стен и слегка задымленной белой печки. Краски и линии - вот поэзия Сведомского, и после того, что я сказал об орнаменте, художник не примет за упрек, если я скажу, что его картины более орнаментальны, чем образны и идейны. Его «Новый Завет» во Владимирском храме будет, конечно, ясным отдыхом после могуче-напряженных пророков, святителей и святых Васнецова.
Интересно слушать, как оба художника рассказывают о процессе своего творчества. Васнецов и об этом говорит волнуясь и с широкими жестами. Художник не всегда расположен работать. Часто - не только лень, - но все противно: и картины, и сам себе, и публика, и все искусство, пожалуй даже - весь мир Божий. Лег бы да и лежал, а лучше того - заснул бы да и не просыпался. Но нужно поправить глаз начатой голове, всего одну точку. Художник берет кисть и вяло ставит ее. Тут он, нехотя и против воли, почти мимоходом делает где-нибудь на лбу своего опротивевшего создания черточку. Вдруг эта черточка как молнией освещает все полотно; противное, безжизненное вздрагивает чудной жизнью, чудной потому, что ее секунду назад не было; эта жизнь пролилась из художника. Что-то гордое, сильное, сладкое затрепетало в его сердце и запросило воли, простора борьбы и победы. И закипела работа на долгие часы, до сумерок, которые могли бы настать сутками позже. Вдохновение не всегда к услугам артиста, но он может заставить его служит себе и должен заставлять. Иначе, само по себе, оно начнет являться все реже и реже, и все на более короткое время.
Художник другого типа, посасывая сигару и прерывая свой рассказ для мелких услуг дамам, или для серьезных выговоров ресторанному лакею за пересушенного цыпленка, ко вдохновению относится скептически. Он - не юноша, чтобы не верить в свои силы и волноваться. У него есть воображение и вкус, и - рано или поздно - они нечто изобретут. Случайно приходит только сюжет будущей картины, но и тут вовсе не вдохновение, а счастливый случай. Разработка сюжета - чисто дело прилежания и знания - при таланте, разумеется. С утра, после ванны, садись за работу и не смей отойти от полотна или бумаги до положенного часа. Если набросанный эскиз тебя не удовлетворяет, делай другой; если плох второй, засади себя за третий. Если сочетание красок режет глаз, бери палитру и ищи гармонии. Если рисунок неверен, подучи руку и глаз на натуре. В конце концов сюжет будет скомпакован и нарисован и написан правильно, красиво и цельно; работая, дашь произведение истинного искусства. А кончил работать - непременно следует отдохнуть, чтобы быть свежим назавтра. Зарабатываться, как иные, до бессонницы, валерьяновых капель и хинина ни в каком случае не следует, потому что тут больше расхода, чем прихода. Следует отдыхать и во время самой работы - минут десять, пятнадцать. На этот случай надо иметь какую-нибудь книгу из самых сухих, ясных и написанных короткими периодами: учебник геометрии, историю Шлоссера, список населенных мест России, с показанием расстояний от обеих столиц в верстах…
Художники бывают разных типов, а ученые - прости Господи - все на один лад!
- Когда же мы едем?
- В будущее воскресенье. Наверное.
- В таком случае я съезжу к приятелю на юг Киевской губернии. А вы меня вызовете телеграммой. Чтобы вы не затеряли адреса, запишите его вот тут, - на двери.
Адрес записан. Прощаемся, целуемся, обещаемся и разлучаемся.
Еду. В Киевской губернии, во всей черноземной части, полный неурожай озимого. Где собирали две тысячи копен, там говорят спасибо и за полтораста.
Приехал. Вместо одного приятеля, застаю двух. Оба - баритоны, оба готовятся на сцену, оба уже выступали в Петербурге публично. Обоих выгнали из дома в усадьбе и водворили, вместе с пианино, в каретном сарае, на удивление двум фаэтонам и одним беговым дрожкам. Один баритон берет даже теноровое la; другой только sol, да и то за обедом, как его дразнят. И вот борьба за это la отравляет пространство на сто саженей вокруг сарая. Ни человек, ни зверь, ни птица не могут попасть за эту черту, чтобы не пострадать от какого-нибудь «про-кля-аа-тие!» или «о-о-о, Марргарррит-та!» немедленно разрушающего барабанную перепонку наилучшего достоинства.
Погода стоит чудная, теплая, ясная. Кухня удивительная: незабвенные борщи, кукуруза слаще меда и нежней поцелуя девушки; а за баклажаны по-гречески я отдал бы все греческие грамматики мира с их авторами впридачу. Хорошенькие хохлушки рассказывают страшные истории про ведьм и упырей. Хорошенькая родственница приятеля так жалобно доказывает, что женщина может быть отличным президентом Соединенных Штатов, что я жертвую и штатами, не без военной хитрости умалчивая о мормонах. Словом, время идет незаметно, и приходит воскресенье. - Нет обещанной телеграммы. Приходят и проходят понедельник, вторник, среда. - Молчание. Приходит четверг, и я телеграфирую: «Киев. Когда же мы едем?» - Молчание. В пятницу вторая телеграмма: «Киев. Адрес в чертежной на двери. Когда едем?» В субботу: «На случай, если дверь утеряна, сообщаю свой адрес». В воскресенье: «Петербург. Академия наук. Не провалился ли Киев?» Ответ: «Обратитесь к врачу душевных болезней». Другая телеграмма: «Киев. Очевидно, я помешался от томительной неизвестности. Собирались мы во Владимир или нет?» - Гробовое молчание. Нечего делать, еду в Киев. Прощайте - баритоны, баклажаны, президент Соединенных Штатов… Вот каковы бывают ученые!
Впрочем, и против баритонов я ничего не имею. Так, мой друг баритон, поглощенный пением и сельским хозяйством, забыл выписать газету. Целых восемь дней мы страшно много ели и ровнехонько ничего не знали о том, что делается на белом свете. Книжные шкапы фастовской дороги, по которой я возвращался в тревоге за свое здоровье в Киев, газет, должно быть, не держат, потому что я их не нашел никаких. Представьте же мое удивление, когда, приехав в Фастов, я узнал разом о нескольких переворотах в Болгарии. Сначала князь уехал, а потом приехал. Сначала переворот, потом контрпереворот. Сначала Петко Каравелов изменил, а затем контр-изменил. А я все только ел и ел. Какой же я после этого литератор! Я ел, а на арену истории выступали новые герои и контргерои, болгарские майоры и контрмайоры, Никифоровы, Стечковичи, Панталоничи, Штановы - целое новое созвездие! В Киев я прибыл, совсем расстроенный дальнейшими судьбами Болгарии. Но меня ожидал еще новый удар.
- Наконец-то! - воскликнул А. В., увидев меня. И его лицо было сурово.
- Как понимать ваше восклицание и лицо? - робко спросил я его.
- Да ведь я вас жду уже третий день и хотел ехать один!
- Но мои телеграммы… и никакого ответа…
- Ответ был. Я давным-давно послал вам заказное письмо.
Я молчал. Но затем тайком обшарил карманы профессора, не без тайной надежды найти там это давно посланное мне заказное письмо. Его не оказалось. Весьма вероятно, что оно покоится вместо почтового ящика где-либо в кружке для пожертвований в пользу детских приютов или убежища слепых и увечных воинов. Осмотр этих кружек сопряжен, однако, со столькими формальностями, что я предпочел прекратить дальнейшие розыски и остаться виновным в позднем прибытии в Киев…
ПРОДОЛЖЕНИЕ
Того же автора:
• Переселенцы и новые места;
• Панорама Сибири (отрывки): Кочеток, или Сибирская Швейцария; Красавица.
См. также:
М. И. Венюков. Исторические очерки России.