Из воспоминаний натуралиста. 2. Копал
В. Н. Шнитников. Из воспоминаний натуралиста. - Алма-Ата: КазОГИЗ, 1943.
1. Семиречье. Верный. 2. Копал. 3. Верненское землетрясение. 4. По высокогорьям Тянь-Шаня. 5. Опасности настоящие и мнимые. 6. Сель 1921 года. Ленинград.
Город Копал. 1890-е
XI. КОПАЛ
Так прошло лето 1907 года, а осенью я переехал на жительство в город Копал. Тогда это был крохотный уездный городишко, насчитывавший вместе с прилегающей казачьей станицей едва 3600 жителей. Мое появление в Копале ознаменовалось забавным эпизодом, о котором я, впрочем, узнал лишь впоследствии. В первые же дни после приезда я отправился бродить по прилегающей к городу степи с морилками и энтомологическим сачком. Зашел и на расположенное около города татарское кладбище, где росла высокая трава, не стравленная скотом, как в степи. И вот к уездному начальнику помчался джигит с донесением, что около города и по кладбищу бродит какой-то, никому не известный, человек, чем-то размахивает над могилами, вынимает из сумки какие-то банки и что-то с ними делает. «Однако» дело явно подозрительное и вряд ли не опасное для государства, а потому не прикажет ли «таксыр» арестовать подозрительного осквернителя могил? На мое счастье, уездным начальником в Копале в мое время был Н. В. Лебедев, одни из умнейших и культурнейших людей, каких я только знал. Ему было, вероятно, уже известно о моем приезде в Копал, и он, конечно, сразу понял в чем дело, а потому и разочаровал не в меру ретивого джигита. Впоследствии он сам мне и рассказал эту курьезную историю. Надо, впрочем, добавить, что в то время от Копала до ближайшей железнодорожной станции было около 1200 километров. И не так уж удивительно, что там неграмотные казахи-джигиты не были знакомы с энтомологическими сачками, морилками и с тем, как собирают насекомых.
Копал был замечателен, да, впрочем, совершенно так же замечателен и теперь, своим великолепным ровным климатом, с вечно солнечными днями зимою и изумительной водой бесчисленных ключей, пробивающихся всюду в городе и в станице. Такой великолепной воды я нигде больше не видел. В Копале даже самые осторожные и мнительные люди забывали обязательное в Средней Азии правило: никогда не пить сырой воды. Интересно, что в Копале не только люди, но и лошади избаловались своей ключевой водой: я не раз видел, как лошади, которых приводили на водопой на прекрасную горную речку, протекающую в городе, подходили к реке, нюхали воду, а затем с пренебрежением отворачивались и шли пить на тут же расположенный ключ.
В этом городишке я прожил пять лет и за это время совершил много поездок и настоящих больших экспедиций. Три раза побывал на Балхаше, пересек поперек пустыню между реками Или и Караталом. Я познакомился с настоящими, широко, на сотни километров, раскинувшимися песками; полынной степью с разнообразнейшими солончаками; странным, ни на какой другой лес не похожим саксауловым лесом; бесчисленными, весьма разнообразными по своей природе озерами и озерками Прибалхашья; древесными зарослями по берегам равнинных рек. Познакомился и с полною противоположностью всем этим местам - природой гор. Увидел тяншанские горные леса - яблоневые и еловые; черноземные луга с растительностью, в которой скрывается не только пешеход, но иногда и всадник с лошадью; оригинальные заросли арчи [Горный можжевельник.] в виде подушек или лепешек, лепящиеся на склонах выше елового леса; наконец, великолепные альпийские луга, покрытые ярким, пестрым ковром цветов, ледники и величественные мертвые громады скал у вершин хребтов…
Край, где достаточно нескольких часов верховой езды для того, чтобы попасть из жаркой равнины с виноградниками и рисовыми полями в суровую обстановку горного ущелья или плато, где среди жаркого июльского дня вас неожиданно захватывает снежный буран, не может не иметь разнообразнейшего животного мира.
И в самом деле: вместо каких-нибудь 50 видов млекопитающих и 250 видов птиц, которые я мог бы найти в Финляндии или в Полесье, в Семиречье живет около 120 видов млекопитающих и больше 400 видов птиц. Для меня тут одних только незнакомых до того птиц нужно было считать десятками, так что и думать нечего перечислять их здесь всех. Поэтому я расскажу только о немногих из них - о тех, которые почему-нибудь особенно заинтересовали меня при встрече или вообще интересны своими повадками и биологией.
Первое место среди птиц я отведу саксаульной сойке. До моего приезда в Семиречье ее никто так далеко к северу не находил, и считалось, что она у нас водится только в Туркменистане. Между тем, один мой знакомый, узнав, что я занимаюсь птицами, начал допытываться у меня, что это за странную птицу он видел в Прибалхашских песках: выскочит из-за бархана, посмотрит на людей и затем не улетает, а пускается удирать бегом; при этом бежит так быстро, что угнаться за ней невозможно, и мгновенно скрывается из глаз. Все это подходило только к саксаульной сойке, а когда он описал очень точно и наружность птицы, я уже не сомневался, что это именно она. Однако когда я рассказал об этом М. А. Мензбиру, он ответил, что этого не может быть, так как, если бы сойка водилась в Семиречье, ее давно бы нашли там и об этом было бы известно, причем добавил, что он поверит только тогда, когда увидит добытый экземпляр. Хотя я вполне доверял своему знакомому, но надо было доказать, что я прав, т. е. добыть птицу, и я решил во что бы то ни стало ее добыть.
Долго мне это не удавалось. Я старательно искал сойку во время своих экспедиций на Балхаш в 1908 и 1909 годах, но безрезультатно. Тогда, решив, что раз она называется саксаульной сойкой, то должна жить в настоящем густом саксауле, какой мне до тех пор еще нигде не попадался, я осенью 1910 года совершил специально с целью поисков таинственной птицы целую экспедицию в великолепные саксаульники между реками Или и Караталом. Местами саксауловый лес здесь был настолько густ и так завален валежником, что через него почти невозможно было пробраться даже пешком. И таким лесом мы проехали многие десятки километров. Мы с моим возничим, стариком Скударновым, все глаза проглядели, высматривая сойку, но она, как заколдованная, не давалась нам. Так впустую и проделал я на телеге около 1000 километров.
Конечно, я привез разную другую добычу, сделал много наблюдений и посмотрел замечательные, никогда мною не виданные саксауловые леса. Но все это было не то… Мне нужна была саксаульная сойка. И я должен добыть ее, раз я уверен, что она где-то тут есть.
В 1911 году я опять ездил на Балхаш, но по старому пути, вдоль Каратала, где никакой надежды найти сойку не было. В 1912 году странствовал в горных дебрях Тян-Шаня, и только в 1913 году мне представилась, наконец, возможность попасть в те места Прибалхашья, где встречал свою загадочную птицу мой знакомый. Неужели я не найду ее и там? В эту поездку я спустился вдоль реки Или до Балхаша, проехал его берегом до устья Каратала к поднялся вверх по новому для меня левому берегу этой реки.
На этот раз со мной был препаратор Садырбек, с которым мы еще встретимся и лучше познакомимся. Он сразу заразился от меня стремлением найти сойку и только и думал о том, как бы именно ему раздобыть ее первому. Садырбек не пропускал ни одного встречного казаха, чтобы не расспросить его о сойке, которую он уже хорошо представляя себе по моему описанию, и потому мог сам разузнавать о ней у других. Но… проходил день за днем, мы двигались все дальше и дальше, проезжая самые разнообразные по своей природе местности. Доехали до Балхаша, добрались, наконец, до Корс-Баканаса с его огромными, непролазными зарослями крупного саксаула, которые мы с Садырбеком обшарили самым тщательным образом. А сойки все нет и следа… Моим настроением заразились теперь уже все участники экспедиции - казахи. Всю дорогу они старательнейшим образом высматривали по сторонам, сами допытывались у каждого встречного местного жителя, но никто ничего не мог им сказать: никакой подходящей птицы никто из них не знал.
Но вот, не помню уже после скольких дней пути, один старик казах все на тот же вечный вопрос вдруг ответил, что он птицу знает и находил ее гнезда. Рассказал, как гнездо устроено, где помещается, сообщил даже казахское название птицы - «джурга-тургай» (птица-иноходец) и добавил, что мы ее непременно встретим, но только дальше.
Эта первая удача нас всех очень оживила, и после выезда с этой стоянки общее внимание и напряжение удесятерились. Но наше терпение еще должно было подвергаться испытанию. А в один из следующих дней нас, вдобавок, постигла очень серьезная экспедиционная неудача: колодезь, до которого, по словам проводника, мы уже давно должны были доехать, все не попадался. Проводник, замечательно добросовестный, серьезный, дельный и необыкновенно симпатичный пожилой казах, Омарбек, сам начал волноваться и уехал одни вперед в поисках затерявшегося колодца…
Мы все двигались медленно, в подавленном состоянии: проклятая сойка никак не дается в руки, а тут еще ночевка в пустыне без воды…
Но вот на кустике саксаула, среди песков, я замечаю уже пустое, покинутое птенцами, гнездо с крышей, как у гнезда сороки: как раз такими описывал гнезда сойки наш старик-казах… Общее настроение на мгновение опять сразу поднимается, а Садырбек с джигитом Уразгулом немедленно отделяются от каравана и устремляются на поиски хозяев гнезда.
Удручающая жара, тишина, кругом мертво, и наш караван, в котором теперь осталась ровно половина участников, едва тащится, так как мы проехали гораздо больше, чем следовало, и лошади страшно устали. Все молчат, и я чувствую, что настроение опять упало и что каждый думает теперь уже только о куда-то исчезнувшем колодце и о предстоящем печальном ночлеге, без чая для нас и без воды для лошадей…
Но вот тягостное молчание прерывают какие-то дикие крики, и мы видим мчащихся карьером Садырбека и Уразгула, причем первый из них что-то держит на ладони. С сияющими лицами они подскакали к нам, и Садырбек с гордостью протянул мне… саксаульную сойку! Все-таки именно он нашел и убил первую! Надо было видеть его восторг и то оживление, которое мгновенно воцарилось во всем караване! Ну, какое, казалось бы, дело простым неграмотным казахам до какой-то там саксаульной сойки, которую они видят в первый и, вероятно, в последний раз в жизни? А между тем они стали неузнаваемы. Куда и усталость девалась. Мгновенно был забыт тяжелый утомительный переход, забыт даже пропавший колодезь, и началась оживленная радостная беседа. Казалось, даже лошади подбодрились и прибавили шагу, заразившись настроением седоков (а вернее, усерднее подгоняемые ими). А тут, в довершение удачи и радости, показался вдали Омарбек, по лицу которого мы, и не спрашивая, узнали, что он нашел-таки воду.
Вечером на стоянке в палатке рабочих царило такое веселье, как будто мы нашли невестъ какое сокровище, и еще долго потом, просыпаясь ночью, я слышал веселые голоса, доносившиеся из соседней палатки.
После этого мы с Садырбеком добыли еще несколько соек, так что на этот раз цель моя была, наконец, достигнута, и я по возвращении домой мог послать Мензбиру нужные ему «документы». Кстати, я тут лишний раз убедился в том, что никогда не следует слишком доверять названиям животных, и понял, почему я так долго искал сойку зря: саксаульная сойка совершенно не встречается в саксауловом лесу, а живет только в песках.
Илийская саксаульная сойка - Podoces panderi ilensis (Menzbier et Schnitnikov, 1915). Фото А. Беляева. (https://birds.kz)
Я уже рассказал, в какой восторг привел меня первый убитый мною на Маймаке кеклик. С этой милой, напоминающей миниатюрную курочку птицей в прежнее время неизбежно знакомился каждый, ехавший в Семиречье, еще раньше, чем он успевал добраться до Верного. Если у него выходила неудача с лошадьми на Маймаке, то, разгоняя свое негодование и злобу на старосту прогулкой по соседним горкам, он уже обыкновенно здесь встречал первых кекликов. Если же Маймак проходил благополучно и он без задержки ехал дальше, то на Курдайском перевале кеклики приветствовали его уже обязательно. Где-нибудь около самой дороги раздавались характерные звуки: «кек-лик», «кек-лик», «кек-лик», и, взглянув по направлению голосов, путник замечал на ближайших камнях стайку курочек, которые не спеша поднимались по склону, поминутно оглядываясь на экипаж и останавливаясь. А иногда даже и вообще не думали удирать, а просто стояли и смотрели на вас, ожидая, пока вы уберетесь и освободите место на дороге. Редко видя со стороны проезжающих по тракту какие-нибудь неприятности для себя, кеклики настолько привыкли к ним, что почти совсем перестали их бояться. Такие встречи ждали путника всюду в тех местах, где почтовый тракт проходил по скалистым перевалам: на Курдае, Абакумовском перевале и т. д.
Милые фигурки кекликов, их доверчивость, явное любопытство, с которым они вас рассматривают, привлекали к ним симпатию каждого, кроме тех, кто имел при себе ружье. От таких проезжающих кекликам иногда приходилось плохо, и они дорого платили за свою доверчивость. Но и эти люди не могли в те времена научить их бояться человека - так мало было вооруженных проезжающих, и так много было всюду кекликов.
Впрочем, эти милые птички выказывали доверчивость к человеку и не только на проезжих дорогах, где они к нему поневоле привыкали, постоянно выбегая из камней поискать просыпанного овса или порыться в конском навозе. Мне случалось видеть их в пяти шагах от себя в горных ущельях в стороне от всяких дорог, но они и тут не думали убегать, а преспокойно занимались своим делом на виду у меня. Встревоженные или испуганные чем-нибудь, кеклики обычно не взлетают, а начинают быстро бежать по склону кверху, ловко перепрыгивая с камня на камень, и тогда угнаться за ними бывает нелегко…
Кеклик. Алматинская область. Фото А. Исабекова. (https://birds.kz)
Очень интересная птичка живет на горных речках и даже ручьях. Кургузенькая, кругленькая, живая и подвижная, она всегда держится около самой воды и даже на камнях среди потока. Это - оляпка. Их в Семиречье есть две: одна вся сплошь темно-коричневая, другая с белым брюшком. Темнобрюхая встречается гораздо реже, наблюдать ее труднее, и я расскажу здесь кое-что о белобрюхой, которая живет ниже и довольно обыкновенна у нас.
Бурая оляпка. Окр. Алматы, р. Большая Алматинка. Фото В. Л. Казенаса. (Казенас В. Л. Мои фотографии птиц. Серия «Животные Казахстана в фотографиях». Алматы, 2017.)
Эта странная птичка по своим привычкам и образу жизни не похожа ни на одну из других наших птиц. Это не водяная птица, как утки, гуси, поганки и другие, и вы лишь случайно, в виде редкого исключенья, можете увидеть плывущую оляпку.
Но ее никак нельзя назвать и наземной птицей, так как пищу свою она добывает исключительно в воде, и не только вдали от речки или ручья, но даже в пяти шагах от берега вы оляпки никогда не увидите. Когда она отдыхает, то всегда сидит где-нибудь на камне у самой воды, нередко на каменном валуне, лежащем среди стремительного потока, поминутно омываемой набегающей волною и скрытом мириадами брызг.
Обыкновенная оляпка. Заилийский Алатау, р. Казачка. Фото В. Л. Казенаса. (Казенас В. Л., Жданко А. Б. Животные Илейского Алатау. Серия «Животные Казахстана в фотографиях». Алматы, 2013.)
Сырости оляпка боится настолько мало, что даже гнездо свое устраивает нередко в таких местах, где ее яйца и птенчики беспрестанно обдаются брызгами воды; летает оляпка довольно плохо, но умеет замечательно ловко лавировать, следуя всем причудливым и неожиданным изгибам ручья. На лету она всегда держится над водою, никогда не отклоняясь в сторону берега, и чаще всего летит, держась над самой поверхностью воды.
Мне неоднократно случалось видеть, как эта странная птичка не трудится подняться повыше даже тогда, когда ее путь вдруг преграждает особенно сильно бушующая на камнях вода: не останавливая полета, она пронизывает струи потока и летит себе дальше. Иногда только удивляешься, как ее не сбивает и не уносит бушующий поток. Впрочем, унести ее он вряд ли и может, так как к воде она приспособлена даже лучше, чем любая водяная птица.
Оляпка не только умеет плавать и нырять, не боясь самого стремительного течения, но и отправляется гулять по дну речки, чего не делают другие птицы. Если вам удастся подольше понаблюдать оляпку где-нибудь в подходящем месте, т. е. где течение не особенно быстро, то вы увидите замечательную картину. Оляпка ходит по берегу, перепрыгивает или перепархивает с камня на камень и собирает с камней или под ними всякую живность, то просто схватывая ее клювом со дна в мелком месте, то опуская в воду головку (там, где поглубже). Но вот оляпке надоело охотиться на берегу, или добычи там оказалось мало, и она, ни на мгновение не замедляя движения, спокойно входит в воду, продолжая заниматься охотой, погружается все глубже и глубже и, наконец, скрывается совсем под поверхностью, отправляясь экскурсировать уже по дну ручья. Довольно долго вы ее не видите совсем, а затем вдруг замечаете, как она преспокойно выходит из воды уже на другом берегу.
Остающиеся на зиму птички живут на быстрых, незамерзающих ручьях или ключах и, по-видимому, прекрасно себя чувствуют и в это время. В ясный солнечный, хотя и морозный день вы можете увидеть оляпку сидящей где-нибудь на камне среди потока, поворачивающейся то туда, то сюда, поминутно приседающей и вдруг начинающей превесело распевать свою песенку, чего не делают зимою никакие другие наши птицы. Заметив что-нибудь заманчивое, она вдруг прекращает песенку и бросается в воду, чтобы схватить намеченную добычу, а затем, как ни в чем не бывало, продолжать прерванное пение. Тут и смотреть-то жутко, как она на морозе погружается в ледяную воду, а ей это, очевидно, нипочем…
Манеру оляпки приседать очень рано приобретают и молодые птички. Мне случалось находить только что выбравшихся из гнезда, но еще не летавших птенцов оляпки. Заметив меня, они прятались в какой-нибудь выемке отвесного берега и там притаивались, но при этом все время потихоньку приседали, как на пружинах…
Можно было бы еще о многих птицах рассказать много интересного, но так мы забрались бы слишком далеко, и книга эта никогда не кончилась бы.
Поэтому я расскажу еще только об одном интересном зверьке - красной пищухе, или сеноставце. Большая часть мелких зверьков выходит из своих убежищ только ночью, и потому изучать их жизнь трудно. Дневной образ жизни у нас ведут только сурки, суслики, большая песчанка да сеноставец. За сусликами и песчанками надо ехать далеко в степь и пески, сурки - слишком осторожны, и для наблюдений за ними нужно очень большое терпение и бинокль.
Сеноставец же живет совсем недалеко даже от самой столицы Казахстана, например, в районе Алматинского озера, куда алматинцы так часто совершают экскурсии. Людей он боится очень мало, подпускает близко, и при самом небольшом терпении за ним легко можно понаблюдать. К тому же живет он только в каменных осыпях, где его не скрывают ни кусты, ни трава, и потому всегда бывает весь на виду.
Пищуха красная. Заилийский Алатау, урочище Туюк-Су. (https://silkadv.com)
Сядьте поудобнее, подождите немного, и вы скоро увидите небольшого рыже-серого кругленького, пушистого, совсем бесхвостого, но с большими круглыми ушами зверька, который вдруг выскочил неизвестно откуда, уселся на верхушку большого камня и озирается во все стороны, нет ли где какой-нибудь опасности. Но вот он убедился, что все обстоит благополучно, а какой-то субъект, которого он видит недалеко на камне, сидит смирно и ему наверно не помешает. Сеноставец соскакивает со своего камня и необыкновенно легко и свободно, не производя ни малейшего звука, абсолютно бесшумно, как тень, прыгает с одной каменной глыбы на другую, с одного обломка на другой, направляясь в какое-то, по-видимому, хорошо известное ему место. Там среди камней расположена микроскопическая дерновинка, на которой растут несколько более высоких растений или кустик жимолости. Оказывается, туда-то и направляется зверек… Быстро срезывает он зубами кустик иван-чая или веточку жимолости, берет их за срезанное место в рот, так что кустик или веточка торчат в сторону и вверх, и, подняв высоко голову, быстро мчится куда-то.
Пробежав некоторое расстояние, он вдруг исчезает под огромной каменной глыбой и через несколько секунд появляется опять, но уже без ветки; затем снова бежит на ту же самую дерновинку, снова срезает там какое-нибудь растение и опять относит его под тот же камень. Потом вдруг меняет направление и бежит за растением в другое место, оттуда тоже приносит несколько веток, а затем опять начинает бегать на прежнее место.
Зачем он меняет место, неизвестно, может быть, просто для разнообразия, а может быть, ему почему-нибудь надо чередовать собираемые растения.
Но куда же и зачем он их таскает? Придется побеспокоить сеноставца и пойти посмотреть. Под огромной плоской каменной глыбой, лежащей на других больших камнях так, что она образует крышу и под ней получается хорошо защищенное от дождя и прекрасно проветриваемое пространство, вы находите склад сеноставца. На камне или на нескольких камнях сложены запасы корма, которые зверек заготовляет себе на зиму. Внизу лежит уже готовое сухое сено, сверху - совершенно свежие, только что при вас принесенные растения.
Благодаря замечательному устройству склада, при котором на просушиваемую траву не попадают ни дождь, ни солнце, сено у нашего зверька получается такое, какого у людей почти никогда не бывает: необыкновенно душистое и совершенно зеленое, а не выцветшее на солнце. И каких только растений вы здесь ни найдете: настоящий гербарий местной флоры!..
Так собирают сено красные сеноставцы.
Другой тяншанский сеноставец - большеухий - делает иначе. Срезанные растения он раскладывает для просушки на камнях, а потом собирает их уже сухими и уносит в свои кладовые.
Красный сеноставец очень живой, подвижный и, по-видимому, веселый зверек, но я никогда не слышал, чтобы он издавал хоть какие-нибудь звуки, как это делают другие сеноставцы, из которых многие, напротив, отличаются большой крикливостью.
Однажды мне пришлось видеть забавную сценку, когда сеноставцу вздумалось порезвиться. Он был один и совсем близко от меня, но не обращал на меня никакого внимания. Напротив, казалось, что именно для меня он и показывает свои штуки. Зверек прыгал туда и сюда, срывая травку или соскребая с камня лишаи, затем остановился неподвижно, ко мне головой, присел и вдруг, высоко подпрыгнув на месте, перевернулся в воздухе и при падении на ноги оказался уже задом ко мне. Оглянувшись, он сделал на том же месте еще такой же прыжок, так что очутился опять головой ко мне, и так проделал несколько раз, совсем как делают это собачонки, когда играют друг с другом или хотят вызвать хозяина на игру. Потом сеноставец принял солидный вид и ускакал в камни.
Теперь приведу обещанные примеры того, как я устраивался, чтобы моя служебная работа не мешала мне заниматься тем, что меня интересовало больше.
При почвенных исследованиях для получения образцов роются различной глубины ямы, у которых три стороны делаются отвесными, а одна обычно устраивается более или менее пологой, чтобы легче было вылезать из ямы после взятия образца.
В ямы, особенно только что вырытые, очень часто попадают разные мелкие зверьки, живущие кругом и не подозревающие о неожиданном появлении на хорошо знакомом им месте предательской ловушки. Особенно легко попадают в ямы тушканчики, которые передвигаются большими прыжками и уже не могут остановиться, даже если вдруг и увидят перед собою яму.
Но те ямы, что роют почвоведы, только для почвоведов и годятся, а зоологу они ни к чему: если из них легко выбраться человеку, то еще легче выберется из них всякий зверек.
Значит, надо устроить яму так, чтобы помешать зверьку уйти. И я распорядился, чтобы все четыре стенки ямы делались вертикальными. Правда, мне самому стало труднее вылезать из них, но при моем высокой росте особенной беды в этом не было: в крайнем случае я мог прибегнуть к помощи кого-нибудь из рабочих. Но зато из таких ям большинство зверьков уже выбраться не могло и наутро я находил их в ямах.
Однако скоро оказалось, что наиболее прыткие из тушканчиков все-таки умудряются или выпрыгнуть из ямы, или прокопать за ночь такой длинный, косой ход, что выходят на поверхность и удирают. Пришлось рыть ямы немного глубже, чем это было нужно собственно для почвенных исследований, но зато попадавшие в них тушканчики уже не успевали выкопаться за ночь: утром они оказывались где-нибудь в вырытой ими норке. Однако для песчаного мохноногого тушканчика оказалось мало и таких ям. Для него пришлось специально копать особые ямы, свыше двух метров глубиною, тогда даже и он уже не мог уйти. Так, занимаясь по службе почвенными исследованиями, я и их приспособил для своей цели и собрал очень много интересных зверьков при помощи только немного видоизмененных почвенных ям.
В 1912 и 1913 годах я руководил почвенно-ботаническими экспедициями. Эти экспедиции должны были обследовать пустующие земли в Семиречье, чтобы выяснить, какие из них можно заселить. Здесь я уже и по службе должен был объехать как можно большую площадь, притом в наименее изученных и поэтому для меня особенно интересных местах. Тут я мог знакомиться с самыми разнообразными природными условиями и столь же разнообразными зверями и птицами. На этот раз служба сама шла мне навстречу, и мне оставалось сделать очень немного для того, чтобы извлечь для себя как можно больше из этих поездок. Для объяснений с местным населением - казахами, уйгурами, киргизами - мне полагался переводчик. Кто у меня будет таким переводчиком, никому дела не было. И я подыскал себе прекрасного, в высшей степени добросовестного переводчика - киргиза Садырбека Абдыбекова, который был также и охотником, замечательным знатоком птиц его родных гор и превосходным препаратором. Здесь мне необыкновенно посчастливилось: Садырбек оказался для меня настоящим кладом. Этот замечательный человек заслуживает того, чтобы уделить ему здесь особое место.
Простой, неграмотный киргиз, умевший только отмечать на этикетках пол птицы, месяц и число, Садырбек был настоящим натуралистом в душе, любившим природу и интересовавшимся ею совершенно так, как интересуются ею специалисты-ученые. Когда я как-то спросил Садырбека, как бы он устроил свою жизнь, если бы был богат и мог устраиваться, как вздумается, он ответил, что купил бы себе всю землю по Музартам [Две реки в Китае около нашей границы. Долины обоих Музартов отличаются богатством животного мира.], запретил бы там пастьбу скота и охоту, построил бы музей и занялся собиранием всех местных зверей и птиц.
Каждая новая птица, ящерица, змея, новый незнакомый зверек, попадавшие Садырбеку в руки, доставляли ему величайшую радость, и он их препарировал с особенной тщательностью и любовью. В первый год моей встречи с Садырбеком мы путешествовали по более или менее знакомым ему местам. Но в следующую мою большую экспедицию, когда мы за лето проделали с ним верхом маршрут около 3000 километров, он попал из гор Киргизии, в которых родился, вырос и провел всю жизнь, в равнины и пески Прибалхашья. Тут прямо трогательно было видеть тот восторг, с которым он следил за совершенно новой для него природой и накидывался на каждую очередную новинку. То и дело он соскакивал с лошади и мчался за какой-нибудь песчаной ящерицей, за стрелой-змеей, ловил песчаных жуков или с удивлением рассматривал нелепую фигуру степного удава. Все, что он видел в песках, настолько его поражало, что здесь он начал интересоваться даже растениями, на которые раньше не обращал никакого внимания. Понятно, что с таким помощником мои дела по собиранию материала сразу пошли особенно успешно.
Кудакельды (стоит на нижней ступеньке), Скударнов (посредине) и Садырбек (сидит рядом)
Когда я в 1914 году перешел от экспедиционной работы к почвенным исследованиям, то опять пригласил Садырбека, а с ним вместе и его приятеля, тоже киргиза - Султанбека, страстного охотника и замечательного стрелка, который ездил со мною и в экспедицию 1912 года. Правда, Султанбек служил у меня в качестве рабочего для рытья почвенных ям, но для настоящего охотника свободных минут не бывает - каждую из них он спешит посвятить охоте. Едва кончив свою служебную работу и подкрепившись пищей и чаем, Султанбек хватал ружье и уходил или уезжал верхом на озеро Ала-Куль, на равнине которого я работал в то лето.
Птицы на этом озере было неисчислимое множество, а так как мы захватили и время пролета, то фауна птиц отличалась, кроме того, и необычайным разнообразием. Одних куликов за месяц здесь было собрано 29 видов! Редко проходил день без того, чтобы Садырбек или Султанбек не поднесли мне с гордостью что-нибудь интересное, а то и новенькое. Понятно, что с такими помощниками я был спокоен за успех по части сбора материала и сам мог уже почти не заниматься охотою. Благодаря этому у меня освобождалось время для наблюдений за жизнью птиц, их поведением, привычками, ходом пролета, словом, на изучение их биологии, в чем я, конечно, уже не мог положиться на других. Тут мы общими силами собрали очень хорошую коллекцию птиц, среди которых некоторые до сих пор остаются единственными экземплярами, известными для Семиречья.
Конечно, Султанбека пришлось сперва подучить, так как прежде он охотился, главным образом, на зверя и крупных птиц, вроде улара. Но он был очень наблюдателен, быстро заинтересовался делом и, обладая прекрасным зрением и хорошей зрительной памятью, очень скоро научился разбираться в новом для него птичьем мире, несмотря на все его разнообразие, и стал редко приносить с охоты какую-нибудь ненужную «дрянь». Садырбека и учить не надо было, так как он знал уже так много птиц, что сразу сам очень удачно ориентировался в том, что интересно и что неинтересно.
Кстати, их охота была очень полезна и приятна и всей нашей маленькой компании (к которой, кроме нас троих, принадлежали еще моя жена и четырнадцатилетний сын), так как птицы у нас использовались, конечно, не только как научный материал: после снятия с них шкурок для коллекции, многие из них отправлялись на нашу «кухню», которую можно видеть на снимке. Туда же шли и все съедобные, но мало интересные птицы, на препарирование которых жаль было тратить время.
Наша «кухня»
Раз заговорив о своих помощниках, я должен рассказать и о моем многолетнем возчике, копальском казаке Иване Максимовиче Скударнове. Когда я узнал его, он был уже стариком, но обладал еще прекрасным здоровьем и очень большою физической силой. Пока я жил в Копале, я нанимал его каждое лето с одной или двумя лошадьми и телегой. С ним и проделал я все свои экспедиции и поездки по уезду. Очень опытный, спокойный и выдержанный, в совершенство владевший казахским языком и прекрасно умевший ладить с казахами, он был незаменимым спутником, помощником в пути и переводчиком. Крайне заботливый и внимательный, он держал себя по отношению ко мне как настоящая няня, так что мне в походе не надо было думать решительно ни о чем. Он знал, где лучше всего разбить лагерь, и всегда выбирал место замечательно удачно. Знал, где у меня что уложено, гораздо лучше, чем я сам, так как обладал прекрасной памятью и немедленно находил любую вещь моего довольно большого и разнообразного экспедиционного инвентаря. Умел прекрасно найти все, что может понадобиться в пути, - юрту ли, воду ли, топливо, проводника… Готовил кушанье, если было из чего готовить, а в случае надобности мог и сам пойти раздобыть какого-нибудь бульдурука или зайца.
Старый казак, он прекрасно знал уход за лошадьми в пути. И в 1912 году, когда у нас в экспедиции, благодаря небрежному уходу того или иного из служащих, начали сбиваться спины у вьючных лошадей, как-то само собою случилось так, что надзор за седловкой и вьючкой взял на себя Скударнов, и сбивание спин прекратилось. Очень неглупый и любознательный, он начал даже помогать мне в моей работе. Но категорически не соглашался стрелять птичек и взял на себя только собирание гербария. Зато здесь он проявил очень большую наблюдательность и делал всюду замечательно полные сборы, не пропуская даже самых малозаметных растений.
Когда я посетил Копал после перерыва в 20 лет, я уже не застал Скударнова в живых: он умер в возрасте 82 лет от воспаления легких.
ПРОДОЛЖЕНИЕ
1. Семиречье. Верный. 2. Копал. 3. Верненское землетрясение. 4. По высокогорьям Тянь-Шаня. 5. Опасности настоящие и мнимые. 6. Сель 1921 года. Ленинград.
Город Копал. 1890-е
XI. КОПАЛ
Так прошло лето 1907 года, а осенью я переехал на жительство в город Копал. Тогда это был крохотный уездный городишко, насчитывавший вместе с прилегающей казачьей станицей едва 3600 жителей. Мое появление в Копале ознаменовалось забавным эпизодом, о котором я, впрочем, узнал лишь впоследствии. В первые же дни после приезда я отправился бродить по прилегающей к городу степи с морилками и энтомологическим сачком. Зашел и на расположенное около города татарское кладбище, где росла высокая трава, не стравленная скотом, как в степи. И вот к уездному начальнику помчался джигит с донесением, что около города и по кладбищу бродит какой-то, никому не известный, человек, чем-то размахивает над могилами, вынимает из сумки какие-то банки и что-то с ними делает. «Однако» дело явно подозрительное и вряд ли не опасное для государства, а потому не прикажет ли «таксыр» арестовать подозрительного осквернителя могил? На мое счастье, уездным начальником в Копале в мое время был Н. В. Лебедев, одни из умнейших и культурнейших людей, каких я только знал. Ему было, вероятно, уже известно о моем приезде в Копал, и он, конечно, сразу понял в чем дело, а потому и разочаровал не в меру ретивого джигита. Впоследствии он сам мне и рассказал эту курьезную историю. Надо, впрочем, добавить, что в то время от Копала до ближайшей железнодорожной станции было около 1200 километров. И не так уж удивительно, что там неграмотные казахи-джигиты не были знакомы с энтомологическими сачками, морилками и с тем, как собирают насекомых.
Копал был замечателен, да, впрочем, совершенно так же замечателен и теперь, своим великолепным ровным климатом, с вечно солнечными днями зимою и изумительной водой бесчисленных ключей, пробивающихся всюду в городе и в станице. Такой великолепной воды я нигде больше не видел. В Копале даже самые осторожные и мнительные люди забывали обязательное в Средней Азии правило: никогда не пить сырой воды. Интересно, что в Копале не только люди, но и лошади избаловались своей ключевой водой: я не раз видел, как лошади, которых приводили на водопой на прекрасную горную речку, протекающую в городе, подходили к реке, нюхали воду, а затем с пренебрежением отворачивались и шли пить на тут же расположенный ключ.
В этом городишке я прожил пять лет и за это время совершил много поездок и настоящих больших экспедиций. Три раза побывал на Балхаше, пересек поперек пустыню между реками Или и Караталом. Я познакомился с настоящими, широко, на сотни километров, раскинувшимися песками; полынной степью с разнообразнейшими солончаками; странным, ни на какой другой лес не похожим саксауловым лесом; бесчисленными, весьма разнообразными по своей природе озерами и озерками Прибалхашья; древесными зарослями по берегам равнинных рек. Познакомился и с полною противоположностью всем этим местам - природой гор. Увидел тяншанские горные леса - яблоневые и еловые; черноземные луга с растительностью, в которой скрывается не только пешеход, но иногда и всадник с лошадью; оригинальные заросли арчи [Горный можжевельник.] в виде подушек или лепешек, лепящиеся на склонах выше елового леса; наконец, великолепные альпийские луга, покрытые ярким, пестрым ковром цветов, ледники и величественные мертвые громады скал у вершин хребтов…
Край, где достаточно нескольких часов верховой езды для того, чтобы попасть из жаркой равнины с виноградниками и рисовыми полями в суровую обстановку горного ущелья или плато, где среди жаркого июльского дня вас неожиданно захватывает снежный буран, не может не иметь разнообразнейшего животного мира.
И в самом деле: вместо каких-нибудь 50 видов млекопитающих и 250 видов птиц, которые я мог бы найти в Финляндии или в Полесье, в Семиречье живет около 120 видов млекопитающих и больше 400 видов птиц. Для меня тут одних только незнакомых до того птиц нужно было считать десятками, так что и думать нечего перечислять их здесь всех. Поэтому я расскажу только о немногих из них - о тех, которые почему-нибудь особенно заинтересовали меня при встрече или вообще интересны своими повадками и биологией.
Первое место среди птиц я отведу саксаульной сойке. До моего приезда в Семиречье ее никто так далеко к северу не находил, и считалось, что она у нас водится только в Туркменистане. Между тем, один мой знакомый, узнав, что я занимаюсь птицами, начал допытываться у меня, что это за странную птицу он видел в Прибалхашских песках: выскочит из-за бархана, посмотрит на людей и затем не улетает, а пускается удирать бегом; при этом бежит так быстро, что угнаться за ней невозможно, и мгновенно скрывается из глаз. Все это подходило только к саксаульной сойке, а когда он описал очень точно и наружность птицы, я уже не сомневался, что это именно она. Однако когда я рассказал об этом М. А. Мензбиру, он ответил, что этого не может быть, так как, если бы сойка водилась в Семиречье, ее давно бы нашли там и об этом было бы известно, причем добавил, что он поверит только тогда, когда увидит добытый экземпляр. Хотя я вполне доверял своему знакомому, но надо было доказать, что я прав, т. е. добыть птицу, и я решил во что бы то ни стало ее добыть.
Долго мне это не удавалось. Я старательно искал сойку во время своих экспедиций на Балхаш в 1908 и 1909 годах, но безрезультатно. Тогда, решив, что раз она называется саксаульной сойкой, то должна жить в настоящем густом саксауле, какой мне до тех пор еще нигде не попадался, я осенью 1910 года совершил специально с целью поисков таинственной птицы целую экспедицию в великолепные саксаульники между реками Или и Караталом. Местами саксауловый лес здесь был настолько густ и так завален валежником, что через него почти невозможно было пробраться даже пешком. И таким лесом мы проехали многие десятки километров. Мы с моим возничим, стариком Скударновым, все глаза проглядели, высматривая сойку, но она, как заколдованная, не давалась нам. Так впустую и проделал я на телеге около 1000 километров.
Конечно, я привез разную другую добычу, сделал много наблюдений и посмотрел замечательные, никогда мною не виданные саксауловые леса. Но все это было не то… Мне нужна была саксаульная сойка. И я должен добыть ее, раз я уверен, что она где-то тут есть.
В 1911 году я опять ездил на Балхаш, но по старому пути, вдоль Каратала, где никакой надежды найти сойку не было. В 1912 году странствовал в горных дебрях Тян-Шаня, и только в 1913 году мне представилась, наконец, возможность попасть в те места Прибалхашья, где встречал свою загадочную птицу мой знакомый. Неужели я не найду ее и там? В эту поездку я спустился вдоль реки Или до Балхаша, проехал его берегом до устья Каратала к поднялся вверх по новому для меня левому берегу этой реки.
На этот раз со мной был препаратор Садырбек, с которым мы еще встретимся и лучше познакомимся. Он сразу заразился от меня стремлением найти сойку и только и думал о том, как бы именно ему раздобыть ее первому. Садырбек не пропускал ни одного встречного казаха, чтобы не расспросить его о сойке, которую он уже хорошо представляя себе по моему описанию, и потому мог сам разузнавать о ней у других. Но… проходил день за днем, мы двигались все дальше и дальше, проезжая самые разнообразные по своей природе местности. Доехали до Балхаша, добрались, наконец, до Корс-Баканаса с его огромными, непролазными зарослями крупного саксаула, которые мы с Садырбеком обшарили самым тщательным образом. А сойки все нет и следа… Моим настроением заразились теперь уже все участники экспедиции - казахи. Всю дорогу они старательнейшим образом высматривали по сторонам, сами допытывались у каждого встречного местного жителя, но никто ничего не мог им сказать: никакой подходящей птицы никто из них не знал.
Но вот, не помню уже после скольких дней пути, один старик казах все на тот же вечный вопрос вдруг ответил, что он птицу знает и находил ее гнезда. Рассказал, как гнездо устроено, где помещается, сообщил даже казахское название птицы - «джурга-тургай» (птица-иноходец) и добавил, что мы ее непременно встретим, но только дальше.
Эта первая удача нас всех очень оживила, и после выезда с этой стоянки общее внимание и напряжение удесятерились. Но наше терпение еще должно было подвергаться испытанию. А в один из следующих дней нас, вдобавок, постигла очень серьезная экспедиционная неудача: колодезь, до которого, по словам проводника, мы уже давно должны были доехать, все не попадался. Проводник, замечательно добросовестный, серьезный, дельный и необыкновенно симпатичный пожилой казах, Омарбек, сам начал волноваться и уехал одни вперед в поисках затерявшегося колодца…
Мы все двигались медленно, в подавленном состоянии: проклятая сойка никак не дается в руки, а тут еще ночевка в пустыне без воды…
Но вот на кустике саксаула, среди песков, я замечаю уже пустое, покинутое птенцами, гнездо с крышей, как у гнезда сороки: как раз такими описывал гнезда сойки наш старик-казах… Общее настроение на мгновение опять сразу поднимается, а Садырбек с джигитом Уразгулом немедленно отделяются от каравана и устремляются на поиски хозяев гнезда.
Удручающая жара, тишина, кругом мертво, и наш караван, в котором теперь осталась ровно половина участников, едва тащится, так как мы проехали гораздо больше, чем следовало, и лошади страшно устали. Все молчат, и я чувствую, что настроение опять упало и что каждый думает теперь уже только о куда-то исчезнувшем колодце и о предстоящем печальном ночлеге, без чая для нас и без воды для лошадей…
Но вот тягостное молчание прерывают какие-то дикие крики, и мы видим мчащихся карьером Садырбека и Уразгула, причем первый из них что-то держит на ладони. С сияющими лицами они подскакали к нам, и Садырбек с гордостью протянул мне… саксаульную сойку! Все-таки именно он нашел и убил первую! Надо было видеть его восторг и то оживление, которое мгновенно воцарилось во всем караване! Ну, какое, казалось бы, дело простым неграмотным казахам до какой-то там саксаульной сойки, которую они видят в первый и, вероятно, в последний раз в жизни? А между тем они стали неузнаваемы. Куда и усталость девалась. Мгновенно был забыт тяжелый утомительный переход, забыт даже пропавший колодезь, и началась оживленная радостная беседа. Казалось, даже лошади подбодрились и прибавили шагу, заразившись настроением седоков (а вернее, усерднее подгоняемые ими). А тут, в довершение удачи и радости, показался вдали Омарбек, по лицу которого мы, и не спрашивая, узнали, что он нашел-таки воду.
Вечером на стоянке в палатке рабочих царило такое веселье, как будто мы нашли невестъ какое сокровище, и еще долго потом, просыпаясь ночью, я слышал веселые голоса, доносившиеся из соседней палатки.
После этого мы с Садырбеком добыли еще несколько соек, так что на этот раз цель моя была, наконец, достигнута, и я по возвращении домой мог послать Мензбиру нужные ему «документы». Кстати, я тут лишний раз убедился в том, что никогда не следует слишком доверять названиям животных, и понял, почему я так долго искал сойку зря: саксаульная сойка совершенно не встречается в саксауловом лесу, а живет только в песках.
Илийская саксаульная сойка - Podoces panderi ilensis (Menzbier et Schnitnikov, 1915). Фото А. Беляева. (https://birds.kz)
Я уже рассказал, в какой восторг привел меня первый убитый мною на Маймаке кеклик. С этой милой, напоминающей миниатюрную курочку птицей в прежнее время неизбежно знакомился каждый, ехавший в Семиречье, еще раньше, чем он успевал добраться до Верного. Если у него выходила неудача с лошадьми на Маймаке, то, разгоняя свое негодование и злобу на старосту прогулкой по соседним горкам, он уже обыкновенно здесь встречал первых кекликов. Если же Маймак проходил благополучно и он без задержки ехал дальше, то на Курдайском перевале кеклики приветствовали его уже обязательно. Где-нибудь около самой дороги раздавались характерные звуки: «кек-лик», «кек-лик», «кек-лик», и, взглянув по направлению голосов, путник замечал на ближайших камнях стайку курочек, которые не спеша поднимались по склону, поминутно оглядываясь на экипаж и останавливаясь. А иногда даже и вообще не думали удирать, а просто стояли и смотрели на вас, ожидая, пока вы уберетесь и освободите место на дороге. Редко видя со стороны проезжающих по тракту какие-нибудь неприятности для себя, кеклики настолько привыкли к ним, что почти совсем перестали их бояться. Такие встречи ждали путника всюду в тех местах, где почтовый тракт проходил по скалистым перевалам: на Курдае, Абакумовском перевале и т. д.
Милые фигурки кекликов, их доверчивость, явное любопытство, с которым они вас рассматривают, привлекали к ним симпатию каждого, кроме тех, кто имел при себе ружье. От таких проезжающих кекликам иногда приходилось плохо, и они дорого платили за свою доверчивость. Но и эти люди не могли в те времена научить их бояться человека - так мало было вооруженных проезжающих, и так много было всюду кекликов.
Впрочем, эти милые птички выказывали доверчивость к человеку и не только на проезжих дорогах, где они к нему поневоле привыкали, постоянно выбегая из камней поискать просыпанного овса или порыться в конском навозе. Мне случалось видеть их в пяти шагах от себя в горных ущельях в стороне от всяких дорог, но они и тут не думали убегать, а преспокойно занимались своим делом на виду у меня. Встревоженные или испуганные чем-нибудь, кеклики обычно не взлетают, а начинают быстро бежать по склону кверху, ловко перепрыгивая с камня на камень, и тогда угнаться за ними бывает нелегко…
Кеклик. Алматинская область. Фото А. Исабекова. (https://birds.kz)
Очень интересная птичка живет на горных речках и даже ручьях. Кургузенькая, кругленькая, живая и подвижная, она всегда держится около самой воды и даже на камнях среди потока. Это - оляпка. Их в Семиречье есть две: одна вся сплошь темно-коричневая, другая с белым брюшком. Темнобрюхая встречается гораздо реже, наблюдать ее труднее, и я расскажу здесь кое-что о белобрюхой, которая живет ниже и довольно обыкновенна у нас.
Бурая оляпка. Окр. Алматы, р. Большая Алматинка. Фото В. Л. Казенаса. (Казенас В. Л. Мои фотографии птиц. Серия «Животные Казахстана в фотографиях». Алматы, 2017.)
Эта странная птичка по своим привычкам и образу жизни не похожа ни на одну из других наших птиц. Это не водяная птица, как утки, гуси, поганки и другие, и вы лишь случайно, в виде редкого исключенья, можете увидеть плывущую оляпку.
Но ее никак нельзя назвать и наземной птицей, так как пищу свою она добывает исключительно в воде, и не только вдали от речки или ручья, но даже в пяти шагах от берега вы оляпки никогда не увидите. Когда она отдыхает, то всегда сидит где-нибудь на камне у самой воды, нередко на каменном валуне, лежащем среди стремительного потока, поминутно омываемой набегающей волною и скрытом мириадами брызг.
Обыкновенная оляпка. Заилийский Алатау, р. Казачка. Фото В. Л. Казенаса. (Казенас В. Л., Жданко А. Б. Животные Илейского Алатау. Серия «Животные Казахстана в фотографиях». Алматы, 2013.)
Сырости оляпка боится настолько мало, что даже гнездо свое устраивает нередко в таких местах, где ее яйца и птенчики беспрестанно обдаются брызгами воды; летает оляпка довольно плохо, но умеет замечательно ловко лавировать, следуя всем причудливым и неожиданным изгибам ручья. На лету она всегда держится над водою, никогда не отклоняясь в сторону берега, и чаще всего летит, держась над самой поверхностью воды.
Мне неоднократно случалось видеть, как эта странная птичка не трудится подняться повыше даже тогда, когда ее путь вдруг преграждает особенно сильно бушующая на камнях вода: не останавливая полета, она пронизывает струи потока и летит себе дальше. Иногда только удивляешься, как ее не сбивает и не уносит бушующий поток. Впрочем, унести ее он вряд ли и может, так как к воде она приспособлена даже лучше, чем любая водяная птица.
Оляпка не только умеет плавать и нырять, не боясь самого стремительного течения, но и отправляется гулять по дну речки, чего не делают другие птицы. Если вам удастся подольше понаблюдать оляпку где-нибудь в подходящем месте, т. е. где течение не особенно быстро, то вы увидите замечательную картину. Оляпка ходит по берегу, перепрыгивает или перепархивает с камня на камень и собирает с камней или под ними всякую живность, то просто схватывая ее клювом со дна в мелком месте, то опуская в воду головку (там, где поглубже). Но вот оляпке надоело охотиться на берегу, или добычи там оказалось мало, и она, ни на мгновение не замедляя движения, спокойно входит в воду, продолжая заниматься охотой, погружается все глубже и глубже и, наконец, скрывается совсем под поверхностью, отправляясь экскурсировать уже по дну ручья. Довольно долго вы ее не видите совсем, а затем вдруг замечаете, как она преспокойно выходит из воды уже на другом берегу.
Остающиеся на зиму птички живут на быстрых, незамерзающих ручьях или ключах и, по-видимому, прекрасно себя чувствуют и в это время. В ясный солнечный, хотя и морозный день вы можете увидеть оляпку сидящей где-нибудь на камне среди потока, поворачивающейся то туда, то сюда, поминутно приседающей и вдруг начинающей превесело распевать свою песенку, чего не делают зимою никакие другие наши птицы. Заметив что-нибудь заманчивое, она вдруг прекращает песенку и бросается в воду, чтобы схватить намеченную добычу, а затем, как ни в чем не бывало, продолжать прерванное пение. Тут и смотреть-то жутко, как она на морозе погружается в ледяную воду, а ей это, очевидно, нипочем…
Манеру оляпки приседать очень рано приобретают и молодые птички. Мне случалось находить только что выбравшихся из гнезда, но еще не летавших птенцов оляпки. Заметив меня, они прятались в какой-нибудь выемке отвесного берега и там притаивались, но при этом все время потихоньку приседали, как на пружинах…
Можно было бы еще о многих птицах рассказать много интересного, но так мы забрались бы слишком далеко, и книга эта никогда не кончилась бы.
Поэтому я расскажу еще только об одном интересном зверьке - красной пищухе, или сеноставце. Большая часть мелких зверьков выходит из своих убежищ только ночью, и потому изучать их жизнь трудно. Дневной образ жизни у нас ведут только сурки, суслики, большая песчанка да сеноставец. За сусликами и песчанками надо ехать далеко в степь и пески, сурки - слишком осторожны, и для наблюдений за ними нужно очень большое терпение и бинокль.
Сеноставец же живет совсем недалеко даже от самой столицы Казахстана, например, в районе Алматинского озера, куда алматинцы так часто совершают экскурсии. Людей он боится очень мало, подпускает близко, и при самом небольшом терпении за ним легко можно понаблюдать. К тому же живет он только в каменных осыпях, где его не скрывают ни кусты, ни трава, и потому всегда бывает весь на виду.
Пищуха красная. Заилийский Алатау, урочище Туюк-Су. (https://silkadv.com)
Сядьте поудобнее, подождите немного, и вы скоро увидите небольшого рыже-серого кругленького, пушистого, совсем бесхвостого, но с большими круглыми ушами зверька, который вдруг выскочил неизвестно откуда, уселся на верхушку большого камня и озирается во все стороны, нет ли где какой-нибудь опасности. Но вот он убедился, что все обстоит благополучно, а какой-то субъект, которого он видит недалеко на камне, сидит смирно и ему наверно не помешает. Сеноставец соскакивает со своего камня и необыкновенно легко и свободно, не производя ни малейшего звука, абсолютно бесшумно, как тень, прыгает с одной каменной глыбы на другую, с одного обломка на другой, направляясь в какое-то, по-видимому, хорошо известное ему место. Там среди камней расположена микроскопическая дерновинка, на которой растут несколько более высоких растений или кустик жимолости. Оказывается, туда-то и направляется зверек… Быстро срезывает он зубами кустик иван-чая или веточку жимолости, берет их за срезанное место в рот, так что кустик или веточка торчат в сторону и вверх, и, подняв высоко голову, быстро мчится куда-то.
Пробежав некоторое расстояние, он вдруг исчезает под огромной каменной глыбой и через несколько секунд появляется опять, но уже без ветки; затем снова бежит на ту же самую дерновинку, снова срезает там какое-нибудь растение и опять относит его под тот же камень. Потом вдруг меняет направление и бежит за растением в другое место, оттуда тоже приносит несколько веток, а затем опять начинает бегать на прежнее место.
Зачем он меняет место, неизвестно, может быть, просто для разнообразия, а может быть, ему почему-нибудь надо чередовать собираемые растения.
Но куда же и зачем он их таскает? Придется побеспокоить сеноставца и пойти посмотреть. Под огромной плоской каменной глыбой, лежащей на других больших камнях так, что она образует крышу и под ней получается хорошо защищенное от дождя и прекрасно проветриваемое пространство, вы находите склад сеноставца. На камне или на нескольких камнях сложены запасы корма, которые зверек заготовляет себе на зиму. Внизу лежит уже готовое сухое сено, сверху - совершенно свежие, только что при вас принесенные растения.
Благодаря замечательному устройству склада, при котором на просушиваемую траву не попадают ни дождь, ни солнце, сено у нашего зверька получается такое, какого у людей почти никогда не бывает: необыкновенно душистое и совершенно зеленое, а не выцветшее на солнце. И каких только растений вы здесь ни найдете: настоящий гербарий местной флоры!..
Так собирают сено красные сеноставцы.
Другой тяншанский сеноставец - большеухий - делает иначе. Срезанные растения он раскладывает для просушки на камнях, а потом собирает их уже сухими и уносит в свои кладовые.
Красный сеноставец очень живой, подвижный и, по-видимому, веселый зверек, но я никогда не слышал, чтобы он издавал хоть какие-нибудь звуки, как это делают другие сеноставцы, из которых многие, напротив, отличаются большой крикливостью.
Однажды мне пришлось видеть забавную сценку, когда сеноставцу вздумалось порезвиться. Он был один и совсем близко от меня, но не обращал на меня никакого внимания. Напротив, казалось, что именно для меня он и показывает свои штуки. Зверек прыгал туда и сюда, срывая травку или соскребая с камня лишаи, затем остановился неподвижно, ко мне головой, присел и вдруг, высоко подпрыгнув на месте, перевернулся в воздухе и при падении на ноги оказался уже задом ко мне. Оглянувшись, он сделал на том же месте еще такой же прыжок, так что очутился опять головой ко мне, и так проделал несколько раз, совсем как делают это собачонки, когда играют друг с другом или хотят вызвать хозяина на игру. Потом сеноставец принял солидный вид и ускакал в камни.
Теперь приведу обещанные примеры того, как я устраивался, чтобы моя служебная работа не мешала мне заниматься тем, что меня интересовало больше.
При почвенных исследованиях для получения образцов роются различной глубины ямы, у которых три стороны делаются отвесными, а одна обычно устраивается более или менее пологой, чтобы легче было вылезать из ямы после взятия образца.
В ямы, особенно только что вырытые, очень часто попадают разные мелкие зверьки, живущие кругом и не подозревающие о неожиданном появлении на хорошо знакомом им месте предательской ловушки. Особенно легко попадают в ямы тушканчики, которые передвигаются большими прыжками и уже не могут остановиться, даже если вдруг и увидят перед собою яму.
Но те ямы, что роют почвоведы, только для почвоведов и годятся, а зоологу они ни к чему: если из них легко выбраться человеку, то еще легче выберется из них всякий зверек.
Значит, надо устроить яму так, чтобы помешать зверьку уйти. И я распорядился, чтобы все четыре стенки ямы делались вертикальными. Правда, мне самому стало труднее вылезать из них, но при моем высокой росте особенной беды в этом не было: в крайнем случае я мог прибегнуть к помощи кого-нибудь из рабочих. Но зато из таких ям большинство зверьков уже выбраться не могло и наутро я находил их в ямах.
Однако скоро оказалось, что наиболее прыткие из тушканчиков все-таки умудряются или выпрыгнуть из ямы, или прокопать за ночь такой длинный, косой ход, что выходят на поверхность и удирают. Пришлось рыть ямы немного глубже, чем это было нужно собственно для почвенных исследований, но зато попадавшие в них тушканчики уже не успевали выкопаться за ночь: утром они оказывались где-нибудь в вырытой ими норке. Однако для песчаного мохноногого тушканчика оказалось мало и таких ям. Для него пришлось специально копать особые ямы, свыше двух метров глубиною, тогда даже и он уже не мог уйти. Так, занимаясь по службе почвенными исследованиями, я и их приспособил для своей цели и собрал очень много интересных зверьков при помощи только немного видоизмененных почвенных ям.
В 1912 и 1913 годах я руководил почвенно-ботаническими экспедициями. Эти экспедиции должны были обследовать пустующие земли в Семиречье, чтобы выяснить, какие из них можно заселить. Здесь я уже и по службе должен был объехать как можно большую площадь, притом в наименее изученных и поэтому для меня особенно интересных местах. Тут я мог знакомиться с самыми разнообразными природными условиями и столь же разнообразными зверями и птицами. На этот раз служба сама шла мне навстречу, и мне оставалось сделать очень немного для того, чтобы извлечь для себя как можно больше из этих поездок. Для объяснений с местным населением - казахами, уйгурами, киргизами - мне полагался переводчик. Кто у меня будет таким переводчиком, никому дела не было. И я подыскал себе прекрасного, в высшей степени добросовестного переводчика - киргиза Садырбека Абдыбекова, который был также и охотником, замечательным знатоком птиц его родных гор и превосходным препаратором. Здесь мне необыкновенно посчастливилось: Садырбек оказался для меня настоящим кладом. Этот замечательный человек заслуживает того, чтобы уделить ему здесь особое место.
Простой, неграмотный киргиз, умевший только отмечать на этикетках пол птицы, месяц и число, Садырбек был настоящим натуралистом в душе, любившим природу и интересовавшимся ею совершенно так, как интересуются ею специалисты-ученые. Когда я как-то спросил Садырбека, как бы он устроил свою жизнь, если бы был богат и мог устраиваться, как вздумается, он ответил, что купил бы себе всю землю по Музартам [Две реки в Китае около нашей границы. Долины обоих Музартов отличаются богатством животного мира.], запретил бы там пастьбу скота и охоту, построил бы музей и занялся собиранием всех местных зверей и птиц.
Каждая новая птица, ящерица, змея, новый незнакомый зверек, попадавшие Садырбеку в руки, доставляли ему величайшую радость, и он их препарировал с особенной тщательностью и любовью. В первый год моей встречи с Садырбеком мы путешествовали по более или менее знакомым ему местам. Но в следующую мою большую экспедицию, когда мы за лето проделали с ним верхом маршрут около 3000 километров, он попал из гор Киргизии, в которых родился, вырос и провел всю жизнь, в равнины и пески Прибалхашья. Тут прямо трогательно было видеть тот восторг, с которым он следил за совершенно новой для него природой и накидывался на каждую очередную новинку. То и дело он соскакивал с лошади и мчался за какой-нибудь песчаной ящерицей, за стрелой-змеей, ловил песчаных жуков или с удивлением рассматривал нелепую фигуру степного удава. Все, что он видел в песках, настолько его поражало, что здесь он начал интересоваться даже растениями, на которые раньше не обращал никакого внимания. Понятно, что с таким помощником мои дела по собиранию материала сразу пошли особенно успешно.
Кудакельды (стоит на нижней ступеньке), Скударнов (посредине) и Садырбек (сидит рядом)
Когда я в 1914 году перешел от экспедиционной работы к почвенным исследованиям, то опять пригласил Садырбека, а с ним вместе и его приятеля, тоже киргиза - Султанбека, страстного охотника и замечательного стрелка, который ездил со мною и в экспедицию 1912 года. Правда, Султанбек служил у меня в качестве рабочего для рытья почвенных ям, но для настоящего охотника свободных минут не бывает - каждую из них он спешит посвятить охоте. Едва кончив свою служебную работу и подкрепившись пищей и чаем, Султанбек хватал ружье и уходил или уезжал верхом на озеро Ала-Куль, на равнине которого я работал в то лето.
Птицы на этом озере было неисчислимое множество, а так как мы захватили и время пролета, то фауна птиц отличалась, кроме того, и необычайным разнообразием. Одних куликов за месяц здесь было собрано 29 видов! Редко проходил день без того, чтобы Садырбек или Султанбек не поднесли мне с гордостью что-нибудь интересное, а то и новенькое. Понятно, что с такими помощниками я был спокоен за успех по части сбора материала и сам мог уже почти не заниматься охотою. Благодаря этому у меня освобождалось время для наблюдений за жизнью птиц, их поведением, привычками, ходом пролета, словом, на изучение их биологии, в чем я, конечно, уже не мог положиться на других. Тут мы общими силами собрали очень хорошую коллекцию птиц, среди которых некоторые до сих пор остаются единственными экземплярами, известными для Семиречья.
Конечно, Султанбека пришлось сперва подучить, так как прежде он охотился, главным образом, на зверя и крупных птиц, вроде улара. Но он был очень наблюдателен, быстро заинтересовался делом и, обладая прекрасным зрением и хорошей зрительной памятью, очень скоро научился разбираться в новом для него птичьем мире, несмотря на все его разнообразие, и стал редко приносить с охоты какую-нибудь ненужную «дрянь». Садырбека и учить не надо было, так как он знал уже так много птиц, что сразу сам очень удачно ориентировался в том, что интересно и что неинтересно.
Кстати, их охота была очень полезна и приятна и всей нашей маленькой компании (к которой, кроме нас троих, принадлежали еще моя жена и четырнадцатилетний сын), так как птицы у нас использовались, конечно, не только как научный материал: после снятия с них шкурок для коллекции, многие из них отправлялись на нашу «кухню», которую можно видеть на снимке. Туда же шли и все съедобные, но мало интересные птицы, на препарирование которых жаль было тратить время.
Наша «кухня»
Раз заговорив о своих помощниках, я должен рассказать и о моем многолетнем возчике, копальском казаке Иване Максимовиче Скударнове. Когда я узнал его, он был уже стариком, но обладал еще прекрасным здоровьем и очень большою физической силой. Пока я жил в Копале, я нанимал его каждое лето с одной или двумя лошадьми и телегой. С ним и проделал я все свои экспедиции и поездки по уезду. Очень опытный, спокойный и выдержанный, в совершенство владевший казахским языком и прекрасно умевший ладить с казахами, он был незаменимым спутником, помощником в пути и переводчиком. Крайне заботливый и внимательный, он держал себя по отношению ко мне как настоящая няня, так что мне в походе не надо было думать решительно ни о чем. Он знал, где лучше всего разбить лагерь, и всегда выбирал место замечательно удачно. Знал, где у меня что уложено, гораздо лучше, чем я сам, так как обладал прекрасной памятью и немедленно находил любую вещь моего довольно большого и разнообразного экспедиционного инвентаря. Умел прекрасно найти все, что может понадобиться в пути, - юрту ли, воду ли, топливо, проводника… Готовил кушанье, если было из чего готовить, а в случае надобности мог и сам пойти раздобыть какого-нибудь бульдурука или зайца.
Старый казак, он прекрасно знал уход за лошадьми в пути. И в 1912 году, когда у нас в экспедиции, благодаря небрежному уходу того или иного из служащих, начали сбиваться спины у вьючных лошадей, как-то само собою случилось так, что надзор за седловкой и вьючкой взял на себя Скударнов, и сбивание спин прекратилось. Очень неглупый и любознательный, он начал даже помогать мне в моей работе. Но категорически не соглашался стрелять птичек и взял на себя только собирание гербария. Зато здесь он проявил очень большую наблюдательность и делал всюду замечательно полные сборы, не пропуская даже самых малозаметных растений.
Когда я посетил Копал после перерыва в 20 лет, я уже не застал Скударнова в живых: он умер в возрасте 82 лет от воспаления легких.
ПРОДОЛЖЕНИЕ