Поездка по китайской границе от Алтая до Тарбагатая (3/6)
[Л. К. Полторацкая.] Поездка по китайской границе от Алтая до Тарбагатая // Русский вестник. 1871. № 6.
Часть 1. Часть 2. Часть 3. Часть 4. Часть 5. Часть 6.
Вид аула. Здесь и далее фото Л. К. Полторацкой, 1870-е
V
Белая Берель, 11го августа
Собрались и пошли; почти тотчас нам пришлось подыматься зигзагами по высокой зеленой горе. Вышина и крутизна страшная. Добрались по-видимому до вершины, а там выше - такая же торчит гора. Дали лошадям вздохнуть и снова полезли зигзагами вверх. Наконец поднялися до седелки и пошли прямо. Начался сильный дождь. Мы пустились рысью до кедрового колка и спрятались под деревьями. Ж. тотчас прилег на землю, нагреб сухих кедровых игл и развел огонь. Дождь прошел. «Садись!» И снова пошли вперед.
Шли мы уже белками; на многих местах лежал снег. Холодно было очень. Торопились засветло придти на Белую Берель, и шли все время, кроме подъемов и спусков, рысью. На беду, лошадь у меня попалась вертлявая и тряская; стремена мне отпустили длиннейшие, того и гляжу, что вылечу из седла. Поправили, да сделали еще хуже: одно стремя на четверть короче другого. По-дамски сесть нельзя; трава мокрая, лошадь скользит. На беду, пошел опять сильный дождь; мы поскакали, чтобы скорее добраться до лесу. На косогоре лошадь моя толкнулась в сторону, я потеряла стремя, но как-то, за шею и гриву, удержалась. Как ни скакали, а пока добрались до лесу, нас вымочило порядком; но под кедрами все равно что под крышей. Тут же было сделано зверовщиками или киргизами несколько шалашей из ветвей. Переждав дождь, снова пошли вперед; попали под град, который щелкал очень чувствительно, и окончательно спустились отвратительнейшим, крутым, каменистым и скользким спуском к Черной Берели. Моя негодная лошаденка на спуске чуть было снова не ссадила меня с седла. Заупрямилась в одном месте, где надо было спрыгнуть с довольно большого камня вниз, и повернула на крутизне в сторону, вверх. Нагайка у меня куда-то запуталась, и я ничего не могу с нею сделать. Наконец Осман выручил из беды и стащил лошадь за повод.
Костя и М. спустились пешком. Мы перешли Черную Берель вброд; вода прозрачная, а не ледниковая, как в Бухтарме и Белой Берели. Брод очень быстрый, но не так глубок, как на Бухтарме. На Берели прехорошенький водопад, красиво обрамленный темными кедрами; вообще, место прелестное. Остановились мы в зеленой долине под кедрами. На одном кедре-великане, между корнями которого мы уселись, наделаны были зверовщиками вешалки для ружей и т. д. Барсуков рассказывал нам, что они часто тут ночуют. Отдохнув и налившись чаю, пустились дальше. Взобрались на такой же громадный перевал, как и до Черной Берели, и спустились таким же отвратительнейшим спуском. Белую Берель перешли в двух местах: сначала довольно мелкий рукав, и потом главное русло. По сравнению этот брод показался довольно хорош, хотя тоже вода ледниковая, белая, и дно очень каменисто.
Вид с перевала между Черной и Белой Берелью
Берельская долина казалась в сумерках очень мрачной и дикой; особенно поражает мертвая тишина кругом. Начиная с подъема от Микайле, я не помню, чтобы нам встречались птицы. По крутому берегу Берели стояли отдельными колками кедры. Велено было стать на ночлег в одном из них. По бокам долины громадные горы. Добравшись до ровного места, нас несколько человек, с Барсуковым во главе, пустились карьером. Доскакав до удобного места, мы сошли с лошадей, Ж. тотчас занялся своим любимым делом, разжиганьем костра, а мы с Костей пошли бродить и рвать цветы, которые я собирала и сушила. Барсуков толковал мне свойства многих трав и цветов. По горам краснеет бездна бадана; его пьют вместо чая, только собирают не свежий, а прошлогодний. Барсуков уверял, что вкусом от настоящего чаю не отличишь. Вечером, когда собрались в юрту около чая, Барсуков засел тоже к нам, и рассказывал, какое тут множество медведей.
- Если его не тронешь, - говорил он, медленно прихлебывая чай вприкуску, - он не пошевелит; а на выстрел, так прямо и махнет. И мудер же он; иди к нему так, чтобы никак не услыхал человечьего духа, не то уйдет.
- А много ты их бил?
- Да кто его знает; десятка за три, либо за четыре.
- Ломал тебя медведь?
- Нет, не ломал. Одново руку сгрыз. Был я на Белухе около ледника, вижу, пять их ползает по льду; я стрелил; одного убил, трое убегли; еще одного ранил; как он махнет на меня, я за большую колоду тороплюсь, винтовку зарядить, а он лезет. Я ему зареву: «Ты куда! ты зачем!» Он ошалеет от крику-то, остановится. А там опять ползет. Я опять зареву на него, он опять остановится. Наконец уж этта наровит меня згресть, я ему из-за колоды в лапы винтовку сую, а сам другой рукой ищу, ищу ножа, а у самого так все и дрожит, молюсь: «Мать Пресвятая Богородица!» Он винтовку-то как выбьет у меня из руки, да и потащил меня ровно соломенку; я ухватился другой рукой за колоду, рванулся, да и кинулся под яр.
- Ну что же?
- Ничего. Два ребра переломил. Полежал, полежал. Встал, вылез из яра, винтовку нашел, и тот медведь, что на меня лез, издох; шкуры ободрал. А то еще весной было, вижу, медведь большущий и медведица целуются; он этта, зайдет, в рыло-то ее лижет. Я с подветру зашел. Стрелил. Как он медведицу-то шархнет в сторону, а сам так кубарем и скатился под гору. Та посмотрела, чего, мол, думает, милый мой так меня шарахнул? Пошла под гору, видит кровь, фыркнула, да на меня. Я ее в упор. А то, вот-то смеху было, - продолжал Егор Титыч, смеясь и качая головой, - это уж мы пришли с промыслов, и испиваем. Пили, пили. Бежит тут один: «Тятенька! - кричит. - Медведь на пасеке в капкан попал». Мы все были без оружия (у зверовщиков правило: когда приходят друг к другу в гости, не брать с собою ни ножа, ни какого оружия; точно так же, когда идут на промысел, не берут с собой водки). Бегом! Кто еще за пазуху сует бутылку или полуштоф. Прибежали. Медведь идет, лапа-то у него в капкане, а за капканом тащится на цепи большущий чурбан. Вот шел он, шел, остановился, взял чурбан в лапы, понес. Должно быть, надоело, вырыл яму, закопал туда чурбан, затоптал, затаскал всякой всячиной, ну, думает, ладно. Пошел, а чурбан-то снова за ним! Остановился, сызнова потащил, принес на край яра - как шаркнет его под яр! да и сам с ним улетел! От-то мы хохотали!
Кто-то спросил Барсукова, большие ли здесь медведи.
- Большущие. В вышину-то не очень высок, с двухгодовую скотину, гораздо длинный эвокой! как станет на дыбы, так вот до верху юрты будет.
Это выходило аршина четыре.
- Множество их здесь, - продолжал Барсуков. - Вот тоже было с одним, с нашим: идет он около самой Берели; наткнулся на черного зверя; тот бросился наутек, он за ним; медведь со страхов в реку (а он на воде ничего не стоющий). Плывет, только одна мордочка торчит, ни поворотиться в воде, ничего; как есть ничего не стоющий! Товарищ за ним в воду, он удалой был и плавать, и на все, нагнал черного зверя, сел на него, схватил за голову, да и зачал курять (совать головой в воду), так до смерти и закурял.
Долго еще мы сидели и толковали, но когда все разошлись, и у нас в юрте заснули, мне вдруг ясно представилось, в какой мы глуши, и что если в нашу юрту заберется медведь.
Так и представлялось, как он подымется в вышину всей юрты, и насколько днем я желала посмотреть медведя на воле, настолько теперь казалось страшно.
VI
Белая Берель 11го августа. На ледник и обратно на ночевку
Погода стояла отличная, и мы часов в семь отправились к Берельскому леднику. Дорога по высокому берегу Берели отличная, и мы шли на полных рысях. При солнечном свете долина казалась прелестной. Во всех местах, где растут дубы, то есть дикий укроп, кругом и около истоптано медведями; во многих местах видно было, где они лежали. Барсуков заметил, что их тут такое множество, ровно скот пригнали; но мы, к сожалению, ни одного не видали. Скоро мы стали понемногу подыматься, все берегом же Берели, выше и выше; и окончательно вошли на карниз, какого еще не встречали. Посмотрела я, да и велела Косте остаться на лошади; все же у горной лошади привычнее и вернее нога. Карниз этот был в четверть аршина шириной, прямо от него осыпь футов в триста; у подножия ревет Берель, более и более свирепевшая по мере приближения к леднику. С другой стороны карниза крутая, почти отвесная гора; так что, войдя на этот карниз, ни повернуть назад, ни соскочить с лошади, в случае, если б она оступилась, немыслимо; разве через круп, но едва ли для нас, новичков, такой эксперимент возможен, потому что все-таки надо соскочить на площадь в четверть аршина ширины. Карниз этот подымался и спускался, делал небольшие извороты, и в одном месте шел совсем наискось вниз, да тут же лежала плита торчком, через которую лошадям надо было переступать. Костя шел очень хорошо, совершенно покойно, у него, как и у меня, голова не кружилась на высоте. Не дай Бог, закружись голова, испугайся, дерни лошадь, или просто сделай сам неловкое движение, лошадь сделает неверный шаг, оборвется, и тогда гибель неизбежная. Барсуков говорил, что после дождя идти по этому карнизу крайне опасно и надо идти пешком, потому что лошадь скользит. У него сорвалась раз лошадь в этих местах.
С этого карниза мы пошли все вверх косогором, без тропинки, по совершенно зеленой горе. Тут вышина скоро сделалась страшною над Берелью, но опасности сравнительно было гораздо меньше; тут не было отвесной кручи, и можно было, в случае несчастия, свернуться с лошади и удержаться на горе, так как она покрыта густою высокою травой; или более или менее безвредно, то есть, быть может, и без смертельных повреждений, действовать кубарем вниз по косогору.
Подымаемся мы все выше и выше, вдруг Барсуков кричит: «Дале нельзя! Осыпь! Поворачивайте вверх!»
В ту же минуту вижу, муж с седла долой и упал на траву. У него и так кружится голова на высоте, а тут еще был слишком тепло одет, а главное, в меховой шапке; вероятно, кровь бросилась ему в голову, ему сделалось совсем дурно. Казак и Барсуков подхватили его под руки, и таким образом он лежал несколько минут; сняли галстук, шапку, ему стало легче. Понемногу его довели или доползли с ним до того места косогора, где была возможность спуститься вниз, стали спускаться или, вернее, сползать к реке, косогор кончался рыхлою земляною осыпью сажен в пятнадцать вышины, не более, но совсем крутой.
Костя, сойдя с лошади, скатился вниз довольно искусно. Лошади осторожно, боком, как-то особенно изогнувшись, переступают по мягкой осыли и катятся или, вернее, ползут вместе с ней; вовсе не так страшно, как казалось. Хуже всего на поворотах. Барсуков предложил идти низом, заметив, что только придется много раз переходить Берель; решили идти через Берель. Четыре раза мы перешли вброд. Видели около воды следы копыт, как Барсуков называл, козлов, но едва ли это не сайги. Все были в духе, болтали; я все дразнила Барсукова, что он нахвастал, что покажет ледник; он защищался, наконец с торжеством воскликнул:
- А это что?
- Где? Я ничего не вижу!
- Самый ледник и есть!
Берельский ледник
Между двух высоких гор, неширокое ущелье было загромождено отлого понижавшейся серо-шеколадной массой, которая круто упиралась в высокую, почти отвесную каменную осыпь, охватившую ее полукружием и уходившую в ущелья; под ней высились исполинские зубцы какого-то чудного кремня. На осыпи сверкала серебряная лента Берели. Это и был ледник с своей конечной мореной. Величавая картина эта до того не сходна была с тем, как воображала я себе ледник, что я не верила глазам, и вслух выразила свое сомнение, чем и заслужила полное негодование Егора Титыча: «Что же это вы, барыня, в самом деле! Разве Егор Барсуков хлопуша какая? Как же это я навру!» Муж, бывавший на ледниках, подтвердил, что это точно ледник.
Берег, по которому мы подошли к леднику, снова значительно поднялся, и против морены кончался так круто, что нельзя было сойти; пошли искать спуска, обрели снова земляную осыпь, по подобию первой, и спустились таким же способом, как с первого спуска. Берель из-под ледника падает тремя каскадами, и у подножия морены разбивается на несколько рукавов, очень не широких, но таких бешеных, что Егор Титыч, перебравшись через один из них, закричал, чтобы мы за ним не шли. Он пошел вверх, куда-то в сторону по морене, а мы отправились против нее правым берегом Берели, заваленным большими камнями. Наконец на лошадях стало идти совсем дурно.
Лошадей и казаков оставили тут, а сами стали карабкаться дальше, перескакивая с камня на камень; местами, поднявшись немного на крутой берег, против морены, находили родимую чернику, которую не видали с выезда из Петербурга. Ж. и Осман так увлеклись черникой, что отстали от нас. Наконец мы прошли то место, где Берель падает с морены и круто поворачивает влево. Тут стало возможно подняться по морене к леднику. Нельзя сказать, чтоб особенно удобно; огромные камни нагромождены один на другой, да и круто. Карабкались мы долго; вода между камнями струится холодная, отличная. Несколько раз мы садились на камни, пили и смачивали себе голову; наконец добрались до ледника. Вблизи, сквозь сырую массу песка, так и сверкал лед; весь видимый нам ледник состоял из громадных глыб льда; верхние массы льда, в виде зубцов и башенок, местами до того обтаяли, что торчали в виде шпилей; одна остроконечная ледяная башенка треснула вдоль и поперек, и стояла наклонившись совсем на сторону; как мы ни желали пламенно, чтоб она рухнула при нас, она стояла, искривившись и будто поддразнивая. В нескольких местах лед подтаял снизу, и образовал род навеса; в других местах протаял круглым окном, в котором сквозил чистый как стекло лед; в иных местах торчит иглами. Все это играло и сверкало на солнце. Из-под средины ледника била Берель, и летела вниз по морене тремя каскадами.
Упершись в противный берег, Берель круто поворачивает влево, принимает еще рукав, падающий с правого боку морены, катится уже рекой, несколькими широкими руслами. Над головами, с обеих сторон ледника, сходились к нему, почти отвесными стенами, два снеговые великана, и от них расходились лесистые горы Берельской долины. Поразительно хорошо!
Но солнце стало палить; ледник заиграл, сразу повсюду зажурчали и заструились струйки и защелкали камешки.
Пора, значит, убираться! М. сказал, что и Тиндаль советует, как только заиграет ледник, уходить с него, чтобы не пристукнуло невзначай съехавшим камешком; а бывают они сажени в две в квадрате. Спускаться было еще менее удобно, чем подыматься. Всего мы подымались и спускались по морене три часа. Сойдя вниз, я предложила свои услуги быть вожаком, - вообразила себя в некотором роде Егором Титычем. Сначала мое предложение и приняли, но дойдя до одного места, я стала советовать подняться в гору, уверяя, что, взобравшись на уступ, мы пойдем хорошею дорогой и избегнем ломанья ног по камням, нагроможденным внизу. Муж разрешил мне идти новооткрытым путем, а сам пошел старым; М. пошел с ним, а Костя отправился за мной. Сначала пошли хорошо, но как же скверно мне стало, когда уступа, которого я ждала, взбираясь, на высоте не оказалось, а осыпь пошла все круче и круче. Спуститься вниз, назад, нельзя, скатишься как раз на больше камни, что торчат грядой внизу, а лезть наверх ужасно. Мы поползли на коленях и локтях, из-под нас так и катится осыпь, попробуешь схватиться за большой камень, а он кубарем вниз. Боже мой, того и гляжу, что сорвусь, а главное, мой Костя. Помочь ему ничем не могу; приказываю только не останавливаться, не оглядываться назад. Не знаю как он, но я от тревоги и не чувствовала боли, хотя коленам и рукам доставалось жестоко. Приободряю его, а у самой душа замирает. Наконец осыпь пошла отложе, мы доползли до маленьких сосенок. Туть уже безопасно! Выбравшись подальше между ними, мы сели отдохнуть. От биения сердца я чуть не задохнулась. Когда поотдышались и поуспокоились, я от всей души перекрестилась. Если бы несколько минут тому назад, там на осыпи, меня приговорили расстрелять за то, что я потащила ребенка на такую опасность, я бы не пикнула; а тут не услела вздохнуть свободно, стало томить неприятное сознание глупой неосторожности и ожидание неприятнейшей проповеди. Выбравшись в кустарник, мы долго путешествовали, пока добрались до наших; между камнями тут рос низкий сосняк и множество черники, от которой мне трудно было оторвать Костю, а путешествовать вдвоем тут не вполне удобно; можно наскочить и на зверя, защиты же только маленький револьвер у меня на поясе, из которого я и стрелять не умею порядком. Завидя нас, наши прислали нам навстречу лошадей. Спустившись к ним, мы сели в кружок в тени больших кустов. Скоро подошел и Барсуков, он был на леднике с другой стороны; жаль, что мы с ним не сошлись и не пошли взбираться на самый ледник; впрочем, он говорил, что это едва ли возможно. В какие-нибудь три часа Берель прибыла так, что даже Барсуков, переправляясь назад с морены, думал, что пришел его последний час; мы видели, как его крутило. Против морены, между камнями, росла необыкновенная черная смородина; куст не более полуаршина вышины; листья очень миниатюрные, и ягоды не ветками, а больше на стеблях; чрезвычайно душистая и смолистая.
Возвращались назад теми же бродами, теперь более глубокими, и, слава Богу, благополучно. Все пришли в отличное расположение духа; толковали, рассказывали свои впечатления. Нас поражало, что птиц здесь совсем не видно и не слышно. Подошли и к знаменитому карнизу. Миновать его нельзя, а за мужа смертельно страшно, чтобы не сделалось с ним дурно. Но делать нечего, идти надо. Муж ни разу не взглянул вниз и прошел благополучно. Не доходя версты четыре или пять до нашей стоянки, Ж. подъехал к нам и заметил, что хорошо бы подняться на гору, у подножия которой мы шли; с нее, говорят, видны и Катунский, и Берельский ледники. Эта картина, при закате солнца, должна быть великолепна. Я тотчас к мужу; он разрешил, с тем однако условием чтобы Барсуков шел с нами. Барсуков был впереди; мы понадеялись, что нам его пришлют, и тотчас стали подыматься в гору. Охотников, кроме меня и Ж., никого не оказалось. Долго шли мы зигзагами вверх, изредка останавливались на минуту, чтобы дать вздохнуть лошадям; приходилось скакать через рытвины на косогоре; у Ж. три раза рвалась подпруга, но как-то ни на что не обращалось внимания; одно было желание добраться до верху. Гора оказалась, однако, выше, чем мы предполагали; мы не добрались еще до вершины, как солнце село. Мы все-таки продолжали взбираться; поднялись, наконец, до последнего уступа; еще несколько сажен, и мы у самого гребня; там еще один подъем, и мы достигли бы нашей цели. Но как часто бывает в жизни, тут-то и оказалось непреодолимое препятствие. Лошадь Ж. задохнулась и стала. Посмотрел он, видит, делать нечего; заставлять ее подыматься еще выше - невозможно; как ни было жаль, пришлось вернуться. Видя, что очень стемнело, и боясь, что будут о нас беспокоиться, мы вниз всю гору катили рысью, несмотря на то, что у Ж. лошадь была измучена, а моя лягалась как осел, только ее тронешь нагайкой; вероятно, благодаря только третьему рожку моего, превращенного в мужское, дамского седла, который служил мне точкой опоры, я не перелетела ни разу через голову. Спустились мы, сравнительно, очень скоро, если принять в соображение усталость наших лошадей. Версты за две нас встретил старшина. Подъезжаем к нашей стоянке; темно совсем; костры ярко пылают; около них капошатся люди; чайник кипит; картина самая успокоительная и приятная. Но Егор Титыч только нас завидел, заревел: «Куда это вы, Бог с вами! Да теперь черный зверь шляется! Темень какая. Да как же это можно!»
Услыхав возгласы Барсукова, и видя, что муж лежит у костра, не поварачивая ко мне головы, сообразила, что, должно быть, сильно о нас тревожились. Видя, что дело плохо, я поскорей скрылась в юрту и легла спать. Впросонках слышала, как решили идти не на Рахмановские ключи, а на Язево озеро и оттуда прямо в кочевья Микайле. Ж. и Барсуков с ночи отправились на поиски медведя.
VII
Котон-Карагай, кочевье Микайле. От Белой Берели, через Язево озеро, 45 верст
Мы шли Берельской долиной, спускаясь вдоль хребта, который разделяет Берель от Катуни. Прошли небольшой перевал и пошли лесом. Берель ушла влево. При выходе из леса справа показалась Катунь, но, к сожалению, знаменитого ее водопада не видали. Пошли равниной, по которой извивалась Язевка. Приходилось обходить и проходить большими болотами. Потом опять шли рощами; множество ключей, дорога кочевая, места прелестные! На лугах цвело множество гинциан. Барсуков рассказывал, что они употребляют этот цвет как лекарство от кровавых поносов; по его рассказу, действие настоя гинциан должно быть сильно наркотическое; когда его дают больному, он засыпает, и все время, что спит, стараются ничем не потревожить сон. После сна, по его словам, иногда с одного приема помогает. В их деревнях, так же, как и в Бухтарме и у нас в Семипалатинске, в летние месяцы на детей повальная болезнь - кровавые поносы. В Семипалатинске и, как мне говорили, в Бухтарме, большинство детей умирают, а в деревне Барсукова в это лето из двадцати больных умирало восемь-девять, что составляет разительный контраст со смертностью у нас.
Пройдя верст 20, мы пришли к Язеву озеру; оно верст пять длины и около версты ширины. На противоположном берегу в кедровнике на склоне горы стояла избушка, вероятно, зверовщиков. Пройдя озеро, мы поднялись на горку и остановились в роще. Какой вид открывался отсюда! Я такого не видала! Язево озеро лежит зеркалом в зеленой долине, уходившей на далекое пространство и обрамленной венцом темных лесных гор; из-за них подымались красные и фиолетовые каменистые вершины; на заднем плане, подымаясь над горами и завершая картину, белела и сверкала в лучах солнца снеговая красавица Белуха. Берельский и Катунский ледники были совершенно видны.
В трубу хорошо было видно на Берельском леднике, за зубчатым кремнем, гладкое ледяное поле; на одном из уступов кремня лежал громадный камень. Жаль, что он не съехал при нас. Катунский ледник, по словам Барсукова, отлог, так что на него легко взойдти.
Катунский ледник
Долго мы просидели на Язевом озере, любуясь прелестной картиной; наконец поднялись и пошли. Из озера снова выбегала Язева и, пробежав около версты, падала водопадом сажен в 8 вышиной. Около водопада мы спустились довольно крутым спуском, перешли Язеву и пошли левым берегом. Еще видели тут другой водопад, летевший между деревьями с вершины горы. Нам пришлось идти узкой долиной, по сторонам ее на горах был когда-то лесной пожар. Черные, обгорелые деревья стоят и лежат по горе и всей долине; то и дело приходилось перескакивать через них. Раза два пришлось идти каменным болотом.
Ягод была бездна, и нам постоянно подносили веники смородины. Долго мы шли этой долиной; прошли рощу, в которой встретили Ж. и Барсукова, вернувшихся с неудачной охоты; перешли вброд Берель, и по широкой, великолепной долине направились к кочевьям Микайле. Моя лошадь, тряская на рыси и брыкливая для скачки, оказалась бесподобной; мне на такой еще не случалось езжать. Летит как птица и скачет как коза. Ж. торговал ее для себя, но киргиз ни за что не продал, говоря, что готовит из нее бегунца (то есть скакуна).
На другое утро мы выступили в 6 часов утра. Много киргизов нас провожало; старик Микайле, несмотря на свои 82 года, на лошади просто молодец. Уркунча просил заехать к нему в гости; вещь весьма неприятная. Понятия об опрятности у киргизов весьма своеобразные: какой-нибудь батырь или султан, в жалованном халате или казакине с эполетами, случается, высморкается в полу казакина, а потом этой же полой вытрет и чашку, в которой подает вам воду.
Юрта (покрыта кошмой и чием)
От Микайле мы пошли бесподобной местностью, и хотя нам встретились карниз и крутой спуск, но далеко не берельский и не рахмановский. Спустившись со спуска, мы пошли рощами. Такая прелесть, что невозможно передать, просто рай земной! Наконец прошли мы и к обиталищу жителей этого эдема. Кругом юрты целое собрание киргизов. Байбиче, то есть жена Уркунчи, встретила нас и помогла мне сойти с лошади. Юрта, как обыкновенно, убрана коврами, вышитыми полотенцами, на некоторых узор замечательно похож на нашу русскую вышивку петухами. Кругом деревянная решетка, составляющая остов юрты, сундуки в виде диванов, покрытые коврами и курпе, то есть шелковыми одеялами. Мы сели рядышком по одной стороне юрты, байбиче и дети Уркунчи; народу набралось целая юрта, и все, присев на корточки, глядели на нас во все глаза. Уркунча поставил посреди юрты огромную деревянную чашу с медными ручками для кумыса. Старшая дочь его, довольно красивая дева, супорила (пенила) кумыс в сабе (большой кожаный мешок из бычачьей или верблюжьей кожи, в котором заквашивается кумыс). Кругом большой чаши расставили фарфоровые маленькие, вроде наших полоскательных; налили кумыс из сабы в чашу; из чаши Уркунча черпал ковшом, вроде нашего супового; началось подчиванье; несмотря на невыносимый жар и жажду, зная приготовление кумыса, я не решилась пить. Около дверей юрты выставили тоже чаши с кумысом для казаков. Потом мы хотели поподчивать хозяев чаем, но Уркунча не допустил. Заварили чай нельзя сказать чтобы в привлекательном чайнике; Уркунча достал из сундука сахар и собственноручно наколол. От чая отказаться было невозможно. Осман, зная меня, достал наш калмык-баш (походной погребец, полушаром, в который укладываются чашки, вроде маленьких полоскательных, отличная вещь для конного путника) и подал чай в нашей чашке; но вкус чая отвратительный, вероятно, или алтай-чай, то есть бадан, или кирпичный. Сделав несколько времени вид, что пью, я передала байбиче Уркунчи свою чашку; кстати, у киргизов это считается утонченнейшей любезностью. После чаю Осман принес ящик с конфетами в золотых бумажках и с картинками. Я стала оделять детей Уркунчи; одному дитяте было лет 17ть, да и старшая дочь была в числе детей. Все они с величайшим удовольствием рассматривали конфеты. Несколько человек из киргизской публики подскочили к ним без церемонии, выхватили по конфете и, посмеиваясь, снова уселись на корточки. Начались хорошие речи: Уркунча говорит любезности, Осман переводил по-русски; муж отвечал такими же, и Осман переводил по-киргизски. Жена Уркунчи поднесла мне аршин шесть канфы; Косте досталось тоже около шести аршин шерстяной материи, а сын их подвел Косте кунана, то есть двухгодового жеребенка. Осман принес наши подарки: Уркунче - сукна на халат; ему и его брату - шитые золотом аракчины (шапочка на голове); жене и старшей дочери ситцу на платья, а Костя отдарил сына серебряным стаканом; всем остальным детям роздали по нескольку двугривенных. Поговорив еще друг другу любезностей, вышли из юрты; сама байбиче держала мне стремя и помогала сесть на лошадь. «Аман, аман, аман!» Пожали друг другу руки, и отправились дальше. Верстах в двух от юрты встретили стадо яков. Корова длинна, но не высока, комолая, с длинной, волокнистой шерстью, как у болонки, и великолепный, длинный, пушистый, лошадиный хвост. У быка громадные, по росту, рога, и он не мычит, а как-то хрюкает. Почти все стадо снежно-белое, удивительно красивое. Скоро мы дошли до Бухтармы, в этом месте далеко не так глубокой, как на первом броду. От Микайле за нашими лаучами (верблюдовожатые) побежала собака; я очень боялась, что она утонет при переходе вброд, но зверь казался бывалый. Перейдя брод, сошли с лошадей, и расположились в роще, на берегу. Так как большинство выехало от Уркунчи голодное и жаждущее, стали разводить огонь и греть чайник. Барсуков с двумя казаками отправился неводить. Барсуков завозил невод на лошади, а казаки тащили с другой стороны. На лошадях мы прошли этот брод почти не заметив его, а пеших так и сбивало с ног, так и тащило. Тут я уразумела несостоятельность рассказа, который я только что прочитала в одном из журналов, об американских героинях: как одна пятнадцатилетняя девушка отправилась ночью в путь, чтобы передать депеши в свой лагерь, и что она перешла ночью, вброд по затылок, быструю горную речку. Это такой подвиг, что ни на русских, ни на американских ногах не совершишь, как ни геройствуй; дело совершенно невозможное; кто писал это, вероятно, никогда не видал быстрых, горных речек.
Два раза ходили с неводом, но ничего не поймали. Перешли еще раз Бухтарму; этот брод был сериознее. Собака меня совсем сокрушила; к нам, русским, нейдет, а киргизам не могу растолковать, чтобы взяли ее на лошадь. Но собачка обошлась собственным умом и опытом; стоит на берегу и выжидает; как пошли верблюды в воду, она забралась еще выше их и пустилась, так что, вслед за верблюдами, выбралась на отмель; отдохнув, повторила тот же маневр, но тут ее потащило; она не шелохнется, так и несет ее боком, как бревно; я поскакала с Османом по берегу, чтобы где-нибудь попробовать ее перехватить; но она опять сама распорядилась; не тратя сил напрасно, неслась бревном до удобного места, тут сразу стала выбиваться и выбралась на берег. Видно, ей дело знакомое.
Скоро пошли Бухтарминской долиной; как она ни хороша, но до того однообразна, что будто с места не сходишь. Далеко от своих уезжать нельзя, и потому скорость езды ни к чему не ведет; проскачешь, а там стой и жди. Костя носился по долине на высокой белой лошади, на которой он сидел как воробей на крыше, и пытался ловить перепелов, которых тут множество; разумеется, все его ухищрения были тщетны. Ж. отправился с Барсуковым в лес в чаянии встретить марала или сайгу. Жар стоял невыносимый; и до того надоела эта долина с своею роскошною обстановкой и великолепною колесною дорогой, что жаль стало подъемов, спусков и бродов. Однообразно; солнце палит; мы тащимся шагом за шаг в течение нескольких часов. Казаки вяло тянут лесни: просто ушам больно.
Наконец солнце догадалось убраться; мы вздохнули свободно, и тут же, как назло, вошли в рощу, тогда как весь день шли солнцепеком. В этой роще нам попалась горка, вся усыпанная клубникой; тотчас с лошадей долой и на подножный корм. Ж. и Барсуков выехали на это же место. Им попался в лесу великолелный козел, но ушел. Они рассказывали нам, что видели недалеко в лесу целую бездну смородины, крупной как вишня. Ж. стал подговаривать нас туда ехать. Мы не решались, и говорили ему, что он действует как змий, но, однако, змия послушались, сели на лошадей и поехали за ним. Смородина росла в лесу по другую сторону речушки, бившей в этом месте по большим камням таким каскадом, что первую минуту мы осадили лошадей; но видя, как Ж. не задумываясь вскочил в каскад и благополучно выскочил на другой берег, я переправилась за ним, потом он перевел на чумбуре Костю. Набрав ягод, мы вернулись к нашим. Место, где расположились на ночевку, около зимовки Уркунчи, прелестное. Бухтарма, широкая в этом месте, с шумом падает с уступа, и около нашего берега быстрина такая, что, стоя около воды, смотреть страшно; голова кружится; по обоим берегам растут высокие деревья. Вся зеленая долина кажется замкнутой кругом высокими горами, так что М., оглядевшись на все стороны, воскликнул: «Да как же это мы сюда вошли!»
Все общество рассеялось на самом берегу и стало забавляться бросаньем камней в воду. Осман и Ж. таскали такие, насколько хватало сил поднять, и бросали в воду; судя по звуку с которым они падали, можно заключить, что тут очень глубко. Мы хохотали на их соревнование, и только заботились, чтобы вслед за камнями они сами не кувыркнулись в воду.
ПРОДОЛЖЕНИЕ
Того же автора:
• Бременская экспедиция в Семипалатинской области.
Часть 1. Часть 2. Часть 3. Часть 4. Часть 5. Часть 6.
Вид аула. Здесь и далее фото Л. К. Полторацкой, 1870-е
V
Белая Берель, 11го августа
Собрались и пошли; почти тотчас нам пришлось подыматься зигзагами по высокой зеленой горе. Вышина и крутизна страшная. Добрались по-видимому до вершины, а там выше - такая же торчит гора. Дали лошадям вздохнуть и снова полезли зигзагами вверх. Наконец поднялися до седелки и пошли прямо. Начался сильный дождь. Мы пустились рысью до кедрового колка и спрятались под деревьями. Ж. тотчас прилег на землю, нагреб сухих кедровых игл и развел огонь. Дождь прошел. «Садись!» И снова пошли вперед.
Шли мы уже белками; на многих местах лежал снег. Холодно было очень. Торопились засветло придти на Белую Берель, и шли все время, кроме подъемов и спусков, рысью. На беду, лошадь у меня попалась вертлявая и тряская; стремена мне отпустили длиннейшие, того и гляжу, что вылечу из седла. Поправили, да сделали еще хуже: одно стремя на четверть короче другого. По-дамски сесть нельзя; трава мокрая, лошадь скользит. На беду, пошел опять сильный дождь; мы поскакали, чтобы скорее добраться до лесу. На косогоре лошадь моя толкнулась в сторону, я потеряла стремя, но как-то, за шею и гриву, удержалась. Как ни скакали, а пока добрались до лесу, нас вымочило порядком; но под кедрами все равно что под крышей. Тут же было сделано зверовщиками или киргизами несколько шалашей из ветвей. Переждав дождь, снова пошли вперед; попали под град, который щелкал очень чувствительно, и окончательно спустились отвратительнейшим, крутым, каменистым и скользким спуском к Черной Берели. Моя негодная лошаденка на спуске чуть было снова не ссадила меня с седла. Заупрямилась в одном месте, где надо было спрыгнуть с довольно большого камня вниз, и повернула на крутизне в сторону, вверх. Нагайка у меня куда-то запуталась, и я ничего не могу с нею сделать. Наконец Осман выручил из беды и стащил лошадь за повод.
Костя и М. спустились пешком. Мы перешли Черную Берель вброд; вода прозрачная, а не ледниковая, как в Бухтарме и Белой Берели. Брод очень быстрый, но не так глубок, как на Бухтарме. На Берели прехорошенький водопад, красиво обрамленный темными кедрами; вообще, место прелестное. Остановились мы в зеленой долине под кедрами. На одном кедре-великане, между корнями которого мы уселись, наделаны были зверовщиками вешалки для ружей и т. д. Барсуков рассказывал нам, что они часто тут ночуют. Отдохнув и налившись чаю, пустились дальше. Взобрались на такой же громадный перевал, как и до Черной Берели, и спустились таким же отвратительнейшим спуском. Белую Берель перешли в двух местах: сначала довольно мелкий рукав, и потом главное русло. По сравнению этот брод показался довольно хорош, хотя тоже вода ледниковая, белая, и дно очень каменисто.
Вид с перевала между Черной и Белой Берелью
Берельская долина казалась в сумерках очень мрачной и дикой; особенно поражает мертвая тишина кругом. Начиная с подъема от Микайле, я не помню, чтобы нам встречались птицы. По крутому берегу Берели стояли отдельными колками кедры. Велено было стать на ночлег в одном из них. По бокам долины громадные горы. Добравшись до ровного места, нас несколько человек, с Барсуковым во главе, пустились карьером. Доскакав до удобного места, мы сошли с лошадей, Ж. тотчас занялся своим любимым делом, разжиганьем костра, а мы с Костей пошли бродить и рвать цветы, которые я собирала и сушила. Барсуков толковал мне свойства многих трав и цветов. По горам краснеет бездна бадана; его пьют вместо чая, только собирают не свежий, а прошлогодний. Барсуков уверял, что вкусом от настоящего чаю не отличишь. Вечером, когда собрались в юрту около чая, Барсуков засел тоже к нам, и рассказывал, какое тут множество медведей.
- Если его не тронешь, - говорил он, медленно прихлебывая чай вприкуску, - он не пошевелит; а на выстрел, так прямо и махнет. И мудер же он; иди к нему так, чтобы никак не услыхал человечьего духа, не то уйдет.
- А много ты их бил?
- Да кто его знает; десятка за три, либо за четыре.
- Ломал тебя медведь?
- Нет, не ломал. Одново руку сгрыз. Был я на Белухе около ледника, вижу, пять их ползает по льду; я стрелил; одного убил, трое убегли; еще одного ранил; как он махнет на меня, я за большую колоду тороплюсь, винтовку зарядить, а он лезет. Я ему зареву: «Ты куда! ты зачем!» Он ошалеет от крику-то, остановится. А там опять ползет. Я опять зареву на него, он опять остановится. Наконец уж этта наровит меня згресть, я ему из-за колоды в лапы винтовку сую, а сам другой рукой ищу, ищу ножа, а у самого так все и дрожит, молюсь: «Мать Пресвятая Богородица!» Он винтовку-то как выбьет у меня из руки, да и потащил меня ровно соломенку; я ухватился другой рукой за колоду, рванулся, да и кинулся под яр.
- Ну что же?
- Ничего. Два ребра переломил. Полежал, полежал. Встал, вылез из яра, винтовку нашел, и тот медведь, что на меня лез, издох; шкуры ободрал. А то еще весной было, вижу, медведь большущий и медведица целуются; он этта, зайдет, в рыло-то ее лижет. Я с подветру зашел. Стрелил. Как он медведицу-то шархнет в сторону, а сам так кубарем и скатился под гору. Та посмотрела, чего, мол, думает, милый мой так меня шарахнул? Пошла под гору, видит кровь, фыркнула, да на меня. Я ее в упор. А то, вот-то смеху было, - продолжал Егор Титыч, смеясь и качая головой, - это уж мы пришли с промыслов, и испиваем. Пили, пили. Бежит тут один: «Тятенька! - кричит. - Медведь на пасеке в капкан попал». Мы все были без оружия (у зверовщиков правило: когда приходят друг к другу в гости, не брать с собою ни ножа, ни какого оружия; точно так же, когда идут на промысел, не берут с собой водки). Бегом! Кто еще за пазуху сует бутылку или полуштоф. Прибежали. Медведь идет, лапа-то у него в капкане, а за капканом тащится на цепи большущий чурбан. Вот шел он, шел, остановился, взял чурбан в лапы, понес. Должно быть, надоело, вырыл яму, закопал туда чурбан, затоптал, затаскал всякой всячиной, ну, думает, ладно. Пошел, а чурбан-то снова за ним! Остановился, сызнова потащил, принес на край яра - как шаркнет его под яр! да и сам с ним улетел! От-то мы хохотали!
Кто-то спросил Барсукова, большие ли здесь медведи.
- Большущие. В вышину-то не очень высок, с двухгодовую скотину, гораздо длинный эвокой! как станет на дыбы, так вот до верху юрты будет.
Это выходило аршина четыре.
- Множество их здесь, - продолжал Барсуков. - Вот тоже было с одним, с нашим: идет он около самой Берели; наткнулся на черного зверя; тот бросился наутек, он за ним; медведь со страхов в реку (а он на воде ничего не стоющий). Плывет, только одна мордочка торчит, ни поворотиться в воде, ничего; как есть ничего не стоющий! Товарищ за ним в воду, он удалой был и плавать, и на все, нагнал черного зверя, сел на него, схватил за голову, да и зачал курять (совать головой в воду), так до смерти и закурял.
Долго еще мы сидели и толковали, но когда все разошлись, и у нас в юрте заснули, мне вдруг ясно представилось, в какой мы глуши, и что если в нашу юрту заберется медведь.
Так и представлялось, как он подымется в вышину всей юрты, и насколько днем я желала посмотреть медведя на воле, настолько теперь казалось страшно.
VI
Белая Берель 11го августа. На ледник и обратно на ночевку
Погода стояла отличная, и мы часов в семь отправились к Берельскому леднику. Дорога по высокому берегу Берели отличная, и мы шли на полных рысях. При солнечном свете долина казалась прелестной. Во всех местах, где растут дубы, то есть дикий укроп, кругом и около истоптано медведями; во многих местах видно было, где они лежали. Барсуков заметил, что их тут такое множество, ровно скот пригнали; но мы, к сожалению, ни одного не видали. Скоро мы стали понемногу подыматься, все берегом же Берели, выше и выше; и окончательно вошли на карниз, какого еще не встречали. Посмотрела я, да и велела Косте остаться на лошади; все же у горной лошади привычнее и вернее нога. Карниз этот был в четверть аршина шириной, прямо от него осыпь футов в триста; у подножия ревет Берель, более и более свирепевшая по мере приближения к леднику. С другой стороны карниза крутая, почти отвесная гора; так что, войдя на этот карниз, ни повернуть назад, ни соскочить с лошади, в случае, если б она оступилась, немыслимо; разве через круп, но едва ли для нас, новичков, такой эксперимент возможен, потому что все-таки надо соскочить на площадь в четверть аршина ширины. Карниз этот подымался и спускался, делал небольшие извороты, и в одном месте шел совсем наискось вниз, да тут же лежала плита торчком, через которую лошадям надо было переступать. Костя шел очень хорошо, совершенно покойно, у него, как и у меня, голова не кружилась на высоте. Не дай Бог, закружись голова, испугайся, дерни лошадь, или просто сделай сам неловкое движение, лошадь сделает неверный шаг, оборвется, и тогда гибель неизбежная. Барсуков говорил, что после дождя идти по этому карнизу крайне опасно и надо идти пешком, потому что лошадь скользит. У него сорвалась раз лошадь в этих местах.
С этого карниза мы пошли все вверх косогором, без тропинки, по совершенно зеленой горе. Тут вышина скоро сделалась страшною над Берелью, но опасности сравнительно было гораздо меньше; тут не было отвесной кручи, и можно было, в случае несчастия, свернуться с лошади и удержаться на горе, так как она покрыта густою высокою травой; или более или менее безвредно, то есть, быть может, и без смертельных повреждений, действовать кубарем вниз по косогору.
Подымаемся мы все выше и выше, вдруг Барсуков кричит: «Дале нельзя! Осыпь! Поворачивайте вверх!»
В ту же минуту вижу, муж с седла долой и упал на траву. У него и так кружится голова на высоте, а тут еще был слишком тепло одет, а главное, в меховой шапке; вероятно, кровь бросилась ему в голову, ему сделалось совсем дурно. Казак и Барсуков подхватили его под руки, и таким образом он лежал несколько минут; сняли галстук, шапку, ему стало легче. Понемногу его довели или доползли с ним до того места косогора, где была возможность спуститься вниз, стали спускаться или, вернее, сползать к реке, косогор кончался рыхлою земляною осыпью сажен в пятнадцать вышины, не более, но совсем крутой.
Костя, сойдя с лошади, скатился вниз довольно искусно. Лошади осторожно, боком, как-то особенно изогнувшись, переступают по мягкой осыли и катятся или, вернее, ползут вместе с ней; вовсе не так страшно, как казалось. Хуже всего на поворотах. Барсуков предложил идти низом, заметив, что только придется много раз переходить Берель; решили идти через Берель. Четыре раза мы перешли вброд. Видели около воды следы копыт, как Барсуков называл, козлов, но едва ли это не сайги. Все были в духе, болтали; я все дразнила Барсукова, что он нахвастал, что покажет ледник; он защищался, наконец с торжеством воскликнул:
- А это что?
- Где? Я ничего не вижу!
- Самый ледник и есть!
Берельский ледник
Между двух высоких гор, неширокое ущелье было загромождено отлого понижавшейся серо-шеколадной массой, которая круто упиралась в высокую, почти отвесную каменную осыпь, охватившую ее полукружием и уходившую в ущелья; под ней высились исполинские зубцы какого-то чудного кремня. На осыпи сверкала серебряная лента Берели. Это и был ледник с своей конечной мореной. Величавая картина эта до того не сходна была с тем, как воображала я себе ледник, что я не верила глазам, и вслух выразила свое сомнение, чем и заслужила полное негодование Егора Титыча: «Что же это вы, барыня, в самом деле! Разве Егор Барсуков хлопуша какая? Как же это я навру!» Муж, бывавший на ледниках, подтвердил, что это точно ледник.
Берег, по которому мы подошли к леднику, снова значительно поднялся, и против морены кончался так круто, что нельзя было сойти; пошли искать спуска, обрели снова земляную осыпь, по подобию первой, и спустились таким же способом, как с первого спуска. Берель из-под ледника падает тремя каскадами, и у подножия морены разбивается на несколько рукавов, очень не широких, но таких бешеных, что Егор Титыч, перебравшись через один из них, закричал, чтобы мы за ним не шли. Он пошел вверх, куда-то в сторону по морене, а мы отправились против нее правым берегом Берели, заваленным большими камнями. Наконец на лошадях стало идти совсем дурно.
Лошадей и казаков оставили тут, а сами стали карабкаться дальше, перескакивая с камня на камень; местами, поднявшись немного на крутой берег, против морены, находили родимую чернику, которую не видали с выезда из Петербурга. Ж. и Осман так увлеклись черникой, что отстали от нас. Наконец мы прошли то место, где Берель падает с морены и круто поворачивает влево. Тут стало возможно подняться по морене к леднику. Нельзя сказать, чтоб особенно удобно; огромные камни нагромождены один на другой, да и круто. Карабкались мы долго; вода между камнями струится холодная, отличная. Несколько раз мы садились на камни, пили и смачивали себе голову; наконец добрались до ледника. Вблизи, сквозь сырую массу песка, так и сверкал лед; весь видимый нам ледник состоял из громадных глыб льда; верхние массы льда, в виде зубцов и башенок, местами до того обтаяли, что торчали в виде шпилей; одна остроконечная ледяная башенка треснула вдоль и поперек, и стояла наклонившись совсем на сторону; как мы ни желали пламенно, чтоб она рухнула при нас, она стояла, искривившись и будто поддразнивая. В нескольких местах лед подтаял снизу, и образовал род навеса; в других местах протаял круглым окном, в котором сквозил чистый как стекло лед; в иных местах торчит иглами. Все это играло и сверкало на солнце. Из-под средины ледника била Берель, и летела вниз по морене тремя каскадами.
Упершись в противный берег, Берель круто поворачивает влево, принимает еще рукав, падающий с правого боку морены, катится уже рекой, несколькими широкими руслами. Над головами, с обеих сторон ледника, сходились к нему, почти отвесными стенами, два снеговые великана, и от них расходились лесистые горы Берельской долины. Поразительно хорошо!
Но солнце стало палить; ледник заиграл, сразу повсюду зажурчали и заструились струйки и защелкали камешки.
Пора, значит, убираться! М. сказал, что и Тиндаль советует, как только заиграет ледник, уходить с него, чтобы не пристукнуло невзначай съехавшим камешком; а бывают они сажени в две в квадрате. Спускаться было еще менее удобно, чем подыматься. Всего мы подымались и спускались по морене три часа. Сойдя вниз, я предложила свои услуги быть вожаком, - вообразила себя в некотором роде Егором Титычем. Сначала мое предложение и приняли, но дойдя до одного места, я стала советовать подняться в гору, уверяя, что, взобравшись на уступ, мы пойдем хорошею дорогой и избегнем ломанья ног по камням, нагроможденным внизу. Муж разрешил мне идти новооткрытым путем, а сам пошел старым; М. пошел с ним, а Костя отправился за мной. Сначала пошли хорошо, но как же скверно мне стало, когда уступа, которого я ждала, взбираясь, на высоте не оказалось, а осыпь пошла все круче и круче. Спуститься вниз, назад, нельзя, скатишься как раз на больше камни, что торчат грядой внизу, а лезть наверх ужасно. Мы поползли на коленях и локтях, из-под нас так и катится осыпь, попробуешь схватиться за большой камень, а он кубарем вниз. Боже мой, того и гляжу, что сорвусь, а главное, мой Костя. Помочь ему ничем не могу; приказываю только не останавливаться, не оглядываться назад. Не знаю как он, но я от тревоги и не чувствовала боли, хотя коленам и рукам доставалось жестоко. Приободряю его, а у самой душа замирает. Наконец осыпь пошла отложе, мы доползли до маленьких сосенок. Туть уже безопасно! Выбравшись подальше между ними, мы сели отдохнуть. От биения сердца я чуть не задохнулась. Когда поотдышались и поуспокоились, я от всей души перекрестилась. Если бы несколько минут тому назад, там на осыпи, меня приговорили расстрелять за то, что я потащила ребенка на такую опасность, я бы не пикнула; а тут не услела вздохнуть свободно, стало томить неприятное сознание глупой неосторожности и ожидание неприятнейшей проповеди. Выбравшись в кустарник, мы долго путешествовали, пока добрались до наших; между камнями тут рос низкий сосняк и множество черники, от которой мне трудно было оторвать Костю, а путешествовать вдвоем тут не вполне удобно; можно наскочить и на зверя, защиты же только маленький револьвер у меня на поясе, из которого я и стрелять не умею порядком. Завидя нас, наши прислали нам навстречу лошадей. Спустившись к ним, мы сели в кружок в тени больших кустов. Скоро подошел и Барсуков, он был на леднике с другой стороны; жаль, что мы с ним не сошлись и не пошли взбираться на самый ледник; впрочем, он говорил, что это едва ли возможно. В какие-нибудь три часа Берель прибыла так, что даже Барсуков, переправляясь назад с морены, думал, что пришел его последний час; мы видели, как его крутило. Против морены, между камнями, росла необыкновенная черная смородина; куст не более полуаршина вышины; листья очень миниатюрные, и ягоды не ветками, а больше на стеблях; чрезвычайно душистая и смолистая.
Возвращались назад теми же бродами, теперь более глубокими, и, слава Богу, благополучно. Все пришли в отличное расположение духа; толковали, рассказывали свои впечатления. Нас поражало, что птиц здесь совсем не видно и не слышно. Подошли и к знаменитому карнизу. Миновать его нельзя, а за мужа смертельно страшно, чтобы не сделалось с ним дурно. Но делать нечего, идти надо. Муж ни разу не взглянул вниз и прошел благополучно. Не доходя версты четыре или пять до нашей стоянки, Ж. подъехал к нам и заметил, что хорошо бы подняться на гору, у подножия которой мы шли; с нее, говорят, видны и Катунский, и Берельский ледники. Эта картина, при закате солнца, должна быть великолепна. Я тотчас к мужу; он разрешил, с тем однако условием чтобы Барсуков шел с нами. Барсуков был впереди; мы понадеялись, что нам его пришлют, и тотчас стали подыматься в гору. Охотников, кроме меня и Ж., никого не оказалось. Долго шли мы зигзагами вверх, изредка останавливались на минуту, чтобы дать вздохнуть лошадям; приходилось скакать через рытвины на косогоре; у Ж. три раза рвалась подпруга, но как-то ни на что не обращалось внимания; одно было желание добраться до верху. Гора оказалась, однако, выше, чем мы предполагали; мы не добрались еще до вершины, как солнце село. Мы все-таки продолжали взбираться; поднялись, наконец, до последнего уступа; еще несколько сажен, и мы у самого гребня; там еще один подъем, и мы достигли бы нашей цели. Но как часто бывает в жизни, тут-то и оказалось непреодолимое препятствие. Лошадь Ж. задохнулась и стала. Посмотрел он, видит, делать нечего; заставлять ее подыматься еще выше - невозможно; как ни было жаль, пришлось вернуться. Видя, что очень стемнело, и боясь, что будут о нас беспокоиться, мы вниз всю гору катили рысью, несмотря на то, что у Ж. лошадь была измучена, а моя лягалась как осел, только ее тронешь нагайкой; вероятно, благодаря только третьему рожку моего, превращенного в мужское, дамского седла, который служил мне точкой опоры, я не перелетела ни разу через голову. Спустились мы, сравнительно, очень скоро, если принять в соображение усталость наших лошадей. Версты за две нас встретил старшина. Подъезжаем к нашей стоянке; темно совсем; костры ярко пылают; около них капошатся люди; чайник кипит; картина самая успокоительная и приятная. Но Егор Титыч только нас завидел, заревел: «Куда это вы, Бог с вами! Да теперь черный зверь шляется! Темень какая. Да как же это можно!»
Услыхав возгласы Барсукова, и видя, что муж лежит у костра, не поварачивая ко мне головы, сообразила, что, должно быть, сильно о нас тревожились. Видя, что дело плохо, я поскорей скрылась в юрту и легла спать. Впросонках слышала, как решили идти не на Рахмановские ключи, а на Язево озеро и оттуда прямо в кочевья Микайле. Ж. и Барсуков с ночи отправились на поиски медведя.
VII
Котон-Карагай, кочевье Микайле. От Белой Берели, через Язево озеро, 45 верст
Мы шли Берельской долиной, спускаясь вдоль хребта, который разделяет Берель от Катуни. Прошли небольшой перевал и пошли лесом. Берель ушла влево. При выходе из леса справа показалась Катунь, но, к сожалению, знаменитого ее водопада не видали. Пошли равниной, по которой извивалась Язевка. Приходилось обходить и проходить большими болотами. Потом опять шли рощами; множество ключей, дорога кочевая, места прелестные! На лугах цвело множество гинциан. Барсуков рассказывал, что они употребляют этот цвет как лекарство от кровавых поносов; по его рассказу, действие настоя гинциан должно быть сильно наркотическое; когда его дают больному, он засыпает, и все время, что спит, стараются ничем не потревожить сон. После сна, по его словам, иногда с одного приема помогает. В их деревнях, так же, как и в Бухтарме и у нас в Семипалатинске, в летние месяцы на детей повальная болезнь - кровавые поносы. В Семипалатинске и, как мне говорили, в Бухтарме, большинство детей умирают, а в деревне Барсукова в это лето из двадцати больных умирало восемь-девять, что составляет разительный контраст со смертностью у нас.
Пройдя верст 20, мы пришли к Язеву озеру; оно верст пять длины и около версты ширины. На противоположном берегу в кедровнике на склоне горы стояла избушка, вероятно, зверовщиков. Пройдя озеро, мы поднялись на горку и остановились в роще. Какой вид открывался отсюда! Я такого не видала! Язево озеро лежит зеркалом в зеленой долине, уходившей на далекое пространство и обрамленной венцом темных лесных гор; из-за них подымались красные и фиолетовые каменистые вершины; на заднем плане, подымаясь над горами и завершая картину, белела и сверкала в лучах солнца снеговая красавица Белуха. Берельский и Катунский ледники были совершенно видны.
В трубу хорошо было видно на Берельском леднике, за зубчатым кремнем, гладкое ледяное поле; на одном из уступов кремня лежал громадный камень. Жаль, что он не съехал при нас. Катунский ледник, по словам Барсукова, отлог, так что на него легко взойдти.
Катунский ледник
Долго мы просидели на Язевом озере, любуясь прелестной картиной; наконец поднялись и пошли. Из озера снова выбегала Язева и, пробежав около версты, падала водопадом сажен в 8 вышиной. Около водопада мы спустились довольно крутым спуском, перешли Язеву и пошли левым берегом. Еще видели тут другой водопад, летевший между деревьями с вершины горы. Нам пришлось идти узкой долиной, по сторонам ее на горах был когда-то лесной пожар. Черные, обгорелые деревья стоят и лежат по горе и всей долине; то и дело приходилось перескакивать через них. Раза два пришлось идти каменным болотом.
Ягод была бездна, и нам постоянно подносили веники смородины. Долго мы шли этой долиной; прошли рощу, в которой встретили Ж. и Барсукова, вернувшихся с неудачной охоты; перешли вброд Берель, и по широкой, великолепной долине направились к кочевьям Микайле. Моя лошадь, тряская на рыси и брыкливая для скачки, оказалась бесподобной; мне на такой еще не случалось езжать. Летит как птица и скачет как коза. Ж. торговал ее для себя, но киргиз ни за что не продал, говоря, что готовит из нее бегунца (то есть скакуна).
На другое утро мы выступили в 6 часов утра. Много киргизов нас провожало; старик Микайле, несмотря на свои 82 года, на лошади просто молодец. Уркунча просил заехать к нему в гости; вещь весьма неприятная. Понятия об опрятности у киргизов весьма своеобразные: какой-нибудь батырь или султан, в жалованном халате или казакине с эполетами, случается, высморкается в полу казакина, а потом этой же полой вытрет и чашку, в которой подает вам воду.
Юрта (покрыта кошмой и чием)
От Микайле мы пошли бесподобной местностью, и хотя нам встретились карниз и крутой спуск, но далеко не берельский и не рахмановский. Спустившись со спуска, мы пошли рощами. Такая прелесть, что невозможно передать, просто рай земной! Наконец прошли мы и к обиталищу жителей этого эдема. Кругом юрты целое собрание киргизов. Байбиче, то есть жена Уркунчи, встретила нас и помогла мне сойти с лошади. Юрта, как обыкновенно, убрана коврами, вышитыми полотенцами, на некоторых узор замечательно похож на нашу русскую вышивку петухами. Кругом деревянная решетка, составляющая остов юрты, сундуки в виде диванов, покрытые коврами и курпе, то есть шелковыми одеялами. Мы сели рядышком по одной стороне юрты, байбиче и дети Уркунчи; народу набралось целая юрта, и все, присев на корточки, глядели на нас во все глаза. Уркунча поставил посреди юрты огромную деревянную чашу с медными ручками для кумыса. Старшая дочь его, довольно красивая дева, супорила (пенила) кумыс в сабе (большой кожаный мешок из бычачьей или верблюжьей кожи, в котором заквашивается кумыс). Кругом большой чаши расставили фарфоровые маленькие, вроде наших полоскательных; налили кумыс из сабы в чашу; из чаши Уркунча черпал ковшом, вроде нашего супового; началось подчиванье; несмотря на невыносимый жар и жажду, зная приготовление кумыса, я не решилась пить. Около дверей юрты выставили тоже чаши с кумысом для казаков. Потом мы хотели поподчивать хозяев чаем, но Уркунча не допустил. Заварили чай нельзя сказать чтобы в привлекательном чайнике; Уркунча достал из сундука сахар и собственноручно наколол. От чая отказаться было невозможно. Осман, зная меня, достал наш калмык-баш (походной погребец, полушаром, в который укладываются чашки, вроде маленьких полоскательных, отличная вещь для конного путника) и подал чай в нашей чашке; но вкус чая отвратительный, вероятно, или алтай-чай, то есть бадан, или кирпичный. Сделав несколько времени вид, что пью, я передала байбиче Уркунчи свою чашку; кстати, у киргизов это считается утонченнейшей любезностью. После чаю Осман принес ящик с конфетами в золотых бумажках и с картинками. Я стала оделять детей Уркунчи; одному дитяте было лет 17ть, да и старшая дочь была в числе детей. Все они с величайшим удовольствием рассматривали конфеты. Несколько человек из киргизской публики подскочили к ним без церемонии, выхватили по конфете и, посмеиваясь, снова уселись на корточки. Начались хорошие речи: Уркунча говорит любезности, Осман переводил по-русски; муж отвечал такими же, и Осман переводил по-киргизски. Жена Уркунчи поднесла мне аршин шесть канфы; Косте досталось тоже около шести аршин шерстяной материи, а сын их подвел Косте кунана, то есть двухгодового жеребенка. Осман принес наши подарки: Уркунче - сукна на халат; ему и его брату - шитые золотом аракчины (шапочка на голове); жене и старшей дочери ситцу на платья, а Костя отдарил сына серебряным стаканом; всем остальным детям роздали по нескольку двугривенных. Поговорив еще друг другу любезностей, вышли из юрты; сама байбиче держала мне стремя и помогала сесть на лошадь. «Аман, аман, аман!» Пожали друг другу руки, и отправились дальше. Верстах в двух от юрты встретили стадо яков. Корова длинна, но не высока, комолая, с длинной, волокнистой шерстью, как у болонки, и великолепный, длинный, пушистый, лошадиный хвост. У быка громадные, по росту, рога, и он не мычит, а как-то хрюкает. Почти все стадо снежно-белое, удивительно красивое. Скоро мы дошли до Бухтармы, в этом месте далеко не так глубокой, как на первом броду. От Микайле за нашими лаучами (верблюдовожатые) побежала собака; я очень боялась, что она утонет при переходе вброд, но зверь казался бывалый. Перейдя брод, сошли с лошадей, и расположились в роще, на берегу. Так как большинство выехало от Уркунчи голодное и жаждущее, стали разводить огонь и греть чайник. Барсуков с двумя казаками отправился неводить. Барсуков завозил невод на лошади, а казаки тащили с другой стороны. На лошадях мы прошли этот брод почти не заметив его, а пеших так и сбивало с ног, так и тащило. Тут я уразумела несостоятельность рассказа, который я только что прочитала в одном из журналов, об американских героинях: как одна пятнадцатилетняя девушка отправилась ночью в путь, чтобы передать депеши в свой лагерь, и что она перешла ночью, вброд по затылок, быструю горную речку. Это такой подвиг, что ни на русских, ни на американских ногах не совершишь, как ни геройствуй; дело совершенно невозможное; кто писал это, вероятно, никогда не видал быстрых, горных речек.
Два раза ходили с неводом, но ничего не поймали. Перешли еще раз Бухтарму; этот брод был сериознее. Собака меня совсем сокрушила; к нам, русским, нейдет, а киргизам не могу растолковать, чтобы взяли ее на лошадь. Но собачка обошлась собственным умом и опытом; стоит на берегу и выжидает; как пошли верблюды в воду, она забралась еще выше их и пустилась, так что, вслед за верблюдами, выбралась на отмель; отдохнув, повторила тот же маневр, но тут ее потащило; она не шелохнется, так и несет ее боком, как бревно; я поскакала с Османом по берегу, чтобы где-нибудь попробовать ее перехватить; но она опять сама распорядилась; не тратя сил напрасно, неслась бревном до удобного места, тут сразу стала выбиваться и выбралась на берег. Видно, ей дело знакомое.
Скоро пошли Бухтарминской долиной; как она ни хороша, но до того однообразна, что будто с места не сходишь. Далеко от своих уезжать нельзя, и потому скорость езды ни к чему не ведет; проскачешь, а там стой и жди. Костя носился по долине на высокой белой лошади, на которой он сидел как воробей на крыше, и пытался ловить перепелов, которых тут множество; разумеется, все его ухищрения были тщетны. Ж. отправился с Барсуковым в лес в чаянии встретить марала или сайгу. Жар стоял невыносимый; и до того надоела эта долина с своею роскошною обстановкой и великолепною колесною дорогой, что жаль стало подъемов, спусков и бродов. Однообразно; солнце палит; мы тащимся шагом за шаг в течение нескольких часов. Казаки вяло тянут лесни: просто ушам больно.
Наконец солнце догадалось убраться; мы вздохнули свободно, и тут же, как назло, вошли в рощу, тогда как весь день шли солнцепеком. В этой роще нам попалась горка, вся усыпанная клубникой; тотчас с лошадей долой и на подножный корм. Ж. и Барсуков выехали на это же место. Им попался в лесу великолелный козел, но ушел. Они рассказывали нам, что видели недалеко в лесу целую бездну смородины, крупной как вишня. Ж. стал подговаривать нас туда ехать. Мы не решались, и говорили ему, что он действует как змий, но, однако, змия послушались, сели на лошадей и поехали за ним. Смородина росла в лесу по другую сторону речушки, бившей в этом месте по большим камням таким каскадом, что первую минуту мы осадили лошадей; но видя, как Ж. не задумываясь вскочил в каскад и благополучно выскочил на другой берег, я переправилась за ним, потом он перевел на чумбуре Костю. Набрав ягод, мы вернулись к нашим. Место, где расположились на ночевку, около зимовки Уркунчи, прелестное. Бухтарма, широкая в этом месте, с шумом падает с уступа, и около нашего берега быстрина такая, что, стоя около воды, смотреть страшно; голова кружится; по обоим берегам растут высокие деревья. Вся зеленая долина кажется замкнутой кругом высокими горами, так что М., оглядевшись на все стороны, воскликнул: «Да как же это мы сюда вошли!»
Все общество рассеялось на самом берегу и стало забавляться бросаньем камней в воду. Осман и Ж. таскали такие, насколько хватало сил поднять, и бросали в воду; судя по звуку с которым они падали, можно заключить, что тут очень глубко. Мы хохотали на их соревнование, и только заботились, чтобы вслед за камнями они сами не кувыркнулись в воду.
ПРОДОЛЖЕНИЕ
Того же автора:
• Бременская экспедиция в Семипалатинской области.