Поездка по китайской границе от Алтая до Тарбагатая (4/6)
[Л. К. Полторацкая.] Поездка по китайской границе от Алтая до Тарбагатая // Русский вестник. 1871. № 6.
Часть 1. Часть 2. Часть 3. Часть 4. Часть 5. Часть 6.
Река Бухтарма и Бухтарминская долина. Фото Л. К. Полторацкой, 1870-е
VIII
15го августа, речка Урыл, от зимовки Уркунчи 30 верст. Чингистай, от Урыла 25 верст
Выступили в 7 часов утра, пока солнце не поднялось высоко, и шли перелесками; идти было наслаждение. Невозможно передать животворную свежесть воздуха, переливы света и тени сквозь густую листву; блеск и прелесть цветов и богатых трав, сверкающих от росы; радужную игру солнечных лучей в ревущих каскадах; это такая гармония, такая прелесть; чувствуешь только, как глубоко проникается все существо неизъяснимым чувством радости, довольства, счастья, именно душа поет.
Но часа через два вышли на ту же долину, по которой шли сюда, и точно нарочно, опять в полдень; томились от жару ужасно. Выезжали здороваться киргизы и, разумеется, подчивали кумысом. Наконец, ко всеобщему удовольствию, стали подниматься в гору; снова пошли пересеками, и отдохнули от зноя. Дорога отличная; небольшие подъемы, хорошие спуски, цветы, ягоды, идешь точно парком. Егор Титыч рассказывал, как они управлялись, прежде, в этих местах, с китайцами.
- Иду, этта, я этой самой долиной, - говорит он, - веду лошадь в поводу, потому маралиху убил и навьючил на лошадь. Вдруг шесть китайцев обступили, ухвали кто меня, кто коня. «Ты чего ходишь по нашей земле?» Вижу: безоружные. У меня винтовка, а стрелять в них нельзя. Вот я и говорю: подержите коня, а меня пустите, мне только жердину вырезать. Пустили. Я стою, вырезаю эвокую дубинищу, а они стоят, смотрят; я ее от ветвей очистил, подошел, да как бацну по пальцам того, что лошадь держал. Он заревел, повод бросил; а я их и принялся лущить; сначала все тонким концом, а потом комлем. Они в разные стороны. «У! - кричат. - Не знали мы, что ты такой медведь!» Я взял лошадь и повел; они в меня камнями швыряют; я пошел, пошел болотом, так и ушел. А то вот еще наших несколько человек захватили китайцы на Чингистае, и потащили. Мы, говорят, представим вас нашему начальству. «Постой!» - думает один; стал у дерева, да и царапает ножом, а сам безграмотный. «Это, - говорит, - чтобы наше начальство знало что вы с нами сделали». Те что-то промеж себя посудили. «Ну, - говорят, - идите; ну вас!» Пошли наши и видят, как китайцы скребут с дерева то, что наш-то нагородил! Хохотали же наши!
Ягод всю дорогу было столько, что весь отряд ехал с вениками смородины; между прочим тут была смородина видом листьев, вкусом и видом ягод - красная, а цветом совершенно черная.
Не знаю, почему этот отличный, небольшой переход (всего 30 верст) видимо утомил всех. Казаки время от времени затягивали песни, но тоже сонно, вяло, и тянули за душу.
На Урыл мы пришли часа в четыре. Расставили юрты на берегу, на очень красивом месте; мученье было только в том, что весь луг порос колючками, коловшими сквозь ботинки; весь мой атласный бешмет покрылся ими.
Напившись чаю, предложили устроить карточную игру в ожидании обеда; а ожидать его скоро было нельзя, так как верблюд с кухней и провизией, сочувствуя общему утомлению, лег не доходя нескольких верст, и с обычною кротостью, стойкостью и упорством отказывался идти, как его ни дергали за проткнутый нос. Послали перевьючить с него на лошадей. Уселись мы на ковер, поставили вместо стола ящик; Барсуков подсел тоже к нам, посмотреть, как это в карты играют. Сначала преферанс не имел на меня обычного, снотворного действия; смеялись и болтали, но после четырех туров, сил моих не стало; я положила под голову меховой бешмет и продолжала преферанс лежа, ожидая только блаженной минуты, когда мне сдавать карты, и сдав их, тотчас закрывала глаза. Горе в том, что без обеда лечь спать нельзя, не хватит сил на завтрашний переход, а утром кроме чаю с сухарями ничего не добудешь.
На другой день мы отправились на Чингистай; день был снова жаркий, и мы порядочно испеклись, пока добрались до места. Дорогой из леса, в полгоры, выскочили два козла и, проскакав несколько сот сажен пред нами, скрылись в ущелье. На Чингистае нас встретил старшина Чумике, брат его Байчура и пр.
Место, где расставили юрты - славное; усеянный цветами луг идет отлогим спуском, верст на пять, до Бухтармы; по берегу ручья, бегущего с гор, через луг до реки, зарос густой тын. К горам луг кончался густым кустарником; за ним большой, зеленый уступ и лесистые горы. К нам присоединилось еще трое зверовщиков, соседей Барсукова, из деревни Фыкалки. Тоже славный, развитой народ, привыкший и умеющий жить зажиточно и самостоятельно. Например, здесь выгодно вести торговлю с китайцами молодыми маральими рогами, пока они мягки. В Фыкалке, стоящей в горах выше других деревень, устроен, как крестьяне называют, сад, в котором голов тридцать маралов. Сад этот в самой чернети, то есть густом лесу, и окружен на пять верст бревенчатою стеной, в полторы сажени вышины. Каждую весну хозяева этих маралов спиливают им молодые рога, когда они еще налиты кровью; потом залечивают, и таким образом каждый марал дает ежегодно порядочный доход.
Замечательно, с каким любопытством и толком зверовщики рассматривают специальную карту края; и так как каждый из них знает этот край в совершенстве, то делают замечания, указывают неверности. Несколько лет тому назад в здешнем крае был сильный падеж скота. В Фыкалке не пало ни одной головы: крестьяне сами, без всякого вмешательства начальства, устроили строгий карантин, и спасли весь свой скот. С киргизами у них частые истории за баранту; недавно было еще время, когда убить киргиза было так же просто, как убить зверя.
Привычка жить в лесу до того прививается к зверовщикам, что делается необходимою потребностью. Мы встретили старика лет семидесяти с молодым зверовщиком; как-то разговорились с ним, и выразили, что в его лета эта жизнь должна быть очень трудна.
- А вот как, - отвечал старик: - как придет время идти на промыслы, так ни мне, ни моей лошади не спится под кровлей.
Узнав, что мы идем чрез Курчум на Черный Иртыш, приехавшие трое зверовщиков стали просить позволить им идти с нами, говоря, что они идут к не подданным России киреевцам хлопотать, чтоб им отдали незадолго отбарантованных 37 лошадей.
Разумеется, мы позволили. Долго зверовщики забавлялись, рассматривая и стреляя из наших револьверов, чрезвычайно им понравившихся; особенно они одобряли их для медвежьей охоты.
После обеда пошли гулять в горы. Нельзя сказать, чтобы было особенно приятно пробираться, до первого уступа, между талом и огромными кустами китайской крапивы и репейнику. Шли мы целый час, а до гор все не добрались; пошли тропинкой по ущелью. Здесь, как и везде, где растет дикий укроп, много медвежьих следов, а медведей нет. Хотелось нам дойти до лесу, но это оказалось невозможным: солнце было очень низко, и мы пошли назад. Когда подходили к нашей стоянке, солнце совсем скрылось, и только розоватый отблеск остался на небе. Внизу в нашем лагерь жизнь кипела: горели костры, около толпились люди; киргизы, казаки, сидящие в кружках около огня, составленное в сошки оружие, юрты, большой табун лошадей, - все это вместе, с прелестною декорацией вокруг, составляло чрезвычайно красивую картину. До нас долетал говор и смех; но как я ни пела, что «иду в зеленый луг», а на деле на него не попала: ручей, отделяющий нас от нашего лагеря, оказался слишком топок, чтобы перескочить через него, и слишком глубок, чтобы перейти вброд. Все обладающие высокими сапогами пошли по морю как посуху; переезжать на киргизе я не решилась, а попросила у него лошадь, и была оной доставлена по принадлежности.
У юрт, на ковре, Осман разливал чай; вся публика сидела вокруг, а Костя и Ж. бегали и возились; Костя летал от него по высокой траве точно заяц, и хотя и вопил во весь голос, но, очевидно, был совершенно счастлив.
IX
17го августа, чрез Бурхатский перевал, урочище Торджир, от Чингистая 30 верст
Утром, только мы встали на Чингистае, пришли доложить, что Чумикей просит нас принять лошадей, которых он для нас привел. Его поблагодарили, насыпали ему в руку мелкого серебра, но лошадей не приняли, так как у нас не было более с собою ничего, чем его отдарить. Чумикей стал было входить в обиду; тогда ему сказали, что хотя знают, что у них в обычае меняться подарками, но в последнее время замечено, что под видом подарков их обирают, почему просили передать всем киргизам, чтоб они никому никогда не давали ничего, кроме податей, которые следуют по закону.
Из Котон-Карагайского отряда привели свежих лошадей для казаков и привезли провиант. Нам тоже привезли хлеба; последнее время мы сидели на одних черных сухарях, с приправой неизменных баранины и чая.
Тут же мы получили почту, в первый раз с тех пор, как выехали из дому; узнали о войне Франции и Пруссии, и отправили свои письма домой. Всех сильно заняла война, даже зверовщики интересовались и расспрашивали. С Егором Титычем мы тут простились: он отправился в Белую, к себе в деревню, чтобы заняться хозяйством, и потом, пока есть еще в горах дорога, начать делать запасы хлеба в лесных избушках, на время промыслов. С нами пошли три зверовщика и киргизы Байчура и Полковой. Зверовщики предложили идти не чрез Курчум, где, говорили они, придется переходить много каменных болот, идя все время по вершинам, что будет очень холодно и идти дурно; потому лучше прямо спуститься на озеро Маркакуль и пройти вдоль берега до истока Колджира, где нас встретит часть Майтерекского отряда и сменятся сопровождавшие нас казаки.
Прямо с Чингистая стали подыматься на те горы, к которым ходили вчера. Выступили на свежих лошадях; казаки дружно, славно пели; очевидно, все чувствовали себя бодро и весело. В горах было еще холодно, но яркое солнце обещало скоро обогреть.
Поднявшись лесистым подъемом на первый уступ, мы пошли кедровым и лиственничным лесом, продолжая подыматься. Вдруг слышим: казаки хохочут, оглянулись: казак сидит с одурелым видом на земле, а лошадь из-под него ушла. Он зазевался, и его суком кедра выбило из седла. Казаки долго этим потешались. Потом я чуть не последовала его примеру: стала вкладывать цветок в книжечку и бросила свой зонтик, устроенный на нагайке; он стал болтаться на шнуре сбоку, лошадь испугалась и стала бить, но дело окончилось благополучно. Сквозь чащу леса, когда мы выходили из него, виды открывались великолепные: вся Бухтарминская долина была пред нами. Наконец начался настоящий подъем, как говорили заранее зверовщики, очень трудный, особенно для верблюдов. Крутизна страшная, а весь подъем завален огромными камнями, по которым должны карабкаться лошади. Карниз тут небольшой и довольно широкий, но над отвесною стеной тысячи в две футов. Все, у кого лошади послабее, или у кого кружится голова, спешились. Взобравшись, дали лошадям вздохнуть и пошли равниной, где, несмотря на полдень, было очень холодно; во многих местах кругом лежал снег. Прошли мы мимо озера, сажен сто длины и сажен 15 ширины, лежащего в довольно глубокой котловине; на нем плавали утки. Здесь говорят, что этому озеру дна нет; окраины его затягивает болото; беда попасть в эту трясину. Наконец поднялись мы и до Бурхатского перевала; по мере подъема - какие-то встрепанные, низенькие, кривые или просто лежащие хвойные деревца. У стоящих все сучья растут в одном направлении, именно по главному направлению ветра. Каменистая местность покрыта сланцевыми сопками, но между небольшой травкой, во множестве цвели прелестнейшие иван-да-марья, чрезвычайно крупные, одного, ярко-палевого цвета; были тут и гинцианы, но не синие, а белые. Холодный ветер пронизывал нас до костей. Зверовщики говорили, что когда здесь задует, да со снегом, так и Боже избави, лошадиных ушей не увидишь. Пройдя еще немного, они пригласили нас посмотреть назад. Мы повернули лошадей и стали как очарованные. Опять она, наша красавица Белуха, но теперь уже во всем своем величии, блистая серебристой белизной своих шпилей, ока ярко вырезалась на синем фоне неба и венчала разбившиеся во все стороны от ее подножия на необозримое пространство горы и долины Алтая. Этот исполинский ландшафт, эта громада божественной, вечной красоты, нас, уже привыкших за это время к грандиозным и чудным картинам, совершенно поразила. Долго, долго стояли мы все молча.
Еще несколько времени мы продолжали подыматься отлогими, незаметными подъемами и наконец пришли на самый перевал; на гребне высокой сопки стоят пограничные столбы, то есть большая груда камней с одним камешком, торчащим на верхушке ребром. Спустившись с этого гребня, мы были уже за границей, в Небесной империи. По небольшому отлогому спуску дошли до речки Тарбагатай и тут остановились на привал. Согревшись чаем и закутавшись кто как мог, пошли дальше: пришлось перейти несколько ручейков, бегущих в глубоких, каменных берегах. У Кости лошадь поскользнулась и упала на бок; догадался ли он сбросить стремена, или так вылетел счастливо, но лошадь придавила ему только кончик сапога, по его собственным показаниям; отлетел он не на камни, а на траву, так что не ушибся. Скоро дошли до речки Кара-Каба, что значит Черная Кусака; русские же зовут ее Сорва, оттого, пояснил нам зверовщик Ларионов, что она срывает человека с лошадью. Кара-Каба течет в узком ущелье, но по берегам такие же богатые луга, как и по Бухтарме и Берели, и те же горы, покрытые до половины лесом. В Кабе бездна ускучей, род нашей форели. Ж., взяв удочки, отправился с одним из зверовщиков удить. Через час мы поравнялись с нашими рыбаками, у них уже болталось на веревочке несколько великолепных ускучей. Перешли Кара-Кабу вброд и пошли левым берегом. Ущелье стало суживаться больше и больше. Проводники толковали, что где-то скоро будет хорошее место для ночлега. И как, бывало, приставали к Барсукову: «Скоро ли придем на место?», так теперь стали обращаться к Ларионову: «Ларионов, скоро придем?» - «Скоро, барыня, скоро; вот как этот выступ пройдем, да эти щеки подойдут, тут и есть». Но щеки долго не подходили, и наконец, когда они или, вернее, мы к ним подошли, то мы представляли плачевную картину, все синие и закоченелые от холода. Пока пришли верблюды, то есть тепло, в виде чая и юрт, мы ходили взад и вперед по долине и грелись этим способом. Я видела омут на Кара-Кабе; должно быть, очень глубокий. Что только доплывет до него, раз попав, начинает бесконечно кружиться. На самом берегу реки стояла громадная сухая лиственница, кругом купой росли ели и пихты. Как во время жажды только и мечтаешь о воде, так и тут, замерзая, мы готовы были поклоняться огню; я поразмыслила вслух, что вот бы хорошо зажечь эту сухую лесину. Сочувствие к огню было, вероятно, общее; в одну минуту, под предводительством, Ж. и Османа, запылал около лиственницы костер; с их легкой руки, всякий тащил то, что может, в костер. Смотрим, и казаки пристали, подрубили другую громадную сухую лесину, повалили ее, с хохотом и криком притащили в огонь. Расходились, побежали рубить ели; так целиком и валят в костер. Огонь сразу охватывает смолистые иглы. Снова кричат: «Помогите братцы!» Еще тащат лесину. Это, говорят, кочерга, огонь ворошить!
Такой развели костер, что небу становилось жарко, и мы, как какие-нибудь огнепоклонники, сидели около него кружком. В сумерки ствол лиственницы зарделся, и огонь побежал по сучьям. «Вали еще с этой стороны! Тут еще не горит!» И опять масса елок летит в огонь.
- Отойди ребята! зашаталась!
Все отбегут и смотрят, ожидая - вот рухнет; а она себе стоит да стоит.
- Молчите, я ее арканом! - вызвался молодой казак.
Навязал камень на конец веревки, замотал его и пустил; аркан взвился и как змея обвился вокруг большого сука.
- Ну, ребята, ташши!!!
Потащили; аркан лопнул, и все разлетелись кто куда. Хохоту было без конца. Когда совсем стемнело, огромная лесина горела удивительно красиво; весь ствол был огненно-прозрачный, по сучьям змейками перебегало синеватое пламя. Началась новая забава, сбивать лесину камнями. Чуть не весь отряд занялся с таким одушевлением, что приходилось унимать: «Тише!», «В реку не сорвись!», «В голову кому-нибудь не угоди!» Кто-нибудь пустит камень, он пролетит между сучьями и бухнет в воду. И снова взрыв хохоту и шутки над бросившим; зато если кто собьет большой сук, в который давно метили, кричат и гвалтят, точно Бог знает что случилось.
- Рябята! огонь ворошить! Давай кочергу-то!
И несколько человек, пристроившись к срубленной лесине, начинают шевелить ею костер и бить как тараном в горевшую лиственницу; та всякий раз дрогнет, и огненный дождь посыплется с нее.
- Эка, стоит!
Бросили; надоело. После обеда все разошлись по юртам, казаки пропели «Отче наш», и весь отряд, кроме часовых, погрузился в сон.
X
17 августа, урочище Теректы близь станции Маркакуль
На следующее утро смотрим: стоит наша лесина. Оказалась она такой толщины, что одна только половина ее сгорела, а та, что над рекой, цела и, верно, простоит до следующего подобного костра. День был серенький. Время от времени перепадал дождь и было холодно. Сначала шли тем же ущельем по берегу Кара-Кабы; дорога хорошая, и Ларионов рассказывал россказни. Очень хвалил Барсукова и особенно его покойную мать:
- Умный, справедливый была человек, честная душа. Пока жива была, сын не хотел и жениться; да у нас рано и не женятся, барыня; вот и я, и вот другой что с нами, мы поздно женились; а вот этому молодцу, холостой он, - а уж тридцать пять годов. Ведь такая жизнь наша; с одиннадцати годов отцы приучать начинают, с собой промышлять берут.
- У тебя, Ларионов, есть дети?
- Как же, барыня, есть, четверо есть. Сыну одиннадцать лет. Мать не давала, а я его взял; ходил со мной белок промышлять, маралов, козлов.
- Хорошо стреляет твой сын? У тебя ведь винтовка тяжелая.
- Хорошо, ничего, хорошо и белку и всякого зверя.
- А как, - обратился Ларионов к другому зверовщику, - нам как будет сполитичнее пройти-то?
- Так и идти, тут хорошо.
- Карнизом или бродом?
Мы взглянули, карниз хуже берельского, такой же узкий, с такой же горой в виде стены с одной стороны и вдвое большей осыпью с другой.
- Не хорош этот карниз, не хорош; в эту пору еще ничего, а весной, когда скользко, совсем опасный, тогда и броду нет, тут ходим; пешком идем, а лошадь в поводу, этой весной кобыла наша сорвалась; вьючная была.
- Убилась?
- Убилась, как же, убилась.
Зверовщики повели нас вброд, и, миновав карниз, снова перебрели на правую сторону. Скоро мы подошли к другому карнизу; этот был гораздо ниже, шире и безопаснее берельского.
Тут произошло сильное недоразумение: идти ли карнизом или бродом. У одних кружится голова на высоте, у других на высоте и на воде. Одни предпочитают идти бродом, другие окончательно отказываются идти еще вброд. Разделились на две партии, одни пошли бродом, другие карнизом.
Ларионов счел долгом нас предупредить:
- Кыргыз вот Байчура сомневается, говорит, галька, круглыши и шибко каменисто.
Прошли брод очень хорошо.
- Вот барин-то ваш, - начал Ларионов, - на воде молодцом, а…
- А на крутизне у него голова кружится, - договорила я, видя, что он заминается.
- Да вот, подишь ты, как это бывает. А вот вам, походить бы еще с нами, так ровно бы наша крестьянка стали.
Шли мы лесистым берегом, снова продовольствуясь смородиной; кто-то пожалел, что такое множество ягод пропадает даром.
- Зачем пропадает! Нисколько не пропадает, - вступался Ларионов. - А черный зверь-то? Черный зверь всю ее объедает. Станет на задние лалы, в передние соберет ветки, ветки-то соберет, да и ест. Мудрый он зверь, мудрый, мудер.
- А что, тебя мудрый зверь ломал?
- Нет, барыня, нет, Бог миловал, нет, не ломал. Бивать их бивал много (сколько десятков, не помню), а случаю не было, нет, никакого. Вот отца моего сгрыз медведь; он и теперь горбатый, убогий, совсем его испортил.
В это время мы увидели, что все, кто пошел карнизом, слезли с лошадей и идут пешком, а местами и ползком.
Только что мы посмеялись, глядя, как они ползут по карнизу, моя лошадь, переходя снова Кара-Кабу, ткнулась и окунула меня выше колен; должно быть, в назидание: не смейся чужому горю. От такого купанья у меня сделалась лихорадка; я отправилась вперед рысью, чтобы согреться, но зубы так и стучат.
К довершению спектакля пошел дождь. Доехав до первой кедровой рощи, мы сошли с лошадей и стали, не дожидаясь приказаний начальства, разводить костер. Скоро подошли наши; видя мое печальное положение, приказано остановиться. Завернули мне ноги в Османов кебентай (войлочный плащ), а мои ботинки и чулки вертели на палочках пред огнем. Закипели чайники, разгорелся костер, я согрелась немного, и одежды мои отчасти высохли; только высокие, драповые ботинки корчились на огне, а не просыхали. Решились на крайнюю меру: развьючили верблюда и достали другие. Перешли еще раз вброд Кара-Кабу, потом, через полверсты, речушку, прозванную, в честь Сорвы, Сорвенком, и стали подниматься в гору. Здесь между камнями, на берегу, рос великолепный желтый мак; но он так нежен и лепестки его так тонки, что хорошо засушить его трудно.
Поднявшись на гору, пошли прелестной дорогой между большим хвойным лесом; пройдя несколько верст, поднялись еще на гору; отсюда виден Маркакуль. Он лежал синеватою полоской у подножия гор. От той горки, на которой мы стояли, лес расходился в стороны, и пред нами открылась верст на 10 зеленая долина; посредине ее извивался Сорвенок, и впадал в Маркакуль. На долине, как быть водится, пустились во весь дух. Пройдя довольно долго долиной, повернули влево к горам, и пошли по предгорью. Шли мы, шли, а Маркакуля нет как нет. Мерзнем, несчастные; Костя мой весь посинел.
- Ларионов! Скоро твой Маркакуль?
- А вот уж тут недалеко; вот как за эту горку спустимся, да около того камня обойдем, да вон до того леска, что виднеется, дойдем, тут оно и будет Маркакуль. Близко подойдем - тут и на ночь остановимся.
Наконец прошли мы и горку, и камень, и лесок, а Ларионов идет себе да идет; будто до того разошелся, что ему и век не остановиться.
- Ларионов! да где ж Теректы? - спрашиваешь, стуча зубами от холода!
- А вот, вот они Теректы, вон эти тополя-то, только это пересохшее русло, там будет еще сухое, а там уж и речка.
Всему на свете есть конец; наконец и мы подошли к речке и остановились на ночлег. Маркакуль было в версте и отлично видно; очень красивое озеро. Верст 30 в длину и овальной формы, окружено высокими горами; берег, к которому мы подходили, не топкий и покрыт галькой; вода пресная. Зверовщики говорят, что в нем множество рыбы, преимущественно хайрузи и ускучи. Обе рыбы чрезвычайно вкусные.
XI
18го августа, у истока реки Колджира, от реки Теректы 45 верст
Ночью шел дождь и снег. Все горы, утром, когда мы вышли из юрт, были покрыты снегом и курились. Выступили, как и обыкновенно, с казачьими песнями, только пели сильно осипшие голоса. В этот день нам предстояло обойти озеро до истока Колджира, где нас ждали казаки Майтерекского отряда. Слышим: хохочут у нас в отряде, и Ларионов, со своею добродушною физиономией и манерой говорить, что-то живо рассказывает по-киргизски. Я спросила Османа, что он говорит.
- Он им рассказывает, как он приходил на этот озера за рибом, и большой такой, ужасний, шибко большой один риба стоял во льду, и он ему вырубаль спину и носил к себе и опять приходиль, и опять шибко много разы рубил, и весной риба эта оживился и уплил. Это он врет нарочно, так смеяться. А теперь его дразнят: покажи, покажи, говорят, Ларивонов, свою риба!
Ларионов ударил свою лошадь, чтобы подъехать к нам; она со всей рыси споткнулась, голова у ней подвернулась и она прямо ткнулась на холку. Я такого чуда не видывала.
- Осман, что это с его лошадью?
- Он спотикал.
- Да как же это прямо на холку?
- Такой лошить; он чудесный, хороший лошить, только так ужь спотикает.
Скоро пошли высоким берегом озера, спускающимся очень круто к воде. На озере плавали мириады уток и бакланов. Ж. с двумя киргизами путешествовал около самой воды, стараясь подъехать поближе к уткам; наконец он отправился один по очень крутому месту.
Пройдя некоторое расстояние, видит, дальше идти нельзя; надо поворачивать назад; он повернулся, вернее, поднял лошадь кверху, она зашаталась и стала терять равновесие. Ж. живо свернулся и, кажется, в пятый раз покатился со своей лошадью; оба счастливо завязли в кустах.
Не будь кустов, дело могло кончиться печально.
Наконец-таки Ж. убил турпана, только пришлось долго ждать, пока его принесло прибоем. Подымаясь выше и выше, мы пришли на самый край каменистого, отвесного берега, сажен сорок над водой; тут тоже сердце чуточку замирает, когда лошадь идет самым краем, или задумается перелезть через какой-нибудь камень: попятится, так, пожалуй, и в озеро улетишь; повернув немного от края, мы стали подыматься еще выше, наконец взобрались на седелку, где было несколько больших деревьев, и с удовольствием отдохнули под ними. Начиная с этой седелки, горы пошли сланцовые; зверовщики говорят, что тут водится много соболей. Они рассказывали, что им случалось ловить живьем самку-соболя, и что она в неволе принесла маленьких.
Дождь шел кругом нас, но как бы волшебством или, как мы смеялись, молитвами Ларионова, на нас не попадал: то туча прольется в озеро, то на горах, а мы идем благополучно. Пройдя довольно много каменистым спуском, мы пошли славною зеленою долиной: в этих местах кочуют кожембеты и киреевцы. Много попадается их могил, но не таких, как мы видели в громадном числе по дороге в Зайсанский пост; там огромные глиняные здания, с башенками и разными затеями; здесь же деревянная ограда, в ней деревянный же сруб или груда камней; на могиле батыря воткнуто копье, и где-нибудь около повешен череп его любимой лошади; на могиле ребенка его колыбель.
Пройдя верст двадцать пять, остановились на привал. Курчум остался у нас вправо. Весь луг, на котором мы расположились, покрыт пионами, теперь уже отцветшими; около ручья большие купы дерев, и около воды точно бордюр из незабудок; таких крупных и ярких я не видала. Во время завтрака, я раздавала, ради киргизской вежливости, руками куски баранины старшинам. Они принимали, согнувшись крючком, прикладывая руку к груди и говоря любезности. Особенно изящно кланялся Полковой, приложив растопыренную руку к виску, вроде того, как у нас отдают честь.
После привала шли с час этою же долиной. Ларионов тут наконец-таки перелетел через голову своей необыкновенно спотыкающейся лошади; потом повернули влево, и стали приближаться снова к озеру, от которого отошли версты на две и подошли к самой воде. Прибой был к этому берегу; волны с шумом вкатывались на гальку к ногам лошадей. Лошади фыркали, бросались в сторону, но, пройдя несколько времени, успокоились и только вздрагивали и прядали ушами, когда волна разбивалась у ног. Мы тешились тем, что заставляли лошадей входить в воду; странно, что те же лошади, которые переходят так хорошо горные речки, тут пугались и не шли. Снова взобрались по каменистому подъему на высокий берег. Стало очень холодно. Калджир виден нам почти все время, а добраться до него не можем. Наконец показалась целая толпа киргизов; подъехали к нам, соскочили с лошадей, и начались амандасы, то есть здорованье; несколько позади киргизов стояли два казака в полной форме. Слава Богу! признак, что Калджир близко. На радостях мы с Османом пустились вперегонку, у обоих лошади славные. Ничего нет увлекательнее, как лететь по степи на хорошей лошади; киргизские лошади особенно прелестны тем, что сама она входит в азарт от соревнования; нагайкой и не трогай, только крикнешь ей над ушами, да увидит, что другая лошадь обходит, так и летит насколько хватает быстроты, летит так, что дух захватывает, в ушах воздух свищет, чувствуешь вроде опьянения и хочется еще скорей, скорей, точно крылья выросли за плечами, и вот-вот, если лошадь не пойдет еще быстрей, кажется, бросишь ее и полетишь сама! Что и случается, да только через голову на землю.
Когда мы наконец осадили лошадей пред небольшим спуском, оказалось, что скакали не мы одни с Османом, а еще к нам пристроилось несколько человек киргизов; все они скалили приятно зубы и говорили приятные речи, что они не ожидали, чтобы дженаралова байбиче решилась скакать вперегонку. Но скакали вперегонку честно только мы с Османом, ни один благовоспитанный киргиз не обскачет начальство или байбиче, какая бы у него ни была лошадь. Через какие-нибудь минут десять, мы были уже в отряде, расположенном у истока Калджира, на низменном, зеленом берегу Маркакуля. Пока не пришли наши, я забралась в юрту и завернулась в шубу, чтобы после скачки не простудиться, тем более что после купанья в Кара-Кабе чувствовала себя нехорошо. По приходе на Калджир, наши устроили, несмотря на холод, рыбалку. Наловили много хайрузов и ускучей. У нас обедал начальник отряда; он между прочим рассказывал, как раз ему пришлось идти с отрядом таким местом, что лошадей приходилось спускать на арканах. Хорошо, должно быть, место! После обеда пришли зверовщики просить, чтобы дали им письмо к киреевцам, отбарантовавшим их лошадей, и позволили идти Байчуре, что он скорее их уговорит. Муж разрешил Байчуре ехать, а сам стал диктовать письмо к киреевцам. М., сидя на ковре, писал на погребце. Письмо было самого грозного содержания и написано самым высоким слогом. «Бойся гнева Белого Царя» и т. д.
Тут же толмач переписал письмо на киргизском языке, и оно было передано зверовщикам. Не подданные нам киреевцы очень хищное и дикое племя, и со стороны зверовщиков ехать к ним втроем с Байчурой было рискованно.
ПРОДОЛЖЕНИЕ
Того же автора:
• Бременская экспедиция в Семипалатинской области.
См. также:
• Джордж Кеннан. Сибирь и ссылка;
• Н. Мордвинова. Экскурсия на Алтай воспитанниц Семипалатинской женской гимназии.
Часть 1. Часть 2. Часть 3. Часть 4. Часть 5. Часть 6.
Река Бухтарма и Бухтарминская долина. Фото Л. К. Полторацкой, 1870-е
VIII
15го августа, речка Урыл, от зимовки Уркунчи 30 верст. Чингистай, от Урыла 25 верст
Выступили в 7 часов утра, пока солнце не поднялось высоко, и шли перелесками; идти было наслаждение. Невозможно передать животворную свежесть воздуха, переливы света и тени сквозь густую листву; блеск и прелесть цветов и богатых трав, сверкающих от росы; радужную игру солнечных лучей в ревущих каскадах; это такая гармония, такая прелесть; чувствуешь только, как глубоко проникается все существо неизъяснимым чувством радости, довольства, счастья, именно душа поет.
Но часа через два вышли на ту же долину, по которой шли сюда, и точно нарочно, опять в полдень; томились от жару ужасно. Выезжали здороваться киргизы и, разумеется, подчивали кумысом. Наконец, ко всеобщему удовольствию, стали подниматься в гору; снова пошли пересеками, и отдохнули от зноя. Дорога отличная; небольшие подъемы, хорошие спуски, цветы, ягоды, идешь точно парком. Егор Титыч рассказывал, как они управлялись, прежде, в этих местах, с китайцами.
- Иду, этта, я этой самой долиной, - говорит он, - веду лошадь в поводу, потому маралиху убил и навьючил на лошадь. Вдруг шесть китайцев обступили, ухвали кто меня, кто коня. «Ты чего ходишь по нашей земле?» Вижу: безоружные. У меня винтовка, а стрелять в них нельзя. Вот я и говорю: подержите коня, а меня пустите, мне только жердину вырезать. Пустили. Я стою, вырезаю эвокую дубинищу, а они стоят, смотрят; я ее от ветвей очистил, подошел, да как бацну по пальцам того, что лошадь держал. Он заревел, повод бросил; а я их и принялся лущить; сначала все тонким концом, а потом комлем. Они в разные стороны. «У! - кричат. - Не знали мы, что ты такой медведь!» Я взял лошадь и повел; они в меня камнями швыряют; я пошел, пошел болотом, так и ушел. А то вот еще наших несколько человек захватили китайцы на Чингистае, и потащили. Мы, говорят, представим вас нашему начальству. «Постой!» - думает один; стал у дерева, да и царапает ножом, а сам безграмотный. «Это, - говорит, - чтобы наше начальство знало что вы с нами сделали». Те что-то промеж себя посудили. «Ну, - говорят, - идите; ну вас!» Пошли наши и видят, как китайцы скребут с дерева то, что наш-то нагородил! Хохотали же наши!
Ягод всю дорогу было столько, что весь отряд ехал с вениками смородины; между прочим тут была смородина видом листьев, вкусом и видом ягод - красная, а цветом совершенно черная.
Не знаю, почему этот отличный, небольшой переход (всего 30 верст) видимо утомил всех. Казаки время от времени затягивали песни, но тоже сонно, вяло, и тянули за душу.
На Урыл мы пришли часа в четыре. Расставили юрты на берегу, на очень красивом месте; мученье было только в том, что весь луг порос колючками, коловшими сквозь ботинки; весь мой атласный бешмет покрылся ими.
Напившись чаю, предложили устроить карточную игру в ожидании обеда; а ожидать его скоро было нельзя, так как верблюд с кухней и провизией, сочувствуя общему утомлению, лег не доходя нескольких верст, и с обычною кротостью, стойкостью и упорством отказывался идти, как его ни дергали за проткнутый нос. Послали перевьючить с него на лошадей. Уселись мы на ковер, поставили вместо стола ящик; Барсуков подсел тоже к нам, посмотреть, как это в карты играют. Сначала преферанс не имел на меня обычного, снотворного действия; смеялись и болтали, но после четырех туров, сил моих не стало; я положила под голову меховой бешмет и продолжала преферанс лежа, ожидая только блаженной минуты, когда мне сдавать карты, и сдав их, тотчас закрывала глаза. Горе в том, что без обеда лечь спать нельзя, не хватит сил на завтрашний переход, а утром кроме чаю с сухарями ничего не добудешь.
На другой день мы отправились на Чингистай; день был снова жаркий, и мы порядочно испеклись, пока добрались до места. Дорогой из леса, в полгоры, выскочили два козла и, проскакав несколько сот сажен пред нами, скрылись в ущелье. На Чингистае нас встретил старшина Чумике, брат его Байчура и пр.
Место, где расставили юрты - славное; усеянный цветами луг идет отлогим спуском, верст на пять, до Бухтармы; по берегу ручья, бегущего с гор, через луг до реки, зарос густой тын. К горам луг кончался густым кустарником; за ним большой, зеленый уступ и лесистые горы. К нам присоединилось еще трое зверовщиков, соседей Барсукова, из деревни Фыкалки. Тоже славный, развитой народ, привыкший и умеющий жить зажиточно и самостоятельно. Например, здесь выгодно вести торговлю с китайцами молодыми маральими рогами, пока они мягки. В Фыкалке, стоящей в горах выше других деревень, устроен, как крестьяне называют, сад, в котором голов тридцать маралов. Сад этот в самой чернети, то есть густом лесу, и окружен на пять верст бревенчатою стеной, в полторы сажени вышины. Каждую весну хозяева этих маралов спиливают им молодые рога, когда они еще налиты кровью; потом залечивают, и таким образом каждый марал дает ежегодно порядочный доход.
Замечательно, с каким любопытством и толком зверовщики рассматривают специальную карту края; и так как каждый из них знает этот край в совершенстве, то делают замечания, указывают неверности. Несколько лет тому назад в здешнем крае был сильный падеж скота. В Фыкалке не пало ни одной головы: крестьяне сами, без всякого вмешательства начальства, устроили строгий карантин, и спасли весь свой скот. С киргизами у них частые истории за баранту; недавно было еще время, когда убить киргиза было так же просто, как убить зверя.
Привычка жить в лесу до того прививается к зверовщикам, что делается необходимою потребностью. Мы встретили старика лет семидесяти с молодым зверовщиком; как-то разговорились с ним, и выразили, что в его лета эта жизнь должна быть очень трудна.
- А вот как, - отвечал старик: - как придет время идти на промыслы, так ни мне, ни моей лошади не спится под кровлей.
Узнав, что мы идем чрез Курчум на Черный Иртыш, приехавшие трое зверовщиков стали просить позволить им идти с нами, говоря, что они идут к не подданным России киреевцам хлопотать, чтоб им отдали незадолго отбарантованных 37 лошадей.
Разумеется, мы позволили. Долго зверовщики забавлялись, рассматривая и стреляя из наших револьверов, чрезвычайно им понравившихся; особенно они одобряли их для медвежьей охоты.
После обеда пошли гулять в горы. Нельзя сказать, чтобы было особенно приятно пробираться, до первого уступа, между талом и огромными кустами китайской крапивы и репейнику. Шли мы целый час, а до гор все не добрались; пошли тропинкой по ущелью. Здесь, как и везде, где растет дикий укроп, много медвежьих следов, а медведей нет. Хотелось нам дойти до лесу, но это оказалось невозможным: солнце было очень низко, и мы пошли назад. Когда подходили к нашей стоянке, солнце совсем скрылось, и только розоватый отблеск остался на небе. Внизу в нашем лагерь жизнь кипела: горели костры, около толпились люди; киргизы, казаки, сидящие в кружках около огня, составленное в сошки оружие, юрты, большой табун лошадей, - все это вместе, с прелестною декорацией вокруг, составляло чрезвычайно красивую картину. До нас долетал говор и смех; но как я ни пела, что «иду в зеленый луг», а на деле на него не попала: ручей, отделяющий нас от нашего лагеря, оказался слишком топок, чтобы перескочить через него, и слишком глубок, чтобы перейти вброд. Все обладающие высокими сапогами пошли по морю как посуху; переезжать на киргизе я не решилась, а попросила у него лошадь, и была оной доставлена по принадлежности.
У юрт, на ковре, Осман разливал чай; вся публика сидела вокруг, а Костя и Ж. бегали и возились; Костя летал от него по высокой траве точно заяц, и хотя и вопил во весь голос, но, очевидно, был совершенно счастлив.
IX
17го августа, чрез Бурхатский перевал, урочище Торджир, от Чингистая 30 верст
Утром, только мы встали на Чингистае, пришли доложить, что Чумикей просит нас принять лошадей, которых он для нас привел. Его поблагодарили, насыпали ему в руку мелкого серебра, но лошадей не приняли, так как у нас не было более с собою ничего, чем его отдарить. Чумикей стал было входить в обиду; тогда ему сказали, что хотя знают, что у них в обычае меняться подарками, но в последнее время замечено, что под видом подарков их обирают, почему просили передать всем киргизам, чтоб они никому никогда не давали ничего, кроме податей, которые следуют по закону.
Из Котон-Карагайского отряда привели свежих лошадей для казаков и привезли провиант. Нам тоже привезли хлеба; последнее время мы сидели на одних черных сухарях, с приправой неизменных баранины и чая.
Тут же мы получили почту, в первый раз с тех пор, как выехали из дому; узнали о войне Франции и Пруссии, и отправили свои письма домой. Всех сильно заняла война, даже зверовщики интересовались и расспрашивали. С Егором Титычем мы тут простились: он отправился в Белую, к себе в деревню, чтобы заняться хозяйством, и потом, пока есть еще в горах дорога, начать делать запасы хлеба в лесных избушках, на время промыслов. С нами пошли три зверовщика и киргизы Байчура и Полковой. Зверовщики предложили идти не чрез Курчум, где, говорили они, придется переходить много каменных болот, идя все время по вершинам, что будет очень холодно и идти дурно; потому лучше прямо спуститься на озеро Маркакуль и пройти вдоль берега до истока Колджира, где нас встретит часть Майтерекского отряда и сменятся сопровождавшие нас казаки.
Прямо с Чингистая стали подыматься на те горы, к которым ходили вчера. Выступили на свежих лошадях; казаки дружно, славно пели; очевидно, все чувствовали себя бодро и весело. В горах было еще холодно, но яркое солнце обещало скоро обогреть.
Поднявшись лесистым подъемом на первый уступ, мы пошли кедровым и лиственничным лесом, продолжая подыматься. Вдруг слышим: казаки хохочут, оглянулись: казак сидит с одурелым видом на земле, а лошадь из-под него ушла. Он зазевался, и его суком кедра выбило из седла. Казаки долго этим потешались. Потом я чуть не последовала его примеру: стала вкладывать цветок в книжечку и бросила свой зонтик, устроенный на нагайке; он стал болтаться на шнуре сбоку, лошадь испугалась и стала бить, но дело окончилось благополучно. Сквозь чащу леса, когда мы выходили из него, виды открывались великолепные: вся Бухтарминская долина была пред нами. Наконец начался настоящий подъем, как говорили заранее зверовщики, очень трудный, особенно для верблюдов. Крутизна страшная, а весь подъем завален огромными камнями, по которым должны карабкаться лошади. Карниз тут небольшой и довольно широкий, но над отвесною стеной тысячи в две футов. Все, у кого лошади послабее, или у кого кружится голова, спешились. Взобравшись, дали лошадям вздохнуть и пошли равниной, где, несмотря на полдень, было очень холодно; во многих местах кругом лежал снег. Прошли мы мимо озера, сажен сто длины и сажен 15 ширины, лежащего в довольно глубокой котловине; на нем плавали утки. Здесь говорят, что этому озеру дна нет; окраины его затягивает болото; беда попасть в эту трясину. Наконец поднялись мы и до Бурхатского перевала; по мере подъема - какие-то встрепанные, низенькие, кривые или просто лежащие хвойные деревца. У стоящих все сучья растут в одном направлении, именно по главному направлению ветра. Каменистая местность покрыта сланцевыми сопками, но между небольшой травкой, во множестве цвели прелестнейшие иван-да-марья, чрезвычайно крупные, одного, ярко-палевого цвета; были тут и гинцианы, но не синие, а белые. Холодный ветер пронизывал нас до костей. Зверовщики говорили, что когда здесь задует, да со снегом, так и Боже избави, лошадиных ушей не увидишь. Пройдя еще немного, они пригласили нас посмотреть назад. Мы повернули лошадей и стали как очарованные. Опять она, наша красавица Белуха, но теперь уже во всем своем величии, блистая серебристой белизной своих шпилей, ока ярко вырезалась на синем фоне неба и венчала разбившиеся во все стороны от ее подножия на необозримое пространство горы и долины Алтая. Этот исполинский ландшафт, эта громада божественной, вечной красоты, нас, уже привыкших за это время к грандиозным и чудным картинам, совершенно поразила. Долго, долго стояли мы все молча.
Еще несколько времени мы продолжали подыматься отлогими, незаметными подъемами и наконец пришли на самый перевал; на гребне высокой сопки стоят пограничные столбы, то есть большая груда камней с одним камешком, торчащим на верхушке ребром. Спустившись с этого гребня, мы были уже за границей, в Небесной империи. По небольшому отлогому спуску дошли до речки Тарбагатай и тут остановились на привал. Согревшись чаем и закутавшись кто как мог, пошли дальше: пришлось перейти несколько ручейков, бегущих в глубоких, каменных берегах. У Кости лошадь поскользнулась и упала на бок; догадался ли он сбросить стремена, или так вылетел счастливо, но лошадь придавила ему только кончик сапога, по его собственным показаниям; отлетел он не на камни, а на траву, так что не ушибся. Скоро дошли до речки Кара-Каба, что значит Черная Кусака; русские же зовут ее Сорва, оттого, пояснил нам зверовщик Ларионов, что она срывает человека с лошадью. Кара-Каба течет в узком ущелье, но по берегам такие же богатые луга, как и по Бухтарме и Берели, и те же горы, покрытые до половины лесом. В Кабе бездна ускучей, род нашей форели. Ж., взяв удочки, отправился с одним из зверовщиков удить. Через час мы поравнялись с нашими рыбаками, у них уже болталось на веревочке несколько великолепных ускучей. Перешли Кара-Кабу вброд и пошли левым берегом. Ущелье стало суживаться больше и больше. Проводники толковали, что где-то скоро будет хорошее место для ночлега. И как, бывало, приставали к Барсукову: «Скоро ли придем на место?», так теперь стали обращаться к Ларионову: «Ларионов, скоро придем?» - «Скоро, барыня, скоро; вот как этот выступ пройдем, да эти щеки подойдут, тут и есть». Но щеки долго не подходили, и наконец, когда они или, вернее, мы к ним подошли, то мы представляли плачевную картину, все синие и закоченелые от холода. Пока пришли верблюды, то есть тепло, в виде чая и юрт, мы ходили взад и вперед по долине и грелись этим способом. Я видела омут на Кара-Кабе; должно быть, очень глубокий. Что только доплывет до него, раз попав, начинает бесконечно кружиться. На самом берегу реки стояла громадная сухая лиственница, кругом купой росли ели и пихты. Как во время жажды только и мечтаешь о воде, так и тут, замерзая, мы готовы были поклоняться огню; я поразмыслила вслух, что вот бы хорошо зажечь эту сухую лесину. Сочувствие к огню было, вероятно, общее; в одну минуту, под предводительством, Ж. и Османа, запылал около лиственницы костер; с их легкой руки, всякий тащил то, что может, в костер. Смотрим, и казаки пристали, подрубили другую громадную сухую лесину, повалили ее, с хохотом и криком притащили в огонь. Расходились, побежали рубить ели; так целиком и валят в костер. Огонь сразу охватывает смолистые иглы. Снова кричат: «Помогите братцы!» Еще тащат лесину. Это, говорят, кочерга, огонь ворошить!
Такой развели костер, что небу становилось жарко, и мы, как какие-нибудь огнепоклонники, сидели около него кружком. В сумерки ствол лиственницы зарделся, и огонь побежал по сучьям. «Вали еще с этой стороны! Тут еще не горит!» И опять масса елок летит в огонь.
- Отойди ребята! зашаталась!
Все отбегут и смотрят, ожидая - вот рухнет; а она себе стоит да стоит.
- Молчите, я ее арканом! - вызвался молодой казак.
Навязал камень на конец веревки, замотал его и пустил; аркан взвился и как змея обвился вокруг большого сука.
- Ну, ребята, ташши!!!
Потащили; аркан лопнул, и все разлетелись кто куда. Хохоту было без конца. Когда совсем стемнело, огромная лесина горела удивительно красиво; весь ствол был огненно-прозрачный, по сучьям змейками перебегало синеватое пламя. Началась новая забава, сбивать лесину камнями. Чуть не весь отряд занялся с таким одушевлением, что приходилось унимать: «Тише!», «В реку не сорвись!», «В голову кому-нибудь не угоди!» Кто-нибудь пустит камень, он пролетит между сучьями и бухнет в воду. И снова взрыв хохоту и шутки над бросившим; зато если кто собьет большой сук, в который давно метили, кричат и гвалтят, точно Бог знает что случилось.
- Рябята! огонь ворошить! Давай кочергу-то!
И несколько человек, пристроившись к срубленной лесине, начинают шевелить ею костер и бить как тараном в горевшую лиственницу; та всякий раз дрогнет, и огненный дождь посыплется с нее.
- Эка, стоит!
Бросили; надоело. После обеда все разошлись по юртам, казаки пропели «Отче наш», и весь отряд, кроме часовых, погрузился в сон.
X
17 августа, урочище Теректы близь станции Маркакуль
На следующее утро смотрим: стоит наша лесина. Оказалась она такой толщины, что одна только половина ее сгорела, а та, что над рекой, цела и, верно, простоит до следующего подобного костра. День был серенький. Время от времени перепадал дождь и было холодно. Сначала шли тем же ущельем по берегу Кара-Кабы; дорога хорошая, и Ларионов рассказывал россказни. Очень хвалил Барсукова и особенно его покойную мать:
- Умный, справедливый была человек, честная душа. Пока жива была, сын не хотел и жениться; да у нас рано и не женятся, барыня; вот и я, и вот другой что с нами, мы поздно женились; а вот этому молодцу, холостой он, - а уж тридцать пять годов. Ведь такая жизнь наша; с одиннадцати годов отцы приучать начинают, с собой промышлять берут.
- У тебя, Ларионов, есть дети?
- Как же, барыня, есть, четверо есть. Сыну одиннадцать лет. Мать не давала, а я его взял; ходил со мной белок промышлять, маралов, козлов.
- Хорошо стреляет твой сын? У тебя ведь винтовка тяжелая.
- Хорошо, ничего, хорошо и белку и всякого зверя.
- А как, - обратился Ларионов к другому зверовщику, - нам как будет сполитичнее пройти-то?
- Так и идти, тут хорошо.
- Карнизом или бродом?
Мы взглянули, карниз хуже берельского, такой же узкий, с такой же горой в виде стены с одной стороны и вдвое большей осыпью с другой.
- Не хорош этот карниз, не хорош; в эту пору еще ничего, а весной, когда скользко, совсем опасный, тогда и броду нет, тут ходим; пешком идем, а лошадь в поводу, этой весной кобыла наша сорвалась; вьючная была.
- Убилась?
- Убилась, как же, убилась.
Зверовщики повели нас вброд, и, миновав карниз, снова перебрели на правую сторону. Скоро мы подошли к другому карнизу; этот был гораздо ниже, шире и безопаснее берельского.
Тут произошло сильное недоразумение: идти ли карнизом или бродом. У одних кружится голова на высоте, у других на высоте и на воде. Одни предпочитают идти бродом, другие окончательно отказываются идти еще вброд. Разделились на две партии, одни пошли бродом, другие карнизом.
Ларионов счел долгом нас предупредить:
- Кыргыз вот Байчура сомневается, говорит, галька, круглыши и шибко каменисто.
Прошли брод очень хорошо.
- Вот барин-то ваш, - начал Ларионов, - на воде молодцом, а…
- А на крутизне у него голова кружится, - договорила я, видя, что он заминается.
- Да вот, подишь ты, как это бывает. А вот вам, походить бы еще с нами, так ровно бы наша крестьянка стали.
Шли мы лесистым берегом, снова продовольствуясь смородиной; кто-то пожалел, что такое множество ягод пропадает даром.
- Зачем пропадает! Нисколько не пропадает, - вступался Ларионов. - А черный зверь-то? Черный зверь всю ее объедает. Станет на задние лалы, в передние соберет ветки, ветки-то соберет, да и ест. Мудрый он зверь, мудрый, мудер.
- А что, тебя мудрый зверь ломал?
- Нет, барыня, нет, Бог миловал, нет, не ломал. Бивать их бивал много (сколько десятков, не помню), а случаю не было, нет, никакого. Вот отца моего сгрыз медведь; он и теперь горбатый, убогий, совсем его испортил.
В это время мы увидели, что все, кто пошел карнизом, слезли с лошадей и идут пешком, а местами и ползком.
Только что мы посмеялись, глядя, как они ползут по карнизу, моя лошадь, переходя снова Кара-Кабу, ткнулась и окунула меня выше колен; должно быть, в назидание: не смейся чужому горю. От такого купанья у меня сделалась лихорадка; я отправилась вперед рысью, чтобы согреться, но зубы так и стучат.
К довершению спектакля пошел дождь. Доехав до первой кедровой рощи, мы сошли с лошадей и стали, не дожидаясь приказаний начальства, разводить костер. Скоро подошли наши; видя мое печальное положение, приказано остановиться. Завернули мне ноги в Османов кебентай (войлочный плащ), а мои ботинки и чулки вертели на палочках пред огнем. Закипели чайники, разгорелся костер, я согрелась немного, и одежды мои отчасти высохли; только высокие, драповые ботинки корчились на огне, а не просыхали. Решились на крайнюю меру: развьючили верблюда и достали другие. Перешли еще раз вброд Кара-Кабу, потом, через полверсты, речушку, прозванную, в честь Сорвы, Сорвенком, и стали подниматься в гору. Здесь между камнями, на берегу, рос великолепный желтый мак; но он так нежен и лепестки его так тонки, что хорошо засушить его трудно.
Поднявшись на гору, пошли прелестной дорогой между большим хвойным лесом; пройдя несколько верст, поднялись еще на гору; отсюда виден Маркакуль. Он лежал синеватою полоской у подножия гор. От той горки, на которой мы стояли, лес расходился в стороны, и пред нами открылась верст на 10 зеленая долина; посредине ее извивался Сорвенок, и впадал в Маркакуль. На долине, как быть водится, пустились во весь дух. Пройдя довольно долго долиной, повернули влево к горам, и пошли по предгорью. Шли мы, шли, а Маркакуля нет как нет. Мерзнем, несчастные; Костя мой весь посинел.
- Ларионов! Скоро твой Маркакуль?
- А вот уж тут недалеко; вот как за эту горку спустимся, да около того камня обойдем, да вон до того леска, что виднеется, дойдем, тут оно и будет Маркакуль. Близко подойдем - тут и на ночь остановимся.
Наконец прошли мы и горку, и камень, и лесок, а Ларионов идет себе да идет; будто до того разошелся, что ему и век не остановиться.
- Ларионов! да где ж Теректы? - спрашиваешь, стуча зубами от холода!
- А вот, вот они Теректы, вон эти тополя-то, только это пересохшее русло, там будет еще сухое, а там уж и речка.
Всему на свете есть конец; наконец и мы подошли к речке и остановились на ночлег. Маркакуль было в версте и отлично видно; очень красивое озеро. Верст 30 в длину и овальной формы, окружено высокими горами; берег, к которому мы подходили, не топкий и покрыт галькой; вода пресная. Зверовщики говорят, что в нем множество рыбы, преимущественно хайрузи и ускучи. Обе рыбы чрезвычайно вкусные.
XI
18го августа, у истока реки Колджира, от реки Теректы 45 верст
Ночью шел дождь и снег. Все горы, утром, когда мы вышли из юрт, были покрыты снегом и курились. Выступили, как и обыкновенно, с казачьими песнями, только пели сильно осипшие голоса. В этот день нам предстояло обойти озеро до истока Колджира, где нас ждали казаки Майтерекского отряда. Слышим: хохочут у нас в отряде, и Ларионов, со своею добродушною физиономией и манерой говорить, что-то живо рассказывает по-киргизски. Я спросила Османа, что он говорит.
- Он им рассказывает, как он приходил на этот озера за рибом, и большой такой, ужасний, шибко большой один риба стоял во льду, и он ему вырубаль спину и носил к себе и опять приходиль, и опять шибко много разы рубил, и весной риба эта оживился и уплил. Это он врет нарочно, так смеяться. А теперь его дразнят: покажи, покажи, говорят, Ларивонов, свою риба!
Ларионов ударил свою лошадь, чтобы подъехать к нам; она со всей рыси споткнулась, голова у ней подвернулась и она прямо ткнулась на холку. Я такого чуда не видывала.
- Осман, что это с его лошадью?
- Он спотикал.
- Да как же это прямо на холку?
- Такой лошить; он чудесный, хороший лошить, только так ужь спотикает.
Скоро пошли высоким берегом озера, спускающимся очень круто к воде. На озере плавали мириады уток и бакланов. Ж. с двумя киргизами путешествовал около самой воды, стараясь подъехать поближе к уткам; наконец он отправился один по очень крутому месту.
Пройдя некоторое расстояние, видит, дальше идти нельзя; надо поворачивать назад; он повернулся, вернее, поднял лошадь кверху, она зашаталась и стала терять равновесие. Ж. живо свернулся и, кажется, в пятый раз покатился со своей лошадью; оба счастливо завязли в кустах.
Не будь кустов, дело могло кончиться печально.
Наконец-таки Ж. убил турпана, только пришлось долго ждать, пока его принесло прибоем. Подымаясь выше и выше, мы пришли на самый край каменистого, отвесного берега, сажен сорок над водой; тут тоже сердце чуточку замирает, когда лошадь идет самым краем, или задумается перелезть через какой-нибудь камень: попятится, так, пожалуй, и в озеро улетишь; повернув немного от края, мы стали подыматься еще выше, наконец взобрались на седелку, где было несколько больших деревьев, и с удовольствием отдохнули под ними. Начиная с этой седелки, горы пошли сланцовые; зверовщики говорят, что тут водится много соболей. Они рассказывали, что им случалось ловить живьем самку-соболя, и что она в неволе принесла маленьких.
Дождь шел кругом нас, но как бы волшебством или, как мы смеялись, молитвами Ларионова, на нас не попадал: то туча прольется в озеро, то на горах, а мы идем благополучно. Пройдя довольно много каменистым спуском, мы пошли славною зеленою долиной: в этих местах кочуют кожембеты и киреевцы. Много попадается их могил, но не таких, как мы видели в громадном числе по дороге в Зайсанский пост; там огромные глиняные здания, с башенками и разными затеями; здесь же деревянная ограда, в ней деревянный же сруб или груда камней; на могиле батыря воткнуто копье, и где-нибудь около повешен череп его любимой лошади; на могиле ребенка его колыбель.
Пройдя верст двадцать пять, остановились на привал. Курчум остался у нас вправо. Весь луг, на котором мы расположились, покрыт пионами, теперь уже отцветшими; около ручья большие купы дерев, и около воды точно бордюр из незабудок; таких крупных и ярких я не видала. Во время завтрака, я раздавала, ради киргизской вежливости, руками куски баранины старшинам. Они принимали, согнувшись крючком, прикладывая руку к груди и говоря любезности. Особенно изящно кланялся Полковой, приложив растопыренную руку к виску, вроде того, как у нас отдают честь.
После привала шли с час этою же долиной. Ларионов тут наконец-таки перелетел через голову своей необыкновенно спотыкающейся лошади; потом повернули влево, и стали приближаться снова к озеру, от которого отошли версты на две и подошли к самой воде. Прибой был к этому берегу; волны с шумом вкатывались на гальку к ногам лошадей. Лошади фыркали, бросались в сторону, но, пройдя несколько времени, успокоились и только вздрагивали и прядали ушами, когда волна разбивалась у ног. Мы тешились тем, что заставляли лошадей входить в воду; странно, что те же лошади, которые переходят так хорошо горные речки, тут пугались и не шли. Снова взобрались по каменистому подъему на высокий берег. Стало очень холодно. Калджир виден нам почти все время, а добраться до него не можем. Наконец показалась целая толпа киргизов; подъехали к нам, соскочили с лошадей, и начались амандасы, то есть здорованье; несколько позади киргизов стояли два казака в полной форме. Слава Богу! признак, что Калджир близко. На радостях мы с Османом пустились вперегонку, у обоих лошади славные. Ничего нет увлекательнее, как лететь по степи на хорошей лошади; киргизские лошади особенно прелестны тем, что сама она входит в азарт от соревнования; нагайкой и не трогай, только крикнешь ей над ушами, да увидит, что другая лошадь обходит, так и летит насколько хватает быстроты, летит так, что дух захватывает, в ушах воздух свищет, чувствуешь вроде опьянения и хочется еще скорей, скорей, точно крылья выросли за плечами, и вот-вот, если лошадь не пойдет еще быстрей, кажется, бросишь ее и полетишь сама! Что и случается, да только через голову на землю.
Когда мы наконец осадили лошадей пред небольшим спуском, оказалось, что скакали не мы одни с Османом, а еще к нам пристроилось несколько человек киргизов; все они скалили приятно зубы и говорили приятные речи, что они не ожидали, чтобы дженаралова байбиче решилась скакать вперегонку. Но скакали вперегонку честно только мы с Османом, ни один благовоспитанный киргиз не обскачет начальство или байбиче, какая бы у него ни была лошадь. Через какие-нибудь минут десять, мы были уже в отряде, расположенном у истока Калджира, на низменном, зеленом берегу Маркакуля. Пока не пришли наши, я забралась в юрту и завернулась в шубу, чтобы после скачки не простудиться, тем более что после купанья в Кара-Кабе чувствовала себя нехорошо. По приходе на Калджир, наши устроили, несмотря на холод, рыбалку. Наловили много хайрузов и ускучей. У нас обедал начальник отряда; он между прочим рассказывал, как раз ему пришлось идти с отрядом таким местом, что лошадей приходилось спускать на арканах. Хорошо, должно быть, место! После обеда пришли зверовщики просить, чтобы дали им письмо к киреевцам, отбарантовавшим их лошадей, и позволили идти Байчуре, что он скорее их уговорит. Муж разрешил Байчуре ехать, а сам стал диктовать письмо к киреевцам. М., сидя на ковре, писал на погребце. Письмо было самого грозного содержания и написано самым высоким слогом. «Бойся гнева Белого Царя» и т. д.
Тут же толмач переписал письмо на киргизском языке, и оно было передано зверовщикам. Не подданные нам киреевцы очень хищное и дикое племя, и со стороны зверовщиков ехать к ним втроем с Байчурой было рискованно.
ПРОДОЛЖЕНИЕ
Того же автора:
• Бременская экспедиция в Семипалатинской области.
См. также:
• Джордж Кеннан. Сибирь и ссылка;
• Н. Мордвинова. Экскурсия на Алтай воспитанниц Семипалатинской женской гимназии.