Из запискок дипломата (С. В. Чиркин). 5. Бегство в Персию. Отъезд в Индию
С. В. Чиркин. Двадцать лет службы на Востоке: Записки царского дипломата. - М., 2006.
Часть 1. Часть 2. Часть 3. Часть 4. Часть 5.
Город Мешхед. 1914
Но работать было все труднее и труднее, и не было никакой уверенности, что в один прекрасный день по какому-либо непредвиденному поводу местные революционные силы не арестуют весь состав резидентства, что поставило бы эмира лицом к лицу с Совдепом и могло бы создать крупные затруднения как для Туркестанского комитета, так и для центральной власти. Я рекомендовал министру назначить на эту вакантную должность непременно какого-нибудь авторитетного общественного деятеля, совершенно не причастного к МИД. Просьба моя была уважена, и по истечении шести месяцев моего управления резидентством в Бухаре был назначен резидентом член Туркестанского комитета B. C. Елпатьевский, хорошо мне известный по Ташкенту. Итак, я благополучно дотянул до приезда Елпатьевского, но не торопился с отъездом в Ташкент, так как приходилось постепенно вводить нового резидента в курс местных дел. Зайко же, видимо, справлялся со значительно сократившейся работой по дипломатической части.
В это время я получил официальное письмо от А. А. Назарова, одобрившего мою работу в Бухаре и выразившего мне благодарность. Почти одновременно мною была получена телеграмма начальника 3-го политического отделения МИД В. И. Некрасова с предложением выставления моей кандидатуры на должность генерального консула в Калькутте. Это совершенно совпадало с моими долголетними желаниями, и я немедленно ответил согласием.
Приблизительно в это же время прибыл в резидентство из Петрограда С. В. Жуковский, сын нашего профессора персидского языка в Петроградском университете. Он был назначен в Асхабад на должность чиновника для пограничных сношений при начальнике Закаспийской области.
Но гроза надвигалась, хотя мы в Бухаре за отдаленностью и не так остро чувствовали ее. Шли вести о ленинской работе во дворце Кшесинской, об оппозиционном настроении по отношению к Временному правительству рабочих, армии и флота, распропагандированных Советом рабочих, солдатских и крестьянских депутатов, в то время когда Временное правительство было занято подготовкой к Учредительному собранию. Я помню, что с этой целью были командированы в Туркестан из центра несколько общественных деятелей и депутатов Государственной Думы. Один из них, личный друг Елпатьевского, посетил нас в Бухаре, проведя в резидентстве целый день. Он привез крайне тревожные вести о неустойчивости Временного правительства, стремящегося лишь спешно дотянуть страну до Учредительного собрания, и о том, что каждый день можно ожидать левого переворота со всеми его разрушительными последствиями. Мы слушали и как-то не верили в возможность такой катастрофы.
На другой день он проехал дальше, а дня через два-три телеграф принес нам известие о свержении Временного правительства и переходе власти в руки большевиков. Наиболее ярким именем в то время был Троцкий, за подписью которого летели воззвания всем и всюду с предложениями следовать за новым правительством. Русские поселения в Бухаре, младобухарцы немедленно приветствовали новый режим, и резидентству приходилось так или иначе реагировать на события. Для решения, как поступить: уйти ли в отставку in corpore [В полном составе (лат.).] или продолжать работу до поры до времени путем компромисса с новой властью в чаянии ее неминуемого провала, Елпатьевский собрал совещание, на котором присутствовали все чины МИД, кроме Введенского, который уже откололся от резидентства, Жуковский и я. К персоналу резидентства принадлежали, кроме Елпатьевского, драгоман И. И. Умняков и прикомандированные К. С. Раздольский и М. Баранов. Большинством голосов было решено просить Елпатьевского остаться во главе резидентства и продолжать работу до тех пор, пока это окажется возможным. Елпатьевский долго не соглашался, говоря, что по убеждениям не может идти рука об руку с большевиками, и просил кого-нибудь из нас, чиновников, принять от него дела. Мы настаивали на своем, считая, что ему, как не чиновнику, легче будет сноситься с представителями Совдепа и местных общественных организаций. Со слезами на глазах Елпатьевский согласился. На другой день я уехал из Бухары в Ташкент, а С. В. Жуковский предусмотрительно решил махнуть рукой на Асхабад и собирался выехать с женой в Тегеран. Прочие оставались при резидентстве. Все мы, не исключая и Елпатьевского, верили в недолговечность нового режима. Наиболее пессимистично настроен был Жуковский, только что прибывший из Петрограда и лучше нас осведомленный об истинном положении вещей.
Моя обратная поездка в Ташкент прошла без всяких приключений и неприятностей, так как железнодорожное сообщение еще функционировало более или менее правильно, а на станциях можно было получить пищу и чай, но вагоны-рестораны уже были изъяты из составов. Помню, за несколько рублей я овладел хорошей жирной курицей, которая с успехом поддержала мои силы до Ташкента. Дома меня встретил крайне довольный моим возвращением, но растерянный Махмуд, сообщивший, что у меня было несколько обысков с изъятием, однако, не дел, а ценностей вроде золотых запонок, булавок и т. п.
ГЛАВА 9
Мое бегство в Персию
О дальнейших событиях в Туркестане и Бухаре вплоть до моего бегства с женой из Асхабада в Персию свидетельствует нижеследующий пересказ моего рапорта из Мешхеда на имя нашего поверенного в делах в Тегеране, написанного под свежим впечатлением пережитого и поэтому более точно его отражающего [Мы не располагаем упомянутым пересказом рапорта, поэтому события 1918-1919 годов остались за рамками повествования. В 1920 году С. В. Чиркин женился на Н. Н. Ефимовой и бежал с нею за границу. С описания побега начинается рассказ о жизни автора в изгнании. - Прим. ред.].
Накануне побега мы должны были провести ночь и часть следующего дня на квартире какого-то богатого татарина, намеревавшегося проскользнуть в Персию по торговым делам. По его плану, мы должны были выйти к вечеру на прогулку в определенном направлении к туркменской деревне в окрестностях города, куда заранее отправлялся наш багаж, состоявший из нескольких чемоданов с платьем и тюков со спальными принадлежностями. Предполагалось, что в деревне нас будут ожидать верховые и багажные лошади с погонщиком и проводником, который тайными тропами перевел бы нас ночью через границу с тем, чтобы наутро доставить в ближайшее пограничное селение Баджгирон, где был расположен передовой английский отряд.
Однако вышло не совсем так, как мы предполагали. Ночь мы плохо спали от волнения. День выдался ясный и теплый, что благоприятствовало ночной поездке ранней весной. На закате мы вышли на прогулку, не имея ничего на руках во избежание подозрений при возможных встречах. Почти у самой деревни мы были встречены молодым туркменом из белой «Дикой дивизии» в красных форменных рейтузах, в сапогах, белой рубахе и необъятной папахе из бараньей шкуры. Он знаками предложил следовать за собой и довел до «сборного пункта», где мы нашли свои вещи в полной сохранности. Нашего спутника-татарина еще не было на месте, равно как не было никаких следов и нашего будущего каравана, что нас несколько беспокоило, но наш проводник старался дать нам понять, что все благополучно и опасаться нечего. Мы уселись отдыхать на камни у какой-то сакли, и, к нашему удивлению и удовольствию, деревенские жители не проявляли в отношении нас обычного любопытства. Видно было, что они уже привыкли к подобным визитам бегущих из Сов. России и даже содействовали побегам, получая за это вознаграждение.
После довольно продолжительного ожидания, когда уже смеркалось, появился, наконец, наш татарин на великолепном сером коне. Его появление нас подбодрило, но на наш вопрос о караване он не давал определенного ответа, говоря, что проводник с лошадьми еще не пришел. Опять ожидание, казавшееся бесконечным, опасение, что придется провести ночь и следующий день в деревне и быть открытыми большевистскими патрулями или просто выданными кем-нибудь из туркмен. Татарин успокаивал нас, но тоже был смущен - наступала уже ночь. Было часов 11, когда ушедший на разведку татарин пришел с определенными сведениями. Оказалось, что ожидавшийся из Баджгирона (ближайшее к границе персидское селение) проводник с лошадьми не пришел, но что есть возможность пройти в другом направлении к западу от Баджгирона на селение 3., откуда только что приехал погонщик с двумя лошадьми, берущийся перевести нас через границу ночью и на другой день доставить в 3. У нас как гора с плеч свалилась - немедленно ехать, куда - все равно, лишь бы за границу. Смущало то обстоятельство, что было только две лошади, но проводник ручался, что этого будет достаточно - лошади сильные и выдержат и вещи, и нас. Я, впрочем, по персидскому опыту знал, что это хотя и медленный, но вполне удовлетворительный способ передвижения в стране, где не привыкли торопиться, и, изъявив согласие, мы стали немедленно грузиться.
Проводник, лет 25, мне очень понравился своей симпатичной физиономией и уверенностью. Он сказал, что путь на 3. хотя и длиннее, но безопаснее, чем на Баджгирон, где легче наткнуться на советские патрули, уверив, что уже не раз переводил беглецов в Персию и не сомневается в успехе и на этот раз.
Было уже за полночь, когда мы тронулись в путь, заплатив туркменам 3 тысячи царских бумажных рублей за помощь. Ночь была звездная, мы уселись на наши вьюки и тронулись в путь; татарин замыкал караван на своем красавце-коне. Кругом все было тихо, кое-где в отдалении мерцали огоньки, по объяснению проводника, советских патрулей. От деревни до предгорья дорога была каменистая, ровная, без подъемов, кони шли очень бодро, и мы, часа через два пути по равнине, вошли в горы, и сразу же началась цепь подчас небезопасных перевалов по узкой, вьющейся по карнизу скалистых обрывов тропе. При особо крутых подъемах и спусках мы сползали с вьюков и шли пешком. Мы двигались почти безостановочно, торопясь перейти скорее границу, не встретив никого на горной части пути, и сделали сравнительно продолжительный привал после спуска в одну долину, когда проводник указал нам на сверкавший неподалеку огонь костров.
Мы заволновались - неужели красноармейские патрули зашли так далеко в горы? Из расспросов проводника, однако, выяснилось, что это группа персидских бродяг, промышляющих разбоем и грабежами, что он пойдет с ними переговорить и просить о пропуске неимущих австрийцев, бывших в плену в России и ищущих спасения в Персии по пути на родину. Он надеялся на пропуск, так как шайка эта чуть ли не накануне хорошо пограбила и, видимо, «не нуждалась». Не знаю, втирал ли нам очки проводник или нет, но только через полчаса он вернулся и объявил, что главарь шайки разрешает нам беспрепятственный пропуск, и вскоре мы прошли неподалеку от костров, у которых сидела группа вооруженных ружьями туземцев. Я склонен верить, что проводник не лгал, так как мы не заплатили ни копейки за пропуск, за который если не разбойники, то сам проводник могли сорвать с нас последние наши истаявшие ресурсы в персидском серебре. Кроме того, уже в Баджгироне мы узнали, что многие из пришедших перед нами беженцев были пограблены именно в этом месте.
Было раннее утро, когда мы подъехали к границе, которая была обозначена большими кусками нетесаного гранита, тянущимися, как лента, уходящая в обе стороны вдаль - насколько позволяло видеть зрение. Какое облегчение - мы на иностранной территории, вне враждебной досягаемости. Но испытание этим не кончилось - тягчайшее лежало впереди. Неподалеку от границы, при спуске в расстилавшуюся перед нами, казалось, бесконечную, покрытую снегом долину, мы встретили нескольких еле двигавшихся на усталых конях путешественников-персов. Начались взаимные расспросы.
Узнав, что мы едем в 3., да еще на усталых, перегруженных лошадях, они настойчиво убеждали нас или вернуться, или переждать, пока стает в долине снег глубиной в 2-3 фута. Им удалось с трудом проложить колею - ночью, когда снег был тверже; днем же, по их мнению, мы застрянем в рыхлых снегах и пропадем без пищи и фуража. Для нас, однако, не было другого исхода, как двинуться вперед, так как о возвращении в Асхабад не могло быть и речи. Пережидать, пока стает глубокий снег, без палатки и пищи было бы абсурдно. Покачав головами и сказав: «Иншалла», они распрощались с нами, и мы начали спускаться.
Иншалла - если Богу будет угодно! Обычное выражение фаталиста-перса при всех жизненных начинаниях, планах, желаниях на всякий случай повседневной жизни. И они полагались на волю Божию. Спуск был нетруден, но когда мы вошли в снег, сначала не очень глубокий, и лошади стали вязнуть в мягком грунте, пришлось спешиться. Это сразу облегчило лошадей, и они пошли увереннее… Но каким шагом! По нетронутому снегу было невозможно идти из-за опасения попасть в яму или, наткнувшись на какое-нибудь препятствие, покалечить лошадей и потерять груз. Лошади инстинктивно чувствовали опасность и шли исключительно по следам, оставленным шедшими перед нами караванами в глубоком снегу на вязком грунте. Наш погонщик энергично бодрил лошадей, которые шли «гусиным шагом», высоко поднимая ноги и раскачиваясь, таким же шагом плелись и мы, тогда как татарин, почти не имея груза, так и не слезал со своего коня, боясь промокнуть почти до пояса. Но нам не оставалось ничего другого, и мы мокли, вязли и медленно двигались вперед за нашими лошадьми, ставя ноги в глубокие следы и чуть не падая от изнеможения.
К счастью, снежное поле оказалось не таким длинным, как это представлялось перед спуском. Оно тянулось не более, как на милю, но каких усилий стоило нам справиться с этим коротким расстоянием! Чтобы пересечь это глубокое поле, нам потребовалось не менее трех часов, и не будь у нас выносливых крепких лошадей и опытного надежного проводника, мы не справились бы с этим последним препятствием почти у цели… Иншалла! Богу было так угодно. Вот мы на твердом, хотя и чуть тряском грунте, усталые, но радостные и бодрящиеся. Лошади идут уверенным шагом, и мы, пренебрегая жалостью к выручившим нас животным, взбираемся вновь на вьюки. Еще часа 3-4 медленной езды под знойным солнцем, и мы, изнемогающие, добираемся до 3. - большого селения с таможенным пунктом. На нас выбегает глядеть праздная толпа, но мы безразличны ко всему окружающему и хотим только спать, спать и спать… Но не тут-то было: знающий порядки наш погонщик ведет нас прямо к домику таможни и сдает со всем багажом молодому таможенному чиновнику, который вежливо, но формально начинает нас расспрашивать на ломаном французском языке, усиленно добиваясь, не имеется ли «double fond» [Двойное дно (фр.).] в наших чемоданах. Я сейчас же, к его радости, перехожу на персидский язык и уверяю, что у нас нет почти ничего, кроме платья. Тем не менее, невзирая на персидский язык и упоминание о моем прошлом в Персии, чемоданы не только осматриваются, но и выстукиваются с целью обнаружения двойного дна для провоза ценностей… Пропал былой престиж России в Персии, когда консульское звание «великой Российской державы» было магическим для оказания его носителю со стороны власти всяческого внимания и предупредительности. Видимо, и персидские чиновники понабрались дешевой смелости для того, чтобы дразнить израненного русского медведя!
Молодой чиновник насладился своим новым положением всласть, подвергая нас, изнемогающих от усталости, разным неприятным и глупым вопросам. Наконец, мы были отпущены, и в наше распоряжение была предоставлена довольно чистая комната в домике около таможни, владелец которого взял с нас, как за ночлег. Мы немедленно расположились спать на циновке, не распаковывая наших спальных принадлежностей, лишь переодевшись в сухое белье и платье. Увы, наш переход по снежной долине по колено в талом снегу не прошел нам даром, и по сие время и я, и жена пользуемся от времени до времени разными целебными источниками то в Японии, то в Корее, борясь с приступами ревматизма.
На другое утро, подкрепившись тем, что можно было достать в деревне: яйца, овечий сыр, кислое молоко вроде нашей простокваши, лепешки, - мы распрощались с нашим спасителем-проводником и стали готовиться к составлению нового каравана для дальнейшего пути в Баджгирон в сопровождении примкнувшего к нам опять татарина.
Из разговора с таможенником и местным полицейским начальником, говорившими о нас по телеграфу с Баджгироном, мы поняли, что ввиду нашего нелегального приезда без паспортов и виз, мы находимся если не под арестом, то под наблюдением; что, строго говоря, нас нужно было бы отправить обратно, но что нам все же дают разрешение проехать до Баджгирона в сопровождении двух конных туфенччи (вооруженных ружьями), где власти распорядятся, как с нами поступить. Слова эти, однако, не произвели на нас большого впечатления: мы знали, что в Баджгироне стояли англичане, которых мы считали теперь всемогущими в Иране и стремились под их защиту и покровительство. Это было нашей ошибкой: надеясь на англичан, не следовало игнорировать персов, набравшихся смелости в отношении пострадавших от войн людей.
Перед выступлением из 3. нас предупреждали, что, хотя дорога до Баджгирона и торная, нам придется преодолеть еще одно препятствие. «Что такое? - спрашиваем. - Опять снежная долина или разбойники? Но последние нам не страшны - мы едем под правительственной охраной двух туфенччи». Отмахиваются: «Туфенччи вам не помогут, вам придется иметь дело не с разбойниками, а разбойницами». Мы думали, что над нами смеются, пугают, однако и наш татарин подтверждает, что на полпути каравану придется идти через «цыганскую» деревню, где мужчины работают, а женщины властвуют, собирая дорожный выкуп с проходящих через деревню путешественников. Все советуют нам запастись достаточным количеством мелкой серебряной монеты и не иметь на виду ничего такого вроде колец, часов и т. п. Нам просто не верилось, чтобы караван из четырех мужчин и одной отважной женщины, так как жена моя не из робкого десятка, мог опасаться кучки деревенских баб! На всякий случай я приготовил горсточку мелкого русского серебра, нам уже не нужного, расходовать же небольшой остаток персидских денег нам очень не хотелось, а в отношении колец и часов мы не приняли никаких предосторожностей.
От 3. до Баджгирона, насколько помнится, около 10 миль. Дорога легкая, и мы прошли первую часть пути довольно быстро. Не доезжая деревни, раскинувшейся по крутому берегу реки, вдоль которой мы шли, мы получили от нашего проводника инструкции: ни в каком случае не спешиваться и двигаться как можно быстрее, понукая и погоняя лошадей, для чего он вручил нам по гибкому длинному хлысту. Хлысты, впрочем, нам пригодились не столько для лошадей, сколько как оружие против нападающих. Впереди пока все было спокойно, деревня как будто вымерла. Но вот залаяли повсюду собаки и, откуда ни возьмись, высыпала пестрая шайка из 25-30 женщин. Это были здешние пешие амазонки! Они не имели ничего общего с общеизвестным типом закутанной в чадру пугливой персидской женщины. Лица их были открыты и головы повязаны платками на манер нашего повойника; одеты они были в разноцветные ситцевые юбки и белые не то рубахи, не то кофточки; на ногах у них не было никакой обуви; грудь и шея были покрыты разными дешевыми ожерельями, монистами. По внешнему виду они напоминали курдских женщин и цыганок… Завидя нашу кавалькаду, толпа эта вышла на дорогу нам наперерез. В то же время мы обнаружили, что наша конная охрана, отделившись от нас, стала объезжать деревню по косогору, бросив нас троих на произвол судьбы. Проводник наш тоже куда-то скрылся. Как мы потом узнали, охрана - по договору ли с амазонками, по трусости ли - обычно придерживается такого образа действий, оставляя путешественников на произвол судьбы и предоставляя им самим расправляться с бандитками.
Мы подстегиваем лошадей и рысцой идем на банду. Нам подают знаки остановиться, но нет - мы продолжаем трусить и врезываемся в толпу. Татарин на своем иноходце быстро забирает вперед, но он не интересует исступленных баб. Главное внимание их обращено на нас. Все же он служит нам клином, расчищая дорогу. Бабы - одни хватают лошадей за поводки, другие стараются стащить нас с вьюков и сорвать кольца с пальцев. Чтобы ослабить пыл атакующих, я бросаю за спину горсточку русского серебра. Маневр удачен - бабы оставляют нас и бросаются собирать деньги. Мы пользуемся моментом и быстро продвигаемся вперед. Но обман обнаружен, русские мелкие деньги и им не нужны. С криками они бросаются вновь за нами, но, не давая им достигнуть нас, я бросаю еще несколько мелких монет. Нахлестываем лошадей, и вот мы вне деревни. Вслед нам летят камни, куски застывшей грязи, проклятия. .. Но мы скачем и присоединяемся к татарину.
Скоро как бы из-под земли появляется проводник, а за ним и туфенччи. Я разражаюсь упреками по их адресу, на которые они плохо реагируют, оправдывая свое поведение нашим удачным прорывом: будь они с нами, неминуемо пришлось бы остановиться, платить денежный выкуп и, может быть, распрощаться с кое-какими ценностями, так как «сбор» с путешественников освящен обычаем и им не было бы житья в будущем, если бы они помешали бандиткам сорвать с нас приличный выкуп. Мне пришлось, однако, слышать, что сами туфенччи заинтересованы в этом сборе, получая известную часть его. На этот раз они воздержались, может быть, потому, что видели во мне человека, хорошо знакомого с Персией и ее обычаями и говорящего с ними на их родном языке, а может, и потому, что действительно мы производили впечатление неимущих.
Дальше все идет как по маслу, и через один-два часа пути мы в Баджгироне. Проводник хочет вести нас к представителю местной власти, но я настаиваю на том, чтобы идти прямо в расположение английского отряда.
Капитан Бленор, не выпуская из глаза монокля, приветливо встретил нас и, узнав во мне старого знакомого по Ташкенту, немедленно предлагает остановиться у них в лагере.
Нам отвели пустующую палату лазарета, где были примитивные, сколоченные из досок кровати с набитыми ватой подушками. На лучшее помещение в лагерной обстановке мы и не рассчитывали, да и пользовались мы им только ночью, столуясь с группой офицеров и проводя день большей частью на воздухе.
Экспедиция Центросоюза, перешедшая границу легально, с персидскими визами на паспортах, пришла в Баджгирон дня за два-три до нашего приезда, но общения с нею мы избегали, дабы не встречаться с Фуксом и не навлечь на Центросоюз обвинения в содействии нашему побегу.
Несмотря, однако, на исправные, визированные персидским консулом в Асхабаде паспорта, центросоюзцы не могли двигаться далее в Мешхед до получения разрешения на проезд от английского военного командования. Вскоре пришел благоприятный ответ для начальника экспедиции Б. и его помощника В., Фуксу же было отказано в разрешении под предлогом немецкой фамилии, и он немедленно вернулся в Асхабад. Его отъезд был нам очень на руку, так как мы могли воспользоваться свободными местами в экипажах Центросоюза.
Местные персидские власти были очень настроены против нас за то, что мы уклонились от свидания с ними и дачи сведений о себе общего характера. Наши английские хозяева считали это излишним, принимая нас как бы под свое покровительство, силу которого мы несколько переоценили и испытали в пути до Мешхеда немало неудобств, не говоря уже о том, что мы опять шли до Кучана под персидским конвоем.
В Кучане местный губернатор, еще очень молодой человек, долго ломался над нами, грозил вернуть на персидскую границу и подчеркивал как нелегальность нашей поездки, так и желание проникнуть в страну без ведома ее хозяев. Но как ни напускал он на нас страху, английское покровительство было все же нашим козырем и, прожив дня два в кучанском отделении Центросоюза, мы получили разрешение следовать далее в Мешхед с поджидавшей нас экспедицией Центросоюза.
Еще в Кучане я получил телеграмму от нашего генконсула в Мешхеде Н. П. Никольского с предложением гостеприимства. Прибыв в Мешхед и остановившись в громадном загородном помещении Центросоюза, мы решили, что до выяснения нашей дальнейшей судьбы нам предпочтительнее проживать в Центросоюзе, чем беспокоить семью Н. П. Никольского, считавшего, что консульство стоит перед перспективой неминуемой скорой ликвидации. Неудобством Центросоюза была его удаленность от центра города, но при Центросоюзе остался один из экипажей в две-три лошади, что давало возможность постоянного сообщения с городом.
В один из ближайших по прибытии в Мешхед дней я посетил начальника великобританского экспедиционного отряда в Персии генерала Маллисона. Он расспрашивал меня о Туркестане и высказывал сожаление, что из-за неорганизованности белых сил, переоценивших размер помощи сравнительно небольшого, состоявшего исключительно из туземных войск английского отряда, не удалось освободить Туркестан от советской власти. Из его слов видно было, что англичане считали свою роль в северо-восточной Персии законченной, и сам генерал Маллисон уезжал вскоре в Англию, передавая командование отрядом генералу Андре.
В Мешхеде мы встретили старого знакомого по Ташкенту полковника Савицкого, бывшего воспитателя Алексеевского кадетского корпуса и с начала войны начальника Ташкентской школы прапорщиков, подготовлявшей офицеров в четыре месяца. Савицкий был ловкий человек авантюрного типа. В начале революции он бежал в Асхабад, где тогда было белое правительство, а оттуда перебрался в Мешхед, где предложил английскому командованию проект сформирования офицерской роты, во главе которой он становился. Мне передавали, что рота, на содержание которой были отпущены средства, обмундирование и продовольствие, не оправдала возлагавшихся на нее надежд и скоро распалась, а Савицкий остался без дел в Мешхеде, имея кое-какие деньги, не рассчитывая на заработок, да и не добиваясь его. Недолюбливаемый англичанами, он стремился уехать в Европу и перейти в ближайшее беженское отделение, надеясь, что его вывезут вместе с другими беженцами на счет англичан. Вместе с нами он попал в Индию, где уже после нашего отъезда на Дальний Восток умер от какой-то болезни.
В Мешхеде же я встретился с бывшим начальником русского отряда из двух семиреченских казачьих полков полковником Гущиным, не вернувшимся в Россию вместе со своими «красными» казаками, основательно ожидая репрессий с их стороны. С одним из своих офицеров, есаулом Янцыным, он, приобретя несколько лошадей и фургонов, организовал небольшой транспорт и обслуживал по подряду английский отряд. Познакомившись с ним, я был поражен его совершенной глухотой. Как он мог командовать казачьей бригадой с таким резко выраженным физическим недостатком?
Я говорил уже, что наше генеральное консульство доживало последние если не дни, то месяцы. В таком же положении находилось и местное отделение Учетно-ссудного банка Персии, находившееся в периоде ликвидации. Видно было, что мне нечего было делать ни в Мешхеде, ни вообще в Персии. Между тем, приходилось думать об изыскании средств к существованию, так как на свой подробный рапорт Б., поверенному в делах в Тегеране, я, несмотря на наше личное довольно близкое знакомство по Туркестану и тесное сотрудничество, не получил никакого ответа, и лишь Н. П. Никольский сообщил мне, что он внесет предложение Б. выдать мне небольшое пособие. Видно было, что до нас никому не было дела (каждый думал лишь о себе, спасая свою шкуру) и что мы являлись скорее обузой для своих бывших товарищей - более счастливых сослуживцев, избежавших ужаса революции, террора и лишений. Я, впрочем, далек от обвинения кого бы то ни было, понимая, что и им приходилось переживать необычные обстоятельства и стать лицом к лицу с неопределенным тревожным будущим.
В это трудное время мне предложил работу представитель фирмы братьев Нобель в Туркестане П., которого я знал в Ташкенте. Он тоже бежал из Туркестана, но деловых связей не потерял и собирался ехать для восстановления их в Лондон. Я должен был состоять при нем в качестве переводчика. Предложение казалось вполне удовлетворительным, давая мне и жене бесплатный проезд в Европу, полное содержание до Лондона и небольшое вознаграждение. В Лондоне моих услуг уже не требовалось, и я должен был получить там расчет и искать новую работу. Правда, мешхедский опыт уже научил меня, что на чье-либо содействие рассчитывать не приходится, но, оптимист по натуре, я надеялся, что хуже не будет и удастся как-нибудь устроиться.
Отъезд в Индию, где я должен был ожидать П., предстоял не ранее как через месяц, и в ожидании, не имея уже ни копейки и только пользуясь столом и помещением в Центросоюзе как бывший служащий, я для карманных денег взялся, по рекомендации бывшего персидского консула в Туркестане, за уроки по всем предметам в семье богатого персианина, жившего до революции в Асхабаде, где его два сына обучались в гимназии, а теперь бездельничали в Мешхеде, забывая, что знали. Нелегкая была это работа, ежедневно из-за нескольких монет вбивать всякие науки в головы двух, к счастью, послушных и неглупых мальчуганов. Приходилось скакать на одной из центросоюзных лошадей в город к 9 часам утра, проводить за уроками три часа и в полдень скакать обратно. Уроки продолжались до самого нашего отъезда в Индию.
Я должен оговориться, что мое условие с П. не предусматривало путешествия на его счет из Мешхеда до Кветты - пункт, где мы должны были встретиться и где заранее наши английские друзья и доброжелатели нам обещали пропуск в Индию с одним из транспортов, связывавших по английскому военному шоссе Мешхед с Дуздабом, конечной станцией проложенной во время войны линии Кветта - Нушки.
ГЛАВА 10
Отъезд в Индию. Путь Мешхед - Дуздаб, Кветта, Бельчаун, Бомбей
Нам пришлось прожить в Мешхеде сверх ожидания довольно долго - не менее двух месяцев, прежде чем мы получили уведомление от английских военных властей, что нам оставлено два места на ближайшем транспорте, выезжавшем из Мешхеда в конце июня. Транспорт состоял из нескольких однотонных грузовиков «Форд» в сопровождении автомобиля-мастерской на случай поломок и неисправностей в дороге. Пассажиры помещались по одному на каждом грузовике на сидении рядом с шофером. Мы не были единственными пассажирами: кроме нас ехала в Индию для дальнейшего следования в Польшу известная нам по Ташкенту семи инженера Качоры, состоявшая из мужа, жены и двух мальчиков, причем для отца с сыновьями был приспособлен кузов грузовика, и, наконец, последней нашей спутницей была молодая беженка из Москвы некая г-жа С.
Путешествие шло довольно медленно, гак как приходилось часто останавливаться, проводить ночи на станции и иногда дневать, а [в] Бирджанде, на полпути, мы даже провели два-три дня. Везде мы пользовались широким гостеприимством английских офицеров, относившихся к нам очень тепло и предупредительно.
Поразило меня обилие среди них военной молодежи, в которой было немало офицеров военного времени, майоров. Это обстоятельство обратило мое внимание еще в Мешхеде, когда я познакомился с прекрасно говорившим по-русски, не то родившимся, не то проживавшим долгое время в России майором Г., который не задумался объяснить свой сравнительно высоким не по годам чин «отличием». Такое объяснение меня несколько удивило, так как майор Г. участвовал в только, так сказать, «персидской кампании», неся исключительно штабную службу. Ларчик, однако, открывался просто. Вся эта носящая военную форму молодежь, бывшие банковские клерки, учителя, приказчики и пр., - фактически в лучшем случае были поручиками. Майорские должности они занимали временно, и это в английской армии давало им право титуловаться майорами и получать содержание по должности, пока они исполняли соответствующие обязанности. По оставлении ими временных высоких постов они возвращались в первобытное состояние субалтернов.
<…>
Часть 1. Часть 2. Часть 3. Часть 4. Часть 5.
Город Мешхед. 1914
Но работать было все труднее и труднее, и не было никакой уверенности, что в один прекрасный день по какому-либо непредвиденному поводу местные революционные силы не арестуют весь состав резидентства, что поставило бы эмира лицом к лицу с Совдепом и могло бы создать крупные затруднения как для Туркестанского комитета, так и для центральной власти. Я рекомендовал министру назначить на эту вакантную должность непременно какого-нибудь авторитетного общественного деятеля, совершенно не причастного к МИД. Просьба моя была уважена, и по истечении шести месяцев моего управления резидентством в Бухаре был назначен резидентом член Туркестанского комитета B. C. Елпатьевский, хорошо мне известный по Ташкенту. Итак, я благополучно дотянул до приезда Елпатьевского, но не торопился с отъездом в Ташкент, так как приходилось постепенно вводить нового резидента в курс местных дел. Зайко же, видимо, справлялся со значительно сократившейся работой по дипломатической части.
В это время я получил официальное письмо от А. А. Назарова, одобрившего мою работу в Бухаре и выразившего мне благодарность. Почти одновременно мною была получена телеграмма начальника 3-го политического отделения МИД В. И. Некрасова с предложением выставления моей кандидатуры на должность генерального консула в Калькутте. Это совершенно совпадало с моими долголетними желаниями, и я немедленно ответил согласием.
Приблизительно в это же время прибыл в резидентство из Петрограда С. В. Жуковский, сын нашего профессора персидского языка в Петроградском университете. Он был назначен в Асхабад на должность чиновника для пограничных сношений при начальнике Закаспийской области.
Но гроза надвигалась, хотя мы в Бухаре за отдаленностью и не так остро чувствовали ее. Шли вести о ленинской работе во дворце Кшесинской, об оппозиционном настроении по отношению к Временному правительству рабочих, армии и флота, распропагандированных Советом рабочих, солдатских и крестьянских депутатов, в то время когда Временное правительство было занято подготовкой к Учредительному собранию. Я помню, что с этой целью были командированы в Туркестан из центра несколько общественных деятелей и депутатов Государственной Думы. Один из них, личный друг Елпатьевского, посетил нас в Бухаре, проведя в резидентстве целый день. Он привез крайне тревожные вести о неустойчивости Временного правительства, стремящегося лишь спешно дотянуть страну до Учредительного собрания, и о том, что каждый день можно ожидать левого переворота со всеми его разрушительными последствиями. Мы слушали и как-то не верили в возможность такой катастрофы.
На другой день он проехал дальше, а дня через два-три телеграф принес нам известие о свержении Временного правительства и переходе власти в руки большевиков. Наиболее ярким именем в то время был Троцкий, за подписью которого летели воззвания всем и всюду с предложениями следовать за новым правительством. Русские поселения в Бухаре, младобухарцы немедленно приветствовали новый режим, и резидентству приходилось так или иначе реагировать на события. Для решения, как поступить: уйти ли в отставку in corpore [В полном составе (лат.).] или продолжать работу до поры до времени путем компромисса с новой властью в чаянии ее неминуемого провала, Елпатьевский собрал совещание, на котором присутствовали все чины МИД, кроме Введенского, который уже откололся от резидентства, Жуковский и я. К персоналу резидентства принадлежали, кроме Елпатьевского, драгоман И. И. Умняков и прикомандированные К. С. Раздольский и М. Баранов. Большинством голосов было решено просить Елпатьевского остаться во главе резидентства и продолжать работу до тех пор, пока это окажется возможным. Елпатьевский долго не соглашался, говоря, что по убеждениям не может идти рука об руку с большевиками, и просил кого-нибудь из нас, чиновников, принять от него дела. Мы настаивали на своем, считая, что ему, как не чиновнику, легче будет сноситься с представителями Совдепа и местных общественных организаций. Со слезами на глазах Елпатьевский согласился. На другой день я уехал из Бухары в Ташкент, а С. В. Жуковский предусмотрительно решил махнуть рукой на Асхабад и собирался выехать с женой в Тегеран. Прочие оставались при резидентстве. Все мы, не исключая и Елпатьевского, верили в недолговечность нового режима. Наиболее пессимистично настроен был Жуковский, только что прибывший из Петрограда и лучше нас осведомленный об истинном положении вещей.
Моя обратная поездка в Ташкент прошла без всяких приключений и неприятностей, так как железнодорожное сообщение еще функционировало более или менее правильно, а на станциях можно было получить пищу и чай, но вагоны-рестораны уже были изъяты из составов. Помню, за несколько рублей я овладел хорошей жирной курицей, которая с успехом поддержала мои силы до Ташкента. Дома меня встретил крайне довольный моим возвращением, но растерянный Махмуд, сообщивший, что у меня было несколько обысков с изъятием, однако, не дел, а ценностей вроде золотых запонок, булавок и т. п.
ГЛАВА 9
Мое бегство в Персию
О дальнейших событиях в Туркестане и Бухаре вплоть до моего бегства с женой из Асхабада в Персию свидетельствует нижеследующий пересказ моего рапорта из Мешхеда на имя нашего поверенного в делах в Тегеране, написанного под свежим впечатлением пережитого и поэтому более точно его отражающего [Мы не располагаем упомянутым пересказом рапорта, поэтому события 1918-1919 годов остались за рамками повествования. В 1920 году С. В. Чиркин женился на Н. Н. Ефимовой и бежал с нею за границу. С описания побега начинается рассказ о жизни автора в изгнании. - Прим. ред.].
Накануне побега мы должны были провести ночь и часть следующего дня на квартире какого-то богатого татарина, намеревавшегося проскользнуть в Персию по торговым делам. По его плану, мы должны были выйти к вечеру на прогулку в определенном направлении к туркменской деревне в окрестностях города, куда заранее отправлялся наш багаж, состоявший из нескольких чемоданов с платьем и тюков со спальными принадлежностями. Предполагалось, что в деревне нас будут ожидать верховые и багажные лошади с погонщиком и проводником, который тайными тропами перевел бы нас ночью через границу с тем, чтобы наутро доставить в ближайшее пограничное селение Баджгирон, где был расположен передовой английский отряд.
Однако вышло не совсем так, как мы предполагали. Ночь мы плохо спали от волнения. День выдался ясный и теплый, что благоприятствовало ночной поездке ранней весной. На закате мы вышли на прогулку, не имея ничего на руках во избежание подозрений при возможных встречах. Почти у самой деревни мы были встречены молодым туркменом из белой «Дикой дивизии» в красных форменных рейтузах, в сапогах, белой рубахе и необъятной папахе из бараньей шкуры. Он знаками предложил следовать за собой и довел до «сборного пункта», где мы нашли свои вещи в полной сохранности. Нашего спутника-татарина еще не было на месте, равно как не было никаких следов и нашего будущего каравана, что нас несколько беспокоило, но наш проводник старался дать нам понять, что все благополучно и опасаться нечего. Мы уселись отдыхать на камни у какой-то сакли, и, к нашему удивлению и удовольствию, деревенские жители не проявляли в отношении нас обычного любопытства. Видно было, что они уже привыкли к подобным визитам бегущих из Сов. России и даже содействовали побегам, получая за это вознаграждение.
После довольно продолжительного ожидания, когда уже смеркалось, появился, наконец, наш татарин на великолепном сером коне. Его появление нас подбодрило, но на наш вопрос о караване он не давал определенного ответа, говоря, что проводник с лошадьми еще не пришел. Опять ожидание, казавшееся бесконечным, опасение, что придется провести ночь и следующий день в деревне и быть открытыми большевистскими патрулями или просто выданными кем-нибудь из туркмен. Татарин успокаивал нас, но тоже был смущен - наступала уже ночь. Было часов 11, когда ушедший на разведку татарин пришел с определенными сведениями. Оказалось, что ожидавшийся из Баджгирона (ближайшее к границе персидское селение) проводник с лошадьми не пришел, но что есть возможность пройти в другом направлении к западу от Баджгирона на селение 3., откуда только что приехал погонщик с двумя лошадьми, берущийся перевести нас через границу ночью и на другой день доставить в 3. У нас как гора с плеч свалилась - немедленно ехать, куда - все равно, лишь бы за границу. Смущало то обстоятельство, что было только две лошади, но проводник ручался, что этого будет достаточно - лошади сильные и выдержат и вещи, и нас. Я, впрочем, по персидскому опыту знал, что это хотя и медленный, но вполне удовлетворительный способ передвижения в стране, где не привыкли торопиться, и, изъявив согласие, мы стали немедленно грузиться.
Проводник, лет 25, мне очень понравился своей симпатичной физиономией и уверенностью. Он сказал, что путь на 3. хотя и длиннее, но безопаснее, чем на Баджгирон, где легче наткнуться на советские патрули, уверив, что уже не раз переводил беглецов в Персию и не сомневается в успехе и на этот раз.
Было уже за полночь, когда мы тронулись в путь, заплатив туркменам 3 тысячи царских бумажных рублей за помощь. Ночь была звездная, мы уселись на наши вьюки и тронулись в путь; татарин замыкал караван на своем красавце-коне. Кругом все было тихо, кое-где в отдалении мерцали огоньки, по объяснению проводника, советских патрулей. От деревни до предгорья дорога была каменистая, ровная, без подъемов, кони шли очень бодро, и мы, часа через два пути по равнине, вошли в горы, и сразу же началась цепь подчас небезопасных перевалов по узкой, вьющейся по карнизу скалистых обрывов тропе. При особо крутых подъемах и спусках мы сползали с вьюков и шли пешком. Мы двигались почти безостановочно, торопясь перейти скорее границу, не встретив никого на горной части пути, и сделали сравнительно продолжительный привал после спуска в одну долину, когда проводник указал нам на сверкавший неподалеку огонь костров.
Мы заволновались - неужели красноармейские патрули зашли так далеко в горы? Из расспросов проводника, однако, выяснилось, что это группа персидских бродяг, промышляющих разбоем и грабежами, что он пойдет с ними переговорить и просить о пропуске неимущих австрийцев, бывших в плену в России и ищущих спасения в Персии по пути на родину. Он надеялся на пропуск, так как шайка эта чуть ли не накануне хорошо пограбила и, видимо, «не нуждалась». Не знаю, втирал ли нам очки проводник или нет, но только через полчаса он вернулся и объявил, что главарь шайки разрешает нам беспрепятственный пропуск, и вскоре мы прошли неподалеку от костров, у которых сидела группа вооруженных ружьями туземцев. Я склонен верить, что проводник не лгал, так как мы не заплатили ни копейки за пропуск, за который если не разбойники, то сам проводник могли сорвать с нас последние наши истаявшие ресурсы в персидском серебре. Кроме того, уже в Баджгироне мы узнали, что многие из пришедших перед нами беженцев были пограблены именно в этом месте.
Было раннее утро, когда мы подъехали к границе, которая была обозначена большими кусками нетесаного гранита, тянущимися, как лента, уходящая в обе стороны вдаль - насколько позволяло видеть зрение. Какое облегчение - мы на иностранной территории, вне враждебной досягаемости. Но испытание этим не кончилось - тягчайшее лежало впереди. Неподалеку от границы, при спуске в расстилавшуюся перед нами, казалось, бесконечную, покрытую снегом долину, мы встретили нескольких еле двигавшихся на усталых конях путешественников-персов. Начались взаимные расспросы.
Узнав, что мы едем в 3., да еще на усталых, перегруженных лошадях, они настойчиво убеждали нас или вернуться, или переждать, пока стает в долине снег глубиной в 2-3 фута. Им удалось с трудом проложить колею - ночью, когда снег был тверже; днем же, по их мнению, мы застрянем в рыхлых снегах и пропадем без пищи и фуража. Для нас, однако, не было другого исхода, как двинуться вперед, так как о возвращении в Асхабад не могло быть и речи. Пережидать, пока стает глубокий снег, без палатки и пищи было бы абсурдно. Покачав головами и сказав: «Иншалла», они распрощались с нами, и мы начали спускаться.
Иншалла - если Богу будет угодно! Обычное выражение фаталиста-перса при всех жизненных начинаниях, планах, желаниях на всякий случай повседневной жизни. И они полагались на волю Божию. Спуск был нетруден, но когда мы вошли в снег, сначала не очень глубокий, и лошади стали вязнуть в мягком грунте, пришлось спешиться. Это сразу облегчило лошадей, и они пошли увереннее… Но каким шагом! По нетронутому снегу было невозможно идти из-за опасения попасть в яму или, наткнувшись на какое-нибудь препятствие, покалечить лошадей и потерять груз. Лошади инстинктивно чувствовали опасность и шли исключительно по следам, оставленным шедшими перед нами караванами в глубоком снегу на вязком грунте. Наш погонщик энергично бодрил лошадей, которые шли «гусиным шагом», высоко поднимая ноги и раскачиваясь, таким же шагом плелись и мы, тогда как татарин, почти не имея груза, так и не слезал со своего коня, боясь промокнуть почти до пояса. Но нам не оставалось ничего другого, и мы мокли, вязли и медленно двигались вперед за нашими лошадьми, ставя ноги в глубокие следы и чуть не падая от изнеможения.
К счастью, снежное поле оказалось не таким длинным, как это представлялось перед спуском. Оно тянулось не более, как на милю, но каких усилий стоило нам справиться с этим коротким расстоянием! Чтобы пересечь это глубокое поле, нам потребовалось не менее трех часов, и не будь у нас выносливых крепких лошадей и опытного надежного проводника, мы не справились бы с этим последним препятствием почти у цели… Иншалла! Богу было так угодно. Вот мы на твердом, хотя и чуть тряском грунте, усталые, но радостные и бодрящиеся. Лошади идут уверенным шагом, и мы, пренебрегая жалостью к выручившим нас животным, взбираемся вновь на вьюки. Еще часа 3-4 медленной езды под знойным солнцем, и мы, изнемогающие, добираемся до 3. - большого селения с таможенным пунктом. На нас выбегает глядеть праздная толпа, но мы безразличны ко всему окружающему и хотим только спать, спать и спать… Но не тут-то было: знающий порядки наш погонщик ведет нас прямо к домику таможни и сдает со всем багажом молодому таможенному чиновнику, который вежливо, но формально начинает нас расспрашивать на ломаном французском языке, усиленно добиваясь, не имеется ли «double fond» [Двойное дно (фр.).] в наших чемоданах. Я сейчас же, к его радости, перехожу на персидский язык и уверяю, что у нас нет почти ничего, кроме платья. Тем не менее, невзирая на персидский язык и упоминание о моем прошлом в Персии, чемоданы не только осматриваются, но и выстукиваются с целью обнаружения двойного дна для провоза ценностей… Пропал былой престиж России в Персии, когда консульское звание «великой Российской державы» было магическим для оказания его носителю со стороны власти всяческого внимания и предупредительности. Видимо, и персидские чиновники понабрались дешевой смелости для того, чтобы дразнить израненного русского медведя!
Молодой чиновник насладился своим новым положением всласть, подвергая нас, изнемогающих от усталости, разным неприятным и глупым вопросам. Наконец, мы были отпущены, и в наше распоряжение была предоставлена довольно чистая комната в домике около таможни, владелец которого взял с нас, как за ночлег. Мы немедленно расположились спать на циновке, не распаковывая наших спальных принадлежностей, лишь переодевшись в сухое белье и платье. Увы, наш переход по снежной долине по колено в талом снегу не прошел нам даром, и по сие время и я, и жена пользуемся от времени до времени разными целебными источниками то в Японии, то в Корее, борясь с приступами ревматизма.
На другое утро, подкрепившись тем, что можно было достать в деревне: яйца, овечий сыр, кислое молоко вроде нашей простокваши, лепешки, - мы распрощались с нашим спасителем-проводником и стали готовиться к составлению нового каравана для дальнейшего пути в Баджгирон в сопровождении примкнувшего к нам опять татарина.
Из разговора с таможенником и местным полицейским начальником, говорившими о нас по телеграфу с Баджгироном, мы поняли, что ввиду нашего нелегального приезда без паспортов и виз, мы находимся если не под арестом, то под наблюдением; что, строго говоря, нас нужно было бы отправить обратно, но что нам все же дают разрешение проехать до Баджгирона в сопровождении двух конных туфенччи (вооруженных ружьями), где власти распорядятся, как с нами поступить. Слова эти, однако, не произвели на нас большого впечатления: мы знали, что в Баджгироне стояли англичане, которых мы считали теперь всемогущими в Иране и стремились под их защиту и покровительство. Это было нашей ошибкой: надеясь на англичан, не следовало игнорировать персов, набравшихся смелости в отношении пострадавших от войн людей.
Перед выступлением из 3. нас предупреждали, что, хотя дорога до Баджгирона и торная, нам придется преодолеть еще одно препятствие. «Что такое? - спрашиваем. - Опять снежная долина или разбойники? Но последние нам не страшны - мы едем под правительственной охраной двух туфенччи». Отмахиваются: «Туфенччи вам не помогут, вам придется иметь дело не с разбойниками, а разбойницами». Мы думали, что над нами смеются, пугают, однако и наш татарин подтверждает, что на полпути каравану придется идти через «цыганскую» деревню, где мужчины работают, а женщины властвуют, собирая дорожный выкуп с проходящих через деревню путешественников. Все советуют нам запастись достаточным количеством мелкой серебряной монеты и не иметь на виду ничего такого вроде колец, часов и т. п. Нам просто не верилось, чтобы караван из четырех мужчин и одной отважной женщины, так как жена моя не из робкого десятка, мог опасаться кучки деревенских баб! На всякий случай я приготовил горсточку мелкого русского серебра, нам уже не нужного, расходовать же небольшой остаток персидских денег нам очень не хотелось, а в отношении колец и часов мы не приняли никаких предосторожностей.
От 3. до Баджгирона, насколько помнится, около 10 миль. Дорога легкая, и мы прошли первую часть пути довольно быстро. Не доезжая деревни, раскинувшейся по крутому берегу реки, вдоль которой мы шли, мы получили от нашего проводника инструкции: ни в каком случае не спешиваться и двигаться как можно быстрее, понукая и погоняя лошадей, для чего он вручил нам по гибкому длинному хлысту. Хлысты, впрочем, нам пригодились не столько для лошадей, сколько как оружие против нападающих. Впереди пока все было спокойно, деревня как будто вымерла. Но вот залаяли повсюду собаки и, откуда ни возьмись, высыпала пестрая шайка из 25-30 женщин. Это были здешние пешие амазонки! Они не имели ничего общего с общеизвестным типом закутанной в чадру пугливой персидской женщины. Лица их были открыты и головы повязаны платками на манер нашего повойника; одеты они были в разноцветные ситцевые юбки и белые не то рубахи, не то кофточки; на ногах у них не было никакой обуви; грудь и шея были покрыты разными дешевыми ожерельями, монистами. По внешнему виду они напоминали курдских женщин и цыганок… Завидя нашу кавалькаду, толпа эта вышла на дорогу нам наперерез. В то же время мы обнаружили, что наша конная охрана, отделившись от нас, стала объезжать деревню по косогору, бросив нас троих на произвол судьбы. Проводник наш тоже куда-то скрылся. Как мы потом узнали, охрана - по договору ли с амазонками, по трусости ли - обычно придерживается такого образа действий, оставляя путешественников на произвол судьбы и предоставляя им самим расправляться с бандитками.
Мы подстегиваем лошадей и рысцой идем на банду. Нам подают знаки остановиться, но нет - мы продолжаем трусить и врезываемся в толпу. Татарин на своем иноходце быстро забирает вперед, но он не интересует исступленных баб. Главное внимание их обращено на нас. Все же он служит нам клином, расчищая дорогу. Бабы - одни хватают лошадей за поводки, другие стараются стащить нас с вьюков и сорвать кольца с пальцев. Чтобы ослабить пыл атакующих, я бросаю за спину горсточку русского серебра. Маневр удачен - бабы оставляют нас и бросаются собирать деньги. Мы пользуемся моментом и быстро продвигаемся вперед. Но обман обнаружен, русские мелкие деньги и им не нужны. С криками они бросаются вновь за нами, но, не давая им достигнуть нас, я бросаю еще несколько мелких монет. Нахлестываем лошадей, и вот мы вне деревни. Вслед нам летят камни, куски застывшей грязи, проклятия. .. Но мы скачем и присоединяемся к татарину.
Скоро как бы из-под земли появляется проводник, а за ним и туфенччи. Я разражаюсь упреками по их адресу, на которые они плохо реагируют, оправдывая свое поведение нашим удачным прорывом: будь они с нами, неминуемо пришлось бы остановиться, платить денежный выкуп и, может быть, распрощаться с кое-какими ценностями, так как «сбор» с путешественников освящен обычаем и им не было бы житья в будущем, если бы они помешали бандиткам сорвать с нас приличный выкуп. Мне пришлось, однако, слышать, что сами туфенччи заинтересованы в этом сборе, получая известную часть его. На этот раз они воздержались, может быть, потому, что видели во мне человека, хорошо знакомого с Персией и ее обычаями и говорящего с ними на их родном языке, а может, и потому, что действительно мы производили впечатление неимущих.
Дальше все идет как по маслу, и через один-два часа пути мы в Баджгироне. Проводник хочет вести нас к представителю местной власти, но я настаиваю на том, чтобы идти прямо в расположение английского отряда.
Капитан Бленор, не выпуская из глаза монокля, приветливо встретил нас и, узнав во мне старого знакомого по Ташкенту, немедленно предлагает остановиться у них в лагере.
Нам отвели пустующую палату лазарета, где были примитивные, сколоченные из досок кровати с набитыми ватой подушками. На лучшее помещение в лагерной обстановке мы и не рассчитывали, да и пользовались мы им только ночью, столуясь с группой офицеров и проводя день большей частью на воздухе.
Экспедиция Центросоюза, перешедшая границу легально, с персидскими визами на паспортах, пришла в Баджгирон дня за два-три до нашего приезда, но общения с нею мы избегали, дабы не встречаться с Фуксом и не навлечь на Центросоюз обвинения в содействии нашему побегу.
Несмотря, однако, на исправные, визированные персидским консулом в Асхабаде паспорта, центросоюзцы не могли двигаться далее в Мешхед до получения разрешения на проезд от английского военного командования. Вскоре пришел благоприятный ответ для начальника экспедиции Б. и его помощника В., Фуксу же было отказано в разрешении под предлогом немецкой фамилии, и он немедленно вернулся в Асхабад. Его отъезд был нам очень на руку, так как мы могли воспользоваться свободными местами в экипажах Центросоюза.
Местные персидские власти были очень настроены против нас за то, что мы уклонились от свидания с ними и дачи сведений о себе общего характера. Наши английские хозяева считали это излишним, принимая нас как бы под свое покровительство, силу которого мы несколько переоценили и испытали в пути до Мешхеда немало неудобств, не говоря уже о том, что мы опять шли до Кучана под персидским конвоем.
В Кучане местный губернатор, еще очень молодой человек, долго ломался над нами, грозил вернуть на персидскую границу и подчеркивал как нелегальность нашей поездки, так и желание проникнуть в страну без ведома ее хозяев. Но как ни напускал он на нас страху, английское покровительство было все же нашим козырем и, прожив дня два в кучанском отделении Центросоюза, мы получили разрешение следовать далее в Мешхед с поджидавшей нас экспедицией Центросоюза.
Еще в Кучане я получил телеграмму от нашего генконсула в Мешхеде Н. П. Никольского с предложением гостеприимства. Прибыв в Мешхед и остановившись в громадном загородном помещении Центросоюза, мы решили, что до выяснения нашей дальнейшей судьбы нам предпочтительнее проживать в Центросоюзе, чем беспокоить семью Н. П. Никольского, считавшего, что консульство стоит перед перспективой неминуемой скорой ликвидации. Неудобством Центросоюза была его удаленность от центра города, но при Центросоюзе остался один из экипажей в две-три лошади, что давало возможность постоянного сообщения с городом.
В один из ближайших по прибытии в Мешхед дней я посетил начальника великобританского экспедиционного отряда в Персии генерала Маллисона. Он расспрашивал меня о Туркестане и высказывал сожаление, что из-за неорганизованности белых сил, переоценивших размер помощи сравнительно небольшого, состоявшего исключительно из туземных войск английского отряда, не удалось освободить Туркестан от советской власти. Из его слов видно было, что англичане считали свою роль в северо-восточной Персии законченной, и сам генерал Маллисон уезжал вскоре в Англию, передавая командование отрядом генералу Андре.
В Мешхеде мы встретили старого знакомого по Ташкенту полковника Савицкого, бывшего воспитателя Алексеевского кадетского корпуса и с начала войны начальника Ташкентской школы прапорщиков, подготовлявшей офицеров в четыре месяца. Савицкий был ловкий человек авантюрного типа. В начале революции он бежал в Асхабад, где тогда было белое правительство, а оттуда перебрался в Мешхед, где предложил английскому командованию проект сформирования офицерской роты, во главе которой он становился. Мне передавали, что рота, на содержание которой были отпущены средства, обмундирование и продовольствие, не оправдала возлагавшихся на нее надежд и скоро распалась, а Савицкий остался без дел в Мешхеде, имея кое-какие деньги, не рассчитывая на заработок, да и не добиваясь его. Недолюбливаемый англичанами, он стремился уехать в Европу и перейти в ближайшее беженское отделение, надеясь, что его вывезут вместе с другими беженцами на счет англичан. Вместе с нами он попал в Индию, где уже после нашего отъезда на Дальний Восток умер от какой-то болезни.
В Мешхеде же я встретился с бывшим начальником русского отряда из двух семиреченских казачьих полков полковником Гущиным, не вернувшимся в Россию вместе со своими «красными» казаками, основательно ожидая репрессий с их стороны. С одним из своих офицеров, есаулом Янцыным, он, приобретя несколько лошадей и фургонов, организовал небольшой транспорт и обслуживал по подряду английский отряд. Познакомившись с ним, я был поражен его совершенной глухотой. Как он мог командовать казачьей бригадой с таким резко выраженным физическим недостатком?
Я говорил уже, что наше генеральное консульство доживало последние если не дни, то месяцы. В таком же положении находилось и местное отделение Учетно-ссудного банка Персии, находившееся в периоде ликвидации. Видно было, что мне нечего было делать ни в Мешхеде, ни вообще в Персии. Между тем, приходилось думать об изыскании средств к существованию, так как на свой подробный рапорт Б., поверенному в делах в Тегеране, я, несмотря на наше личное довольно близкое знакомство по Туркестану и тесное сотрудничество, не получил никакого ответа, и лишь Н. П. Никольский сообщил мне, что он внесет предложение Б. выдать мне небольшое пособие. Видно было, что до нас никому не было дела (каждый думал лишь о себе, спасая свою шкуру) и что мы являлись скорее обузой для своих бывших товарищей - более счастливых сослуживцев, избежавших ужаса революции, террора и лишений. Я, впрочем, далек от обвинения кого бы то ни было, понимая, что и им приходилось переживать необычные обстоятельства и стать лицом к лицу с неопределенным тревожным будущим.
В это трудное время мне предложил работу представитель фирмы братьев Нобель в Туркестане П., которого я знал в Ташкенте. Он тоже бежал из Туркестана, но деловых связей не потерял и собирался ехать для восстановления их в Лондон. Я должен был состоять при нем в качестве переводчика. Предложение казалось вполне удовлетворительным, давая мне и жене бесплатный проезд в Европу, полное содержание до Лондона и небольшое вознаграждение. В Лондоне моих услуг уже не требовалось, и я должен был получить там расчет и искать новую работу. Правда, мешхедский опыт уже научил меня, что на чье-либо содействие рассчитывать не приходится, но, оптимист по натуре, я надеялся, что хуже не будет и удастся как-нибудь устроиться.
Отъезд в Индию, где я должен был ожидать П., предстоял не ранее как через месяц, и в ожидании, не имея уже ни копейки и только пользуясь столом и помещением в Центросоюзе как бывший служащий, я для карманных денег взялся, по рекомендации бывшего персидского консула в Туркестане, за уроки по всем предметам в семье богатого персианина, жившего до революции в Асхабаде, где его два сына обучались в гимназии, а теперь бездельничали в Мешхеде, забывая, что знали. Нелегкая была это работа, ежедневно из-за нескольких монет вбивать всякие науки в головы двух, к счастью, послушных и неглупых мальчуганов. Приходилось скакать на одной из центросоюзных лошадей в город к 9 часам утра, проводить за уроками три часа и в полдень скакать обратно. Уроки продолжались до самого нашего отъезда в Индию.
Я должен оговориться, что мое условие с П. не предусматривало путешествия на его счет из Мешхеда до Кветты - пункт, где мы должны были встретиться и где заранее наши английские друзья и доброжелатели нам обещали пропуск в Индию с одним из транспортов, связывавших по английскому военному шоссе Мешхед с Дуздабом, конечной станцией проложенной во время войны линии Кветта - Нушки.
ГЛАВА 10
Отъезд в Индию. Путь Мешхед - Дуздаб, Кветта, Бельчаун, Бомбей
Нам пришлось прожить в Мешхеде сверх ожидания довольно долго - не менее двух месяцев, прежде чем мы получили уведомление от английских военных властей, что нам оставлено два места на ближайшем транспорте, выезжавшем из Мешхеда в конце июня. Транспорт состоял из нескольких однотонных грузовиков «Форд» в сопровождении автомобиля-мастерской на случай поломок и неисправностей в дороге. Пассажиры помещались по одному на каждом грузовике на сидении рядом с шофером. Мы не были единственными пассажирами: кроме нас ехала в Индию для дальнейшего следования в Польшу известная нам по Ташкенту семи инженера Качоры, состоявшая из мужа, жены и двух мальчиков, причем для отца с сыновьями был приспособлен кузов грузовика, и, наконец, последней нашей спутницей была молодая беженка из Москвы некая г-жа С.
Путешествие шло довольно медленно, гак как приходилось часто останавливаться, проводить ночи на станции и иногда дневать, а [в] Бирджанде, на полпути, мы даже провели два-три дня. Везде мы пользовались широким гостеприимством английских офицеров, относившихся к нам очень тепло и предупредительно.
Поразило меня обилие среди них военной молодежи, в которой было немало офицеров военного времени, майоров. Это обстоятельство обратило мое внимание еще в Мешхеде, когда я познакомился с прекрасно говорившим по-русски, не то родившимся, не то проживавшим долгое время в России майором Г., который не задумался объяснить свой сравнительно высоким не по годам чин «отличием». Такое объяснение меня несколько удивило, так как майор Г. участвовал в только, так сказать, «персидской кампании», неся исключительно штабную службу. Ларчик, однако, открывался просто. Вся эта носящая военную форму молодежь, бывшие банковские клерки, учителя, приказчики и пр., - фактически в лучшем случае были поручиками. Майорские должности они занимали временно, и это в английской армии давало им право титуловаться майорами и получать содержание по должности, пока они исполняли соответствующие обязанности. По оставлении ими временных высоких постов они возвращались в первобытное состояние субалтернов.
<…>