День победы
Старая история - про дедушку и бабушку:
1. Дедушка.
Мой дедушка родился третьим сыном в большой семье, на хуторе в Белоруссии. Прадедушка был оборотистым хлеборобом и настоящим богатырем. Про него ходила история, что однажды на спор он убил кулаком кобылу, ударив ее в нос. Дедушка считался хилым, болезненным ребенком по хуторским понятиям, но когда ему было 60 лет, он мог пальцами согнуть медный пятак. Прадедушка был женат три раза, и две его жены умерли в родах, произведя на свет сынов, выглядевших, когда они выросли, точно, как их отец. А третья жена выжила, и прадедушка сразу решил, что сын пошел не в отца, и не особенно его жаловал, хотя по-своему любил.
Перед Империалистической войной прадедушке подфартило. Какая-то из его спекуляций оказалась прибыльной. Он бросил крестьянство, купил узкоколейную дорогу неподалеку, выписал локомотив из Америки и занялся торговлей лесом, гоняя составы по дороге. По вечерам он пил чай из самовара с инженерами, а потом шел с детьми, одетыми в их лучшие картузы и сапоги, на станцию встречать груженые лесом составы. Hачалась война, и Его Императорское Величество, за несметные деньги, запрошенные прижимистым прадедушкой, в великих попыхах приобрели эту узкоколейку перебрасывать пехоту на западный фронт, дабы тем внезапным маневром сокрушить германца. Деньги же эти были не бумажные ассигнации, а столбики золотых червонцев из государевой казны. Никто не видывал такого количества денег, так их было много.
Ну, прадедушка их и спрятал, а куда - никому не сказал: ни жене, ни детям. Зарыл, и все. Сам он во время революции снял фуражку с кокардой, которую носил на железной дороге, переселился на хутор, где вырос, и опять занялся крестьянской работой. Сельчанам он сказал, что разорил его царь-душегуб, а детям велел помалкивать, если хотят жить. Всем совет был хорош, но старший сын вырос пьяницей. Пил по-страшному, потому что здоровья было много, аж на 90 годов хватило, и все как с гуся вода. Однажды, на самом исходе 20х, он спьяну рассказал кому-то про клад. В тот же вечер, его и отца взяли в НКВД. Били их там так люто, что не выдержал дюжий старик, сердце подвело, и умер там же, так и не сказав ничего никому про клад. А сын-пьяница выдержал побои, но сказать ему было нечего. Он рад был бы, да что тут скажешь... Даже чекисты плюнули, сослали его. А для дедушки наступила другая жизнь.
Был у прадедушки однокорытник победнее, которому он помогал, а у того - сын, и сын этот стал секретарем комбеда. Он хороший человек был. Когда прадедушку взяли, чтобы убить, секретарь этот ночью пришел в хату и сказал дедушке, чтобы тот убег пока не поздно, и дал ему справку про рабоче-крестьянское происхождение. В ту же ночь дедушка бежал, а куда идти? Решил в армию. Пошел на комиссию, а там смотрят: ну здоров парень, ну здоров, и в седле может держаться. Записали деда в кавалерию.
Прошло какое-то время, и дедушка стал заправским кавалеристом. Время было странное, то один офицер исчезал, то другой, и дедушка внезапно стал командиром, уж не знаю чего. Чего бы он там не был командиром, на смотре должен он был ехать впереди и как бы вращать шашкою над головою лошади, показывая удаль и умение. И так у него это лихо получалось, что самому т. Маршалу не стыдно было такую сноровку показать. Вот идет смотр-парад, оркестр играет, на постаменте т. Маршал стоит в портупее, а впереди - дедушка шашкою рубит по-молодецки, с гидрою капитализма борется. Тут т. Маршал как закричит в рупор: Здравствуйте, буденовцы! То ли лошадь пугливая попалась, то ли была она родней той самой кобыле, которую прадедушка кулаком на спор убил, и злобу затаила, да подняла эта дура-лошадь голову, и отрезал ей дедушка своей шашкою ухо под корень. Тут кобыла совсем одурела от боли, заметалась, и смотр был сорван начисто. Посадили дедушку в карцер, а потом выгнали с позором из кавалерии. И то к лучшему, потому что всех их потом вскоре посадили в воронки, и больше их никто не видел. Остался бы дед кавалеристом, и он бы пропал. А так, как был он бывший кавалерист и почти герой, определился он в город, в пединститут, где и встретился с моей бабушкой.
Распределили их в маленький городок, а жизнь странная все продолжается: исчезают люди, один за другим. Через два месяца оказался дедушка директром школы. Всех остальных посадили. И дедушку посадили бы, но началась война. Дедушке пришла директива: не паниковать, представлять Советскую Власть, как беспартийному коммунисту. Тут и немцы вошли, и все, кто представлял, попрятались. Кого-то сразу нашли и расстреляли, но дедушку нашли только через два месяца, из подпола достали. Один из его учителей его и выдал, и не его одного - сразу нескольких. Повели их немцы убивать на окраину городка, в слободу. У одного из пленных была маленькая дочка, четыре годика всего. Она брела за конвоем и плакала. Так дошли они до дощатого сарая, где их оставили запертыми, потому что время было обеденное, а немец на голодный желудок не воюет.
Ну, тут наши перешли в наступление: артподготовка бахает (этот городишко переходил из рук в руки раз пять, много там такого было). Бежали немцы, оставили дедушку и других в запертом сарае, а вокруг рвутся снаряды, девочка кричит от страха. Кое-как отец ее уговорил подойти к сараю и открыть щеколду. Почти час она работала, но открыла. Только вышли, отошли - снаряд попал в сарай, разнесло вдребезги. А потом наши в город вошли.
Собрали наши эту команду, расстреляли каждого второго, включая отца этой девочки, а дедушке повезло: в штрафбат его отправили, смывать позор кровью. Сзади СМЕРШ с пулематами, а впереди дедушка в атаку идет. В первый раз сходил - выжил, второй раз сходил - попал ему осколок в голову. Смыл он кровью свои преступления, но три года не вставал, и до смерти падучей болел. Инвалид войны.
Инвалиду в пехоте не место, и определили дедушку в интенданты, в Москву. Но опять беда: бабушка-то не смыла позор кровью, на оккупированной территории жила, куда ж такую в Москву? Такой место за 101м километром, с голода пухнуть. Понял дедушка, что и ему туда, за этот километр, поднажал свои интендантские связи, и устроился директором школы в другой маленький городок прямо у железнодорожного депо. И школа эта была железнодорожная, и дедушка стал железнодорожный: дали ему китель и фуражку с кокардой. Дедушке это очень понравилось, потому что снова, как в детстве, он ходил встречать поезда, уже со своими детьми. Маневровые привествовали его гудками, и все в депо знали его и называли по имени-отчеству. По вечерам он пил чай с инженерами, а ложась спать, вешал фуражку на гвоздик. Так он прожил много лет, по будним дням уча путейских детей истории, а по выходным читая Ливия, Плутарха, Тацита и Геродота и ругая Советскую власть. А ругатель дедушка был непревзойденный. Он много трудился на участке, потому что к крестьянству приучен был смалу. Да и какой из него был историк? Не история его интересовала, а ответ на вопрос, как получилось, что в голове его сидел обломок шрапнельного снаряда размером с пол-ладони. Книги тут была невеликая подмога.
Постепенно он старился, и все вокруг как-то незаметно стали его бывшими учениками, и наверно не было никого на железнодорожной ветке, кто бы его не знал. Я редко видел более счастливого человека, чем дедушка, когда он проходил мимо станционных лип, покрашенных мелом, по пути в свою школу, и все встречные махали ему руками. Много ли человеку надо?
А вот и нет, потому что дедушка про клад не забыл. Непорядок это был, что царские червонцы, за которые убили прадедушку, лежали в земле, где их могла сдуру найти Советская власть. И решил он этот клад найти. Сам. А тут его дочка, мама моя, вышла замуж за инженера-электронщика из Москвы, да такого смекалистого, что он в одиночку, после дедушкиных осторожных посвящений в семейную тайну, смог миноискатель спаять, и какой: копейку со ста метров чуял. А тут и другая удача пришла: младшая дочка тоже замуж вышла, а у мужа ее Запорожец, машина такая. И вот, каждое лето, наврав моей бабушке и маме с тетей c три короба, дедушка, отец, и дядя садились в Запорожец и ехали на "рыбалку," "родных проведать," а на самом-то деле прадедушкин клад искать. Искали ночью. Уж не знаю я чего они больше боялись: что родные чего почуют, или что чекисты нагрянут, но за десять лет никто их не заподозрил. И чего они только в земле не нашли своим миноискателем. Так как клада все не было и не было, стал дедушка от отчаяния эти штуки железные собирать, ну и увлекся. Насоберут они железяк, а потом он их сидит и чистит. Бабушка его Плюшкиным дразнила, но коллекционирование не женского ума дело.
И вот сидит он, железяку драит, а на ней постепенно рисунок появляется, четче, четче - буква N с короной и ветками вокруг. Дедушка не даром историю преподавал, он сразу смекнул, что нашел. Пистолетик Наполеоновский, мастера Грибоваля! Самого Императора Буонапарте. Он его обронил в снег из плаща, когда французов Генерал Мороз погнал. Потом пистолетик пометом там занесло, в землю запахало, а дедушка миноискателем его нашел. Поехал дедушка в Москву, в Ленинскую Библиотеку, посмотрел, что в исторических книгах написано. А там написано - Наполеон через Оршу прошел, к югу. Хитер был император: всех обманул, все ему поверили, а сам в обход, посевернее, чтоб не поймали его. Тут дедушка понял, что ему лучше так сказать: он этот пистолет под Оршей нашел; и ему спокойнее, и историю переписывать не надо. И закопали они пистолет в другом месте, а потом нашли и отвезли на Запорожце в музей. А тут Брежнев с Жискар д’Эстеном встречаются, целуются они, и вот французу подарок. Сразу разрядка пошла. Все газеты про дедушку писали, как он пистолетик Наполеона нашел и миру во всем мире помог. А Гудок, станционная газета, целый разворот ему посвятила. Дедушке за находку орден дали. Спасибо от Советской власти, помог. Дедушку прям трясло от того ордена, он его сразу в нужник выкинул, и Ливия не читал больше, потому что, говорил он, туфта эта ваша история и втирание очков. Вышел он на пенсию и каждым летом в село ездил и искал настоящий клад, всамделишный, прадедушкин; уже один ездил - потеряли зятья надежду. Но не было дедушке удачи, нигде клада не нашлось.
А потом дедушка заболел и умер. На похоронах были тысячи людей, его учеников, и разрывающая душу музыка сливалась с ревом десятков тепловозов из депо. Дедушку похоронили в углу кладбища, близко к железной дороге, и он там по-прежнему встречает проходящие поезда.
А потом было вот что: перестройка. Сто двадцать лет простоял дом, который построил прадедушка, и крыша стала подтекать. Жила в том доме какая-то далекая родня; дедушка их за своих-то едва считал, - так, седьмая вода на киселе. Стали менять бревна, одно треснуло, внутри выемка, а в ней - те самые червонцы золотые с орлами и самодержцем в профиль. Прадедушка сказал, что он их закопал в землю, жила такая, а сам в доме спрятал, в венец. Деньги прямо над головой у них у всех были, а они от трудодня до зарплаты горбились. Родня за серде схватилась, да поздно. Рабочие там были, все видели, стукнут же. Надо прадедушкин клад, настоящее золото, государству отдавать. Хорошо дедушка срамотища этого не видел. Государство им 25% назад дало в награду, рублями новенькими, 1989-го года, которыми потом можно было стены обклеивать.
Били прадедушку до смерти, и держался он, и мучился, и надеялся, что его детям клад достанется, а все равно он достался Советской власти. А как достался ей этот клад, подавилась она этими деньгами. Светлая тебе память, дедушка.
2. Бабушка.
В городе на Волге, недалеко от Твери жил старик-купец, и был у него приказчик, который накопил деньжат и открыл свое собственное торговое дело. Дело его галантерейное пошло на лад, а у старика - бывшего хозяина, наоборот, совсем из рук вон плохо, того и гляди по миру пойдет, а у него дочь на выданье. Приказчик, ныне российский коммерсант, в нее влюблен был с тех пор, что была она девочкой-подростком. Набрался он храбрости и пошел к купцу-благодетелю, руку дочери просить. Говорит, будьте мне отцом родным, женюсь без приданого по любви, только благославите нас. Старик заплакал, бери, говорит, дочь. Вывели ее, а она еле шепчет: как папенька сказали, так и сделаю, но любви между нами не будет. А жених ей говорит, отчего ж не будет? Поживем вместе, Вы меня полюбите. А она отвечает - не быть тому. Иконы принесли и благословили их.
Живут они вместе, муж и жена венчанные, а нет любви. Молодая не улыбнется никогда, как монашка живет. Родилась у них девочка, но и дочка ей чужой кажется. Муж пить начал с горя, что не любим. Наняли девочке няньку, набожную старуху-немку. Бабушка моя к ней очень привязалась, и та к ней тоже, потому что девочка росла, как сирота. Выучила она бабушку Бога бояться и по-немецки говорить, так что она ребенком по-ихнему изъяснялась невпример лучше, чем по-русски. Прадедушка совсем запил и вскоре умер, а там революция грянула и все остатки благополучия размела.
Выросла бабушка, поработала на ударных пятилетках и пошла в пединститут по комсомольской путевке. А как по-немецки она очень бойко говорила, а по анкете более русского человека не сыскать, определили ее в школу детей немецкому учить. Воля у бабушки была железная, а память феерическая, и она шпарила Гете и Гельдерина страницами наизусть. Девушка она была приметная, хотя и неулыбчивая, в мать-затворницу, и привлекла она дедушкино внимание своей красой и странной, нерусской серьезностью. Долго он ухаживал за ней, и вдруг она взяла и полюбила его так сильно, как будто решила и за себя и за мать всю женскую меру отмерить. Поженились они, и в первый день войны моя мама родилась. В город вошли немцы, дедушка недолго прятался в подполе, а потом его выдали, и немцы повели его расстреливать. Больше о нем никаких известий не было, а у бабушки титечный ребенок молока просит. Голод вокруг зверский, городок, где они учительствовали, переходит от немцев к нашим и обратно, и каждый раз, что переходит, людей грабят дочиста. Поняла бабушка, что пропадет она сама и ребенка угробит, и пошла на запад в родной город на Волгу, к матери.
А в том городе немцы стоят. У ее матери в доме этакая белокурая бестия обретается, со слегка подстрелянной ногой, Дитрихом звать. Увидел он мою маму и опешил: мама моя как две капли воды похожа на его малую дочку, что осталась в фатерляндии. А как Дитрих убедился, что бабушка по-немецки понимает, совсем растаял. Говорит, мне большой паек по болезни от фюрера полагается, так я делиться с тобой буду, чтоб ты ела, и дочке грудь давала, а то пропадет она, сопливая. В общем, оказался он человек, а не нехристь какой.
Так живут они у прабабушки, и немец чудить стал от скуки. Не знаю, как партайнгеноссе наши, говорит, а по мне, ты побольше моей Лизхен Гельдерина знаешь. Мне говорит, здесь на Волге, нравится. После войны, когда будет всюду рейх, я тут поместье разобью, мы у рейхсфюрера бумагу справим, что ты фольксдойче, и живи у нас с Лизхен. Я, говорит, родом из австрийцев, как и фюрер, и он все сразу поймет. Ты не смотри, что я простой человек, у меня мечта непростая есть. Прадедушки моего брат монахом был в Силезии, горох разводил, и через этот горох сошла на него великая благодать, открылась ему Божья истина, и за то статуя ему поставлена и почет всего мира. И он, Дитрих, унаследовал от того монаха молитвенник его и горошину, через которую великая правда тогда открылася, вот они. И показывает книжку махонькую, всю в пометках на полях, и медальон со сморщенной, сухою горошиной. Когда, кончится война, говорит, засею я поместье горохом из этой горошины, чтоб и в Руссландии правда была. И смотрит туманно, будущее себе это светлое представляя.
Только судьба иначе решила. Наши поднажали и до Волги дошли. Вышел немец во двор до ветру, а наш снайпер его уложил. Пришли какие-то фрицы, вещи забрали, но впопыхах молитвенник и медальон забыли, и так они у прабабушки и остались. А бабушка уже знала, что будет, когда наши войдут в город, взяла маму и перешла линию фронта обратно на восток. Шла она лесами, и пришла в тот городок откуда бежала; сказала, дескать, была в эвакуации. И сошло как-то. Большая радость ее там ждала, потому что дедушка выжил, и письмо от него пришло из госпиталя. В конце войны они воссоединились; дедушка стал директором железнодорожной школы, и мама подросла. Пора бабушке обратно учительствовать, только никто не хочет учить немецкий. Дедушка говорит: давай ты выучишься на учителя биологии, у нас как раз не хватает биологички - и отправил бабушку на курсы. Там бабушка всю биологию выучила: и про жирномолочных коров, и про яровизацию, и про чеканку растений, и про переопыление самоопылителей, и прочую премудрость - и все это она старательно записывала в общую тетрадь с тисненым портретом вождя, чтобы потом детям рассказывать.
Так стала бабушка учить шпану железнодорожную науке биологии. А школа та привокзальная большой участок опытный имела. И вот из РОНО приходит директива: всвязи с итогами сессии ВАСХНИЛ, срочно провести практические занятия со старшими школьниками по разоблачению менделизма. И разьяснения, как сеять горох, какие опыты проводить и какие результаты получать. Делать нечего, надо сеять. А где его взять? Не до гороха было в войну, никто не сеял, выродился он весь, и даже тот, что остался в предыдущее лето тля поела. Вспомнила бабушка про немецкую горошину. Проведала она прабабушку на Волге, нашла немцев медальон с молитвенником и привезла назад. Посадила она ту горошинку, поливала ее, лелеяла, и выросло из нее гороху видимо-невидимо. Да какого: каждый стручок с ладонь, а горошинка с шарикоподшипник. Видать, монах этот святой человек был, и сила его в чудесной горошинке сохранилась. На следующее лето все засеяли горохом и приступили к практическим разоблачениям. Вот тут начались странности.
Не разоблачался у бабушки менделизм! И так она горох скрещивала и этак, а все получалось, как не должно было быть. Поехала бабушка в облцентр, дали ей после уговоров семена гороха мичуринского, сорта "Красным путем". Посеяли - и никакого менделизма, все по-мичурински. Что за наваждение... Тогда бабушку и осенило молитвенник тот открыть и посмотреть, а в нем на первой странице старинными чернилами написано: Иоханн М. Вот кто был тот монах! Посмотрела бабушка на пометки на полях, а там все ясно написано, что надо с горохом делать, чтоб в нем менделизм работал.
Села бабушка и написала письмо Бошьяну и Презенту, поскольку народный академик Трофим Денисович человек государственный, занятый, и отвлекать его нельзя. Про горох рассказала, про молитвенник Менделев, про секрет гороховый, чтоб им советские селекционеры-мичуринцы пользовались. А ей в ответ: вы, такая-то и такая-то, дура деревенская, учите мичуринскую биологию по утвержденным пособиям, опыты над “Красным путем” ставьте, а не мухолюбов читайте, если хотите жить при коммунизме. Чем горох фашистский сажать, лучше изучайте, как береза лещиной выпотевает, и не кое-как изучайте, а по-мичурински, с любовью, до кровавых мозолей. Горох скрещивать всякий может, а выпотевание-то посложней будет.
Поняла бабушка, что ошиблась, и стала работать над выпотеванием лещины. И так они ее с ребятами выпотевают и эдак, а она не выпотевается. Ну, бабушку это за сердце взяло. Неужели это от нелюбви и лености? Сильно бабушку это завело, никто ей никогда таких слов обидных не говорил. Стала она по-мичурински выводить лещиноустойчивую березу и березоустойчивую лещину. Дело это было кропотливое и заняло почти двадцать лет, но в конце 60х вывела-таки бабушка березу выпотевающую лещину, да не просто вывела, а целое поле этою березою засадила. Диво было дивное, старые люди головой мотали - никто такого отроду не видел. Бабушка прям сияла от гордости. Привела она корреспондента из Гудка, и сфотографировал он лещину на березе. А потом послали фотографию в Академию Наук.
И опять ей пришел ответ. Вы, говорят, серость запечная и простота необразованная, потому что все это волюнтаризм и лысенковщина. Не может береза лещину выпотевать, глупость это и суеверие. Вы, говорят, лучше с детишками советскую материалистическую генетику проходите; горох, скажем, посейте и поизучайте. А сюда писать больше не надо, спасибо.
Бабушка аж заплакала от обиды. Двадцать лет каторжной работы - и ни словечка доброго. Ладно, думает, я Трофиму Денисовичу напишу в "Горки Ленинские", он-то хоть обрадуется. Приходит ей письмо, а там... Вы, пишет Трофим Денисович, тов. Рапопорт, Марь Иваннами из железнодорожной школы не прикидывайтесь, я Вас по почерку сразу признал и Ваши розыгрыши дурацкие насквозь вижу. Фотографию я эту отлично помню, мне ее Лепешинская двадцать лет назад показывала, так что на мякине Вы меня не проведете. Когда коммунизм построят, смотрите как бы Вам народ последний глаз не выковырил, вредителю. С мичуринским приветом, академик Лысенко.
Подумала бабушка: верно, не готова еще Россия к Божьей истине. Ни горох ей не нужен, отмоленный святым человеком, самим Господом вразумленным, ни береза выпотевающая лещиной. Ну и не надо. Позвала она дедушку, и он всю эту чудо-рощу топором срубил. Может, и зря он послушался, потому что с бабушкой беда сразу случилась. Алкоголик один по дереву к ней в кабинет залез, и из препаратов спирт выпил. А как он наклюкался, формалину выпил по ошибке и скончался. Хорошо, что прокурор и начальник милиции дедушкиными учениками были, но пришлось бабушке на пенсию выходить. Да бабушка и не жалела. Что ни говори, пустая эта наука была, биология. Немецкий язык куда был лучше.
Долго жила бабушка, а потом внезапно состарилась и одряхлела, когда дедушка умер. Почти она и не двигалась, сидела на крыльце, думала про жизнь свою, и дедушку, и немца Дитриха, и отца-пьяницу, и мать горемычную, и горох, и березу с лещиною, и все это начинало путаться у нее в голове. Казалось ей, что и немец с мечтою его, и дедушка, что клад пол-века искал, и отец ее нелюбимый женою, и тот алкоголик, выпивший формалин из препаратов, и ученый Бошьян, - что все они один человек, которому нет счастья на земле, потому что охота ему бороться и искать, найти и не сдаваться, а для счастья другое нужно.
В конце жизни забыла она, как говорить по-русски, и перешла на язык своего детства: странный немецкий ее старухи-няньки. Перед самой смертью она чисто, по-русски, попросила положить ей в гроб карманный молитвенник из ее вещей, чтобы одному человеку передать. Еще сказала она посадить на могилу не цветы, а горох со школьного участка. Видишь, как он разросся?
http://shkrobius.livejournal.com/228925.html
http://shkrobius.livejournal.com/229440.html
1. Дедушка.
Мой дедушка родился третьим сыном в большой семье, на хуторе в Белоруссии. Прадедушка был оборотистым хлеборобом и настоящим богатырем. Про него ходила история, что однажды на спор он убил кулаком кобылу, ударив ее в нос. Дедушка считался хилым, болезненным ребенком по хуторским понятиям, но когда ему было 60 лет, он мог пальцами согнуть медный пятак. Прадедушка был женат три раза, и две его жены умерли в родах, произведя на свет сынов, выглядевших, когда они выросли, точно, как их отец. А третья жена выжила, и прадедушка сразу решил, что сын пошел не в отца, и не особенно его жаловал, хотя по-своему любил.
Перед Империалистической войной прадедушке подфартило. Какая-то из его спекуляций оказалась прибыльной. Он бросил крестьянство, купил узкоколейную дорогу неподалеку, выписал локомотив из Америки и занялся торговлей лесом, гоняя составы по дороге. По вечерам он пил чай из самовара с инженерами, а потом шел с детьми, одетыми в их лучшие картузы и сапоги, на станцию встречать груженые лесом составы. Hачалась война, и Его Императорское Величество, за несметные деньги, запрошенные прижимистым прадедушкой, в великих попыхах приобрели эту узкоколейку перебрасывать пехоту на западный фронт, дабы тем внезапным маневром сокрушить германца. Деньги же эти были не бумажные ассигнации, а столбики золотых червонцев из государевой казны. Никто не видывал такого количества денег, так их было много.
Ну, прадедушка их и спрятал, а куда - никому не сказал: ни жене, ни детям. Зарыл, и все. Сам он во время революции снял фуражку с кокардой, которую носил на железной дороге, переселился на хутор, где вырос, и опять занялся крестьянской работой. Сельчанам он сказал, что разорил его царь-душегуб, а детям велел помалкивать, если хотят жить. Всем совет был хорош, но старший сын вырос пьяницей. Пил по-страшному, потому что здоровья было много, аж на 90 годов хватило, и все как с гуся вода. Однажды, на самом исходе 20х, он спьяну рассказал кому-то про клад. В тот же вечер, его и отца взяли в НКВД. Били их там так люто, что не выдержал дюжий старик, сердце подвело, и умер там же, так и не сказав ничего никому про клад. А сын-пьяница выдержал побои, но сказать ему было нечего. Он рад был бы, да что тут скажешь... Даже чекисты плюнули, сослали его. А для дедушки наступила другая жизнь.
Был у прадедушки однокорытник победнее, которому он помогал, а у того - сын, и сын этот стал секретарем комбеда. Он хороший человек был. Когда прадедушку взяли, чтобы убить, секретарь этот ночью пришел в хату и сказал дедушке, чтобы тот убег пока не поздно, и дал ему справку про рабоче-крестьянское происхождение. В ту же ночь дедушка бежал, а куда идти? Решил в армию. Пошел на комиссию, а там смотрят: ну здоров парень, ну здоров, и в седле может держаться. Записали деда в кавалерию.
Прошло какое-то время, и дедушка стал заправским кавалеристом. Время было странное, то один офицер исчезал, то другой, и дедушка внезапно стал командиром, уж не знаю чего. Чего бы он там не был командиром, на смотре должен он был ехать впереди и как бы вращать шашкою над головою лошади, показывая удаль и умение. И так у него это лихо получалось, что самому т. Маршалу не стыдно было такую сноровку показать. Вот идет смотр-парад, оркестр играет, на постаменте т. Маршал стоит в портупее, а впереди - дедушка шашкою рубит по-молодецки, с гидрою капитализма борется. Тут т. Маршал как закричит в рупор: Здравствуйте, буденовцы! То ли лошадь пугливая попалась, то ли была она родней той самой кобыле, которую прадедушка кулаком на спор убил, и злобу затаила, да подняла эта дура-лошадь голову, и отрезал ей дедушка своей шашкою ухо под корень. Тут кобыла совсем одурела от боли, заметалась, и смотр был сорван начисто. Посадили дедушку в карцер, а потом выгнали с позором из кавалерии. И то к лучшему, потому что всех их потом вскоре посадили в воронки, и больше их никто не видел. Остался бы дед кавалеристом, и он бы пропал. А так, как был он бывший кавалерист и почти герой, определился он в город, в пединститут, где и встретился с моей бабушкой.
Распределили их в маленький городок, а жизнь странная все продолжается: исчезают люди, один за другим. Через два месяца оказался дедушка директром школы. Всех остальных посадили. И дедушку посадили бы, но началась война. Дедушке пришла директива: не паниковать, представлять Советскую Власть, как беспартийному коммунисту. Тут и немцы вошли, и все, кто представлял, попрятались. Кого-то сразу нашли и расстреляли, но дедушку нашли только через два месяца, из подпола достали. Один из его учителей его и выдал, и не его одного - сразу нескольких. Повели их немцы убивать на окраину городка, в слободу. У одного из пленных была маленькая дочка, четыре годика всего. Она брела за конвоем и плакала. Так дошли они до дощатого сарая, где их оставили запертыми, потому что время было обеденное, а немец на голодный желудок не воюет.
Ну, тут наши перешли в наступление: артподготовка бахает (этот городишко переходил из рук в руки раз пять, много там такого было). Бежали немцы, оставили дедушку и других в запертом сарае, а вокруг рвутся снаряды, девочка кричит от страха. Кое-как отец ее уговорил подойти к сараю и открыть щеколду. Почти час она работала, но открыла. Только вышли, отошли - снаряд попал в сарай, разнесло вдребезги. А потом наши в город вошли.
Собрали наши эту команду, расстреляли каждого второго, включая отца этой девочки, а дедушке повезло: в штрафбат его отправили, смывать позор кровью. Сзади СМЕРШ с пулематами, а впереди дедушка в атаку идет. В первый раз сходил - выжил, второй раз сходил - попал ему осколок в голову. Смыл он кровью свои преступления, но три года не вставал, и до смерти падучей болел. Инвалид войны.
Инвалиду в пехоте не место, и определили дедушку в интенданты, в Москву. Но опять беда: бабушка-то не смыла позор кровью, на оккупированной территории жила, куда ж такую в Москву? Такой место за 101м километром, с голода пухнуть. Понял дедушка, что и ему туда, за этот километр, поднажал свои интендантские связи, и устроился директором школы в другой маленький городок прямо у железнодорожного депо. И школа эта была железнодорожная, и дедушка стал железнодорожный: дали ему китель и фуражку с кокардой. Дедушке это очень понравилось, потому что снова, как в детстве, он ходил встречать поезда, уже со своими детьми. Маневровые привествовали его гудками, и все в депо знали его и называли по имени-отчеству. По вечерам он пил чай с инженерами, а ложась спать, вешал фуражку на гвоздик. Так он прожил много лет, по будним дням уча путейских детей истории, а по выходным читая Ливия, Плутарха, Тацита и Геродота и ругая Советскую власть. А ругатель дедушка был непревзойденный. Он много трудился на участке, потому что к крестьянству приучен был смалу. Да и какой из него был историк? Не история его интересовала, а ответ на вопрос, как получилось, что в голове его сидел обломок шрапнельного снаряда размером с пол-ладони. Книги тут была невеликая подмога.
Постепенно он старился, и все вокруг как-то незаметно стали его бывшими учениками, и наверно не было никого на железнодорожной ветке, кто бы его не знал. Я редко видел более счастливого человека, чем дедушка, когда он проходил мимо станционных лип, покрашенных мелом, по пути в свою школу, и все встречные махали ему руками. Много ли человеку надо?
А вот и нет, потому что дедушка про клад не забыл. Непорядок это был, что царские червонцы, за которые убили прадедушку, лежали в земле, где их могла сдуру найти Советская власть. И решил он этот клад найти. Сам. А тут его дочка, мама моя, вышла замуж за инженера-электронщика из Москвы, да такого смекалистого, что он в одиночку, после дедушкиных осторожных посвящений в семейную тайну, смог миноискатель спаять, и какой: копейку со ста метров чуял. А тут и другая удача пришла: младшая дочка тоже замуж вышла, а у мужа ее Запорожец, машина такая. И вот, каждое лето, наврав моей бабушке и маме с тетей c три короба, дедушка, отец, и дядя садились в Запорожец и ехали на "рыбалку," "родных проведать," а на самом-то деле прадедушкин клад искать. Искали ночью. Уж не знаю я чего они больше боялись: что родные чего почуют, или что чекисты нагрянут, но за десять лет никто их не заподозрил. И чего они только в земле не нашли своим миноискателем. Так как клада все не было и не было, стал дедушка от отчаяния эти штуки железные собирать, ну и увлекся. Насоберут они железяк, а потом он их сидит и чистит. Бабушка его Плюшкиным дразнила, но коллекционирование не женского ума дело.
И вот сидит он, железяку драит, а на ней постепенно рисунок появляется, четче, четче - буква N с короной и ветками вокруг. Дедушка не даром историю преподавал, он сразу смекнул, что нашел. Пистолетик Наполеоновский, мастера Грибоваля! Самого Императора Буонапарте. Он его обронил в снег из плаща, когда французов Генерал Мороз погнал. Потом пистолетик пометом там занесло, в землю запахало, а дедушка миноискателем его нашел. Поехал дедушка в Москву, в Ленинскую Библиотеку, посмотрел, что в исторических книгах написано. А там написано - Наполеон через Оршу прошел, к югу. Хитер был император: всех обманул, все ему поверили, а сам в обход, посевернее, чтоб не поймали его. Тут дедушка понял, что ему лучше так сказать: он этот пистолет под Оршей нашел; и ему спокойнее, и историю переписывать не надо. И закопали они пистолет в другом месте, а потом нашли и отвезли на Запорожце в музей. А тут Брежнев с Жискар д’Эстеном встречаются, целуются они, и вот французу подарок. Сразу разрядка пошла. Все газеты про дедушку писали, как он пистолетик Наполеона нашел и миру во всем мире помог. А Гудок, станционная газета, целый разворот ему посвятила. Дедушке за находку орден дали. Спасибо от Советской власти, помог. Дедушку прям трясло от того ордена, он его сразу в нужник выкинул, и Ливия не читал больше, потому что, говорил он, туфта эта ваша история и втирание очков. Вышел он на пенсию и каждым летом в село ездил и искал настоящий клад, всамделишный, прадедушкин; уже один ездил - потеряли зятья надежду. Но не было дедушке удачи, нигде клада не нашлось.
А потом дедушка заболел и умер. На похоронах были тысячи людей, его учеников, и разрывающая душу музыка сливалась с ревом десятков тепловозов из депо. Дедушку похоронили в углу кладбища, близко к железной дороге, и он там по-прежнему встречает проходящие поезда.
А потом было вот что: перестройка. Сто двадцать лет простоял дом, который построил прадедушка, и крыша стала подтекать. Жила в том доме какая-то далекая родня; дедушка их за своих-то едва считал, - так, седьмая вода на киселе. Стали менять бревна, одно треснуло, внутри выемка, а в ней - те самые червонцы золотые с орлами и самодержцем в профиль. Прадедушка сказал, что он их закопал в землю, жила такая, а сам в доме спрятал, в венец. Деньги прямо над головой у них у всех были, а они от трудодня до зарплаты горбились. Родня за серде схватилась, да поздно. Рабочие там были, все видели, стукнут же. Надо прадедушкин клад, настоящее золото, государству отдавать. Хорошо дедушка срамотища этого не видел. Государство им 25% назад дало в награду, рублями новенькими, 1989-го года, которыми потом можно было стены обклеивать.
Били прадедушку до смерти, и держался он, и мучился, и надеялся, что его детям клад достанется, а все равно он достался Советской власти. А как достался ей этот клад, подавилась она этими деньгами. Светлая тебе память, дедушка.
2. Бабушка.
В городе на Волге, недалеко от Твери жил старик-купец, и был у него приказчик, который накопил деньжат и открыл свое собственное торговое дело. Дело его галантерейное пошло на лад, а у старика - бывшего хозяина, наоборот, совсем из рук вон плохо, того и гляди по миру пойдет, а у него дочь на выданье. Приказчик, ныне российский коммерсант, в нее влюблен был с тех пор, что была она девочкой-подростком. Набрался он храбрости и пошел к купцу-благодетелю, руку дочери просить. Говорит, будьте мне отцом родным, женюсь без приданого по любви, только благославите нас. Старик заплакал, бери, говорит, дочь. Вывели ее, а она еле шепчет: как папенька сказали, так и сделаю, но любви между нами не будет. А жених ей говорит, отчего ж не будет? Поживем вместе, Вы меня полюбите. А она отвечает - не быть тому. Иконы принесли и благословили их.
Живут они вместе, муж и жена венчанные, а нет любви. Молодая не улыбнется никогда, как монашка живет. Родилась у них девочка, но и дочка ей чужой кажется. Муж пить начал с горя, что не любим. Наняли девочке няньку, набожную старуху-немку. Бабушка моя к ней очень привязалась, и та к ней тоже, потому что девочка росла, как сирота. Выучила она бабушку Бога бояться и по-немецки говорить, так что она ребенком по-ихнему изъяснялась невпример лучше, чем по-русски. Прадедушка совсем запил и вскоре умер, а там революция грянула и все остатки благополучия размела.
Выросла бабушка, поработала на ударных пятилетках и пошла в пединститут по комсомольской путевке. А как по-немецки она очень бойко говорила, а по анкете более русского человека не сыскать, определили ее в школу детей немецкому учить. Воля у бабушки была железная, а память феерическая, и она шпарила Гете и Гельдерина страницами наизусть. Девушка она была приметная, хотя и неулыбчивая, в мать-затворницу, и привлекла она дедушкино внимание своей красой и странной, нерусской серьезностью. Долго он ухаживал за ней, и вдруг она взяла и полюбила его так сильно, как будто решила и за себя и за мать всю женскую меру отмерить. Поженились они, и в первый день войны моя мама родилась. В город вошли немцы, дедушка недолго прятался в подполе, а потом его выдали, и немцы повели его расстреливать. Больше о нем никаких известий не было, а у бабушки титечный ребенок молока просит. Голод вокруг зверский, городок, где они учительствовали, переходит от немцев к нашим и обратно, и каждый раз, что переходит, людей грабят дочиста. Поняла бабушка, что пропадет она сама и ребенка угробит, и пошла на запад в родной город на Волгу, к матери.
А в том городе немцы стоят. У ее матери в доме этакая белокурая бестия обретается, со слегка подстрелянной ногой, Дитрихом звать. Увидел он мою маму и опешил: мама моя как две капли воды похожа на его малую дочку, что осталась в фатерляндии. А как Дитрих убедился, что бабушка по-немецки понимает, совсем растаял. Говорит, мне большой паек по болезни от фюрера полагается, так я делиться с тобой буду, чтоб ты ела, и дочке грудь давала, а то пропадет она, сопливая. В общем, оказался он человек, а не нехристь какой.
Так живут они у прабабушки, и немец чудить стал от скуки. Не знаю, как партайнгеноссе наши, говорит, а по мне, ты побольше моей Лизхен Гельдерина знаешь. Мне говорит, здесь на Волге, нравится. После войны, когда будет всюду рейх, я тут поместье разобью, мы у рейхсфюрера бумагу справим, что ты фольксдойче, и живи у нас с Лизхен. Я, говорит, родом из австрийцев, как и фюрер, и он все сразу поймет. Ты не смотри, что я простой человек, у меня мечта непростая есть. Прадедушки моего брат монахом был в Силезии, горох разводил, и через этот горох сошла на него великая благодать, открылась ему Божья истина, и за то статуя ему поставлена и почет всего мира. И он, Дитрих, унаследовал от того монаха молитвенник его и горошину, через которую великая правда тогда открылася, вот они. И показывает книжку махонькую, всю в пометках на полях, и медальон со сморщенной, сухою горошиной. Когда, кончится война, говорит, засею я поместье горохом из этой горошины, чтоб и в Руссландии правда была. И смотрит туманно, будущее себе это светлое представляя.
Только судьба иначе решила. Наши поднажали и до Волги дошли. Вышел немец во двор до ветру, а наш снайпер его уложил. Пришли какие-то фрицы, вещи забрали, но впопыхах молитвенник и медальон забыли, и так они у прабабушки и остались. А бабушка уже знала, что будет, когда наши войдут в город, взяла маму и перешла линию фронта обратно на восток. Шла она лесами, и пришла в тот городок откуда бежала; сказала, дескать, была в эвакуации. И сошло как-то. Большая радость ее там ждала, потому что дедушка выжил, и письмо от него пришло из госпиталя. В конце войны они воссоединились; дедушка стал директором железнодорожной школы, и мама подросла. Пора бабушке обратно учительствовать, только никто не хочет учить немецкий. Дедушка говорит: давай ты выучишься на учителя биологии, у нас как раз не хватает биологички - и отправил бабушку на курсы. Там бабушка всю биологию выучила: и про жирномолочных коров, и про яровизацию, и про чеканку растений, и про переопыление самоопылителей, и прочую премудрость - и все это она старательно записывала в общую тетрадь с тисненым портретом вождя, чтобы потом детям рассказывать.
Так стала бабушка учить шпану железнодорожную науке биологии. А школа та привокзальная большой участок опытный имела. И вот из РОНО приходит директива: всвязи с итогами сессии ВАСХНИЛ, срочно провести практические занятия со старшими школьниками по разоблачению менделизма. И разьяснения, как сеять горох, какие опыты проводить и какие результаты получать. Делать нечего, надо сеять. А где его взять? Не до гороха было в войну, никто не сеял, выродился он весь, и даже тот, что остался в предыдущее лето тля поела. Вспомнила бабушка про немецкую горошину. Проведала она прабабушку на Волге, нашла немцев медальон с молитвенником и привезла назад. Посадила она ту горошинку, поливала ее, лелеяла, и выросло из нее гороху видимо-невидимо. Да какого: каждый стручок с ладонь, а горошинка с шарикоподшипник. Видать, монах этот святой человек был, и сила его в чудесной горошинке сохранилась. На следующее лето все засеяли горохом и приступили к практическим разоблачениям. Вот тут начались странности.
Не разоблачался у бабушки менделизм! И так она горох скрещивала и этак, а все получалось, как не должно было быть. Поехала бабушка в облцентр, дали ей после уговоров семена гороха мичуринского, сорта "Красным путем". Посеяли - и никакого менделизма, все по-мичурински. Что за наваждение... Тогда бабушку и осенило молитвенник тот открыть и посмотреть, а в нем на первой странице старинными чернилами написано: Иоханн М. Вот кто был тот монах! Посмотрела бабушка на пометки на полях, а там все ясно написано, что надо с горохом делать, чтоб в нем менделизм работал.
Села бабушка и написала письмо Бошьяну и Презенту, поскольку народный академик Трофим Денисович человек государственный, занятый, и отвлекать его нельзя. Про горох рассказала, про молитвенник Менделев, про секрет гороховый, чтоб им советские селекционеры-мичуринцы пользовались. А ей в ответ: вы, такая-то и такая-то, дура деревенская, учите мичуринскую биологию по утвержденным пособиям, опыты над “Красным путем” ставьте, а не мухолюбов читайте, если хотите жить при коммунизме. Чем горох фашистский сажать, лучше изучайте, как береза лещиной выпотевает, и не кое-как изучайте, а по-мичурински, с любовью, до кровавых мозолей. Горох скрещивать всякий может, а выпотевание-то посложней будет.
Поняла бабушка, что ошиблась, и стала работать над выпотеванием лещины. И так они ее с ребятами выпотевают и эдак, а она не выпотевается. Ну, бабушку это за сердце взяло. Неужели это от нелюбви и лености? Сильно бабушку это завело, никто ей никогда таких слов обидных не говорил. Стала она по-мичурински выводить лещиноустойчивую березу и березоустойчивую лещину. Дело это было кропотливое и заняло почти двадцать лет, но в конце 60х вывела-таки бабушка березу выпотевающую лещину, да не просто вывела, а целое поле этою березою засадила. Диво было дивное, старые люди головой мотали - никто такого отроду не видел. Бабушка прям сияла от гордости. Привела она корреспондента из Гудка, и сфотографировал он лещину на березе. А потом послали фотографию в Академию Наук.
И опять ей пришел ответ. Вы, говорят, серость запечная и простота необразованная, потому что все это волюнтаризм и лысенковщина. Не может береза лещину выпотевать, глупость это и суеверие. Вы, говорят, лучше с детишками советскую материалистическую генетику проходите; горох, скажем, посейте и поизучайте. А сюда писать больше не надо, спасибо.
Бабушка аж заплакала от обиды. Двадцать лет каторжной работы - и ни словечка доброго. Ладно, думает, я Трофиму Денисовичу напишу в "Горки Ленинские", он-то хоть обрадуется. Приходит ей письмо, а там... Вы, пишет Трофим Денисович, тов. Рапопорт, Марь Иваннами из железнодорожной школы не прикидывайтесь, я Вас по почерку сразу признал и Ваши розыгрыши дурацкие насквозь вижу. Фотографию я эту отлично помню, мне ее Лепешинская двадцать лет назад показывала, так что на мякине Вы меня не проведете. Когда коммунизм построят, смотрите как бы Вам народ последний глаз не выковырил, вредителю. С мичуринским приветом, академик Лысенко.
Подумала бабушка: верно, не готова еще Россия к Божьей истине. Ни горох ей не нужен, отмоленный святым человеком, самим Господом вразумленным, ни береза выпотевающая лещиной. Ну и не надо. Позвала она дедушку, и он всю эту чудо-рощу топором срубил. Может, и зря он послушался, потому что с бабушкой беда сразу случилась. Алкоголик один по дереву к ней в кабинет залез, и из препаратов спирт выпил. А как он наклюкался, формалину выпил по ошибке и скончался. Хорошо, что прокурор и начальник милиции дедушкиными учениками были, но пришлось бабушке на пенсию выходить. Да бабушка и не жалела. Что ни говори, пустая эта наука была, биология. Немецкий язык куда был лучше.
Долго жила бабушка, а потом внезапно состарилась и одряхлела, когда дедушка умер. Почти она и не двигалась, сидела на крыльце, думала про жизнь свою, и дедушку, и немца Дитриха, и отца-пьяницу, и мать горемычную, и горох, и березу с лещиною, и все это начинало путаться у нее в голове. Казалось ей, что и немец с мечтою его, и дедушка, что клад пол-века искал, и отец ее нелюбимый женою, и тот алкоголик, выпивший формалин из препаратов, и ученый Бошьян, - что все они один человек, которому нет счастья на земле, потому что охота ему бороться и искать, найти и не сдаваться, а для счастья другое нужно.
В конце жизни забыла она, как говорить по-русски, и перешла на язык своего детства: странный немецкий ее старухи-няньки. Перед самой смертью она чисто, по-русски, попросила положить ей в гроб карманный молитвенник из ее вещей, чтобы одному человеку передать. Еще сказала она посадить на могилу не цветы, а горох со школьного участка. Видишь, как он разросся?
http://shkrobius.livejournal.com/228925.html
http://shkrobius.livejournal.com/229440.html