Быльем поросло
(Продолжение, начало здесь и здесь)
III
С происшествием первой ночи разобрались на следующий день. Поднимали нас (армейский термин), возвращавшиеся поздней ночью из наряда по столовой друзья-азербайджанцы. Узнав о пополнении, они, прослужившие всего на полгода дольше нас решили ковать железо пока горячо. Поднимали только русских, потому как узбеки - братья. А армян, оказывается, не трогали потому, что орлы из взвода, прибывшего сюда из Армении на пару недель раньше, стояли друг за друга стеной. Они и вступились за меня. Окончательно разогнал всех наш сержант Махмуд, здоровый добродушный чеченец, бывший в ту ночь в наряде по нашей казарме. Почему разогнал? Потому, что НЕ ПОЛОЖЕНО (еще один термин). По доброй традиции, подымать могут только деды, а эти, эти сами только вылупились. Махмуд обычно говорил очень медленно, так что производил впечатление тугодума, однако скорее всего, впечатление было обманчивым, за жизнь я с ним не рассуждал. Он принадлежал к той категории физически сильных и не чрезмерно умных людей, которым уверенность в себе дает спокойствие и целостность и избавляет от вредности и некоторой пакостности, зачастую свойственной людям послабее и поумнее. Махмуд был даже, можно сказать, мудр, управляя сворой задир-армян, избегая излишних конфликтов, но и проявляя силу если было надо. А ситуация, когда надо выпадала по меньшей мере раз в день. В очаге большинства конфликтов были азербайджанцы, это я вам как армянин говорю, т.е. объективно. Нет, на самом деле я ничего против азербайджанцев не имею, так как не знаю их практически, да и армянин я парниковый. Но эти семьдесят среди нас, молодых, вечно что-нибудь затевали, задирая не только русских в карантине, но иногда и кого-то из призыва постарше, при этом поддерживая друг друга и при необходимости набрасываясь на противника всей своей сворой. Скорее всего среди них был какой-то по-петушиному воинственный костяк, из-за которого все пакости и происходили. Главное, чему мы научились в первые дни, это постоянно находится на страже своего мужского достоинства, ни минуты расслабления. Покажешь слабость - все, назад дороги нет. Примеров тому видел достаточно, да и сам, к стыду своему, попадал в ситуации при воспоминании о которых до сих пор больно.
Свирепого командира мы не увидели, оказалось, не так страшен черт, как его малюют: он был обыкновенным, напускавшим на себя строгость, простоватым мужчиной в чине прапорщика. Впрочем, самого его мы видели редко, в основном общались с чертенятами - сержантами, которые тоже не были страшны. Мне, похоже, все-таки повезло со всем, кроме географии. Мы попали не в учебку, а сразу в часть, где за три месяца так называемого карантина нас должны были выдрессировать выполнять нехитрые обязанности и соблюдать святые обычаи. Обязанности по большей части сводились к различного вида уборке, начиная от туалета и кончая плацем. Приготовленная для чистки туалетов зубная щетка так и не пригодилась (вот досада, скажут любители слезливых историй о мучениках) - в части дедовщины практически не было. Обычаи были так же просты, как обязанности: встречая начальство, обязательно подтяни ремень и застегни крючок на воротнике гимнастерки. Как только отошел от начальства, обязательно надо крючок расстегнуть, а ремень расслабить, чтобы хотя бы чуть-чуть свисал. Иначе неприлично, несолидно совсем, подтянутыми, понимаете ли, только чмошники, ходят. Те, кто плавали - это знают, а остальным тяжело объяснить. Вот со второй-то, вне-офицерской, частью обычаев у меня всегда были проблемы, забывал и все тут: моя цыплячья шея болталась в широком воротнике, как кое-что кое-где что с застегнутым, что с расстегнутым крючком. Тугой ремень тоже не особенно беспокоил. Так что, скажу честно, выглядел я, как чмошник. А вообще же я неплохо устроился. Сержанты наши не зверствовали. Думаю потому, что были только что назначены в карантин и не были еще испорчены властью. От воинствующей своры азербайджанцев меня спасала национальность и прилегающий к ней взвод гордых армян, узбеки уважали меня за довольно неплохое для европейца знание узбекского. Так что “свой среди чужих, чужой среди своих” - это не про меня, я был среди всех своим, черепом, но своим. Череп - это так у нас новобранцев ласково называли. Дух, салага, зеленый - это все старо, а вот череп - это свежо и оригинально.
Лето в Кандалакше прекрасно. Не слишком жарко, не слишком холодно, дни долгие, а в середине лета вообще не темнеет. Природу местную при желании можно назвать красивой. Песчаные сопки, усеянные валунами, покрыты редковатой юношеской бородкой леса, меж сопок рассыпаны голубой глазурью многочисленные озера, озерца и озёришки. Мошкара - ложка дегтя. Мошкара - неправильное слово. Звучит не солидно. Вот комар, например, слово сильное, смелое, ясно, что шутить комар не любит, кровушки попьет, вонзив свой нос в самое неподходящее место. А мошкара… Это что-то такое маленькое, неназойливое, дунул на нее, она и улетела, прошел через облачко мошкары и не заметил. Между тем, кусает кандалакшская мошкара увлеченно, с упоением, не стесняясь и нет от нее спасения богатырям ни в поле чистом, ни в сопках лесистых. Недаром мошкару обозленные местные жители прозвали гнусом - вот это слово гораздо более подходящее, противное такое, гнусавое. Сколько крови гнус моей выпил - похудел даже! А, может, и не от этого похудел, может, это я от жизни тяжелой армейской похудел.
Хотя, надо признаться, жизнь не была особенно тяжелой. Солдатом вообще быть легко, но нудно. Подумать только с восемнадцати до двадцати лет, целых два года драгоценной юности коту под хвост. Армия - карикатура на гражданскую жизнь, жизнь армейская - то же, что гражданская через сильное увеличительное стекло. Все хорошее становится лучше, а все плохое… Советская действительность выливалась в устои армейской жизни называемые славным словом дурдом. Слово это было объяснением для бессмыслицы идиотских мероприятий и заданий, и поэтому было наиболее часто употребимым (ну, после мата конечно), потому как задания и мероприятия, имеющие смысл, в нашей гвардейской части старались избегать.
Не знаю, как у вас, а у нас в Ташкенте, было неприлично, сидя за столом среди друзей, выбирать себе лучший кусок. Берешь то, что ближе к тебе, если лучшее попалось другу - на здоровье. Последний кусок на общей тарелке - поделить, взять его стыдно. Вот такие гордые мужские правила! А Вовка Ким, да по-моему это был он, взял да и нарушил их, выбрал себе кусок получше, представляете?! Мы, это значит я, Лешка, Филюков и еще не до конца зачморенный Князев, собрали внеочередную сходку и стали клеймить его позором. Мы негодовали. Мы буйствовали. Мы недоумевали, как он может. А через неделю-две карантина дрались друг с другом за лучший кусок без зазрения совести. И это, не смотря на то, что лучший выбрать было очень тяжело. На середину стола на четверых ставилась миска, где в жиру плавало четыре одинаковых кусочка сала величиной с два грецких ореха. По наивности мы предположили, что учеными генетиками была выведена особенная порода свиней, специально для армии, у которых для облегчения веса, а, следовательно, транспортировки, вместо мяса на костях набухал жир, чистый, как солдатская совесть. На углу стола ставился чугунок с половником, утонувшим в какой-нибудь жиже. Жижу, искусно сотворенную из сухой картошки я вспоминаю по сей день, несмотря на то, что пробовал ее всего пару раз, в начале, а потом, все два года, предпочитал ходить голодным, чем хлебать нехлебаемое.
Карантин пролетел быстро и без особых происшествий. Через три месяца нас распределили по подразделениям. Князева и Лешку, имевшего водительские права, отправили в хозяйственную роту. Туда же отправили и Филюкова на завидную должность аккумуляторщика. Без его первого курса электротехнического факультета с аккумуляторами не справиться. Вовку отправили в первый дивизион, а меня в третий, в третью батарею, находившуюся в то время на боевом дежурстве - еще одно везение. Вместо дурдома (см. выше) казармы, я попал в небольшой домик, где наша третья батарея, разделенная на смены, несла охрану воздушных рубежей Советской Родины. По слухам, именно над нашей батареей годом раньше пролетел знаменитый летчик-испытатель Матиас Пруст, направляясь в туристическую поездку в Москву, и осознавать это было приятно. На боевом дежурстве армия была неправильной, такой, какой она бывает у капиталистов. Вместо уборки территории мы занимались, только не удивляйтесь, технической подготовкой и обучением военной специальности. Не, ну чтобы совсем не скиснуть, мы, конечно, натирали маслом броню нашей станции наведения ракет, чтобы блестела она назло врагам, натирали резину колес гуталином и красили черепицу гусениц черной краской, чтобы увидев такую красоту вероятный противник улетал с невероятной скоростью.
Ребята в нашей батарее были так же отличны от монстров, описанных в легендах про дедовщину, как я от… Ну, скажем, от калифорнийского правителя Арнольда Шварцнегера. Самым старым дедом был узкоглазый и лихой сержант Акунов из Элисты. По сроку службы ему было ПОЛОЖЕНО иметь длинный чуб, сдвинутую на затылок пилотку, расстегнутые крючок и верхнюю пуговицу гимнастерки и ремень весящий до ширинки. Да, еще, чуть не забыл важную деталь. Лопатки должна была соединять наглаженная на гимнастерке стрелка. Иначе это был бы не дед, а не известно что. Акунов меня, черепа, вежливо гонял. Ну, например, просит сделать что-то такое, чего, вроде бы, гордому юноше востока не делать не пристало, но именно просит, а не приказывает, просит всегда ласково, всегда пожалуйста говорит и улыбается. Ну, как ему было отказывать? Нет, ну, конечно, в армии в ответ на такие просьбы посылать надо, обычай такой. Потому как, просит он именно меня и именно потому, что я череп недостойный. Но я из себя свое гражданское сознание тогда еще не выбил. Если просят ласково, по-дружески, почему не сделать. Да и не просил он меня ничего из ряда вон выходящего. Зубной щеткой туалет я не чистил, форму ему не стирал, так мелочи какие-нибудь принести или еще что-нибудь. Один раз я, правда, возмутился и тут же получил в морду, и, видимо, из-за неожиданного перехода с дружеского на вражеское, я расплакался, как последний не будем говорить кто. Обидно, да! А он подошел и обнял меня, успокаивать стал, и я все-таки сделал то, что он хотел. Ну, не мог я отказать, понимаете. Он ведь так по-дружески со мной, а то что посылает меня куда-то, так это ж потому, что ПОЛОЖЕНО. Мне он вообще нравился, он был всегда весел, остроумен, щеголеват, короче, симпатичный человек. Мы даже дружили эдакой армейской дружбой деда и симпатичного ему черепа, где дружба дружбой, но и о кастовой системе забывать нельзя. Каждый занимал свою позицию в иерархии, сдавать которую он не хотел, а я не мог. Я ему даже письмо написал, когда он демобилизовался, правда он не ответил.
Дело было в Августе. Ночами уже становилось темно. Под утро лужи иногда покрывались тонкой, похрустывающей и поскрипывающей под элегантными кирзовыми сапогами корочкой льда. Я с детства любил ломать этот первый ледок. Ступнешь на него осторожно, он предупреждающе всхлипнет. Нажмешь ногой посильнее, он запищит тихонько и мелкие трещинки расползутся веером вокруг ступни. Надавишь всем весом - писк перейдет в тонкий треск, трещинки растут и сквозь них серой кровью просачивается вода. Любил я это проявление холодов, как любил и Ташкентскую зиму, и особенно первый снег, превращающий улицы в открытки, любил смотреть как он кружился в свете фонарей, облеплял ветви деревьев, провода, столбы фонарей, но темнел и таял на еще хранящей тепло земле. Постепенно снега становилось все больше и больше, и он, уже не успевая таять, покрывал землю белой сахарной ватой. А еще я любил, когда первый снег выпадал ночью. Засыпаешь, за окном бесснежный город, раскрашенный в мрачные цвета поздней осени, деревья черные, голые, на иных жалким мусором весят сморщенные коричневые листья, а просыпаешься в непривычно светлой и тихой комнате. В первое мгновение недоумеваешь, почему так светло, но потом вдруг понимаешь, выскакиваешь из-под одеяла и - к окну, а там все как в сказке, тихо и красиво. И хорошо. Хорошо.
Это все было в Ташкенте, было, кажется, так давно, что уже не походит на правду. Кандалакша научила меня стойко ненавидеть зиму. И немудрено, первый ледок появлялся в августе, первый снег выпадал в середине-начале октября и не таял примерно до середины апреля, и даже в середине мая где-нибудь в тени ангаров доживали свою жизнь остатки снежных гор, наваленных заботливой солдатской рукой. В тот первый август я еще всего этого не знал, все было ново и интересно. Лед в летом? Хм, забавно.
Я должен был стать оператором радиолокационной станции наведения ракет, а по штату, по бумаге значит, должен был быть разведчиком. Для меня, идеалиста и романтика, и то и другое пахло приключениями и книжками про войну и геройства. Натаскивали меня двое. Командир батареи старший лейтенант Малков был избалованным сынком крупного чина при белорусском военном округе. Лицом он походил на маменькиного сынка-паиньку, был неглуп, влюблен в себя и обожал играть в войнушки. Говорили, что волосатая рука папы распределила его в нашу образцово-показательную часть, потому что это было хорошо для военной карьеры, и что после нашей части легче попасть в какую-нибудь часть за бугром. Он как и я был идеалистом, романтиком и в принципе неплохим парнем - я же тоже неплохой! - а небольшое самодурство, так на это не надо обращать внимание. Советский офицер без самодурства - как цыган без лошади. Основным занятием Малкова было чинить нашу станцию, и делал это он беспрерывно. Все время сидел с какими то схемами, лампами, платами. Создавалось впечатление, что станция сделана не для наведения ракет, а как передвижная электротехническая лаборатория. В промежутках между починками он играл роль великодушного и справедливого командира, именно играл, постоянно красуясь собой, а когда и это надоедало, учил меня. Я должен был знать название всяких ручек, панелей, экранов и экранчиков и прочих составных станции, а также модели, количество и местонахождение самолетов противника. Видимо, в сравнении со среднестатистическим рабоче-крестьянским солдатом, я, студент, представал в очень выгодном свете, потому как он не уставал меня хвалить и удивляться, как быстро я все запоминал.
Вторым учителем был Ричард Алекнавичус, высокий, сильно сутулый ефрейтор-литовец с пухлыми девичьими губами и нежно-белой кожей. Ричард был мягок, дотошен и нуден. Говорил он почти без акцента, и иностранное его происхождение, помимо имени, выдавали разве что излишняя, чуждая нам, как тлетворное влияние запада, вежливость и выражение «ни минуты спокоя», которое он выдавал, театрально закатив глаза и заломив руки с длинными музыкальными пальцами. Ричард учился в электронном техникуме и поэтому считался ценным специалистом. Вообще, я понял, любой, кто имел больше десяти классов образования, считался ценным специалистом. Все разговоры о высокой образованности и чрезвычайном уме советских граждан основаны в лучшем случае на нашем патриотизме. Среднестатистический солдат был туп как валенок. Ричард учил меня ловить цели. Это было все равно, что совершенно бесплатно играть на игровом автомате, и по сравнению с уборкой территории и наведением лоска на вверенной нам боевой технике, было намного интереснее. Кстати, о вверенной нам боевой технике, не подумайте, что я серьезен, когда употребляю этот и другие штампы, как то просторы советской родины, защита бескрайних рубежей отечества и тому подобное.
Всему приходит конец, и в сентябре из парниковых условий боевого дежурства надо было возвращаться в дивизион, в казарму. В Ленинской комнате дивизиона стоял красный гроб. Нет не ленинский. Гроб рядового Зайцева. Я его живым в глаза не видел, но имя со сих пор помню. Это была первая смерть, с которой я столкнулся близко в Армии, глупая смерть. Зайцев, будучи с каким-то легким недугом в госпитале, нашел где-то там метилового спирта и выпил, надеясь опьянеть. Подумать только, ему было всего девятнадцать лет. Да, он сам виноват, но если бы все так дорого платили за собственную глупость, род человеческий давно бы уже вымер. Вообще, русская культура, видимо уникальна своим желанием выпить, не важно чего. Как например, объяснить тупому американцу, что мое самолюбие было немного задето, когда распивавшие одеколон не предложили его и мне? Как объяснить тупому американцу, почему в Советской Армии на грузовиках и бронетехнике висит табличка «Антифриз это яд»?
(продолжение когда-нибудь следует)