Глава 1. Продолжение 2
Пролог http://v-m-zolotyx.livejournal.com/4799.html
Глава 1. Начало http://v-m-zolotyx.livejournal.com/4940.html
Глава 1. Продолжение http://v-m-zolotyx.livejournal.com/5233.html
Пиры следовали за пирами, гулял весь город от детинца до окраин, Всеволод не жалел ни стад, ни хмельного.
И вот, на второй день, когда уже давно молодые отправлены были спать, каждый к себе, когда отгремели и свадебные песни, и величальные, а расходиться никому не хотелось, стали петь то, что поет обычно дружина - о боях и походах. Давыд, который в гриднице вырос, больше всего любил вот такие вечера в полутемной палате, когда кто-то тихо начинает гудеть себе под нос песнь о походе князя Святослава на Царьград или о старом Владимире, кто-то снимает со стены гусли и начинает перебирать струны, и вот уже вся гридница поет. И, подпевая всем, уносишься на волне густых мужских голосов туда, где гуляет ветер, ероша ковыль, где червлеными щитами перегорожено поле, а острия копий сверкают так, словно это светится сама слава.
Здесь они были не в гриднице, а в огромной, человек на сто, палате, убранной для пира, но жены ушли, и остались только князья и верные гридни - те, кто всегда вместе - и в походе, и на охоте, и на пиру. Все стали держаться запросто, не зря слово «дружина» идет от слова «друг». Даже Великий князь Всеволод сейчас такой же хоробр, как и они, просто первый среди равных.
Молодой гусляр, с едва пробивающимися усами, должно быть еще отрок, которого, видать, и на княжеский-то пир пустили только за то, что ловко водит пальцами по струнам, подкрутил колки и начал любимую всеми песнь о Переяславском обстоянии.
То идет не буря черная из-за лука моря дальнего
То грядут из поля дикого поганыя полки половецкыя…
Отворялися ворота широкия, отворялися ворота дубовыя,
Выезжал -то из них удалой хоробрый князь
Молодой Владимир сын Глебович
Дерзок да силен, крепок он на брань и на всякое доброе дело скор.
Золоченый шлем - солнце красное, а с конца копья харалужного
Светит смерть бесовским диким половцам…
Да дружины дерзнующей не достало, по заборолам все попрятались…
Песня была недавняя, в ней описывалось, как всего два года назад, разгромив в степи новгородцев и курян (об этом тоже пелось и в самых лестных для князя Игоря словах, хотя многие и считали, что Игорь был неправ, что пошел) половецкий хан Кончак пришел на Русь и обложил город Переяславль, где был тогда только князь Владимир Глебович, известный всем хоробр.
Он с малой дружиной бросился из города на половцев, кого-то сшиб, сломал копье, и потом отбивался саблей от нескольких противников. Увидев, что их отважный князь все еще жив, от стен, наконец опомнившись, ринулась оставшаяся дружина и отбила Владимира, истекающего кровью, пронзенного тремя копьями.
Владимира отнесли в город, и он слал оттуда грамоты своим обычным союзника, Рюрику Ростиславичу и Святославу, отцу Игоря. Они поспешили к Переяславлю, но придя, увидели, что степняков и след простыл - вместе со всеми, кого им удалось захватить в плен в предместьях, половцы ушли поскорей в степь.
К всеобщей радости, от тех трех ран Владимир оправился. Но этой весной, возвращаясь из нового похода с Рюриком и Святославом, он внезапно умер, и его горько оплакивали и все, кто его знал, и многие, кто только слышал о нем - на своем недолгом веку он успел не раз проявить свою храбрость. В любом походе он ехал с передовым полком, и бывал на волосок от гибели, когда на этот отряд тучей налетали половцы. Его смелость и щедрость привлекали к нему новых воинов, ведь он в считанные дни раздавал все, что привозил из удачных походов, и даже последний отрок из его дружины носил шелковые рубахи. Рядом с ним, если, конечно, ты не трус, быстро добудешь себе чести, то есть богатых подарков из рук князя. Кто-то приезжал на лето, чтоб поучаствовать в походе, кто-то оставался. Его все любили…
Песня закончилась обычным славословием князю и дружине.
Князь Ярослав Владимирович, свояк Всеволода (их жены - родные сестры, вспомнил Давыд), тот самый, с которым в прошлое лето муромские князья ходили на рязанских, выпил меду, утер усы и с грустью сказал:
- Ну надо же было так, выжить, оправиться от трех страшных ран и умереть не то от простуды, не то от поноса…
- Да кто сказал, что от простуды? Не от этого он помер-то.
Давыд увидел, что заговорил молодой русоволосый дружинник с пронзительными синими глазами, сидевший рядом со Всеволодом. От него исходило ощущение гибкой мощи, как от степного пардуса.
Он повел плечами, и взглянул на своего князя, словно не зная, говорить ему или нет.
Всеволод ответил
-Давай, Алёша, рассказывай, тут все свои.
И Давыд понял, что это тот самый Александр Попович , о котором стали недавно говорить, как о восходящей звезде Всеволодовой дружины. Он, бывало, выходил и один против двенадцати, а с половцев головы снимал, как кочаны с грядки.
- Как было дело-то. Я решил поехать к князю Владимиру Глебовичу, чтобы с ним в поход пойти, да по дороге задержался. Приезжаю в Переяславль, а князь уже ушел в степь. Ну, думаю, не беда, за Владимиром Глебовичем не заржавеет - он вернется, да в новый поход пойдет, дай, думаю, поживу пока у него в Переяславле.
Ну, как-то прихожу на пир, а там … Да, кстати, женат-то был Глебович на Забаве, дочке князя Ярослава Всеволодовича, то есть нашему нынешнему жениху она - родная сестрица…
Давыд обернулся, поискал глазами Великого князя Ярослава Черниговского, но тот, утомленный свадебными заботами и вторым днем пирования, уже отправился спать. «Пожалуй, это и неплохо», - подумал Давыд.
- А еще у Глебовича в доме жил один пленный половец, Тугоркан, звали прям как хана, что еще при Мономахе был. Может, он тоже считался ханским родичем или еще что, но явно держался не как пленник, а как гость, по крайней мере, пока хозяина дома нет. Впрочем, гости себя так тоже не ведут. Княгиня сажает этого Тугоркана на мужнино место, его потчует, а он все жрет, как за себя кидает. И на княгиню пялится сальными своими глазенками. А та - на него. Так смотрела, что даже когда лебедя делила - порезалась.
И так мне за Глебовича обидно стало! А главное, все сидят, в миски смотрят, будто так и надо, и начхать им, что такого князя в его же доме позорят!
Я ему и говорю:
- Ты чего на княгиню пялишься, глаза-то не сотри!
Ну, он давай ругаться, а я и отвечаю: «У моего отца тоже пес брехливый был, так я его поленом учил. Знаешь, очень помогает».
А он глазами как зыркнет, кричит: «Да ты сам пес!» С пояса кинжал сдернул и в меня кинул. Ну, в меня-то попасть не так просто, попадалка не отросла. А мой отрок, Тороп, кинжал подобрал и мне подает. Тугоркан этот стал от злости весь черный, а мне смешно.
Старый воевода меня за руку схватил, дескать, нехорошо на пиру кровь проливать, да и пол потом отмывать долго. Ну, договорились назавтра в поле встретиться.
По лавкам шепоток пошел, слышу, эти слизняки об заклад бьются, что побьет меня Тугоркан, ну, я посмеялся и вышел.
Пошел я к попу, думаю, всякое может случиться, внезапно ведь человек погибает. А поп мне грехи отпустил, и рассказал, что содом такой третий день творится. Как князь за порог, Тугоркана княгиня из поруба выпустила и на пир привела, совсем стыд потеряла. Боярин Димитр, которого Владимир Глебович вместо себя оставил, стал ее урезонивать, а Тугоркан, не говоря ни слова, в него нож кинул, да точно в глаз попал. Димитр-то прямо в княжеской палате Богу душу и отдал. С тех пор все сидят тихо, Тугоркану перечить не смеют, а кто и просто подольститься пытается. Благословил меня поп, и вдруг и говорит: «Ты, сынку, поосторожнее с ним, не человек он, а бес», ну, думаю, блажит старик, половцы - они, конечно, поганые-язычники, но все ж таки люди.
Выехали наутро мы в поле. Ну, поле-то все в снегу, коням не разогнаться, да к тому же под снегом не видно - может копыто в нору попасть, и все, был конь, да не стало.
Так что мы по укатанной санной дороге решили сшибиться.
Я Тугоркану и говорю:
- Надеюсь, не обидится князь, что я тебя убил, ему ничего не оставил.
А он по-звериному щерится:
- Ха! Не вернется твой князь. Он с питьем зелья выпил, был бы умный, сидел бы дома, может, еще полгода протянул, может, и дольше, а зимой в походе , в трудах… Помрет как миленький.
Ну, дальше я и говорить не стал, разогнал коня, да с ним ударился. Выразил я его копьем из седла, да и сам кубарем покатился, снежком умылся. Давненько я уже из седла не вылетал, думаю: «Силен половец!» Схватил меч, гляжу, а Тугоркан-то этот как ударился о землю, так не встал, а взлетел. Верите, братья, не вру, прямо на моих глазах стал гадом, но не ползучим, а летучим, в чешуе, с такими тонкими крыльями, белыми, как страницы у моего отца в требнике. Да, думаю, зря я попу-то не поверил. А он в небо взмыл, да на меня летит. А я мечом его достать не могу. Ну, думаю, все.
А была оттепель, но не такая, чтобы уже прям все таяло, с утра даже снежком припорашивало, а тут сильный дождь пошел, прямо ливень, как летом, не иначе Бог помог. Ему крылья намочило, он и рухнул. И обратно в человека перекинулся. Ну, думаю: «Вот сейчас ему, красивому такому, в голову-то как дам!» Бьемся, а он быстрый, гад, увертливый, да и я, видать, пошустрей оказался, чем он думал. Но поймал я его, как маленького:
- Ты ж говорил, не вернется князь, как же! Вон, он уже возвращается!
Обернулся он, а я ему голову-то и снял. И не поверите, братья, тут-то со страху чуть не испачкался: - он падал-то еще человеком, а на землю уже змеиное тело упало, извивается, в мою сторону ползет, хоть и без головы, черная кровища хлещет, а голова змеиная сбоку лежит и на меня пасть разевает. Я его кромсал, пока на мелкие части не порубил, только тогда успокоился.
Взял голову, думаю, во что бы завернуть, вроде одет был этот змей богато и тепло, по зимнему-то времени, ан нет, ничего не осталось, все наваждение было. Ну, привязал как есть, к его же коню, а бедная лошадка храпит, пятится, хорошо, недалеко было. На княжьем дворе я голову эту прям на снег кинул, а княгиню звать не надо было - уж привели. Ну, она там же сомлела, а потом, говорят, в разум пришла-таки.
А Владимира Глебовича через две седмицы на санях привезли, мертвого.
Александр умолк. В палате повисла тишина, только треск цикад влетал вместе c летним ночным ветром в раскрытые окна.
- А песня-то зато какая выйдет! - проговорил до сих пор молчавший гусляр.
И тут же стал что-то бурчать под нос, не всегда мелодично дергая за струны.
- Песня, это, конечно, хорошо. - веско сказал князь Всеволод. -Только про Забаву Ярославну лучше не надо, по крайней мере, пока ее отец тут, ты лучше как-нибудь обойди это.
- А я и не буду, княгиня - она княгиня и есть, а что князь Владимир, так это ж неясно, что Глебович, подумают, что Красно Солнышко, как всегда.
Пир пошел своим чередом, благо еще осталось несъеденное и невыпитое, но к очередным здравицам князьям добавились здравицы Александру. Его рассказ всем очень понравился, и, поскольку все его знали, ни у кого не возникало сомнений в том, что уж кого-то он там, в Переяславле, точно убил, а уж был ли это и вправду змей или бес, или все-таки просто половец, в сущности, было неважно. Верить или не верить, каждый решает сам, но если он и врет, то врет красиво, а что еще нужно на пиру?
Давыд был уже здорово пьян, и ему отчаянно хотелось тоже встать и сказать что-нибудь возвышенное о том, как прекрасно Александр умеет отрубать головы всяким чудищам, но все-таки постеснялся старших князей, и только смотрел на Александра, как только и может смотреть семнадцатилетний юноша на признанного героя - и, конечно же, с затаенной мыслью: « А я тоже так смогу!»
http://v-m-zolotyx.livejournal.com/5828.html
Глава 1. Начало http://v-m-zolotyx.livejournal.com/4940.html
Глава 1. Продолжение http://v-m-zolotyx.livejournal.com/5233.html
Пиры следовали за пирами, гулял весь город от детинца до окраин, Всеволод не жалел ни стад, ни хмельного.
И вот, на второй день, когда уже давно молодые отправлены были спать, каждый к себе, когда отгремели и свадебные песни, и величальные, а расходиться никому не хотелось, стали петь то, что поет обычно дружина - о боях и походах. Давыд, который в гриднице вырос, больше всего любил вот такие вечера в полутемной палате, когда кто-то тихо начинает гудеть себе под нос песнь о походе князя Святослава на Царьград или о старом Владимире, кто-то снимает со стены гусли и начинает перебирать струны, и вот уже вся гридница поет. И, подпевая всем, уносишься на волне густых мужских голосов туда, где гуляет ветер, ероша ковыль, где червлеными щитами перегорожено поле, а острия копий сверкают так, словно это светится сама слава.
Здесь они были не в гриднице, а в огромной, человек на сто, палате, убранной для пира, но жены ушли, и остались только князья и верные гридни - те, кто всегда вместе - и в походе, и на охоте, и на пиру. Все стали держаться запросто, не зря слово «дружина» идет от слова «друг». Даже Великий князь Всеволод сейчас такой же хоробр, как и они, просто первый среди равных.
Молодой гусляр, с едва пробивающимися усами, должно быть еще отрок, которого, видать, и на княжеский-то пир пустили только за то, что ловко водит пальцами по струнам, подкрутил колки и начал любимую всеми песнь о Переяславском обстоянии.
То идет не буря черная из-за лука моря дальнего
То грядут из поля дикого поганыя полки половецкыя…
Отворялися ворота широкия, отворялися ворота дубовыя,
Выезжал -то из них удалой хоробрый князь
Молодой Владимир сын Глебович
Дерзок да силен, крепок он на брань и на всякое доброе дело скор.
Золоченый шлем - солнце красное, а с конца копья харалужного
Светит смерть бесовским диким половцам…
Да дружины дерзнующей не достало, по заборолам все попрятались…
Песня была недавняя, в ней описывалось, как всего два года назад, разгромив в степи новгородцев и курян (об этом тоже пелось и в самых лестных для князя Игоря словах, хотя многие и считали, что Игорь был неправ, что пошел) половецкий хан Кончак пришел на Русь и обложил город Переяславль, где был тогда только князь Владимир Глебович, известный всем хоробр.
Он с малой дружиной бросился из города на половцев, кого-то сшиб, сломал копье, и потом отбивался саблей от нескольких противников. Увидев, что их отважный князь все еще жив, от стен, наконец опомнившись, ринулась оставшаяся дружина и отбила Владимира, истекающего кровью, пронзенного тремя копьями.
Владимира отнесли в город, и он слал оттуда грамоты своим обычным союзника, Рюрику Ростиславичу и Святославу, отцу Игоря. Они поспешили к Переяславлю, но придя, увидели, что степняков и след простыл - вместе со всеми, кого им удалось захватить в плен в предместьях, половцы ушли поскорей в степь.
К всеобщей радости, от тех трех ран Владимир оправился. Но этой весной, возвращаясь из нового похода с Рюриком и Святославом, он внезапно умер, и его горько оплакивали и все, кто его знал, и многие, кто только слышал о нем - на своем недолгом веку он успел не раз проявить свою храбрость. В любом походе он ехал с передовым полком, и бывал на волосок от гибели, когда на этот отряд тучей налетали половцы. Его смелость и щедрость привлекали к нему новых воинов, ведь он в считанные дни раздавал все, что привозил из удачных походов, и даже последний отрок из его дружины носил шелковые рубахи. Рядом с ним, если, конечно, ты не трус, быстро добудешь себе чести, то есть богатых подарков из рук князя. Кто-то приезжал на лето, чтоб поучаствовать в походе, кто-то оставался. Его все любили…
Песня закончилась обычным славословием князю и дружине.
Князь Ярослав Владимирович, свояк Всеволода (их жены - родные сестры, вспомнил Давыд), тот самый, с которым в прошлое лето муромские князья ходили на рязанских, выпил меду, утер усы и с грустью сказал:
- Ну надо же было так, выжить, оправиться от трех страшных ран и умереть не то от простуды, не то от поноса…
- Да кто сказал, что от простуды? Не от этого он помер-то.
Давыд увидел, что заговорил молодой русоволосый дружинник с пронзительными синими глазами, сидевший рядом со Всеволодом. От него исходило ощущение гибкой мощи, как от степного пардуса.
Он повел плечами, и взглянул на своего князя, словно не зная, говорить ему или нет.
Всеволод ответил
-Давай, Алёша, рассказывай, тут все свои.
И Давыд понял, что это тот самый Александр Попович , о котором стали недавно говорить, как о восходящей звезде Всеволодовой дружины. Он, бывало, выходил и один против двенадцати, а с половцев головы снимал, как кочаны с грядки.
- Как было дело-то. Я решил поехать к князю Владимиру Глебовичу, чтобы с ним в поход пойти, да по дороге задержался. Приезжаю в Переяславль, а князь уже ушел в степь. Ну, думаю, не беда, за Владимиром Глебовичем не заржавеет - он вернется, да в новый поход пойдет, дай, думаю, поживу пока у него в Переяславле.
Ну, как-то прихожу на пир, а там … Да, кстати, женат-то был Глебович на Забаве, дочке князя Ярослава Всеволодовича, то есть нашему нынешнему жениху она - родная сестрица…
Давыд обернулся, поискал глазами Великого князя Ярослава Черниговского, но тот, утомленный свадебными заботами и вторым днем пирования, уже отправился спать. «Пожалуй, это и неплохо», - подумал Давыд.
- А еще у Глебовича в доме жил один пленный половец, Тугоркан, звали прям как хана, что еще при Мономахе был. Может, он тоже считался ханским родичем или еще что, но явно держался не как пленник, а как гость, по крайней мере, пока хозяина дома нет. Впрочем, гости себя так тоже не ведут. Княгиня сажает этого Тугоркана на мужнино место, его потчует, а он все жрет, как за себя кидает. И на княгиню пялится сальными своими глазенками. А та - на него. Так смотрела, что даже когда лебедя делила - порезалась.
И так мне за Глебовича обидно стало! А главное, все сидят, в миски смотрят, будто так и надо, и начхать им, что такого князя в его же доме позорят!
Я ему и говорю:
- Ты чего на княгиню пялишься, глаза-то не сотри!
Ну, он давай ругаться, а я и отвечаю: «У моего отца тоже пес брехливый был, так я его поленом учил. Знаешь, очень помогает».
А он глазами как зыркнет, кричит: «Да ты сам пес!» С пояса кинжал сдернул и в меня кинул. Ну, в меня-то попасть не так просто, попадалка не отросла. А мой отрок, Тороп, кинжал подобрал и мне подает. Тугоркан этот стал от злости весь черный, а мне смешно.
Старый воевода меня за руку схватил, дескать, нехорошо на пиру кровь проливать, да и пол потом отмывать долго. Ну, договорились назавтра в поле встретиться.
По лавкам шепоток пошел, слышу, эти слизняки об заклад бьются, что побьет меня Тугоркан, ну, я посмеялся и вышел.
Пошел я к попу, думаю, всякое может случиться, внезапно ведь человек погибает. А поп мне грехи отпустил, и рассказал, что содом такой третий день творится. Как князь за порог, Тугоркана княгиня из поруба выпустила и на пир привела, совсем стыд потеряла. Боярин Димитр, которого Владимир Глебович вместо себя оставил, стал ее урезонивать, а Тугоркан, не говоря ни слова, в него нож кинул, да точно в глаз попал. Димитр-то прямо в княжеской палате Богу душу и отдал. С тех пор все сидят тихо, Тугоркану перечить не смеют, а кто и просто подольститься пытается. Благословил меня поп, и вдруг и говорит: «Ты, сынку, поосторожнее с ним, не человек он, а бес», ну, думаю, блажит старик, половцы - они, конечно, поганые-язычники, но все ж таки люди.
Выехали наутро мы в поле. Ну, поле-то все в снегу, коням не разогнаться, да к тому же под снегом не видно - может копыто в нору попасть, и все, был конь, да не стало.
Так что мы по укатанной санной дороге решили сшибиться.
Я Тугоркану и говорю:
- Надеюсь, не обидится князь, что я тебя убил, ему ничего не оставил.
А он по-звериному щерится:
- Ха! Не вернется твой князь. Он с питьем зелья выпил, был бы умный, сидел бы дома, может, еще полгода протянул, может, и дольше, а зимой в походе , в трудах… Помрет как миленький.
Ну, дальше я и говорить не стал, разогнал коня, да с ним ударился. Выразил я его копьем из седла, да и сам кубарем покатился, снежком умылся. Давненько я уже из седла не вылетал, думаю: «Силен половец!» Схватил меч, гляжу, а Тугоркан-то этот как ударился о землю, так не встал, а взлетел. Верите, братья, не вру, прямо на моих глазах стал гадом, но не ползучим, а летучим, в чешуе, с такими тонкими крыльями, белыми, как страницы у моего отца в требнике. Да, думаю, зря я попу-то не поверил. А он в небо взмыл, да на меня летит. А я мечом его достать не могу. Ну, думаю, все.
А была оттепель, но не такая, чтобы уже прям все таяло, с утра даже снежком припорашивало, а тут сильный дождь пошел, прямо ливень, как летом, не иначе Бог помог. Ему крылья намочило, он и рухнул. И обратно в человека перекинулся. Ну, думаю: «Вот сейчас ему, красивому такому, в голову-то как дам!» Бьемся, а он быстрый, гад, увертливый, да и я, видать, пошустрей оказался, чем он думал. Но поймал я его, как маленького:
- Ты ж говорил, не вернется князь, как же! Вон, он уже возвращается!
Обернулся он, а я ему голову-то и снял. И не поверите, братья, тут-то со страху чуть не испачкался: - он падал-то еще человеком, а на землю уже змеиное тело упало, извивается, в мою сторону ползет, хоть и без головы, черная кровища хлещет, а голова змеиная сбоку лежит и на меня пасть разевает. Я его кромсал, пока на мелкие части не порубил, только тогда успокоился.
Взял голову, думаю, во что бы завернуть, вроде одет был этот змей богато и тепло, по зимнему-то времени, ан нет, ничего не осталось, все наваждение было. Ну, привязал как есть, к его же коню, а бедная лошадка храпит, пятится, хорошо, недалеко было. На княжьем дворе я голову эту прям на снег кинул, а княгиню звать не надо было - уж привели. Ну, она там же сомлела, а потом, говорят, в разум пришла-таки.
А Владимира Глебовича через две седмицы на санях привезли, мертвого.
Александр умолк. В палате повисла тишина, только треск цикад влетал вместе c летним ночным ветром в раскрытые окна.
- А песня-то зато какая выйдет! - проговорил до сих пор молчавший гусляр.
И тут же стал что-то бурчать под нос, не всегда мелодично дергая за струны.
- Песня, это, конечно, хорошо. - веско сказал князь Всеволод. -Только про Забаву Ярославну лучше не надо, по крайней мере, пока ее отец тут, ты лучше как-нибудь обойди это.
- А я и не буду, княгиня - она княгиня и есть, а что князь Владимир, так это ж неясно, что Глебович, подумают, что Красно Солнышко, как всегда.
Пир пошел своим чередом, благо еще осталось несъеденное и невыпитое, но к очередным здравицам князьям добавились здравицы Александру. Его рассказ всем очень понравился, и, поскольку все его знали, ни у кого не возникало сомнений в том, что уж кого-то он там, в Переяславле, точно убил, а уж был ли это и вправду змей или бес, или все-таки просто половец, в сущности, было неважно. Верить или не верить, каждый решает сам, но если он и врет, то врет красиво, а что еще нужно на пиру?
Давыд был уже здорово пьян, и ему отчаянно хотелось тоже встать и сказать что-нибудь возвышенное о том, как прекрасно Александр умеет отрубать головы всяким чудищам, но все-таки постеснялся старших князей, и только смотрел на Александра, как только и может смотреть семнадцатилетний юноша на признанного героя - и, конечно же, с затаенной мыслью: « А я тоже так смогу!»
http://v-m-zolotyx.livejournal.com/5828.html