Отпусти народ мой
К самому началу (О моей семье).
Прошедшая ли дата, отмерившая уже весьма солидный срок моего пребывания в Израиле, или же захватывающие, поражающие воображение воспоминания
karmit о ее пути в Израиль, заставили меня в последние дни оглянуться и попытаться проследить события, приведшие меня сюда. Для этого придется вернуться довольно далеко в прошлое. Приглашаю с собой всех тех, кому такое путешествие вспять по оси времени не кажется слишком скучным и утомительным.
Я выросла в очень еврейской семье, об этом я рассказала в своих воспоминаниях в главах о бабушке и дедушке с маминой стороны, и о бабушке и дедушке с папиной стороны. Как это ни удивительно, но моему еврейскому самоощущению способствовала также и школа, о чем свидетельствует коллективный поход в синагогу на праздник Симхат Тора в десятом классе осенью 64-го года и последовавшие за ним события.
В детстве-отрочестве Израиль присутствовал в моей жизни, но не прямо, а косвенно: в Израиле жила семья бабушкиного брата Хаима, туда мечтала уехать бабушкина сестра тетя Этка. Двадцать лет добивалась разрешения на выезд Суламифь - сестра Шифры, жены Хаима. В конце концов ее, безнадежно больную раком отпустили в Израиль умирать. Было это в середине 60-х.
Существует общепринятое клише, приписывающее пробуждение еврейского самосознания в Советском Союзе исключительно влиянию Шестидневной войны 67-го года. Разумеется, та победоносная война Израиля привела к небывалому всплеску еврейской самоидентификации, особенно среди молодежи, но эта самоидентификация не возникла из пепла как птица Феникс, как это принято изображать. Я могу свидетельствовать о том, что происходило в Ленинграде до Шестидневной войны - в 64-ом и в последующие годы, но по рассказам очевидцев знаю, что и до 64-го года в праздник Симхат Тора наблюдалась та же картина: забитый до отказа так, что яблоку некуда упасть, двор синагоги, толпа молодых людей, выплеснувшаяся со двора на Лермонтовский проспект, милиция, вынужденная перекрыть движение.
Осенью 66-го года я начала учиться на физико-механическом факультете Ленинградского Политехнического института (ЛПИ). Как раз тогда, когда мы - новоявленные первокурсники отбывали трудовую вахту в колхозе, на дверях деканата нашего факультета был вывешен зловещий приказ об отчислении с пятого курса (!!!) пятнадцати человек, носивших исключительно еврейские фамилии. Приказ этот явился следствием пребывания курса летом на практике в военном лагере. Эту практику вела военная кафедра - предмет, в то время обязательный для всех студентов мужского пола.
О том, что произошло в лагере, я знаю по рассказам - об этом шушукался потом весь институт. Военспецы проявили вполне анекдотический ум и грамотность, воплотив в жизнь все истории про «копать от забора до обеда», «от меня до следующего столба шагом марш!», «бонба завсегда падает именно в епицентр» и т.п. Ребята не захотели попридержать ехидство и остроумие до осени, когда этот предмет был бы навсегда сдан, и солдафоны перестали быть опасными - в результате приговор был пришпилен к двери деканата. Отчисление с пятого курса по требованию военной кафедры означало волчий билет, то есть полную невозможность продолжить образование где бы то ни было. И тогда в ход пошла «тяжелая артиллерия».
Однокурсником и закадычным другом всех отчисленных был Петя Кадочников - младший сын Павла Петровича Кадочникова - знаменитейшего киноактера, красавца, лауреата государственных (сталинских) премий, сыгравшего в культовых военных и послевоенных фильмах, таких как «Иван Грозный», «Подвиг разведчика», «Повесть о настоящем человеке», «Укротительница тигров» и др.
И вот интеллигентнейший, скромнейший Павел Петрович, нацепив на пиджак все свои регалии, отправился спасать друзей сына. Ему это удалось - перед майором Федотовым из «Подвига разведчика» и Алексеем Мересьевым из «Повести о настоящем человеке» военная кафедра дрогнула, приказ об отчислении был аннулирован.
О Пете Кадочникове мне хочется рассказать подробнее. Воспитанный в семье, где антисемитизм ощущался омерзительной низостью, дружа с евреями и постоянно общаясь с ними и их семьями, он постепенно "объевреился". Друзья в шутку звали его Пиней, и он вскоре начал сам так представляться. Рассказывали, что дошло до того, что даже родители стали постепенно так его называть.
Пиня Кадочников был одним из ведущих актеров «Театра ЛПИ», знаменитого в студенческой (и не только) среде Ленинграда. Театр был, конечно, самодеятельным, но уровень его поражал. И вот в конце 66-го года ребята поставили на сцене театра «Голого короля» по пьесе Шварца. Слухи о будущем спектакле поползли по институту и по городу. Народ валом валил на репетиции и уходил, заговорчески шепчась и хихикая. Еще до генеральной репетиции спектакль был запрещен. И тогда незаменимый Павел Петрович опять ринулся в бой. Куда он ходил и на кого нажимал, я не знаю. В результате была разрешена генеральная репетиция, на которую категорически запрещалось пускать кого-либо из публики, кроме представителей властей, которые должны были решить судьбу спектакля.
Брат моей подруги и однокурсницы Иры учился в одной группе с Пиней и многими другими актерами, поэтому Пиня вызвался провести нас с ней в зал. Мы ползли за ним по каким-то чердакам и винтовым лестницам, пока наконец не затаились в одном из задних рядов. Зал был забит военными в форме и без. Светлым пятном на этом фоне были только Павел Петрович Кадочников с женой. Поднялся занавес.
Я думаю, что всем - и актерам и начальству - было ясно, что этот спектакль последний, что премьеры не будет. Артисты играли раскованно и дерзко. Волшебный горшочек вместо конвенционального «Ах, мой милый Августин», наигрывал «Бублички». Никогда не забуду, с каким выражением Пиня, игравший роль военного министра, бросал в лицо враждебному, пахнувшему мертвечиной залу: «Наша система держится на непроходимых дураках!». Удивительно, что ребятам дали доиграть до конца. Разумеется, спектакль запретили.
Павлу Петровичу эта история не сошла с рук: в середине 60-х Кадочников попал в немилость к высшему руководству. Режиссеры перестали приглашать его сниматься. Не давали новых работ актеру и в театре. Единственным его заработком были концерты, с которыми Кадочников ездил по всей стране.
В июне 67-го года во время весенней сессии, когда мы с Ирой готовились к экзамену у нее дома, туда позвонил Пиня и восторженно спросил с еврейским акцентом: «И таки как вам нравится наша агрессия?». Так для меня началась Шестидневная война.
Через много лет в Израиле я увидела тоненькую книжечку: Аркадий Стругацкий, Борис Стругацкий, Петр Кадочников. «Дни затмения». Имя Петра Кадочникова было обведено черной рамкой, и я похолодела. Позднее я узнала, что произошло: Пиня (который к тому моменту ушел из физики и механики и был уже известным актером) с женой поехали в отпуск в Прибалтику. Там на пикнике произошел несчастный случай: он упал с дерева. Дочь рассказывала потом, что отец часто забавлялся тем, что, уцепившись за макушку дерева, опускался на землю, как на парашюте. В тот роковой момент он забрался на сосну, а сосна - дерево хрупкое. Светлая ему память...
Простите за отступление, и вернемся к тому, о чем, собственно, у нас шла речь.
О том, как относился к Израилю мой папа, я рассказывала в главе о нем, так что не буду повторяться.
В октябре 67-го года на праздновании Рош а-Шана в доме моей бабушки я познакомилась с моим будущим мужем, об этом я уже писала. К тому моменту муж уже был одним из учредителей и руководителей ленинградской подпольной сионистской организации. Наш друг Гилель Бутман - один из участников тех событий - в своей книге «Ленинград-Иерусалим с долгой пересадкой» рассказал о том, как эта организация образовалась, и о ее деятельности до разгрома и арестов. Рассказал он в этой книге и о нашей свадьбе. Глава так и называется: Об одной веселой свадьбе без кавычек» (начиная со слов «На моих глазах Владик и Юля вили свое семейное гнездо»).
Кроме шуточной магнитофонной пленки, приготовленной нами, о которой упоминает и Гиля Бутман, друзья приготовили свою запись. Там, в числе других забавных шуток, разным людям предлагалось ответить на вопрос: что бы вы пожелали молодоженам в день свадьбы. Один из ответов был: «Свадебное путешествие в один конец». Это было то, о чем все мы мечтали, но мечта эта тогда казалась недостижимой. Разрешения на выезд получали только редкие одинокие пожилые люди. Положение изменилось в конце 68-го года, когда из Литвы и Латвии начали неожиданно выпускать людей целыми семьями. Прибалтика всегда была более либеральной, поэтому то, что люди начали уезжать оттуда, еще ни о чем не говорило. В начале 69-го года получил разрешение наш друг и член организации, (уже ленинградец!) Саша Бланк. Саше было тогда 45 лет, однако он был одиноким инвалидом войны, так что полученное им разрешение еще не сулило нам никаких радужных надежд, но мы с мужем и маленьким сыном решили подавать заявление в ОВИР. Этот шаг требовал преодоления множества бюрократических преград. Прежде всего требовалось получить вызов из Израиля. Мы могли бы попросить вызов у Хаима, но брат бабушки считался слишком дальним родственником, поэтому нам пришлось попросить прислать нам фиктивный вызов. Вызов пришел от незнакомой нам женщины, которую решено было объявить старшей сестрой Владикиного папы. Совсем как в шуточной песенке, которую мы тогда пели: «Люблю тель-авивскую тетю, мне вызов прислала она». Хоть наша «тетя» жила и не в Тель-Авиве, но мы ее тоже очень искренне любили.
Следующим номером нашей программы стало получение характеристик с места работы (мужа) и учебы (моего). У Владика все прошло вполне гладко. Кажется там, как и требовалось, было какое-то собрание, но достаточно мирное. К нему вообще очень хорошо относились на работе. Когда после его ареста их отдел на каком-то собрании ругали за невыполнение плана, кто-то из сотрудников зло сказал начальству: «Нашего математика арестовали, а теперь Вы требуете от нас расчетов, которые никто, кроме него, сделать не может».
Я училась тогда на третьем курсе. В институтах получение характеристики включало в себя прохождение нескольких этапов, начиная с группы, и кончая ректором. И вот на последний экзамен весенней сессии в июне 69-го года мы отправились вдвоем. Я зашла в аудиторию на экзамен (кстати, по политэкономии), а Владик отловил нашу "тройку" - старосту, комсорга и профорга, и сказал им: «Ребята, я решил увезти Юлю в Израиль, так вот для подачи документов требуется характеристика» (поскольку он был на восемь лет старше нас, то его слова звучали очень авторитетно). «А чего писать-то?» - спросили ребята. Этого действительно никто не знал. Какая должна быть характеристика? Если плохая, то как можно отпустить такого человека, он же опозорит страну! А если хорошая, то как же можно его отпустить, раз он такой ценный кадр!
Продолжение следует (в том случае, если мой рассказ хоть кого-то заинтересовал).