Основная предпосылка телеонавтики (окончание)
Начало здесь, продолжение здесь.
Одним из заметных свойств нынешней эпохи, презрительно именуемой постмодерном, является перенасыщенность культуры. Это выражается, в частности, в том, что уже всё было и нет такого жеста (в широком смысле этого слова), который не был бы повторением, цитатой. В первую очередь речь идёт о различных мировоззрениях, история которых уже знает всех возможных героев, святых, мыслителей, пророков, предателей, отступников, блудных сынов, лицемеров, фанатиков, скептиков и проч. и проч. Искренне, будто в первый раз, делать то же, что и они, невозможно - это будет либо тупая пародия, либо ироничная игра. Более того, даже если что-то и осталось неисполненным, об этом мало кто знает, а общее настроение таково, что что бы вы ни придумали, это уже было сделано не один раз. И даже когда кому-либо действительно открывается возможность, например, мученичества за веру, он сам волей-неволей относится к этому не так же серьёзно, как его предшественники, понимая всю цитатность происходящего. Тем более это касается его потенциальных мучителей и посторонних наблюдателей с телефонными камерами наперевес. Именно из-за этого современную культуру пронизывают глупая юмористичность и чуть ли не врождённое актёрство. Всё превращается в какие-то роли и таким образом заведомо выхолащивается.
Yves Tanguy, Vieil horizon, 1928
Новая подлинность возможна только в условиях действительно новых отношений, а последние нуждаются в новых участниках. Атеист и христианин уже не могут друг другу ни сказать, ни сделать ничего нового. Так же как иудаист и язычник, буддист и конфуцианец, мусульманин и кришнаит и т.п. Какое-то время некоторое оживление вносили так называемые “секты”, то есть относительно новые религиозные движения. Но очень скоро выяснилось, что ничего существенно нового в них нет - только комбинации старого или просто новые оболочки. Интерес к этой теме снижается на наших глазах, и многие, казалось бы, вызывающие религиозные феномены (тот же кришнаизм, саентология, мормонство, неосатанизм и проч.) уже заняли своё вполне респектабельное место в культуре.
Впрочем, именно стихия религиозного творчества является наиболее вероятным источником действительно новой конечной цели, из-за чего, в частности, я выступаю за самую широкую религиозную свободу. Так, наиболее интересной попыткой в этой области на сегодня является дискордианство, возникшее в начале 60-х годов 20 века, а также связанные с ним течения (вроде магии хаоса), где вышей ценностью объявлен собственно хаос. Характерно, что это пример как раз радикальной телеонавтики, когда новооткрытая конечная цель скорее всего некомплементарна большинству старых. Ни христиане, ни атеисты, ни язычники, ни нигилисты с приверженцами хаоса ещё не взаимодействовали, и тут в принципе могут возникнуть по-настоящему новые сюжеты, образы, жесты, идеи. Если, конечно, эта высшая ценность действительно укоренится в человеческих сердцах и вдохновит своих сторонников на какие-то оригинальные проявления.
Joan Miró, Paysage [Le lièvre], 1927
Так не оставить ли всё это дело на самотёк, понадеявшись на народную самодеятельность? Море религиозной жизни непременно выбросит из своих тёмных глубин что-нибудь достаточно оригинальное. Однако как раз отмеченная рефлексивность нашего времени, которая заставляет нас постоянно оглядываться на уже существующие примеры, является одновременно и препятствием на пути самобытного творчества, и основанием для сознательного подхода к данной задаче. Образ основателя нового учения нынче такой же избитый и комичный, как всё остальное. Необходим какой-то новый институт.
К тому же, именно этого ныне обыватели всё чаще требуют от философов. За смыслом жизни они обращаются уже не к священникам и не к теологии, а прямо к её служанке. “Философ? Отвечай, в чём смысл жизни”. А иначе какой же ты философ. Фронт отчаяния прорван на очень широком участке и докатился до самого глубокого тыла, где философы долгое время отсиживались со своими академическими интересами. Сами священники уже порой требуют от философов - даже не помощи, а прямо выполнения священнической работы: разъяснения, утешения, воодушевления и проч. И главный вопрос, который исходит от наиболее дальновидных из религиозных деятелей: если всё так хорошо, то почему всё так плохо? Если все ответы найдены и отшлифованы до полного блеска, почему они никого или почти никого не вдохновляют? Понятно, что философы могут отреагировать на это как угодно (на то они и философы), хоть бы и вообще повернуться спиной. Но можно и помочь.
René Magritte, La Lampe philosophique, 1936
Одним из заметных свойств нынешней эпохи, презрительно именуемой постмодерном, является перенасыщенность культуры. Это выражается, в частности, в том, что уже всё было и нет такого жеста (в широком смысле этого слова), который не был бы повторением, цитатой. В первую очередь речь идёт о различных мировоззрениях, история которых уже знает всех возможных героев, святых, мыслителей, пророков, предателей, отступников, блудных сынов, лицемеров, фанатиков, скептиков и проч. и проч. Искренне, будто в первый раз, делать то же, что и они, невозможно - это будет либо тупая пародия, либо ироничная игра. Более того, даже если что-то и осталось неисполненным, об этом мало кто знает, а общее настроение таково, что что бы вы ни придумали, это уже было сделано не один раз. И даже когда кому-либо действительно открывается возможность, например, мученичества за веру, он сам волей-неволей относится к этому не так же серьёзно, как его предшественники, понимая всю цитатность происходящего. Тем более это касается его потенциальных мучителей и посторонних наблюдателей с телефонными камерами наперевес. Именно из-за этого современную культуру пронизывают глупая юмористичность и чуть ли не врождённое актёрство. Всё превращается в какие-то роли и таким образом заведомо выхолащивается.
Yves Tanguy, Vieil horizon, 1928
Новая подлинность возможна только в условиях действительно новых отношений, а последние нуждаются в новых участниках. Атеист и христианин уже не могут друг другу ни сказать, ни сделать ничего нового. Так же как иудаист и язычник, буддист и конфуцианец, мусульманин и кришнаит и т.п. Какое-то время некоторое оживление вносили так называемые “секты”, то есть относительно новые религиозные движения. Но очень скоро выяснилось, что ничего существенно нового в них нет - только комбинации старого или просто новые оболочки. Интерес к этой теме снижается на наших глазах, и многие, казалось бы, вызывающие религиозные феномены (тот же кришнаизм, саентология, мормонство, неосатанизм и проч.) уже заняли своё вполне респектабельное место в культуре.
Впрочем, именно стихия религиозного творчества является наиболее вероятным источником действительно новой конечной цели, из-за чего, в частности, я выступаю за самую широкую религиозную свободу. Так, наиболее интересной попыткой в этой области на сегодня является дискордианство, возникшее в начале 60-х годов 20 века, а также связанные с ним течения (вроде магии хаоса), где вышей ценностью объявлен собственно хаос. Характерно, что это пример как раз радикальной телеонавтики, когда новооткрытая конечная цель скорее всего некомплементарна большинству старых. Ни христиане, ни атеисты, ни язычники, ни нигилисты с приверженцами хаоса ещё не взаимодействовали, и тут в принципе могут возникнуть по-настоящему новые сюжеты, образы, жесты, идеи. Если, конечно, эта высшая ценность действительно укоренится в человеческих сердцах и вдохновит своих сторонников на какие-то оригинальные проявления.
Joan Miró, Paysage [Le lièvre], 1927
Так не оставить ли всё это дело на самотёк, понадеявшись на народную самодеятельность? Море религиозной жизни непременно выбросит из своих тёмных глубин что-нибудь достаточно оригинальное. Однако как раз отмеченная рефлексивность нашего времени, которая заставляет нас постоянно оглядываться на уже существующие примеры, является одновременно и препятствием на пути самобытного творчества, и основанием для сознательного подхода к данной задаче. Образ основателя нового учения нынче такой же избитый и комичный, как всё остальное. Необходим какой-то новый институт.
К тому же, именно этого ныне обыватели всё чаще требуют от философов. За смыслом жизни они обращаются уже не к священникам и не к теологии, а прямо к её служанке. “Философ? Отвечай, в чём смысл жизни”. А иначе какой же ты философ. Фронт отчаяния прорван на очень широком участке и докатился до самого глубокого тыла, где философы долгое время отсиживались со своими академическими интересами. Сами священники уже порой требуют от философов - даже не помощи, а прямо выполнения священнической работы: разъяснения, утешения, воодушевления и проч. И главный вопрос, который исходит от наиболее дальновидных из религиозных деятелей: если всё так хорошо, то почему всё так плохо? Если все ответы найдены и отшлифованы до полного блеска, почему они никого или почти никого не вдохновляют? Понятно, что философы могут отреагировать на это как угодно (на то они и философы), хоть бы и вообще повернуться спиной. Но можно и помочь.
René Magritte, La Lampe philosophique, 1936