30 июля 1943 года
Д.Ортенберг. Сорок третий: Рассказ-хроника. - М.: Политиздат, 1991. стр. 366-374. 
# Все статьи за 30 июля 1943 года.
Д.Ортенберг, ответственный редактор «Красной звезды» в 1941-1943 гг.
★
В эти дни Андрей Платонов ездил на Курскую дугу с Павлом Трояновским. Позже Трояновский жаловался, что с Платоновым трудно путешествовать:
- Я говорю Андрею Платоновичу: «Садитесь в эмку. Едем!» А он: «Нет!» И объясняет: «Вы оперативные корреспонденты, вам надо спешить, вы и поезжайте. А мне полезнее походить пешком с солдатами, быть с ними. Что увидишь и услышишь в вашей «эмке»?»
И Платонов, вскинув вещевой мешок за плечи, ушел по пыльной дороге с бойцами, занимавшими новые позиции. Должен сказать, что это была не первая и не последняя «жалоба» на Андрея Платоновича. Не раз жаловался на «скверный» характер Платонова и спецкор Павел Милованов. Были они, например, в дивизии генерала Красноглазова. Шел тяжелый бой в условиях так называемого «слоеного пирога». Обстановка была неясной даже для самого генерала, и он категорически не пускал корреспондентов в полки. Платонов выслушал комдива, а когда вышли из его блиндажа, сказал:
- Пойдем!..
Настоял, и они пошли в полки.
И о таком эпизоде рассказал Борис Галин. Летел он с Платоновым на «Р-5» в одну из действующих армий 1-го Украинского фронта. Было зябко, но терпимо. Путь лежал через Киев, недавно освобожденный нашей армией. Когда появились очертания города, Платонов отодвинул колпак и высунулся из кабины.
- Ты что? - заорал на него Галин. - Заморозить нас захотел? А Платонов, первый раз увидевший освобожденную столицу Украины, взволнованный, стараясь перекричать шум мотора, показывал:
- Смотри... Киев... Мать городов русских...
Глаза его были полны слез... Он почувствовал себя счастливым человеком.
Вообще-то по натуре своей сдержанный и задумчивый, как бы ушедший в самого себя, Андрей Платонович редко обнаруживал свои чувства. Полет над Киевом - и была та самая минута!
Поскольку я уже нарушил ход своего повествования, расскажу еще о некоторых чертах его характера, фактах фронтовой жизни и работы. Как указывалось, так называемые оперативные корреспонденции он не писал. Это, считал он, оставалось прерогативой журналистов. Был даже такой случай. Состоял Платонов в корреспондентской группе, возглавляемой Михаилом Зотовым. В дни нашего наступления Зотов как-то «запарился». Наши войска освобождали один город за другим. Почти каждый день в штабе фронта проводили для спецкоров пресс-конференции. Зотов не успевал на совещание и попросил Платонова выручить его. Писатель ответил:
- Я схожу. Все замечу. Писать корреспонденции я не умею. Ты уж сам. Я слово в слово запишу...
Ходил. Стенографически точно записал и передал свои записи Зотову.
Но однажды Платонов все же изменил своему принципу. Это было в дни боев за Могилев. Командующий армией выделил для корреспондентов «Красной звезды» самолет «У-2». Спецкоров было двое - Андрей Платонов и Павел Милованов. Милованов торопился на самолет, чтобы поспеть ко взятию города. Но Платонов не пустил его. Не захотел остаться. Они упросили командарма дать двухместный самолет, и полетели оба.
И Милованов, и газета много потеряли бы, если бы Платонов остался в штабе армии. Уже 24 июня в «Красной звезде» появился большой очерк Платонова «Прорыв на Запад» - о первом дне прорыва наших войск в глубь Белоруссии, на могилевском направлении. Через четыре дня - второй очерк, «Дорога на Могилев». А рядом с приказом Верховного об овладении Могилевым оперативная корреспонденция Платонова « В Могилеве».
28 июня наши войска заняли Могилев. Утром Платонов уже был в городе. Своими глазами видел и город, и бой за город. Успел побеседовать с солдатами и генералом, со стариками и женщинами, с пленными немцами. Успел в тот же день написать корреспонденцию и отправить по Бодо в Москву. Его материал подкреплял репортаж Милованова и давал возможность читателю увидеть не только панораму боя, но и понять чувства и настроения людей.
Я уже говорил, что в редакции знали - Платонов не любит писать с маху, не владеет скорописью, поэтому его не подгоняли, не требовали оперативных материалов. Ему давали возможность писать тогда, когда материал, так сказать, отстоится. Класс оперативности, какую проявил Андрей Платонович, всех удивил: вот тебе и медлительный Платонов!
Должен также сказать, что Платонов был человеком непритязательным и легко мирился со всеми неудобствами фронтовой жизни. В этом отношении он был под стать Василию Гроссману.
Андрей Платонович нечасто приезжал в редакцию, и поэтому нечасто я с ним встречался. Он казался мне человеком молчаливым, грустным, неулыбчивым. Быть может, здесь сказалась драма, пережитая им в связи с отлучением его от литературы в течение почти десяти довоенных лет. Но чувство юмора никогда его не покидало.
В Славуте, на Украине, корреспонденты заняли небольшую хату, откуда только что ушли немцы; не были еще убраны нары, солома. Зотов решил, что молодежь как-нибудь и здесь проживет, а Платонова надо лучше устроить. Он попросил редактора фронтовой газеты полковника Жукова, успевшего занять более благоустроенные дома, приютить у себя писателя.
- Конечно! Что за вопрос! Давайте его нам. Создадим ему царские условия, - согласился редактор, рассчитывая, очевидно, получить что-то и для своей газеты.
Но когда Зотов попытался увести Платонова на эту квартиру, тот отказался и даже обиделся. Так и остался со всеми, устроившись на полу, где вповалку спали человек двенадцать. Вот тут-то и увидели, что нет, не был он меланхоличным, унылым человеком. Зотов мне рассказывал:
- Хата, где мы жили, выглядела столь неприглядной, что Платонов повесил на дверях бумажку с надписью: «Вход в «Дно», имея в виду пьесу Горького. Себя он назвал Лукой и другим присвоил имена остальных персонажей драмы. Имена эти не прижились, только Платонов сходил за Луку.
Мог Платонов работать в тесноте и шуме. В хате накурено, стоит обычный гам, а писатель, скромно примостившись на краю швейной машинки, нажав на педаль, своим глуховатым спокойным голосом с юмором провозглашал:
- Начинаю строчить...
Так, время от времени нажимая на педаль, он объявлял:
- Ну еще один абзац сделан...
Шум на него не действовал, но его соседи из уважения к писателю переходили на тихий разговор, а то и выходили из хаты, оставив писателя одного за работой.
- На войне надо быть солдатом, - не раз говорил Платонов своим товарищам...
★
Но пора мне вернуться к Курской битве.
Первый очерк Платонова из этого района боев называется « Два дня Никодима Максимова». Напечатанный в сегодняшнем номере газеты, он выделяется глубиной проникновения в душу и психологию солдата:
«В одной избе плакали дети сразу в три голоса, и мать-крестьянка, измученная своим многодетством, шумела на них:
- А ну замолчите, а то сейчас всех в Германию отправлю - вот немец за вами летит!
Дети примолкли. Никодим Максимович улыбнулся: стоял, стоял свет и достоялся - люди государствами детей пугают».
Так начинается очерк. Сначала Платонов рассказал, как жили солдаты на постое у этой многодетной крестьянки. Писатель чутко уловил настроение красноармейцев, которые приходили к Никодиму из окопов - этого вынужденного «жилища», в избу, напоминавшую им прошлое. Здесь оживало в их душе тихое чувство оставленного дома, отца и матери, детей, всего мирного прошлого. Они уходили, а потом приходили другие, придумывая всякие пустяки, чтобы оправдать свое появление в избе.
Какие же думы владеют солдатом? Платонов раскрывает их в диалоге между Никодимом Максимовым и хозяином дома, старым крестьянином Иваном Ефимовичем:
«Хозяин смотрел на своих гостей-красноармейцев с гордостью и тайной завистью, которую он укрощал в себе тем, что он и сам непременно был бы бойцом, будь он помоложе.
- Эх, будь я теперь при силе, я воевал бы с жадностью, - высказался старик. - Кто сейчас не солдат, тот и не человек... Хоть ты со штыком ходи, хоть в кузнице балдой бей, а действуй в одно. Так оно и быть должно, а то как же иначе! Земле не пропадать, а народу не помирать.
- Народу не помирать, - согласился Максимов и тихо добавил: - А трудно, папаша, бывает нашему брату, который солдат...
Иван Ефимович с уважением уставился на Максимова - человека уже пожилого на вид, но не от возраста, а от великих тягот войны.
- Да то нечто не трудно! Разве к тому привыкнешь - надо ведь от самого себя отказаться да в огонь идти?
- Привыкнешь, Иван Ефимович, - сказал Максимов. - Я вот два года на войне и привык, а сперва тоже - все бывало сердце по дому плачет...
- Да как же ему не плакать, ведь и ты небось человек, а дома у тебя семейство, - оправдал Максимова Иван Ефимович.
- Нет, - сказал Максимов. - Кто на войне домашней тоской живет, тот не солдат. Солдат начинается с думы об отечестве.
Иван Ефимович удивился и обрадовался этим словам.
- И то! - воскликнул он. - Вот ведь правда твоя: одно слово, а что оно значит! Где, стало быть, обо всем народе и отечестве есть дума такая, оттуда солдат начинается. Где же ты сообразил правду такую или услыхал, что ль, от кого ее?..
- На войне, Иван Ефимович, ученье скорое бывает... Я ведь не особый какой человек, а так - живу и думаю...»
А на второй день Никодим Максимов ушел на боевой рубеж. Ушел на свой корреспондентский боевой рубеж и Андрей Платонов.
К тому, что нам уже было известно, в эти дни прибавились новые факты, говорящие о воинском мужестве писателя.
Не все время Платонов и Трояновский были вместе - отправились на разные участки фронта, в разные дивизии. И когда Трояновский приехал в одну из дивизий, где недавно побывал Платонов, вот что ему рассказал капитан Андреев, водивший Платонова по полкам и батальонам.
Самым трудным и опасным участком боевых позиций дивизии, когда в ней находился Платонов, была высота 140. Чтобы туда попасть, надо было преодолеть несколько десятков метров ползком или быстрым броском. Андреев довел писателя до конца траншеи, и они оба какое-то время наблюдали, как на высоту добираются бойцы. Большинство из них преодолевали опасное пространство бегом. Враг открывал огонь почти по каждому бегущему человеку.
- Какой изберем способ? - спросил Платонов.
- Я бы предложил ползком, - ответил капитан. - Безопаснее.
- Нет, капитан, - решительно ответил писатель. - Бежим!
Андреев и сам предпочитал бросок, но не знал, хватит ли силы и выдержки у Платонова.
- Это был отличный бросок! - рассказывал капитан. - Немцы открыли огонь, но мы уже достигли мертвого пространства.
Пробыл Платонов на высоте почти сутки. На обратном пути опять перебежка. И тут вот что случилось: немецкая пуля настигла Платонова, пробила брюки и ударилась о складной ножик, который лежал в кармане. Удар был сильный, и Платонов захромал. Однако об этом Платонов умолчал. И если бы не рассказ Андреева, наверное, о том происшествии никто бы в редакции не узнал. Скромность была органической чертой характера Платонова.
★
В газете опубликован почти на полосу материал под заголовком « Чудовищное злодеяние гитлеровских извергов» - подлинник приказа немецкого командования о клеймении советских военнопленных. К этому приказу и эпитета не подберешь - мерзкий, гнусный, злодейский. Под приказом статья Алексея Толстого « Подлость палачей». Писатель тоже приводит в своей статье этот приказ, все его пункты: «1. Советских военнопленных надо метить особым постоянным клеймом. 2. Клеймо представляет собой расширяющийся книзу открытый острый угол приблизительно в 45° с длиной стороны в 1 см на левой половине ягодицы, на расстоянии примерно в ширину ладони от заднепроходного отверстия...» В приказе и нарисован образец клейма. Таких пунктов в приказе семь.
«Нужны ли комментарии к этому приказу? - пишет Алексей Толстой. - Нет, не нужны. Прочтя это, каждый воин Красной Армии лишь тщательно вычистит свое оружие и крепче подтянет ремешок на стальном шлеме. Возмущаться этим приказом? О нет! Гордые не возмущают сурового строя своей души, но с прочной и спокойной ненавистью убивают. Горе вам, немцы, горе, что пускаетесь в такие грязные дела».
И в заключение: «Так вот ты какой враг, немец! Надел очки и с раскаленным клеймом присел перед задом военнопленного красноармейца. Нибелунг, сын бога войны Вотана, сверхчеловек! Клеймо на твоей роже горит всею радугою позора. Что предпочитаешь ты теперь: выстрел или плюнуть в твою клейменую рожу? Воин Красной Армии предпочитает выстрелить, потом плюнуть».
Рядом со статьей Толстого статья Константина Федина « Клеймо гитлеровской Германии». Наслышаны мы о гитлеровских зверствах, навидались, и, кажется, ничем фашистские мерзавцы нас удивить не могут. Но, прочитав этот приказ, Федин был потрясен:
«Я держу страшный документ... Я один в своей комнате. И вдруг я вижу: у меня дрожит рука. Я давно уже не читаю. Мой взгляд остановился. Но я не могу оторвать его от странного значка на бумаге, напоминающего рогульку углом вверх... Я уже никогда в жизни не позабуду этого значка. И я уверен - его не позабудет ни один русский, советский человек».
Чтобы ни у кого не было ни малейшего сомнения, что такой приказ существует, в газете дана его фотография.
Стихи наших поэтов поступали в редакцию если не каждый день, то через день-два. И не потому мы их часто печатали, что у редактора было особое пристрастие к ним. Пристрастие к стихам было у всех фронтовиков, и это я знал еще по Халхин-Голу, финской войне. Как ни туго бывало с газетной площадью, но мы их никогда не откладывали.
Свои стихи принес Иосиф Уткин. Название их, « Заздравная песня», звучит несколько абстрактно, вначале даже непонятно было, в связи с чем они написаны. Но стоило их прочитать - и все становилось ясно. Стихи, проникнутые любовью к Родине, не могут ни одного читателя оставить равнодушным:
Что любится, чем дышится,
Душа чем наша полнится,
То в голосе услышится,
То в песенке припомнится!
А мы споем о Родине,
С которой столько связано,
С которой столько пройдено
Хорошего и разного.
Тяжелое забудется,
Хорошее останется;
Что с Родиною сбудется,
То и с народом станется,
С ее лугами-нивами,
С ее лесами-чащами;
Была б она счастливою,
А мы-то - будем счастливы!
И сколько с ней ни пройдено -
Усталыми не скажемся...
И песню спеть о Родине
С друзьями не откажемся!
Вот бы прочитать эти стихи тем появившимся у нас, мягко говоря, нигилистам, которые во всей нашей истории видят только черные пятна, стараются перечеркнуть ее светлые страницы.
Сегодня готовим последний июльский номер «Красной звезды». И «гвоздем» его, как всегда, будет ленинградский очерк Николая Тихонова. Сколько бы мы ни печатали материалов о жизни и борьбе Ленинграда, но ничто не заменит тихоновского рассказа последнего дня месяца. Их ждали ленинградцы, сражавшиеся на разных фронтах войны, работающие в разных уголках страны, живущие и сражающиеся в самом Ленинграде.
В этом очерке есть рассказ о разорении врагом Пулкова: «Жаркий июльский полдень. Большие тяжелые облака стоят над прославленной Пулковской высотой. Она была раньше храмом науки, удаленной от городского шума. Все громы войны обрушились на нее. Священная роща богини астрономии разбита вдребезги. Только варвары могли так обезобразить важные, спокойные деревья, веками внушавшие тишину. Варвары в зеленых шинелях и черных куртках вырубили рощу не топорами - тысячами мин и снарядов...»
Есть в очерке эпизод, трогающий и своим драматизмом, и своим благородством, - вручение медалей и орденов женам и родителям за погибших воинов: «Это не мрачное зрелище. Это трогает до слез, потому что нечто величественное есть в этом торжественном и грустном вручении... Даже если вы не склонны к обобщениям, все равно вы поразитесь нравственной силе этих людей. Они встают как символы замечательного народа. Старая женщина с твердыми чертами .лица, с большими рабочими руками - мать героя. Скульптор мог бы лепить с нее статую именно матери героя: В ней черты как бы всеобщей матери, вечной труженицы, поставившей на ноги семью, воспитавшей отечеству солдата. Она поражена горем, но разве она даст волю своему горю на людях? Да разве она, имеющая все права на отдых, отдыхает? Разве она позволит себе не работать в осажденном городе? Она, бестрепетно пославшая сына в огонь битвы, сама знает, что такое бомбежки и обстрелы...»
Очерк рассказывает о страданиях и гордости все еще закованного в осаду города, считающего каждый день, каждый час до своего освобождения.
В одном из своих последних писем Николай Семенович писал мне: «Сейчас Ленинград тихий, сравнительно чистый город, где все работают не покладая рук. Мы хотим уже сейчас приступить к восстановлению города, не дожидаясь, когда он освободится окончательно от блокады. Этот час тоже уже недалек. Пусть пока еще на улицах рвутся снаряды и уносят жертвы, но настанет час и нашего отмщения».
★
Опубликован третий путевой очерк Ильи Эренбурга с орловского направления « Фрицы этого лета». Писатель, можно сказать, проделал в своем роде исследовательскую работу - провел беседы с пленными, перечитал большое количество писем, предупреждая, что не искал особо интересных, поговорил с нашими бойцами о немцах, а затем рассортировал фрицев по категориям.
Первая - это так называемые «тотальные фрицы», сорокалетние и старше, недавно мобилизованные. «Я видел немало таких вояк, - пишет Илья Григорьевич. - Урожай тотальной мобилизации дал Гитлеру весьма посредственных солдат. Здесь и плюгавые, и подслеповатые, и беспалые. Сорокалетние фрицы мало пригодны для «восточного похода». Это по большей части астматические, геморроидальные, подагрические горожане. Они боялись в немецком парке сесть на траву, чтобы не простудиться. Легко себе представить, что они переживают в Брянских лесах».
Вторая категория - юнцы, наиболее рьяные приверженцы Гитлера, впервые прибывшие на фронт. «Я видел этих сопляков. Их вытаскивали из леса. Они хныкали и визжали... Для фрицят война еще интересная авантюра. Многие из них, направляясь в Россию, думали, что попадут в Москву или Ленинград. Они прытки, но недостаточно обучены...»
Третья категория - ветераны. «Немало их зарыто здесь, в орловской земле... Они не поумнели, они не стали ни совестливей, ни человечней. Но они полиняли». Они, отмечает он, повторяют все зады о «народе господ». Слушал, например, он фельдфебеля Гарри Петака и заметил: «Скучно его слушать: я знаю заранее все, что он скажет, ведь он добросовестно пересказывает статейки Геббельса». Илья Григорьевич ему прямо сказал:
- Пошевелили бы вы мозгами, а то вам и голова ни к чему...
И вдруг фельдфебель побледнел, он решил, что Эренбург ему отрежет голову... А ведь воюет он с 1939 года!
Между прочим, Илья Григорьевич заметил, что на орловском направлении у немцев нет вассальных дивизий. Правда, внутри германских частей попадаются французы, чехи, словенцы, люксембуржцы, но они мобилизованы насильно. О встречах с ними Эренбург рассказывает:
«Вот парикмахер из Страсбурга Жорж Жан говорит мне: «Я родился французом и хочу умереть за Францию». Вот булочник, двадцатилетний Поль. Он пробыл на фронте ровно один день; перебежал к нашим. Как он рад, что я с ним заговорил на его родном языке! Он твердит: «Наш генерал - де Голль. Наши союзники - русские...» Эльзаслотарингцы с лютой ненавистью говорят о немцах, называя их не иначе, как «бошами» и «фрицами». Так же настроены и другие подневольные солдаты Гитлера - славяне».
Таков фриц этого лета. «Не тот!..» Это слово Эренбург услыхал от одного нашего бойца, гвардейца-украинца. Он подсел к писателю на пенек, свернул самокрутку и, глядя на немца, с которым писатель разговаривал, лукаво подмигнул: «Фриц не тот...»
Но при всем том Илья Григорьевич предупреждает: «Не будем ни преуменьшать силу врага, ни преувеличивать ее. Дисциплина в германских частях еще не поколеблена. Сомнения фрицев пока ограничиваются вздохами и шепотом... С фрицами этого лета разговаривать так же трудно, как и с прежними, - нет в них ни ума, ни совести...»
С любопытством смотрится карикатура Бориса Ефимова «У страха глаза велики». Под заголовком текст: «Германское информационное бюро передало вымышленное сообщение о якобы имевшей место попытке высадки десанта советских войск на норвежском побережье южнее Варде». На карикатуре Геббельс лежит в больничной постели и звонит во все колокола: «Десант! Советский десант!..» Над кроватью таблица с надписью: «Десантерия». И подпись к карикатуре: «Острое желудочно-глазное заболевание германского информационного бюро».
★
25.06.44: А.Платонов. Прорыв на Запад || «Красная звезда» №150, 25 июня 1944 года
29.06.44: А.Платонов. В Могилеве || «Красная звезда» №153, 29 июня 1944 года
29.07.43: А.Платонов. Два дня Никодима Максимова || «Красная звезда» №177, 29 июля 1943 года
03.08.43: Немецкие злодеи не уйдут от суровой кары! || «Красная звезда» №181, 3 августа 1943 года
03.08.43: А.Толстой. Подлость палачей || «Красная звезда» №181, 3 августа 1943 года
03.08.43: К.Федин. Клеймо гитлеровской Германии || «Красная звезда» №181, 3 августа 1943 года
10.08.43: И.Уткин. Заздравная песня || «Красная звезда» №187, 10 августа 1943 года
31.07.43: Н.Тихонов: Ленинград в июле || «Красная звезда» №179, 31 июля 1943 года
25.07.43: И.Эренбург. 1. Наш календарь || «Красная звезда» №174, 25 июля 1943 года
28.07.43: И.Эренбург. 2. Во весь рост || «Красная звезда» №176, 28 июля 1943 года
30.07.43: И.Эренбург. 3. Фрицы этого лета || «Красная звезда» №178, 30 июля 1943 года
________________________________________________________________________________________
**Источник: Ортенберг Д.И. Сорок третий: Рассказ-хроника. - М.: Политиздат, 1991. стр. 366-374.
# Все статьи за 30 июля 1943 года.
Д.Ортенберг, ответственный редактор «Красной звезды» в 1941-1943 гг.
★
В эти дни Андрей Платонов ездил на Курскую дугу с Павлом Трояновским. Позже Трояновский жаловался, что с Платоновым трудно путешествовать:
- Я говорю Андрею Платоновичу: «Садитесь в эмку. Едем!» А он: «Нет!» И объясняет: «Вы оперативные корреспонденты, вам надо спешить, вы и поезжайте. А мне полезнее походить пешком с солдатами, быть с ними. Что увидишь и услышишь в вашей «эмке»?»
И Платонов, вскинув вещевой мешок за плечи, ушел по пыльной дороге с бойцами, занимавшими новые позиции. Должен сказать, что это была не первая и не последняя «жалоба» на Андрея Платоновича. Не раз жаловался на «скверный» характер Платонова и спецкор Павел Милованов. Были они, например, в дивизии генерала Красноглазова. Шел тяжелый бой в условиях так называемого «слоеного пирога». Обстановка была неясной даже для самого генерала, и он категорически не пускал корреспондентов в полки. Платонов выслушал комдива, а когда вышли из его блиндажа, сказал:
- Пойдем!..
Настоял, и они пошли в полки.
И о таком эпизоде рассказал Борис Галин. Летел он с Платоновым на «Р-5» в одну из действующих армий 1-го Украинского фронта. Было зябко, но терпимо. Путь лежал через Киев, недавно освобожденный нашей армией. Когда появились очертания города, Платонов отодвинул колпак и высунулся из кабины.
- Ты что? - заорал на него Галин. - Заморозить нас захотел? А Платонов, первый раз увидевший освобожденную столицу Украины, взволнованный, стараясь перекричать шум мотора, показывал:
- Смотри... Киев... Мать городов русских...
Глаза его были полны слез... Он почувствовал себя счастливым человеком.
Вообще-то по натуре своей сдержанный и задумчивый, как бы ушедший в самого себя, Андрей Платонович редко обнаруживал свои чувства. Полет над Киевом - и была та самая минута!
Поскольку я уже нарушил ход своего повествования, расскажу еще о некоторых чертах его характера, фактах фронтовой жизни и работы. Как указывалось, так называемые оперативные корреспонденции он не писал. Это, считал он, оставалось прерогативой журналистов. Был даже такой случай. Состоял Платонов в корреспондентской группе, возглавляемой Михаилом Зотовым. В дни нашего наступления Зотов как-то «запарился». Наши войска освобождали один город за другим. Почти каждый день в штабе фронта проводили для спецкоров пресс-конференции. Зотов не успевал на совещание и попросил Платонова выручить его. Писатель ответил:
- Я схожу. Все замечу. Писать корреспонденции я не умею. Ты уж сам. Я слово в слово запишу...
Ходил. Стенографически точно записал и передал свои записи Зотову.
Но однажды Платонов все же изменил своему принципу. Это было в дни боев за Могилев. Командующий армией выделил для корреспондентов «Красной звезды» самолет «У-2». Спецкоров было двое - Андрей Платонов и Павел Милованов. Милованов торопился на самолет, чтобы поспеть ко взятию города. Но Платонов не пустил его. Не захотел остаться. Они упросили командарма дать двухместный самолет, и полетели оба.
И Милованов, и газета много потеряли бы, если бы Платонов остался в штабе армии. Уже 24 июня в «Красной звезде» появился большой очерк Платонова «Прорыв на Запад» - о первом дне прорыва наших войск в глубь Белоруссии, на могилевском направлении. Через четыре дня - второй очерк, «Дорога на Могилев». А рядом с приказом Верховного об овладении Могилевым оперативная корреспонденция Платонова « В Могилеве».
28 июня наши войска заняли Могилев. Утром Платонов уже был в городе. Своими глазами видел и город, и бой за город. Успел побеседовать с солдатами и генералом, со стариками и женщинами, с пленными немцами. Успел в тот же день написать корреспонденцию и отправить по Бодо в Москву. Его материал подкреплял репортаж Милованова и давал возможность читателю увидеть не только панораму боя, но и понять чувства и настроения людей.
Я уже говорил, что в редакции знали - Платонов не любит писать с маху, не владеет скорописью, поэтому его не подгоняли, не требовали оперативных материалов. Ему давали возможность писать тогда, когда материал, так сказать, отстоится. Класс оперативности, какую проявил Андрей Платонович, всех удивил: вот тебе и медлительный Платонов!
Должен также сказать, что Платонов был человеком непритязательным и легко мирился со всеми неудобствами фронтовой жизни. В этом отношении он был под стать Василию Гроссману.
Андрей Платонович нечасто приезжал в редакцию, и поэтому нечасто я с ним встречался. Он казался мне человеком молчаливым, грустным, неулыбчивым. Быть может, здесь сказалась драма, пережитая им в связи с отлучением его от литературы в течение почти десяти довоенных лет. Но чувство юмора никогда его не покидало.
В Славуте, на Украине, корреспонденты заняли небольшую хату, откуда только что ушли немцы; не были еще убраны нары, солома. Зотов решил, что молодежь как-нибудь и здесь проживет, а Платонова надо лучше устроить. Он попросил редактора фронтовой газеты полковника Жукова, успевшего занять более благоустроенные дома, приютить у себя писателя.
- Конечно! Что за вопрос! Давайте его нам. Создадим ему царские условия, - согласился редактор, рассчитывая, очевидно, получить что-то и для своей газеты.
Но когда Зотов попытался увести Платонова на эту квартиру, тот отказался и даже обиделся. Так и остался со всеми, устроившись на полу, где вповалку спали человек двенадцать. Вот тут-то и увидели, что нет, не был он меланхоличным, унылым человеком. Зотов мне рассказывал:
- Хата, где мы жили, выглядела столь неприглядной, что Платонов повесил на дверях бумажку с надписью: «Вход в «Дно», имея в виду пьесу Горького. Себя он назвал Лукой и другим присвоил имена остальных персонажей драмы. Имена эти не прижились, только Платонов сходил за Луку.
Мог Платонов работать в тесноте и шуме. В хате накурено, стоит обычный гам, а писатель, скромно примостившись на краю швейной машинки, нажав на педаль, своим глуховатым спокойным голосом с юмором провозглашал:
- Начинаю строчить...
Так, время от времени нажимая на педаль, он объявлял:
- Ну еще один абзац сделан...
Шум на него не действовал, но его соседи из уважения к писателю переходили на тихий разговор, а то и выходили из хаты, оставив писателя одного за работой.
- На войне надо быть солдатом, - не раз говорил Платонов своим товарищам...
★
Но пора мне вернуться к Курской битве.
Первый очерк Платонова из этого района боев называется « Два дня Никодима Максимова». Напечатанный в сегодняшнем номере газеты, он выделяется глубиной проникновения в душу и психологию солдата:
«В одной избе плакали дети сразу в три голоса, и мать-крестьянка, измученная своим многодетством, шумела на них:
- А ну замолчите, а то сейчас всех в Германию отправлю - вот немец за вами летит!
Дети примолкли. Никодим Максимович улыбнулся: стоял, стоял свет и достоялся - люди государствами детей пугают».
Так начинается очерк. Сначала Платонов рассказал, как жили солдаты на постое у этой многодетной крестьянки. Писатель чутко уловил настроение красноармейцев, которые приходили к Никодиму из окопов - этого вынужденного «жилища», в избу, напоминавшую им прошлое. Здесь оживало в их душе тихое чувство оставленного дома, отца и матери, детей, всего мирного прошлого. Они уходили, а потом приходили другие, придумывая всякие пустяки, чтобы оправдать свое появление в избе.
Какие же думы владеют солдатом? Платонов раскрывает их в диалоге между Никодимом Максимовым и хозяином дома, старым крестьянином Иваном Ефимовичем:
«Хозяин смотрел на своих гостей-красноармейцев с гордостью и тайной завистью, которую он укрощал в себе тем, что он и сам непременно был бы бойцом, будь он помоложе.
- Эх, будь я теперь при силе, я воевал бы с жадностью, - высказался старик. - Кто сейчас не солдат, тот и не человек... Хоть ты со штыком ходи, хоть в кузнице балдой бей, а действуй в одно. Так оно и быть должно, а то как же иначе! Земле не пропадать, а народу не помирать.
- Народу не помирать, - согласился Максимов и тихо добавил: - А трудно, папаша, бывает нашему брату, который солдат...
Иван Ефимович с уважением уставился на Максимова - человека уже пожилого на вид, но не от возраста, а от великих тягот войны.
- Да то нечто не трудно! Разве к тому привыкнешь - надо ведь от самого себя отказаться да в огонь идти?
- Привыкнешь, Иван Ефимович, - сказал Максимов. - Я вот два года на войне и привык, а сперва тоже - все бывало сердце по дому плачет...
- Да как же ему не плакать, ведь и ты небось человек, а дома у тебя семейство, - оправдал Максимова Иван Ефимович.
- Нет, - сказал Максимов. - Кто на войне домашней тоской живет, тот не солдат. Солдат начинается с думы об отечестве.
Иван Ефимович удивился и обрадовался этим словам.
- И то! - воскликнул он. - Вот ведь правда твоя: одно слово, а что оно значит! Где, стало быть, обо всем народе и отечестве есть дума такая, оттуда солдат начинается. Где же ты сообразил правду такую или услыхал, что ль, от кого ее?..
- На войне, Иван Ефимович, ученье скорое бывает... Я ведь не особый какой человек, а так - живу и думаю...»
А на второй день Никодим Максимов ушел на боевой рубеж. Ушел на свой корреспондентский боевой рубеж и Андрей Платонов.
К тому, что нам уже было известно, в эти дни прибавились новые факты, говорящие о воинском мужестве писателя.
Не все время Платонов и Трояновский были вместе - отправились на разные участки фронта, в разные дивизии. И когда Трояновский приехал в одну из дивизий, где недавно побывал Платонов, вот что ему рассказал капитан Андреев, водивший Платонова по полкам и батальонам.
Самым трудным и опасным участком боевых позиций дивизии, когда в ней находился Платонов, была высота 140. Чтобы туда попасть, надо было преодолеть несколько десятков метров ползком или быстрым броском. Андреев довел писателя до конца траншеи, и они оба какое-то время наблюдали, как на высоту добираются бойцы. Большинство из них преодолевали опасное пространство бегом. Враг открывал огонь почти по каждому бегущему человеку.
- Какой изберем способ? - спросил Платонов.
- Я бы предложил ползком, - ответил капитан. - Безопаснее.
- Нет, капитан, - решительно ответил писатель. - Бежим!
Андреев и сам предпочитал бросок, но не знал, хватит ли силы и выдержки у Платонова.
- Это был отличный бросок! - рассказывал капитан. - Немцы открыли огонь, но мы уже достигли мертвого пространства.
Пробыл Платонов на высоте почти сутки. На обратном пути опять перебежка. И тут вот что случилось: немецкая пуля настигла Платонова, пробила брюки и ударилась о складной ножик, который лежал в кармане. Удар был сильный, и Платонов захромал. Однако об этом Платонов умолчал. И если бы не рассказ Андреева, наверное, о том происшествии никто бы в редакции не узнал. Скромность была органической чертой характера Платонова.
★
В газете опубликован почти на полосу материал под заголовком « Чудовищное злодеяние гитлеровских извергов» - подлинник приказа немецкого командования о клеймении советских военнопленных. К этому приказу и эпитета не подберешь - мерзкий, гнусный, злодейский. Под приказом статья Алексея Толстого « Подлость палачей». Писатель тоже приводит в своей статье этот приказ, все его пункты: «1. Советских военнопленных надо метить особым постоянным клеймом. 2. Клеймо представляет собой расширяющийся книзу открытый острый угол приблизительно в 45° с длиной стороны в 1 см на левой половине ягодицы, на расстоянии примерно в ширину ладони от заднепроходного отверстия...» В приказе и нарисован образец клейма. Таких пунктов в приказе семь.
«Нужны ли комментарии к этому приказу? - пишет Алексей Толстой. - Нет, не нужны. Прочтя это, каждый воин Красной Армии лишь тщательно вычистит свое оружие и крепче подтянет ремешок на стальном шлеме. Возмущаться этим приказом? О нет! Гордые не возмущают сурового строя своей души, но с прочной и спокойной ненавистью убивают. Горе вам, немцы, горе, что пускаетесь в такие грязные дела».
И в заключение: «Так вот ты какой враг, немец! Надел очки и с раскаленным клеймом присел перед задом военнопленного красноармейца. Нибелунг, сын бога войны Вотана, сверхчеловек! Клеймо на твоей роже горит всею радугою позора. Что предпочитаешь ты теперь: выстрел или плюнуть в твою клейменую рожу? Воин Красной Армии предпочитает выстрелить, потом плюнуть».
Рядом со статьей Толстого статья Константина Федина « Клеймо гитлеровской Германии». Наслышаны мы о гитлеровских зверствах, навидались, и, кажется, ничем фашистские мерзавцы нас удивить не могут. Но, прочитав этот приказ, Федин был потрясен:
«Я держу страшный документ... Я один в своей комнате. И вдруг я вижу: у меня дрожит рука. Я давно уже не читаю. Мой взгляд остановился. Но я не могу оторвать его от странного значка на бумаге, напоминающего рогульку углом вверх... Я уже никогда в жизни не позабуду этого значка. И я уверен - его не позабудет ни один русский, советский человек».
Чтобы ни у кого не было ни малейшего сомнения, что такой приказ существует, в газете дана его фотография.
Стихи наших поэтов поступали в редакцию если не каждый день, то через день-два. И не потому мы их часто печатали, что у редактора было особое пристрастие к ним. Пристрастие к стихам было у всех фронтовиков, и это я знал еще по Халхин-Голу, финской войне. Как ни туго бывало с газетной площадью, но мы их никогда не откладывали.
Свои стихи принес Иосиф Уткин. Название их, « Заздравная песня», звучит несколько абстрактно, вначале даже непонятно было, в связи с чем они написаны. Но стоило их прочитать - и все становилось ясно. Стихи, проникнутые любовью к Родине, не могут ни одного читателя оставить равнодушным:
Что любится, чем дышится,
Душа чем наша полнится,
То в голосе услышится,
То в песенке припомнится!
А мы споем о Родине,
С которой столько связано,
С которой столько пройдено
Хорошего и разного.
Тяжелое забудется,
Хорошее останется;
Что с Родиною сбудется,
То и с народом станется,
С ее лугами-нивами,
С ее лесами-чащами;
Была б она счастливою,
А мы-то - будем счастливы!
И сколько с ней ни пройдено -
Усталыми не скажемся...
И песню спеть о Родине
С друзьями не откажемся!
Вот бы прочитать эти стихи тем появившимся у нас, мягко говоря, нигилистам, которые во всей нашей истории видят только черные пятна, стараются перечеркнуть ее светлые страницы.
Сегодня готовим последний июльский номер «Красной звезды». И «гвоздем» его, как всегда, будет ленинградский очерк Николая Тихонова. Сколько бы мы ни печатали материалов о жизни и борьбе Ленинграда, но ничто не заменит тихоновского рассказа последнего дня месяца. Их ждали ленинградцы, сражавшиеся на разных фронтах войны, работающие в разных уголках страны, живущие и сражающиеся в самом Ленинграде.
В этом очерке есть рассказ о разорении врагом Пулкова: «Жаркий июльский полдень. Большие тяжелые облака стоят над прославленной Пулковской высотой. Она была раньше храмом науки, удаленной от городского шума. Все громы войны обрушились на нее. Священная роща богини астрономии разбита вдребезги. Только варвары могли так обезобразить важные, спокойные деревья, веками внушавшие тишину. Варвары в зеленых шинелях и черных куртках вырубили рощу не топорами - тысячами мин и снарядов...»
Есть в очерке эпизод, трогающий и своим драматизмом, и своим благородством, - вручение медалей и орденов женам и родителям за погибших воинов: «Это не мрачное зрелище. Это трогает до слез, потому что нечто величественное есть в этом торжественном и грустном вручении... Даже если вы не склонны к обобщениям, все равно вы поразитесь нравственной силе этих людей. Они встают как символы замечательного народа. Старая женщина с твердыми чертами .лица, с большими рабочими руками - мать героя. Скульптор мог бы лепить с нее статую именно матери героя: В ней черты как бы всеобщей матери, вечной труженицы, поставившей на ноги семью, воспитавшей отечеству солдата. Она поражена горем, но разве она даст волю своему горю на людях? Да разве она, имеющая все права на отдых, отдыхает? Разве она позволит себе не работать в осажденном городе? Она, бестрепетно пославшая сына в огонь битвы, сама знает, что такое бомбежки и обстрелы...»
Очерк рассказывает о страданиях и гордости все еще закованного в осаду города, считающего каждый день, каждый час до своего освобождения.
В одном из своих последних писем Николай Семенович писал мне: «Сейчас Ленинград тихий, сравнительно чистый город, где все работают не покладая рук. Мы хотим уже сейчас приступить к восстановлению города, не дожидаясь, когда он освободится окончательно от блокады. Этот час тоже уже недалек. Пусть пока еще на улицах рвутся снаряды и уносят жертвы, но настанет час и нашего отмщения».
★
Опубликован третий путевой очерк Ильи Эренбурга с орловского направления « Фрицы этого лета». Писатель, можно сказать, проделал в своем роде исследовательскую работу - провел беседы с пленными, перечитал большое количество писем, предупреждая, что не искал особо интересных, поговорил с нашими бойцами о немцах, а затем рассортировал фрицев по категориям.
Первая - это так называемые «тотальные фрицы», сорокалетние и старше, недавно мобилизованные. «Я видел немало таких вояк, - пишет Илья Григорьевич. - Урожай тотальной мобилизации дал Гитлеру весьма посредственных солдат. Здесь и плюгавые, и подслеповатые, и беспалые. Сорокалетние фрицы мало пригодны для «восточного похода». Это по большей части астматические, геморроидальные, подагрические горожане. Они боялись в немецком парке сесть на траву, чтобы не простудиться. Легко себе представить, что они переживают в Брянских лесах».
Вторая категория - юнцы, наиболее рьяные приверженцы Гитлера, впервые прибывшие на фронт. «Я видел этих сопляков. Их вытаскивали из леса. Они хныкали и визжали... Для фрицят война еще интересная авантюра. Многие из них, направляясь в Россию, думали, что попадут в Москву или Ленинград. Они прытки, но недостаточно обучены...»
Третья категория - ветераны. «Немало их зарыто здесь, в орловской земле... Они не поумнели, они не стали ни совестливей, ни человечней. Но они полиняли». Они, отмечает он, повторяют все зады о «народе господ». Слушал, например, он фельдфебеля Гарри Петака и заметил: «Скучно его слушать: я знаю заранее все, что он скажет, ведь он добросовестно пересказывает статейки Геббельса». Илья Григорьевич ему прямо сказал:
- Пошевелили бы вы мозгами, а то вам и голова ни к чему...
И вдруг фельдфебель побледнел, он решил, что Эренбург ему отрежет голову... А ведь воюет он с 1939 года!
Между прочим, Илья Григорьевич заметил, что на орловском направлении у немцев нет вассальных дивизий. Правда, внутри германских частей попадаются французы, чехи, словенцы, люксембуржцы, но они мобилизованы насильно. О встречах с ними Эренбург рассказывает:
«Вот парикмахер из Страсбурга Жорж Жан говорит мне: «Я родился французом и хочу умереть за Францию». Вот булочник, двадцатилетний Поль. Он пробыл на фронте ровно один день; перебежал к нашим. Как он рад, что я с ним заговорил на его родном языке! Он твердит: «Наш генерал - де Голль. Наши союзники - русские...» Эльзаслотарингцы с лютой ненавистью говорят о немцах, называя их не иначе, как «бошами» и «фрицами». Так же настроены и другие подневольные солдаты Гитлера - славяне».
Таков фриц этого лета. «Не тот!..» Это слово Эренбург услыхал от одного нашего бойца, гвардейца-украинца. Он подсел к писателю на пенек, свернул самокрутку и, глядя на немца, с которым писатель разговаривал, лукаво подмигнул: «Фриц не тот...»
Но при всем том Илья Григорьевич предупреждает: «Не будем ни преуменьшать силу врага, ни преувеличивать ее. Дисциплина в германских частях еще не поколеблена. Сомнения фрицев пока ограничиваются вздохами и шепотом... С фрицами этого лета разговаривать так же трудно, как и с прежними, - нет в них ни ума, ни совести...»
С любопытством смотрится карикатура Бориса Ефимова «У страха глаза велики». Под заголовком текст: «Германское информационное бюро передало вымышленное сообщение о якобы имевшей место попытке высадки десанта советских войск на норвежском побережье южнее Варде». На карикатуре Геббельс лежит в больничной постели и звонит во все колокола: «Десант! Советский десант!..» Над кроватью таблица с надписью: «Десантерия». И подпись к карикатуре: «Острое желудочно-глазное заболевание германского информационного бюро».
★
25.06.44: А.Платонов. Прорыв на Запад || «Красная звезда» №150, 25 июня 1944 года
29.06.44: А.Платонов. В Могилеве || «Красная звезда» №153, 29 июня 1944 года
29.07.43: А.Платонов. Два дня Никодима Максимова || «Красная звезда» №177, 29 июля 1943 года
03.08.43: Немецкие злодеи не уйдут от суровой кары! || «Красная звезда» №181, 3 августа 1943 года
03.08.43: А.Толстой. Подлость палачей || «Красная звезда» №181, 3 августа 1943 года
03.08.43: К.Федин. Клеймо гитлеровской Германии || «Красная звезда» №181, 3 августа 1943 года
10.08.43: И.Уткин. Заздравная песня || «Красная звезда» №187, 10 августа 1943 года
31.07.43: Н.Тихонов: Ленинград в июле || «Красная звезда» №179, 31 июля 1943 года
25.07.43: И.Эренбург. 1. Наш календарь || «Красная звезда» №174, 25 июля 1943 года
28.07.43: И.Эренбург. 2. Во весь рост || «Красная звезда» №176, 28 июля 1943 года
30.07.43: И.Эренбург. 3. Фрицы этого лета || «Красная звезда» №178, 30 июля 1943 года
________________________________________________________________________________________
**Источник: Ортенберг Д.И. Сорок третий: Рассказ-хроника. - М.: Политиздат, 1991. стр. 366-374.