«Песнь песней» Виктора Цоя. Глава 5 «Одиночество и потерянность в мире»
Продолжаю публикацию моей работы «Песнь песней» Виктора Цоя. Духовное измерение его поэзии»:
Вводное слово и глава 1 «Бунт против этого мира, неприятие его законов»
Глава 2 «Иной, благой мир света»
Глава 3 «Ты»
Глава 4 «Мир насилия, страданий и боли»
Одиночество и потерянность в мире
Сердца молчат в туманах сна,
Один иду пустынным торгом.
(«В уездной глуши», А. Курсинский, 1903)
Но весны пока что нет в дольнем мире. И вынужденный бродить во мраке и стуже зимы, вестник чувствует своё одиночество и потерянность. Неприкаянный, он бредёт с тяжёлым чувством («словно куча лома») по нашим улицам, не зная, что ему здесь делать. Нет ни дома, ни родных - тех, кто способен понять. Новое звучание приобретает распространённый в русской культуре мотив «лишнего человека» («иголки в сене»), его боль и страдания.
И вот иду я по улице один.
Я по улице иду, я по улице - один.
(«Я иду по улице», альбом «46», 1983)
Пришёл домой и, как всегда, опять один.
Мой дом пустой, но зазвонит вдруг телефон,
(«Мои друзья», альбом «45», 1982)
Я никому не нужен, и никто не нужен мне.
…
Поколение Икс, поколение Ноль.
Мы странны, нас узнать можно с первого взгляда.
Мы забыли про боль - перекатная голь.
Я не знаю, кому из нас здесь ещё что-нибудь надо.
(«Моё настроение», 1982)
Гуляю.
Я один гуляю.
Что дальше делать, я не знаю.
Нет дома.
Никого нет дома.
Я лишний, словно куча лома, у-у.
Я бездельник, о-о, мама, мама,
Я бездельник, у-у...
Я бездельник, о-о, мама, мама.
В толпе я -
Как иголка в сене.
Я снова человек без цели.
Болтаюсь,
Целый день гуляю.
Не знаю, я ничего не знаю, у-у.
(«Бездельник-2», альбом «45», 1982)
А так хочется, чтобы кто-то был рядом.
Я иду, куда глаза мои глядят.
И если хочешь, пойдём со мной.
(«Посвящение Марку Болану» («Я иду туда, куда глаза мои глядят...»), 1982)
Но даже один, странник продолжает идти, принимая крещение миром: его страданиями (слезами дождя) и злом (стужей снега), которые «были, есть и будут». Мучимый духовной жаждой и голодом в чужом для него круге, он мечтает хотя бы о минимальном уюте и покое.
Проходят день за днём,
Дождь за дождём, снег за снегом.
А я в который раз
Иду по мокрым улицам домой.
(«Словно тень», 1982)
Дождь идёт с утра, будет, был и есть.
…
И куда-то все подевались вдруг.
Я попал в какой-то не такой круг.
Я хочу пить, я хочу есть,
Я хочу просто где-нибудь сесть.
(«Время есть, а денег нет», альбом «45», 1982)
Идут годы, но мотив одиночества не оставляет Цоя.
Как быстро пролетел этот год,
Он так похож на прошлый год,
Я в прошлом точно так же
Сидел один, один, один…
(«Сюжет для новой песни», альбом «Начальник Камчатки», 1984)
На улицах люди, и каждый идёт один,
(«Жизнь в стеклах», альбом «Ночь», 1986)
Единственным домом и другом становится дерево - второе живое создание в мире льда, способное испытывать радость и боль. И то ненадолго - оно обречено здесь самим фактом своего рождения. Замечу, что предельно интимно и лично и само звучание песни, напоминающее тихий монолог или балладу.
Но образы дерева, листа, как уже говорилось в первой главе, могут рассматриваться и как символы творчества, слова. И тогда новое звучание приобретает весь текст. Обречённые, никому не нужные в нашем мире песни. Однако Цой не может их не сочинять - всё остальное ему не интересно. Более того, «творчество для меня сейчас - это физическая потребность, как спать, например».* Творчество он рассматривает как ребёнка, пусть и приносящего не только радость, но и боль. Это единственная отдушина. Его мир. Его дом.
* Прим.: «Взгляд с экрана» / Интервью журналу «Рокси» - № 10, 1985. - Сборник. С. 176.
«Посадил дерево». Ведь это - ещё и зерно, которое бросает добрый сеятель, с надеждой, что оно прорастёт хотя бы в нескольких душах. Даже хотя бы в одной. «И сказал: Царствие Божие подобно тому, как если человек бросит семя в землю ... Оно [Царствие Божие] - как зерно горчичное, которое, когда сеется в землю, есть меньше всех семян на земле; а когда посеяно, всходит и становится больше всех злаков, и пускает большие ветви, так что под тенью его могут укрываться птицы небесные» (Мк. 4:26, 31-32).
«Сеятель слово сеет» (Мк. 4:14).
Я знаю - моё дерево не проживёт и недели.
Я знаю - моё дерево в этом городе обречено,
Но я всё своё время провожу рядом с ним.
Мне все другие дела надоели.
Мне кажется, что это мой дом.
Мне кажется, что это мой друг.
Я посадил дерево.
Я посадил дерево.
Я знаю - моё дерево, может, завтра сломает школьник.
Я знаю - моё дерево скоро оставит меня.
Но, пока оно есть, я всегда рядом с ним.
Мне с ним радостно, мне с ним больно.
Мне кажется, что это мой мир.
Мне кажется, что это мой сын.
Я посадил дерево.
Я посадил дерево.
(«Дерево», альбом «45», 1982)
Лишь двое - творчество и Она - могут помочь поэту, сравнивающему себя с попираемым и не замечаемым множеством ног «асфальтом». Вестнику настолько одиноко, что у него нет даже врагов, кроме его самого. Пропуская сквозь душу дольний мир и его толпы, Цой пытается вырваться за пределы здешнего хода времени («24 круга прочь»). Вырваться в вечность, на свободу. И посвятить себя целиком ещё чистому листу творчества (песня исполнена в 1982 году), посвятить себя нашему миру («ночи»). Неизвестность, а, может, предчувствие витающего рока пугают, но Виктор делает последний шаг - и первый альбом выходит в свет.
Я получил письмо от себя себе,
Я получил чистый лист, он зовёт к тебе.
Я не знаю, кто из вас мог бы мне помочь.
24 круга прочь, 24 круга прочь,
Я - асфальт.
Я свой сын, свой отец, свой друг, свой враг.
Я боюсь сделать этот последний шаг.
Уходи день, уходи, уходи в ночь.
(«Я - асфальт», альбом «45», 1982)
Уже через два года наш гость опустошён, ничему не удивляется и не радуется. Он просит убить его.
Это зима, это декабрь.
…
Удивите меня, расскажите мне новость.
Убейте меня, рассмешите меня.
(«Гость», альбом «Начальник Камчатки», 1984)
В этот же наполненный болью (и впервые рассказывающий о благом мире света) альбом Цой включает песню на текст О. Клейнера* из оперетты венгерского композитора Имре Кальмана. Очень редкий случай, когда Виктор исполняет, а тем более включает в альбом песню на чужие стихи, причём человека, абсолютно ему незнакомого. Наверное, очень близки они оказались к тому, что испытывал сам Виктор, и точно передали его состояние. И, не желая слишком раскрывать свою душу, он предпочёл рассказать об этом чужими словами.
* Прим.: в переводе О. Фадеевой, И. Зарубиной, И. Рубинштейн.
Перед нами - образ абсолютно одинокого человека, лишённого даже имени. Лишённого дома, любви и ласки. Уставшего и вкусившего только боль. Человека, которому суждено пройти сквозь ночь нашего мира. Хочется просить: чтобы что? Но об этом мы поговорим в последней, седьмой, главе.
Циркач, шут, он вынужден постоянно носить маску, чтобы не столкнуться с непониманием. Маску, которая защищает. «Ты как-то говорил, что у тебя мечта попасть на телевидение. - Я соврал. - Ты часто врёшь? - Очень часто. Почти всегда, честно говоря».* Этот шуточный диалог с журналистом в мае 89-го как раз о маске. Сложно найти человека, столь же стремившегося к честности как в творчестве, так и в жизни, как Цой: «Понимаете, я пишу песни не потому, что нужно, а потому, что меня лично волнуют проблемы. Вот как раз, когда «нужно», получается нечестно. А если меня не волнует какая-то проблема, если не почувствовал то, что меня бы задело, - я не могу писать песню».**
* Прим.: интервью газете «Ленинская смена» (Алма-Ата), май 1989 г. - Сборник. С. 206.
** Прим.: интервью газете «Аргументы и факты», № 39 за 1987 г. - Сборник. С. 198.
«Витька меня всегда поражал. Он был человеком абсолютно неброским, не умеющим себя подать, даже стеснительным в компании. У меня до сих пор такое чувство, будто я не знаю о нём и половины. Есть такие люди - когда с ними начинаешь знакомиться, и что-то в них приоткрывается, то ты видишь, что вообще их раньше не понимал. Общаясь с Витькой, я постоянно убеждался в таинственности его натуры. Он был очень сильный человек».*
* Прим.: Александр Титов. Он искал современный язык. - Сборник. С. 120.
«Витя не любил интервью и по причине природной сдержанности для посторонних. Его разговоры с залом после выступлений были рекордными по своей краткости. Если спрашивали о чём-нибудь из истории группы, ещё был шанс получить распространённый ответ, но если хотели выудить что-нибудь про него самого, скажем, про характер, то чаще всего обламывались».*
* Прим.: Марианна Цой. Точка отсчёта. - Сборник. С. 31.
Да, я шут, я циркач, так что же?
...
Никто не знает, как мой путь одинок,
Сквозь ночь и ветер
Мне пройти суждено,
Нигде не светит мне родное окно.
Устал я греться у чужого огня,
Ну где же сердце, что полюбит меня?
Живу без ласки, боль свою затая,
Всегда быть в маске - судьба моя.
(«Ария мистера Х», альбом «Начальник Камчатки», 1984)
Боль от духовного и душевного одиночества (физически вокруг Цоя всегда было много людей) порождают страх. Страх оказаться никем не понятым, страх, что не сможешь пройти свой путь до конца, исполнить назначенное судьбой. Страх, способный свести с ума. Но с ума сводит и сам этот перевёрнутый мир, напоминающий одиночную камеру. Мир, где недолжное является нормой, мир бескрылый и несвободный (свободно летающие в небе птицы - лишь за его пределами). Мир, слишком долго скованный тёмной и холодной зимой. Мёртвый мир.
За решёткой жёлтой листвы я вижу птиц.
Моя двадцатая осень сводит меня с ума.
Я люблю этот город,
Но зима здесь слишком длинна.
Я люблю этот город,
Но зима здесь слишком темна.
Я люблю этот город,
Но так страшно здесь быть одному,
И за красивыми узорами льда
Мертва чистота окна.
(«Город», альбом «Это не любовь», 1985)
И очень сложно пробить этот крепкий лёд, словно утро встречающий каждого рождающегося.
Крепкий утренний чай, крепкий утренний лёд.
(«Игра», альбом «Ночь», 1986)
Окружающим вестника людям и, шире, всему человечеству посвящена песня «Дети минут», согласно воле Виктора не обнародованная при его жизни: «друзья обидятся».*
* Прим.: http://www.kinoman.net/library/view.php?id=72
Один любит рок, другой любит сок,
А третий всё ходит по стране чудес,
А четвёртый всё поёт о трёх-четырёх,
Но какой в этом прок? Какой в этом прок?
Раньше у нас было так много комнат,
Полных людей, полных идей.
А сейчас - ничего, только рыба гниёт
С головы у фашистских детей.
Дети минут никогда не поймут
Круговорота часов.
И придут на порог, и сломают дверь,
И расколют чашки весов.
Они не верят в победы добра над злом,
Как в победы зла над добром.
Они знают, что у них есть только серый день.
И они хотят жить этим днём.
Дети минут.
И один всё кричит, а другой всё молчит,
Ну а третий торчит, забивая болты.
А машине, которая шла на восток,
Обломали рога менты.
И я хотел бы спросить, почему и зачем
Ты повесил на грудь золотую медаль?
В этом зале все думают так же, как ты,
А ты смотришь вдаль, ты смотришь вдаль.
...
А ещё я хотел бы узнать, почему
Так легко променяли вы море на таз?
Но друзья тут же хором ответили мне:
«Ты не с нами, значит, ты против нас».
Но если это проблема, то она так мелка,
Если это задача, то она так легка,
Это дети минут ломают дверь,
Не заметив, что на ней нет замка.
...
Улицы ждут ваших слёз,
Улицы ждут ваших слёз.
(«Дети минут», 1988)
На первый взгляд вокруг Цоя много друзей, но все они - «дети минут», «фашистские дети», погружённые в суету и насилие этого мира. Их принцип жизни - «если ты не с нами, то ты против нас». Они не верят ни в добро, ни во зло, заблудившиеся в круговороте времени. Живут лишь этим миром, миром серым, миром полутонов, в котором всё смешалось, а потому ничего не понятно ослепшим обитателям, бредущим по нему без цели и проку. Они - дети, которым ещё предстоит пройти тяжёлый и сложный путь духовного взросления. Виктор - другой. И раньше (в его мире) всё было иначе - его окружали духовно взрослые люди, полные идей и идущие по своему Пути. Сейчас вокруг Цоя таких людей нет, и в их поисках он смотрит вдаль, за пределы дольнего мира. Или это смотрит вдаль сидящий в зале человек, чувствующий смутную тоску по чему-то иному, отсутствующему в нашем мире?
Пускать «детей минут» за пределы дольнего мира просто опасно - они всё сломают и разобьют, продолжая распространять вокруг насилие и право сильного, и нарушат равновесие весов во вселенной. Ведь причина проблем нашего мира - в сознании (в «голове»). «Детям минут» ещё предстоит повзрослеть, пройдя через ночь души, полную боли и слёз, чтобы очиститься и искупить зло. Искупить предательство собственной души, чей духовный океан они променяли на узкий, но комфортный тазик.
Трагедии положению «детей» добавляет то, что государство и его институты совсем не заинтересованы в духовном взрослении и преображении своих подданных, и любая «машина, идущая на восток» столкнётся с активным противодействием осуществителей узаконенного насилия - новых сотников и храмовых стражников.
Я сижу и смотрю в чужое небо из чужого окна,
И не вижу ни одной знакомой звезды.
Я ходил по всем дорогам и туда, и сюда,
Обернулся - и не смог разглядеть следы.
Но если есть в кармане пачка сигарет,
Значит всё не так уж плохо на сегодняшний день.
И билет на самолёт с серебристым крылом,
Что, взлетая, оставляет земле лишь тень.
И никто не хотел быть виноватым без вина,
И никто не хотел руками жар загребать,
А без музыки на миру смерть не красна,
А без музыки не хочется пропадать.
(«Пачка сигарет», альбом «Звезда по имени Солнце», 1989)
Вестник чувствует себя чужим и одиноким в нашем мире. Не понятым странником, в котором можно разглядеть черты принадлежности двум мирам, оборотничества (в положительном значении этого слова). Его гнетёт ощущение, что с позиций вечности, того, небесного мира, он не оставил никаких следов в мире дольнем, в населяющих его душах. И во всей этой беспросветной грусти приободрить может лишь возможность вернуться домой, в свой небесный светлый («серебристый») мир, оставив здесь тело-«тень». Боль и желание покинуть эту землю наполняют все последние альбомы и песни, борясь со стремлением продолжить бой.
Но нужно ли? Ведь здесь никто не желает признавать своей толики вины за происходящее в мире, пока не ослабеет, будучи опьянённым, сознание. Здесь никому не нужны тепло и свет («жар»). Но и уйти, не спев на прощанье этому миру теней и сумрака ещё одну песню, Цой не может - иначе смерть будет некрасива. Ведь именно в творчестве и заключён смысл его жизни (как и любой другой) - без них он пропадёт.
Продолжение следует...
Вводное слово и глава 1 «Бунт против этого мира, неприятие его законов»
Глава 2 «Иной, благой мир света»
Глава 3 «Ты»
Глава 4 «Мир насилия, страданий и боли»
Одиночество и потерянность в мире
Сердца молчат в туманах сна,
Один иду пустынным торгом.
(«В уездной глуши», А. Курсинский, 1903)
Но весны пока что нет в дольнем мире. И вынужденный бродить во мраке и стуже зимы, вестник чувствует своё одиночество и потерянность. Неприкаянный, он бредёт с тяжёлым чувством («словно куча лома») по нашим улицам, не зная, что ему здесь делать. Нет ни дома, ни родных - тех, кто способен понять. Новое звучание приобретает распространённый в русской культуре мотив «лишнего человека» («иголки в сене»), его боль и страдания.
И вот иду я по улице один.
Я по улице иду, я по улице - один.
(«Я иду по улице», альбом «46», 1983)
Пришёл домой и, как всегда, опять один.
Мой дом пустой, но зазвонит вдруг телефон,
(«Мои друзья», альбом «45», 1982)
Я никому не нужен, и никто не нужен мне.
…
Поколение Икс, поколение Ноль.
Мы странны, нас узнать можно с первого взгляда.
Мы забыли про боль - перекатная голь.
Я не знаю, кому из нас здесь ещё что-нибудь надо.
(«Моё настроение», 1982)
Гуляю.
Я один гуляю.
Что дальше делать, я не знаю.
Нет дома.
Никого нет дома.
Я лишний, словно куча лома, у-у.
Я бездельник, о-о, мама, мама,
Я бездельник, у-у...
Я бездельник, о-о, мама, мама.
В толпе я -
Как иголка в сене.
Я снова человек без цели.
Болтаюсь,
Целый день гуляю.
Не знаю, я ничего не знаю, у-у.
(«Бездельник-2», альбом «45», 1982)
А так хочется, чтобы кто-то был рядом.
Я иду, куда глаза мои глядят.
И если хочешь, пойдём со мной.
(«Посвящение Марку Болану» («Я иду туда, куда глаза мои глядят...»), 1982)
Но даже один, странник продолжает идти, принимая крещение миром: его страданиями (слезами дождя) и злом (стужей снега), которые «были, есть и будут». Мучимый духовной жаждой и голодом в чужом для него круге, он мечтает хотя бы о минимальном уюте и покое.
Проходят день за днём,
Дождь за дождём, снег за снегом.
А я в который раз
Иду по мокрым улицам домой.
(«Словно тень», 1982)
Дождь идёт с утра, будет, был и есть.
…
И куда-то все подевались вдруг.
Я попал в какой-то не такой круг.
Я хочу пить, я хочу есть,
Я хочу просто где-нибудь сесть.
(«Время есть, а денег нет», альбом «45», 1982)
Идут годы, но мотив одиночества не оставляет Цоя.
Как быстро пролетел этот год,
Он так похож на прошлый год,
Я в прошлом точно так же
Сидел один, один, один…
(«Сюжет для новой песни», альбом «Начальник Камчатки», 1984)
На улицах люди, и каждый идёт один,
(«Жизнь в стеклах», альбом «Ночь», 1986)
Единственным домом и другом становится дерево - второе живое создание в мире льда, способное испытывать радость и боль. И то ненадолго - оно обречено здесь самим фактом своего рождения. Замечу, что предельно интимно и лично и само звучание песни, напоминающее тихий монолог или балладу.
Но образы дерева, листа, как уже говорилось в первой главе, могут рассматриваться и как символы творчества, слова. И тогда новое звучание приобретает весь текст. Обречённые, никому не нужные в нашем мире песни. Однако Цой не может их не сочинять - всё остальное ему не интересно. Более того, «творчество для меня сейчас - это физическая потребность, как спать, например».* Творчество он рассматривает как ребёнка, пусть и приносящего не только радость, но и боль. Это единственная отдушина. Его мир. Его дом.
* Прим.: «Взгляд с экрана» / Интервью журналу «Рокси» - № 10, 1985. - Сборник. С. 176.
«Посадил дерево». Ведь это - ещё и зерно, которое бросает добрый сеятель, с надеждой, что оно прорастёт хотя бы в нескольких душах. Даже хотя бы в одной. «И сказал: Царствие Божие подобно тому, как если человек бросит семя в землю ... Оно [Царствие Божие] - как зерно горчичное, которое, когда сеется в землю, есть меньше всех семян на земле; а когда посеяно, всходит и становится больше всех злаков, и пускает большие ветви, так что под тенью его могут укрываться птицы небесные» (Мк. 4:26, 31-32).
«Сеятель слово сеет» (Мк. 4:14).
Я знаю - моё дерево не проживёт и недели.
Я знаю - моё дерево в этом городе обречено,
Но я всё своё время провожу рядом с ним.
Мне все другие дела надоели.
Мне кажется, что это мой дом.
Мне кажется, что это мой друг.
Я посадил дерево.
Я посадил дерево.
Я знаю - моё дерево, может, завтра сломает школьник.
Я знаю - моё дерево скоро оставит меня.
Но, пока оно есть, я всегда рядом с ним.
Мне с ним радостно, мне с ним больно.
Мне кажется, что это мой мир.
Мне кажется, что это мой сын.
Я посадил дерево.
Я посадил дерево.
(«Дерево», альбом «45», 1982)
Лишь двое - творчество и Она - могут помочь поэту, сравнивающему себя с попираемым и не замечаемым множеством ног «асфальтом». Вестнику настолько одиноко, что у него нет даже врагов, кроме его самого. Пропуская сквозь душу дольний мир и его толпы, Цой пытается вырваться за пределы здешнего хода времени («24 круга прочь»). Вырваться в вечность, на свободу. И посвятить себя целиком ещё чистому листу творчества (песня исполнена в 1982 году), посвятить себя нашему миру («ночи»). Неизвестность, а, может, предчувствие витающего рока пугают, но Виктор делает последний шаг - и первый альбом выходит в свет.
Я получил письмо от себя себе,
Я получил чистый лист, он зовёт к тебе.
Я не знаю, кто из вас мог бы мне помочь.
24 круга прочь, 24 круга прочь,
Я - асфальт.
Я свой сын, свой отец, свой друг, свой враг.
Я боюсь сделать этот последний шаг.
Уходи день, уходи, уходи в ночь.
(«Я - асфальт», альбом «45», 1982)
Уже через два года наш гость опустошён, ничему не удивляется и не радуется. Он просит убить его.
Это зима, это декабрь.
…
Удивите меня, расскажите мне новость.
Убейте меня, рассмешите меня.
(«Гость», альбом «Начальник Камчатки», 1984)
В этот же наполненный болью (и впервые рассказывающий о благом мире света) альбом Цой включает песню на текст О. Клейнера* из оперетты венгерского композитора Имре Кальмана. Очень редкий случай, когда Виктор исполняет, а тем более включает в альбом песню на чужие стихи, причём человека, абсолютно ему незнакомого. Наверное, очень близки они оказались к тому, что испытывал сам Виктор, и точно передали его состояние. И, не желая слишком раскрывать свою душу, он предпочёл рассказать об этом чужими словами.
* Прим.: в переводе О. Фадеевой, И. Зарубиной, И. Рубинштейн.
Перед нами - образ абсолютно одинокого человека, лишённого даже имени. Лишённого дома, любви и ласки. Уставшего и вкусившего только боль. Человека, которому суждено пройти сквозь ночь нашего мира. Хочется просить: чтобы что? Но об этом мы поговорим в последней, седьмой, главе.
Циркач, шут, он вынужден постоянно носить маску, чтобы не столкнуться с непониманием. Маску, которая защищает. «Ты как-то говорил, что у тебя мечта попасть на телевидение. - Я соврал. - Ты часто врёшь? - Очень часто. Почти всегда, честно говоря».* Этот шуточный диалог с журналистом в мае 89-го как раз о маске. Сложно найти человека, столь же стремившегося к честности как в творчестве, так и в жизни, как Цой: «Понимаете, я пишу песни не потому, что нужно, а потому, что меня лично волнуют проблемы. Вот как раз, когда «нужно», получается нечестно. А если меня не волнует какая-то проблема, если не почувствовал то, что меня бы задело, - я не могу писать песню».**
* Прим.: интервью газете «Ленинская смена» (Алма-Ата), май 1989 г. - Сборник. С. 206.
** Прим.: интервью газете «Аргументы и факты», № 39 за 1987 г. - Сборник. С. 198.
«Витька меня всегда поражал. Он был человеком абсолютно неброским, не умеющим себя подать, даже стеснительным в компании. У меня до сих пор такое чувство, будто я не знаю о нём и половины. Есть такие люди - когда с ними начинаешь знакомиться, и что-то в них приоткрывается, то ты видишь, что вообще их раньше не понимал. Общаясь с Витькой, я постоянно убеждался в таинственности его натуры. Он был очень сильный человек».*
* Прим.: Александр Титов. Он искал современный язык. - Сборник. С. 120.
«Витя не любил интервью и по причине природной сдержанности для посторонних. Его разговоры с залом после выступлений были рекордными по своей краткости. Если спрашивали о чём-нибудь из истории группы, ещё был шанс получить распространённый ответ, но если хотели выудить что-нибудь про него самого, скажем, про характер, то чаще всего обламывались».*
* Прим.: Марианна Цой. Точка отсчёта. - Сборник. С. 31.
Да, я шут, я циркач, так что же?
...
Никто не знает, как мой путь одинок,
Сквозь ночь и ветер
Мне пройти суждено,
Нигде не светит мне родное окно.
Устал я греться у чужого огня,
Ну где же сердце, что полюбит меня?
Живу без ласки, боль свою затая,
Всегда быть в маске - судьба моя.
(«Ария мистера Х», альбом «Начальник Камчатки», 1984)
Боль от духовного и душевного одиночества (физически вокруг Цоя всегда было много людей) порождают страх. Страх оказаться никем не понятым, страх, что не сможешь пройти свой путь до конца, исполнить назначенное судьбой. Страх, способный свести с ума. Но с ума сводит и сам этот перевёрнутый мир, напоминающий одиночную камеру. Мир, где недолжное является нормой, мир бескрылый и несвободный (свободно летающие в небе птицы - лишь за его пределами). Мир, слишком долго скованный тёмной и холодной зимой. Мёртвый мир.
За решёткой жёлтой листвы я вижу птиц.
Моя двадцатая осень сводит меня с ума.
Я люблю этот город,
Но зима здесь слишком длинна.
Я люблю этот город,
Но зима здесь слишком темна.
Я люблю этот город,
Но так страшно здесь быть одному,
И за красивыми узорами льда
Мертва чистота окна.
(«Город», альбом «Это не любовь», 1985)
И очень сложно пробить этот крепкий лёд, словно утро встречающий каждого рождающегося.
Крепкий утренний чай, крепкий утренний лёд.
(«Игра», альбом «Ночь», 1986)
Окружающим вестника людям и, шире, всему человечеству посвящена песня «Дети минут», согласно воле Виктора не обнародованная при его жизни: «друзья обидятся».*
* Прим.: http://www.kinoman.net/library/view.php?id=72
Один любит рок, другой любит сок,
А третий всё ходит по стране чудес,
А четвёртый всё поёт о трёх-четырёх,
Но какой в этом прок? Какой в этом прок?
Раньше у нас было так много комнат,
Полных людей, полных идей.
А сейчас - ничего, только рыба гниёт
С головы у фашистских детей.
Дети минут никогда не поймут
Круговорота часов.
И придут на порог, и сломают дверь,
И расколют чашки весов.
Они не верят в победы добра над злом,
Как в победы зла над добром.
Они знают, что у них есть только серый день.
И они хотят жить этим днём.
Дети минут.
И один всё кричит, а другой всё молчит,
Ну а третий торчит, забивая болты.
А машине, которая шла на восток,
Обломали рога менты.
И я хотел бы спросить, почему и зачем
Ты повесил на грудь золотую медаль?
В этом зале все думают так же, как ты,
А ты смотришь вдаль, ты смотришь вдаль.
...
А ещё я хотел бы узнать, почему
Так легко променяли вы море на таз?
Но друзья тут же хором ответили мне:
«Ты не с нами, значит, ты против нас».
Но если это проблема, то она так мелка,
Если это задача, то она так легка,
Это дети минут ломают дверь,
Не заметив, что на ней нет замка.
...
Улицы ждут ваших слёз,
Улицы ждут ваших слёз.
(«Дети минут», 1988)
На первый взгляд вокруг Цоя много друзей, но все они - «дети минут», «фашистские дети», погружённые в суету и насилие этого мира. Их принцип жизни - «если ты не с нами, то ты против нас». Они не верят ни в добро, ни во зло, заблудившиеся в круговороте времени. Живут лишь этим миром, миром серым, миром полутонов, в котором всё смешалось, а потому ничего не понятно ослепшим обитателям, бредущим по нему без цели и проку. Они - дети, которым ещё предстоит пройти тяжёлый и сложный путь духовного взросления. Виктор - другой. И раньше (в его мире) всё было иначе - его окружали духовно взрослые люди, полные идей и идущие по своему Пути. Сейчас вокруг Цоя таких людей нет, и в их поисках он смотрит вдаль, за пределы дольнего мира. Или это смотрит вдаль сидящий в зале человек, чувствующий смутную тоску по чему-то иному, отсутствующему в нашем мире?
Пускать «детей минут» за пределы дольнего мира просто опасно - они всё сломают и разобьют, продолжая распространять вокруг насилие и право сильного, и нарушат равновесие весов во вселенной. Ведь причина проблем нашего мира - в сознании (в «голове»). «Детям минут» ещё предстоит повзрослеть, пройдя через ночь души, полную боли и слёз, чтобы очиститься и искупить зло. Искупить предательство собственной души, чей духовный океан они променяли на узкий, но комфортный тазик.
Трагедии положению «детей» добавляет то, что государство и его институты совсем не заинтересованы в духовном взрослении и преображении своих подданных, и любая «машина, идущая на восток» столкнётся с активным противодействием осуществителей узаконенного насилия - новых сотников и храмовых стражников.
Я сижу и смотрю в чужое небо из чужого окна,
И не вижу ни одной знакомой звезды.
Я ходил по всем дорогам и туда, и сюда,
Обернулся - и не смог разглядеть следы.
Но если есть в кармане пачка сигарет,
Значит всё не так уж плохо на сегодняшний день.
И билет на самолёт с серебристым крылом,
Что, взлетая, оставляет земле лишь тень.
И никто не хотел быть виноватым без вина,
И никто не хотел руками жар загребать,
А без музыки на миру смерть не красна,
А без музыки не хочется пропадать.
(«Пачка сигарет», альбом «Звезда по имени Солнце», 1989)
Вестник чувствует себя чужим и одиноким в нашем мире. Не понятым странником, в котором можно разглядеть черты принадлежности двум мирам, оборотничества (в положительном значении этого слова). Его гнетёт ощущение, что с позиций вечности, того, небесного мира, он не оставил никаких следов в мире дольнем, в населяющих его душах. И во всей этой беспросветной грусти приободрить может лишь возможность вернуться домой, в свой небесный светлый («серебристый») мир, оставив здесь тело-«тень». Боль и желание покинуть эту землю наполняют все последние альбомы и песни, борясь со стремлением продолжить бой.
Но нужно ли? Ведь здесь никто не желает признавать своей толики вины за происходящее в мире, пока не ослабеет, будучи опьянённым, сознание. Здесь никому не нужны тепло и свет («жар»). Но и уйти, не спев на прощанье этому миру теней и сумрака ещё одну песню, Цой не может - иначе смерть будет некрасива. Ведь именно в творчестве и заключён смысл его жизни (как и любой другой) - без них он пропадёт.
Продолжение следует...