Повесть или что-то вроде того (4)
Предыдущее:
1) http://da-fortochka.livejournal.com/109780.html
2) http://da-fortochka.livejournal.com/109926.html
3) http://da-fortochka.livejournal.com/110313.html
Часть вторая
Назад
Все это были как бы обычные слова. О том, что они последние, я узнавал только спустя некоторое время.
Алексей Сагань. Из ЖЖ
1.
Андрей вошел - и понял, что не вернулся. Что бесповоротно это. Жизнь бесповоротна. Что-то уже в прихожей отказывалось его впускать - глядело на него отовсюду, пока поджимало хвост, но уже скалилось. Боялось его. А от ужаса - от ужаса чего не натворишь. Зверь от ужаса может глотку перегрызть. Он и сам был как зверь на чужом лежбище. Тихо ступал, в воздухе хотел раствориться, против ветра застыть. Но воздух не растворял, а только кричал о его непричастности. Без него почти год мыли пол, стирали пыль со столов и тумбочек, распахивали форточки, поливали цветы... Без него просыпались онемевшие комнаты по утрам. Без него другое существо плакало на ночь. Он слышал теперь тяжелые эти слезы - они по всем углам набухли, переполнили всю пустоту, - ту самую, что он себе впрок оставил, чтобы было куда рухнуть, не найдя иного прибежища нигде в целом мире. Но пустота не могла продолжаться долго. Она искала, чем ей стать без него. И стала тяжелыми слезами. Он не вернулся. Ему некуда было войти. Пахло по-другому, звучало по-другому - жило без него. Без него всё остальное могло жить.
Оксанка вышла и остолбенела.
- Родной мой! Господи...
И не решилась кинуться к нему. Боялась пошатнуть то, у чего уже не было сил жить. Она, когда-то нечаянно оживившая этого человека, подарив ему маленькую чужую жизнь вместо ушедшей большой и родной, потом не решилась создать и подарить еще одну, уже просившуюся, родную, и теперь ждала помощи от него:
- Ты больше не пропадешь, правда?
Внутри его ошпарило, скрутило в вязкий ком, стало нечем дышать, комок заколотился о ребра, требуя воздуха и опровержения. Но опровержения не было - быть не могло. Он виноват, виноват, что так долго морочил ее, обещал что-то... не будет больше ничего, не будет.
- Я идиот... - выдавил жалобно. Слова не звучали тем, что крутило его изнутри. Кинулся взглядом в глаза ей - оттуда могли еще помочь вынырнуть...
Она не услышала его. Она все еще пыталась понять по-своему:
- Мы оба с тобой идиоты... Совсем друг друга не видели... Рядом были - и не видели... Мне тут без тебя совсем больше некого слушать... Все уходят Туда... Но мы с тобой больше никуда друг от друга не денемся, я знаю...
Он сам не понял, что уже прервал ее, что уже говорит:
- Я давно должен был сказать тебе... Ты так смотришь на меня... Ты хорошего ждешь... А я... проститься пришел... Чтобы больше никаких недомолвок... Не могу я так, не то у нас с тобой что-то, давно не то... Я не буду больше вот так к тебе являться... вообще никак не буду... не буду тебе мешать... Я уеду. Сегодня только переночую - и уеду... Прости. Я тоже думал, что это никогда не кончится... Но я ничего сделать не мог... Просто чувствовал, как ты угасаешь во мне, как тебя все меньше и меньше... а потом совсем не стало... Ты другая, я другой... Не слышим мы друг друга больше, вот и все...
Вот и все. Произнес. Господи, сам произнес!.. Какая она теперь? Я же совсем не помню ее рук...
Он опустил на пол рюкзак и не выдержал - схватил сразу обе ее ладони - пока они не замкнулись еще совсем от него, пока могут согреть его, что-то сказать ему и что-то из его ладоней услышать... И она не отняла их. И последним, нежданным этим прикосновением грела и врачевала, как могла, все раскиданные по свету осколки его, которые даже друг от друга были слишком далеко, чтобы собраться воедино и любить ее одну, - врачевала, пока он принимал ее, в эти последние секунды отдавая ему все, что должна была отдать за годы. И так они вместе прожили целую вечность. А когда она отдала ему все, он, переполненный, разжал ладони. И она сказала ему: «Спасибо тебе», - и он понял. Пообещал: «Я вернусь... пока еще. Переночевать», - и вышел в синеющий двор.
2.
У слепого старика Димитрия всегда было холодно. Старые дома живут нежарко, только самым близким дают они услышать свое осторожное дыхание - чтобы не разворошить самих себя и не рухнуть прежде, чем перестанут дышать их обитатели. Этот, двухэтажный, ввалился в глубину двора и замер там, каждый день прислушиваясь, боясь верить и раз от раза счастливо удивляясь, когда внутри у него снова скрипели деревянные ступени и по ним бережно постукивала палка, - значит, его последний обитатель сегодня тоже жив. Всё, созданное руками человека, живо, пока человек прикасается к нему. «Ты здесь?» - осторожно спрашивал старик своей палкой каждую ступеньку. «Я никуда от тебя не уйду, - вздыхал дом, и к двери во двор струилось его дыхание легким сквозняком, - в то утро, когда ты больше не выйдешь, я тоже перестану дышать. Я с тобой уже насовсем». «Ну что ж, - отвечала палка, - есть куда ступить - значит, будем пока жить дальше», - и все они медленно жили дальше - дом, и палка, и их последний человек.
Старый дом жил теперь так медленно, что очень мерз - так же, как и дедушка Димитрий. Такие дома строили быстро - их нужно было возвести много и поскорее: людям неуютен был город, оставленный без стен и крыш, ставший руинами древнего мира - четырехлетней давности жизни-без-войны. Город отстраивали на рекордной скорости - и никто не мог тогда думать о том, что дома эти будут стареть быстрее своих обитателей. Их строили сразу после войны - той войны, которую, не зная, как сказать по-другому, называли Великой, хотя великой была не война, а лишь часть погибших в ней и часть выживших - огромная часть, но все же... После той войны, которая одним толчком - может быть, нечаянно, не желая причинить боль именно ему - швырнула одного из многих в темноту - и он долго карабкался из нее, и даже смог увидеть свое новое логово, смог увидеть все-таки мир. У него не получилось вынырнуть совсем, и он снова утонул в темноте. Но то, что он видел в этом коротком промежутке, - он видел так, как немногим дано суметь, и запомнил навеки, и счастлив был от того, что видел мир после войны.
Слепые и одинокие хранят память. Жизнь, однажды отказавшая им в сиюминутном суматошном бурлении среди всех остальных, не терзает их ежедневными нельзя и надо и, почти позабыв их, позволяет помнить и знать. И когда совсем незнакомый другой человек, вроде бы умеющий видеть и вроде бы не оставленный прочими, несется, спотыкаясь, опережая самого себя в собственное же будущее, и боится опоздать сам не зная куда, и путается уже, и вот-вот покатится кубарем, - когда вышвыривает его за несостоятельностью из привычной беготни, когда ему кажется, что он совсем пропал и никому не нужен, - тогда несет его к слепым и одиноким. И они учат его видеть и помнить. Бережно, сустав за суставом, вправляют ему вывихнутую душу. И он снова и снова приходит к ним - не за ответами приходит, а затем, чтобы вспомнить, как и для чего звучат вопросы.
Дом старика Димитрия провалился в глубину двора, и он, не решаясь уходить дальше соседнего магазинчика, не знал подробностей о слетевшем с катушек мире, но понимал о нем больше, чем те, что в последнем отчаянии приходили к нему. Он говорил с ними и слышал, как они снова учились улыбаться. А он помнил, из давнего своего, единственно настоящего вúдения, что такое улыбка и как хорошо бывает с ней жить.
Он не боялся мира вокруг. Он палкой своей спрашивал у земли, кто идет по ней рядом с ним, и что сталось с Мирозданием, пока его не было во дворе, и что ему теперь со всем этим делать. Земля не обманывала его, а он умел ее слышать.
- Помоги мне, пожалуйста... Вот, через дорогу. Я один не решаюсь... Прямо, где дом двухэтажный. Вот мне туда, во двор.
Мальчишка вздрогнул, не веря: его не могут просить о помощи, он же маленький, он же сделает что-нибудь не так... Его еще никогда, ни разу, ему же только десять... Но старик ждал именно его. Не торопил, но ждал. По шагам, по отзвукам из земли, он знал, что это ребенок. А ребенку нужно дать время решиться - дать время поверить, что это сделать можно, хоть этот слепой и совсем незнакомый, а к незнакомым дяденькам близко подходить нельзя. «Я сделаю доброе дело, - поверил и обрадовался ребенок, - я сделаю его сам! И меня не будут ругать, потому что он слепой - он еще беспомощней, чем я». Он взял старика под руку, и они перешли через дорогу - на тихой окраине города, где совсем не было машин. И старик сказал ему: «Спасибо».
Мальчик осторожно освободил руку и пошел - сначала медленно, совсем ошарашенно, а потом все быстрее, и не мог уже удержаться - побежал, обгоняя путаницу, вдруг завихрившуюся в душе. Спасибо - ему - за что?.. Он же совершил недозволенное, небывалое, он же без разрешения, он не имеет права, он еще не дорос... «Можно пойти погулять?» - и «Можно помочь старику?»... Ведь это - совсем по-разному... Дальше выдерживать такое было невозможно, и он бежал и бежал, скорее, домой, там мама, она все делает сама, а если она просит помочь, то даже задумываться не надо, можно ли это, просто так надо... А здесь... совсем чужой дедушка, и он ему помог, значит, он может сам, и у мамы не всегда надо спрашивать, но как же тогда жить...
Он добежал до своего дома и долго не мог отдышаться от холодного неба, - небо колотилось в горле, в ушах отдавалось эхом: «Помоги!..»
Забыть уже ничего не получилось. И рассказать кому-то - тоже. Ни маме, ни Сережке, ни кому-то еще. Просто через пару дней он сам не понял, как - но оказался во дворе у старика, и увидел его на скамейке, и подошел к нему, и сказал: «Здравствуйте».
- Здравствуй, - узнал старик. - Возьми меня за руку. Ты... не бойся меня. Я слепой, но это не страшно. Я раньше тоже умел видеть, я помню, как это. Спасибо. Мне теплее так, с твоей рукой. Меня зовут дедушка Димитрий. Раньше были такие имена... А тебя?
- Меня - Андрей... А... Вы совсем один здесь? - спросил мальчик и зажмурился, сильно-сильно, потому что нестерпимо жалко было этого доброго слепого и горячее уже хлынуло в глаза.
- Нет, что ты, друг мой. Что ты... У меня дом есть, и земля вот эта вся... и люди помогают, и я говорю с ними. Как с тобой сейчас...
Он почти каждый день приходил теперь к дедушке Димитрию - ненадолго, сразу после школы, чтобы не пришлось потом объяснять что-то маме. Они просто говорили - рассказывали друг другу, что произошло с ними за день и за две их жизни.
- Здравствуй, - сказал однажды старик, как обычно. И вдруг попросил:
- Говори мне «ты», пожалуйста.
Мальчик растерялся:
- Но старшим надо говорить «Вы»...
- Да, обычно так и надо. Но мы с тобой уже друзья, правда? Не думай о том, что я старше. Помнишь, когда ты маленький был, ты же говорил всем «ты», правда? Давай у нас с тобой будет маленький мир - на двоих...
- Мир? - обрадовался человек. - Это когда без Войны?
- Да, - улыбнулся новый друг. - У нас с тобой будут такие правила. Никакой войны и никаких «Вы». Хочешь?
- Хочу... - просиял человек. И обхватил старика обеими руками (его можно, потому что я говорю ему «ты»). - Я люблю тебя...
- И я тебя... - глаза старика Димитрия не видели мира, но умели плакать о мире и вместе с ним. - Пойдем. Я тебе покажу кое-что... Мы пойдем чуть подальше... Ты же рядом - мне не страшно. Я помню, куда идти, ты мне только чуть-чуть поможешь.
Они шли, держась за руки - слепой старик и ребенок - по долгой улице между «старыми домами, которые тогда не разрушили». И вошли в последний переулок. Он весь еще жил, но в конце у него что-то зияло. Там был когда-то дом - тоже из редких уцелевших в Великой войне, но потом в нем стало холодно - видимо, у него совсем не осталось сил стоять под небом, а может быть - его просто все бросили, может быть, в него никто не вернулся. И дом решили снести, пока он сам не рухнул. Его ударили - и стены и потолок разлетелись в камни и пыль. Но места его, земли его никто у дома не отбирал - он так и остался лежать там, живя теперь по-другому, и из полуживого заброшенного этого развала росли деревья. Где-то здесь, недалеко, за железнодорожным переездом, мир делился на Это и Другое, на изначально, с рождения данное каждому Здесь - и непоправимое Там. Война гнала Туда многих, совсем переставших Здесь видеть смысл. Даже если им говорили, что другая боль еще жесточе здешней, они рвались к ней просто потому, что она была другой и, может быть, Там она была излечима. Просто Другое было - не Здесь. Туда уходили те, кто верил, что идет Война. Они искали себе дом, а в Войне его быть не могло. Они надеялись, что Там Войны нет. Но никто не мог им рассказать о Другом правды. Ушедший Туда терял все здешнее. Оттуда - не возвращались. Но мальчик тогда еще не знал этого, а знал только, что там был дом, который снесли. Так рассказала мама.
- ...Видишь дом, в конце переулка? - говорил слепой. - В его окнах всегда были рыжие занавески. Я бегал сюда, совсем маленький, бегал смотреть на занавески. Там никогда не было людей. Только тень была за этим рыжим - утром и вечером. Человеческая тень. Однажды я прибежал очень рано, совсем темно было. Я стоял и ждал. Там свет зажегся, тень побродила за занавесками и погасла. Потом из дома вышел человек. Старый, еще старше, чем я сейчас... Или это мне так казалось только?.. Он был очень худой, мне страшно было от того, какой он худой, и он так медленно шел... мне хотелось его за руку схватить и побежать вместе с ним, чтобы он вспомнил, как это - бежать... Но он шел очень прямо - даже я так не умел. Он совсем не смотрел под ноги - только вперед, почти в небо, черными глазами. Знаешь, друг мой, я такой черноты больше нигде не видел. Она вернулась ко мне, только когда я ослеп... А тогда мне было так страшно, что я оторваться от его глаз не мог. Я должен был в них смотреть, по-другому жить не получалось - мне казалось, я упаду и умру, если оторвусь от них... В них было сразу огромное Всё - и огромное Ничто... Он увидел меня. Он хотел мне что-то сказать. А губы у него так плотно сжаты были, будто вообще никогда не раскрывались. И тут он открыл рот. Слово хотел произнести, понимаешь... И этот рот - он разверзся, в нем такая тьма гудела - а он еще ни единого звука издать не успел, ни единого - такая тьма, еще страшнее, чем глаза его... И я уже не смог его слов дождаться, я сам закричал, мне страшно было, я убежал. А человек что-то важное хотел сказать мне... Больше я никогда не видел его. Даже тени не видел. И никто никогда не открыл занавесок. Наверное, поэтому я ослеп... Теперь его темнота всегда со мной, всегда вокруг меня клубится, и я всегда помню его... Посмотри на эти окна. Что там сейчас?
«Я должен сказать, что-то сказать, будто там что-то есть», - забился ответ у мальчика. Он быстро обернулся на окошко живого дома:
- Занавески, - прошептал. - Белые.
- Они плотно закрыты?
- Нет. Там женщина. И ребенок у нее маленький.
Мальчик все крепче сжимал руку Старика и старался плакать совсем беззвучно - плакать, потому что не было, не было этого дома в конце переулка - и занавески, и женщина с ребенком были не там... Плакать горько и безутешно - оттого, что первый раз в жизни он говорил неправду. А старик сжимал в ответ ладошку друга и прятал улыбку - потому что знал о слезах мальчика, и намного больше знал, чем казалось этому маленькому. И потому, что в мире ничто не могло исчезнуть совсем, и мальчик пока не знал этого, а он, старик, об этом помнил...
* * *
«...Как давно я не был у него, - думал Андрей, пока ноги его сами вспоминали путь к двухэтажному дому, провалившемуся в глубину двора, - как давно... Что же случилось со мной, что я натворил... я совсем, видно, ничего не соображал год назад... Кого угодно можно было забросить, только не его... А я даже не сказал ему, что уезжаю... Бедный мой дедушка Димитрий... Значит, и тебя я предал... Тебя, единственного, кому плевать было на то, что я маленький. Ты с самого начала слышал меня, ты вел меня, а я тебя бросил... Боже мой, когда же это было - твое первое «помоги»? Двадцать лет уже... Так странно: ты уже тогда был дедушкой, стариком... Я рос, а ты был, всегда был и никуда не девался... Даже палка все та же... Но меня целый год не было... А вдруг... - Андрей едва не задохнулся, на секунду его пронзило, - а вдруг тебя больше нет? Вдруг ты тоже ушел и не сказал мне?.. Нет, нет, ты не мог исчезнуть, пока меня не было...»
Он вошел во двор - и сердце рухнуло в сумерки. Схватил горлом воздух - и этим синим ледяным воздухом отшвырнул назад хлынувший жар изнутри. Опрокинутая искореженная скамейка лежала навзничь, неловкими витыми ножками, словно поджатыми от холода, упираясь в упавшее небо. Раньше не смели... он всегда сидел на ней... Неужели... я и сюда опоздал...
Снег хрустнул за спиной:
- Помогите мне, пожалуйста... Я что-то поздно сегодня, на улице никого...
Андрея подбросило и развернуло на голос - да, слепой старик Димитрий был перед ним, смиренно шарил шерстяной варежкой в кромешной своей темноте. Кто же ему связал эти варежки?.. Старик совсем худой был и скрюченный - будто скукожился от холода и темноты, как ножки его скамейки.
- Ты... меня... - человек поперхнулся словами и, рухнув на колени, обхватил эту состарившуюся жизнь обеими руками, как тогда, в детстве. Только теперь детское открытое «я люблю тебя» у него не получилось, а горячее изнутри извергалось обрывками:
- Прости, прости меня... Это я, Андрей, я вернулся к тебе... прости, пожалуйста... ты примешь меня теперь?..
Капюшон скатился с затылка, и Старик гладил его волосы шерстяной варежкой, снова утешая и успокаивая: все можно, если ты и правда этого хочешь... Наконец заговорил, когда непутевый питомец его затих, уткнувшись в выцветший стеганый пуховик:
- Да, и правда ты... Я что-то и не узнал тебя сразу... Тебя так давно не было... но я ждал тебя, я знал, что ты придешь... верил, что ты успеешь вернуться. Не бойся, я не сержусь на тебя... И все-таки - спасибо, что успел... Пойдем в дом, замерзнем совсем.
На каждый стук палки дом отзывался скрипящим деревянным эхом. Поднимались медленно. И дому, и старику нужен был отдых после каждого шага.
Успело совсем стемнеть, и человек машинально нашарил выключатель. Свет не появился. Он щелкнул снова. Света не было. Он только сейчас понял, что лампочки у дедушки Димитрия не работают. Что у слепого света не бывает. Он первый раз был у него затемно. Странно, ведь кто-то же приходит к нему, готовит, полы моет... Должна же быть какая-то служба... Но, наверное, они тоже приходили днем. Приходили те, у кого вся жизнь была ровно поделена на дни и ночи... Человек, умеющий видеть, растерялся в темноте. Вещи будто нарочно кидались ему под ноги. Он не мог нашарить пути в маленьком мире, однажды заброшенном на год.
- Пойдем, - старик протянул ему руку. - Осторожнее. А то от тебя слишком много шума... пойдем...
И слепой повел зрячего через темноту.
Наконец они сели куда-то. Странно было говорить с человеком, едва различая его очертания. Не видя старости, слыша только голос ее, человек понял, что в нем нет привычной жалости к ней. Они должны быть сейчас совсем на равных, оба в темноте, но он чувствовал, что старик больше и величественнее, что он вовсе не беззащитен, как казалось почти двадцать лет... Человек снова понял, зачем он здесь. Понял, что совсем позабыл уже, куда и зачем ему двигаться, и только теперь, слыша голос дедушки Димитрия, мог нашарить, сквозь огромную темень, извечные и, наверное, безответные свои вопросы.
- Я думал, издалека хоть что-нибудь пойму о Войне, - проговорил он, - но стало только еще запутаннее... Понимаешь, я был далеко - и это все, здешнее... его будто не было... В Центре мне казалось сначала, что это все неправда... что мы просто слишком много выдумали, и сами верим... Что можно легко всех помирить... Но как тут помиришь, когда непонятно, кто в чем виноват... Когда просто есть Эти и Другие... И никто не скажет, почему... Это как... как заражение крови... или... когда торфяники горят... Вспыхнет то там, то тут - и не потушишь, не вылечишь - потому что внутри уже нет жизни... И... знаешь... В Центре - тоже Война... Центр - это только часть Здешнего.
Старик тяжело молчал. Сейчас нужно было сказать все, что понял он за целую жизнь, - так сказать, чтобы молодой не протестовал, чтобы принял.
Начал медленно:
- Когда была Великая война, у меня ни о чем думать не получалось... Я никому не говорил, - усмехнулся горько, - боялся, что меня тогда сразу под трибунал... Я только одно помню: дороги, дороги, дороги - и страшно хочется спать... Ни о какой Родине... Не понимал я, что такое Родина... Та, про которую кричали… Слишком большая… Не могла она мне вся быть родной, я же не объездил, не полюбил ее всю. Я только и понимал, что наш дом. Даже город свой не любил целиком… Пару районов, мост в парке… Там у нас речка была, заросшая вся, и в этой речке - в начале лета - лягушки так пели… Такие трели… хором, и звали друг друга, и ругались… Этот мост потом - бомбой… Да… В общем, я только и понял, что есть Они, которые убивают... и надо их остановить... Были другие, конечно, которые как-то по-другому чувствовали... А у меня как-то не получалось... А потом я в госпиталь попал - там отдышался, там делать нечего было - только лежи себе да думай, вот тогда и зашевелились мысли - да так зашевелились… ночами вскакивал... Вот, я думал, у меня оружие было. Мне его дали и сказали: иди спасай Отечество. А кого я спас? Вот кого - я - спас? Я только убивал, но никого к жизни не вернул, и никого не выручил. Я только шел напролом и убивал... Выходит, что и с оружием я - бессилен. Оно мной командует, а не я им. Лихо, а? И мне страшно стало. Неужели, я думал, нам все это нужно - оружие это, и смерти эти, и беспомощность - неужели нам все это обязательно нужно, чтобы этого же и испугаться и наконец начать беречь друг друга? Ведь неправильно это... Не должно быть так...
Горло свело Старику, он трудно сглотнул и помолчал, дал отдышаться уставшему сердцу. У молодого часы на руке тикали. Время было невидимо. Оно звучало. Старик снова заговорил:
...А теперь - еще хлеще... Ко мне многие приходят, я всякого понаслушался... Теперь, похоже, все так перепуганы - и не исправишь этого уже, слишком много сгорело изнутри - все так перепуганы, что даже те, старые мои мысли их не пронимают. Сил не хватает, чтоб ценить кого-то... поскорее бы кошмар кончился... и только. И... еще страшнее: люди жить разучились... Когда рядом не убивают - они не знают, что с этой жизнью делать... Вы думаете, вы друг друга видите? Нет, ты сам понимаешь, что - нет...
- Я хочу... - Андрей помедлил, - на Дальнюю Станцию поехать. Туда. Хочу услышать, что они говорят. Может быть, они, там, нашли какую-то правду... Может быть, они хотя бы поняли, из-за чего весь этот раздрай... Почему мы не можем все вместе...
- Поезжай, - ответил старик. - Это и правда нужно - услышать Других… Только... боюсь, раздрай-то у каждого свой... А названиями этими: Здесь, Там - мы все только прикрываемся... Обидели кого-то, затравили - вот он и уходит на другой берег. Ему кажется - его Здесь не поняли, значит - он Там будет свой... А ты вокруг оглянись: мы что, Здесь - все друг друга так уж любим? Так уж понимаем и так уж дорожим?.. Вот и Там оно точно так же...
(Да, «так уж любим и так уж дорожим», - сникло у Андрея внутри. Вспомнил потерянное: «Ты больше не пропадешь, правда?»)
- Мы бы, пожалуй, давно уже целым миром Туда сбежали, - говорил Старик, - только обжитое-то не каждый бросит... Тем более, что Там-то вроде как «враги»... А у них там - та же канитель... Люди же они, такие же... Ведь отсюда же и уходили… Нетерпимости Там, боюсь, ни у кого не убавилось... Но ты правильно хочешь ехать. Надо это, надо. Не сбегать Туда - а ехать, чтобы понять...
- Я боюсь не успеть, - вдруг вспомнив, прервал его молодой. - Лоно надвигается, понимаешь? Потоп. Мы не успеем друг другу ничего объяснить. Оно поглотит нас. Всех поглотит - даже тех, далеко, тех, кто пока в него не верит... У нас времени совсем нет, а мы даже прощения друг у друга не просим...
- Не бойся его, - сказал Старик. - Делай то, что должен - сколько успеешь, но делай до конца, пока можешь. Потоп, наверное, не остановить уже теперь. Мы вышли из Лона, давным-давно вышли - и забыли об этом. Начисто. Отделились. Решили, что властвовать можем... Я часто думаю - как же раньше жили? Вот, помню, мне пять лет было, и я взял где-то палку тяжеленную, и носился с этой палкой по двору и бил по всем деревьям. И она так отскакивала, и звук от каждого дерева разный был, и мне так понравилось, что я остановиться не мог - бегаю и сравниваю: это дерево сильное, вон как отбросило, а то не очень, по нему не интересно… И тут подошла какая-то женщина пожилая и говорит: «Ну что же ты… Им же больно, они тебе просто сказать не могут… И любой былинке больно». Вот откуда она это взяла? Просто знала, что живое. А раз живое - значит, бывает больно… Значит, можно обидеть. Знала она это. А сейчас человек всё что-то выдумывает, выдумывает… И не знает ничего, а от этого страшно… И правды мы не слышим... И былинки эти - топчем, сапогами. И себя и всех вокруг заодно... Мы даже верить уже не умеем... Я долго думал об этом... Потоп - это не казнь. Так, пожалуй, мир исцеляется. И мы, наверное, как-то сохранимся. Ничто не исчезает совсем... Вот ты можешь представить, что тебя - раз - и совсем не будет? Вот и я не могу… Всё жду чего-то…
...Когда старик сказал все, что было в нем, молодой снова услышал, как тикают на руке часы. И спохватился: время, время, нужно успеть кому-то что-то... Он снова обнял старика. Странно: ему не нужно было его видеть, чтобы, ни на что не наткнувшись, обнять...
- Я вернусь, - сказал. - Больше не брошу тебя... Прости меня за этот год...
- Не думай об этом. Я просто рад, что ты пришел. Что ты успел...
Андрей уже поднялся уходить и вдруг вспомнил о скамейке:
- Знаешь, я испугался сегодня... Эти ножки перевернутые...
- Скамейка? Да, перевернул кто-то... Осенью еще... Да мне все равно уже, пожалуй, не нужна она будет. Зимы такие долгие...
Старик замолчал - и вдруг, уже вослед уходящему:
- Не захлопывай дверь, пожалуйста... Не надо ее запирать... Не хочу, чтобы ее ломали.
Андрей вздрогнул, но сказать ничего не смог. Просто оставил почти незаметную щелку.
1) http://da-fortochka.livejournal.com/109780.html
2) http://da-fortochka.livejournal.com/109926.html
3) http://da-fortochka.livejournal.com/110313.html
Часть вторая
Назад
Все это были как бы обычные слова. О том, что они последние, я узнавал только спустя некоторое время.
Алексей Сагань. Из ЖЖ
1.
Андрей вошел - и понял, что не вернулся. Что бесповоротно это. Жизнь бесповоротна. Что-то уже в прихожей отказывалось его впускать - глядело на него отовсюду, пока поджимало хвост, но уже скалилось. Боялось его. А от ужаса - от ужаса чего не натворишь. Зверь от ужаса может глотку перегрызть. Он и сам был как зверь на чужом лежбище. Тихо ступал, в воздухе хотел раствориться, против ветра застыть. Но воздух не растворял, а только кричал о его непричастности. Без него почти год мыли пол, стирали пыль со столов и тумбочек, распахивали форточки, поливали цветы... Без него просыпались онемевшие комнаты по утрам. Без него другое существо плакало на ночь. Он слышал теперь тяжелые эти слезы - они по всем углам набухли, переполнили всю пустоту, - ту самую, что он себе впрок оставил, чтобы было куда рухнуть, не найдя иного прибежища нигде в целом мире. Но пустота не могла продолжаться долго. Она искала, чем ей стать без него. И стала тяжелыми слезами. Он не вернулся. Ему некуда было войти. Пахло по-другому, звучало по-другому - жило без него. Без него всё остальное могло жить.
Оксанка вышла и остолбенела.
- Родной мой! Господи...
И не решилась кинуться к нему. Боялась пошатнуть то, у чего уже не было сил жить. Она, когда-то нечаянно оживившая этого человека, подарив ему маленькую чужую жизнь вместо ушедшей большой и родной, потом не решилась создать и подарить еще одну, уже просившуюся, родную, и теперь ждала помощи от него:
- Ты больше не пропадешь, правда?
Внутри его ошпарило, скрутило в вязкий ком, стало нечем дышать, комок заколотился о ребра, требуя воздуха и опровержения. Но опровержения не было - быть не могло. Он виноват, виноват, что так долго морочил ее, обещал что-то... не будет больше ничего, не будет.
- Я идиот... - выдавил жалобно. Слова не звучали тем, что крутило его изнутри. Кинулся взглядом в глаза ей - оттуда могли еще помочь вынырнуть...
Она не услышала его. Она все еще пыталась понять по-своему:
- Мы оба с тобой идиоты... Совсем друг друга не видели... Рядом были - и не видели... Мне тут без тебя совсем больше некого слушать... Все уходят Туда... Но мы с тобой больше никуда друг от друга не денемся, я знаю...
Он сам не понял, что уже прервал ее, что уже говорит:
- Я давно должен был сказать тебе... Ты так смотришь на меня... Ты хорошего ждешь... А я... проститься пришел... Чтобы больше никаких недомолвок... Не могу я так, не то у нас с тобой что-то, давно не то... Я не буду больше вот так к тебе являться... вообще никак не буду... не буду тебе мешать... Я уеду. Сегодня только переночую - и уеду... Прости. Я тоже думал, что это никогда не кончится... Но я ничего сделать не мог... Просто чувствовал, как ты угасаешь во мне, как тебя все меньше и меньше... а потом совсем не стало... Ты другая, я другой... Не слышим мы друг друга больше, вот и все...
Вот и все. Произнес. Господи, сам произнес!.. Какая она теперь? Я же совсем не помню ее рук...
Он опустил на пол рюкзак и не выдержал - схватил сразу обе ее ладони - пока они не замкнулись еще совсем от него, пока могут согреть его, что-то сказать ему и что-то из его ладоней услышать... И она не отняла их. И последним, нежданным этим прикосновением грела и врачевала, как могла, все раскиданные по свету осколки его, которые даже друг от друга были слишком далеко, чтобы собраться воедино и любить ее одну, - врачевала, пока он принимал ее, в эти последние секунды отдавая ему все, что должна была отдать за годы. И так они вместе прожили целую вечность. А когда она отдала ему все, он, переполненный, разжал ладони. И она сказала ему: «Спасибо тебе», - и он понял. Пообещал: «Я вернусь... пока еще. Переночевать», - и вышел в синеющий двор.
2.
У слепого старика Димитрия всегда было холодно. Старые дома живут нежарко, только самым близким дают они услышать свое осторожное дыхание - чтобы не разворошить самих себя и не рухнуть прежде, чем перестанут дышать их обитатели. Этот, двухэтажный, ввалился в глубину двора и замер там, каждый день прислушиваясь, боясь верить и раз от раза счастливо удивляясь, когда внутри у него снова скрипели деревянные ступени и по ним бережно постукивала палка, - значит, его последний обитатель сегодня тоже жив. Всё, созданное руками человека, живо, пока человек прикасается к нему. «Ты здесь?» - осторожно спрашивал старик своей палкой каждую ступеньку. «Я никуда от тебя не уйду, - вздыхал дом, и к двери во двор струилось его дыхание легким сквозняком, - в то утро, когда ты больше не выйдешь, я тоже перестану дышать. Я с тобой уже насовсем». «Ну что ж, - отвечала палка, - есть куда ступить - значит, будем пока жить дальше», - и все они медленно жили дальше - дом, и палка, и их последний человек.
Старый дом жил теперь так медленно, что очень мерз - так же, как и дедушка Димитрий. Такие дома строили быстро - их нужно было возвести много и поскорее: людям неуютен был город, оставленный без стен и крыш, ставший руинами древнего мира - четырехлетней давности жизни-без-войны. Город отстраивали на рекордной скорости - и никто не мог тогда думать о том, что дома эти будут стареть быстрее своих обитателей. Их строили сразу после войны - той войны, которую, не зная, как сказать по-другому, называли Великой, хотя великой была не война, а лишь часть погибших в ней и часть выживших - огромная часть, но все же... После той войны, которая одним толчком - может быть, нечаянно, не желая причинить боль именно ему - швырнула одного из многих в темноту - и он долго карабкался из нее, и даже смог увидеть свое новое логово, смог увидеть все-таки мир. У него не получилось вынырнуть совсем, и он снова утонул в темноте. Но то, что он видел в этом коротком промежутке, - он видел так, как немногим дано суметь, и запомнил навеки, и счастлив был от того, что видел мир после войны.
Слепые и одинокие хранят память. Жизнь, однажды отказавшая им в сиюминутном суматошном бурлении среди всех остальных, не терзает их ежедневными нельзя и надо и, почти позабыв их, позволяет помнить и знать. И когда совсем незнакомый другой человек, вроде бы умеющий видеть и вроде бы не оставленный прочими, несется, спотыкаясь, опережая самого себя в собственное же будущее, и боится опоздать сам не зная куда, и путается уже, и вот-вот покатится кубарем, - когда вышвыривает его за несостоятельностью из привычной беготни, когда ему кажется, что он совсем пропал и никому не нужен, - тогда несет его к слепым и одиноким. И они учат его видеть и помнить. Бережно, сустав за суставом, вправляют ему вывихнутую душу. И он снова и снова приходит к ним - не за ответами приходит, а затем, чтобы вспомнить, как и для чего звучат вопросы.
Дом старика Димитрия провалился в глубину двора, и он, не решаясь уходить дальше соседнего магазинчика, не знал подробностей о слетевшем с катушек мире, но понимал о нем больше, чем те, что в последнем отчаянии приходили к нему. Он говорил с ними и слышал, как они снова учились улыбаться. А он помнил, из давнего своего, единственно настоящего вúдения, что такое улыбка и как хорошо бывает с ней жить.
Он не боялся мира вокруг. Он палкой своей спрашивал у земли, кто идет по ней рядом с ним, и что сталось с Мирозданием, пока его не было во дворе, и что ему теперь со всем этим делать. Земля не обманывала его, а он умел ее слышать.
- Помоги мне, пожалуйста... Вот, через дорогу. Я один не решаюсь... Прямо, где дом двухэтажный. Вот мне туда, во двор.
Мальчишка вздрогнул, не веря: его не могут просить о помощи, он же маленький, он же сделает что-нибудь не так... Его еще никогда, ни разу, ему же только десять... Но старик ждал именно его. Не торопил, но ждал. По шагам, по отзвукам из земли, он знал, что это ребенок. А ребенку нужно дать время решиться - дать время поверить, что это сделать можно, хоть этот слепой и совсем незнакомый, а к незнакомым дяденькам близко подходить нельзя. «Я сделаю доброе дело, - поверил и обрадовался ребенок, - я сделаю его сам! И меня не будут ругать, потому что он слепой - он еще беспомощней, чем я». Он взял старика под руку, и они перешли через дорогу - на тихой окраине города, где совсем не было машин. И старик сказал ему: «Спасибо».
Мальчик осторожно освободил руку и пошел - сначала медленно, совсем ошарашенно, а потом все быстрее, и не мог уже удержаться - побежал, обгоняя путаницу, вдруг завихрившуюся в душе. Спасибо - ему - за что?.. Он же совершил недозволенное, небывалое, он же без разрешения, он не имеет права, он еще не дорос... «Можно пойти погулять?» - и «Можно помочь старику?»... Ведь это - совсем по-разному... Дальше выдерживать такое было невозможно, и он бежал и бежал, скорее, домой, там мама, она все делает сама, а если она просит помочь, то даже задумываться не надо, можно ли это, просто так надо... А здесь... совсем чужой дедушка, и он ему помог, значит, он может сам, и у мамы не всегда надо спрашивать, но как же тогда жить...
Он добежал до своего дома и долго не мог отдышаться от холодного неба, - небо колотилось в горле, в ушах отдавалось эхом: «Помоги!..»
Забыть уже ничего не получилось. И рассказать кому-то - тоже. Ни маме, ни Сережке, ни кому-то еще. Просто через пару дней он сам не понял, как - но оказался во дворе у старика, и увидел его на скамейке, и подошел к нему, и сказал: «Здравствуйте».
- Здравствуй, - узнал старик. - Возьми меня за руку. Ты... не бойся меня. Я слепой, но это не страшно. Я раньше тоже умел видеть, я помню, как это. Спасибо. Мне теплее так, с твоей рукой. Меня зовут дедушка Димитрий. Раньше были такие имена... А тебя?
- Меня - Андрей... А... Вы совсем один здесь? - спросил мальчик и зажмурился, сильно-сильно, потому что нестерпимо жалко было этого доброго слепого и горячее уже хлынуло в глаза.
- Нет, что ты, друг мой. Что ты... У меня дом есть, и земля вот эта вся... и люди помогают, и я говорю с ними. Как с тобой сейчас...
Он почти каждый день приходил теперь к дедушке Димитрию - ненадолго, сразу после школы, чтобы не пришлось потом объяснять что-то маме. Они просто говорили - рассказывали друг другу, что произошло с ними за день и за две их жизни.
- Здравствуй, - сказал однажды старик, как обычно. И вдруг попросил:
- Говори мне «ты», пожалуйста.
Мальчик растерялся:
- Но старшим надо говорить «Вы»...
- Да, обычно так и надо. Но мы с тобой уже друзья, правда? Не думай о том, что я старше. Помнишь, когда ты маленький был, ты же говорил всем «ты», правда? Давай у нас с тобой будет маленький мир - на двоих...
- Мир? - обрадовался человек. - Это когда без Войны?
- Да, - улыбнулся новый друг. - У нас с тобой будут такие правила. Никакой войны и никаких «Вы». Хочешь?
- Хочу... - просиял человек. И обхватил старика обеими руками (его можно, потому что я говорю ему «ты»). - Я люблю тебя...
- И я тебя... - глаза старика Димитрия не видели мира, но умели плакать о мире и вместе с ним. - Пойдем. Я тебе покажу кое-что... Мы пойдем чуть подальше... Ты же рядом - мне не страшно. Я помню, куда идти, ты мне только чуть-чуть поможешь.
Они шли, держась за руки - слепой старик и ребенок - по долгой улице между «старыми домами, которые тогда не разрушили». И вошли в последний переулок. Он весь еще жил, но в конце у него что-то зияло. Там был когда-то дом - тоже из редких уцелевших в Великой войне, но потом в нем стало холодно - видимо, у него совсем не осталось сил стоять под небом, а может быть - его просто все бросили, может быть, в него никто не вернулся. И дом решили снести, пока он сам не рухнул. Его ударили - и стены и потолок разлетелись в камни и пыль. Но места его, земли его никто у дома не отбирал - он так и остался лежать там, живя теперь по-другому, и из полуживого заброшенного этого развала росли деревья. Где-то здесь, недалеко, за железнодорожным переездом, мир делился на Это и Другое, на изначально, с рождения данное каждому Здесь - и непоправимое Там. Война гнала Туда многих, совсем переставших Здесь видеть смысл. Даже если им говорили, что другая боль еще жесточе здешней, они рвались к ней просто потому, что она была другой и, может быть, Там она была излечима. Просто Другое было - не Здесь. Туда уходили те, кто верил, что идет Война. Они искали себе дом, а в Войне его быть не могло. Они надеялись, что Там Войны нет. Но никто не мог им рассказать о Другом правды. Ушедший Туда терял все здешнее. Оттуда - не возвращались. Но мальчик тогда еще не знал этого, а знал только, что там был дом, который снесли. Так рассказала мама.
- ...Видишь дом, в конце переулка? - говорил слепой. - В его окнах всегда были рыжие занавески. Я бегал сюда, совсем маленький, бегал смотреть на занавески. Там никогда не было людей. Только тень была за этим рыжим - утром и вечером. Человеческая тень. Однажды я прибежал очень рано, совсем темно было. Я стоял и ждал. Там свет зажегся, тень побродила за занавесками и погасла. Потом из дома вышел человек. Старый, еще старше, чем я сейчас... Или это мне так казалось только?.. Он был очень худой, мне страшно было от того, какой он худой, и он так медленно шел... мне хотелось его за руку схватить и побежать вместе с ним, чтобы он вспомнил, как это - бежать... Но он шел очень прямо - даже я так не умел. Он совсем не смотрел под ноги - только вперед, почти в небо, черными глазами. Знаешь, друг мой, я такой черноты больше нигде не видел. Она вернулась ко мне, только когда я ослеп... А тогда мне было так страшно, что я оторваться от его глаз не мог. Я должен был в них смотреть, по-другому жить не получалось - мне казалось, я упаду и умру, если оторвусь от них... В них было сразу огромное Всё - и огромное Ничто... Он увидел меня. Он хотел мне что-то сказать. А губы у него так плотно сжаты были, будто вообще никогда не раскрывались. И тут он открыл рот. Слово хотел произнести, понимаешь... И этот рот - он разверзся, в нем такая тьма гудела - а он еще ни единого звука издать не успел, ни единого - такая тьма, еще страшнее, чем глаза его... И я уже не смог его слов дождаться, я сам закричал, мне страшно было, я убежал. А человек что-то важное хотел сказать мне... Больше я никогда не видел его. Даже тени не видел. И никто никогда не открыл занавесок. Наверное, поэтому я ослеп... Теперь его темнота всегда со мной, всегда вокруг меня клубится, и я всегда помню его... Посмотри на эти окна. Что там сейчас?
«Я должен сказать, что-то сказать, будто там что-то есть», - забился ответ у мальчика. Он быстро обернулся на окошко живого дома:
- Занавески, - прошептал. - Белые.
- Они плотно закрыты?
- Нет. Там женщина. И ребенок у нее маленький.
Мальчик все крепче сжимал руку Старика и старался плакать совсем беззвучно - плакать, потому что не было, не было этого дома в конце переулка - и занавески, и женщина с ребенком были не там... Плакать горько и безутешно - оттого, что первый раз в жизни он говорил неправду. А старик сжимал в ответ ладошку друга и прятал улыбку - потому что знал о слезах мальчика, и намного больше знал, чем казалось этому маленькому. И потому, что в мире ничто не могло исчезнуть совсем, и мальчик пока не знал этого, а он, старик, об этом помнил...
* * *
«...Как давно я не был у него, - думал Андрей, пока ноги его сами вспоминали путь к двухэтажному дому, провалившемуся в глубину двора, - как давно... Что же случилось со мной, что я натворил... я совсем, видно, ничего не соображал год назад... Кого угодно можно было забросить, только не его... А я даже не сказал ему, что уезжаю... Бедный мой дедушка Димитрий... Значит, и тебя я предал... Тебя, единственного, кому плевать было на то, что я маленький. Ты с самого начала слышал меня, ты вел меня, а я тебя бросил... Боже мой, когда же это было - твое первое «помоги»? Двадцать лет уже... Так странно: ты уже тогда был дедушкой, стариком... Я рос, а ты был, всегда был и никуда не девался... Даже палка все та же... Но меня целый год не было... А вдруг... - Андрей едва не задохнулся, на секунду его пронзило, - а вдруг тебя больше нет? Вдруг ты тоже ушел и не сказал мне?.. Нет, нет, ты не мог исчезнуть, пока меня не было...»
Он вошел во двор - и сердце рухнуло в сумерки. Схватил горлом воздух - и этим синим ледяным воздухом отшвырнул назад хлынувший жар изнутри. Опрокинутая искореженная скамейка лежала навзничь, неловкими витыми ножками, словно поджатыми от холода, упираясь в упавшее небо. Раньше не смели... он всегда сидел на ней... Неужели... я и сюда опоздал...
Снег хрустнул за спиной:
- Помогите мне, пожалуйста... Я что-то поздно сегодня, на улице никого...
Андрея подбросило и развернуло на голос - да, слепой старик Димитрий был перед ним, смиренно шарил шерстяной варежкой в кромешной своей темноте. Кто же ему связал эти варежки?.. Старик совсем худой был и скрюченный - будто скукожился от холода и темноты, как ножки его скамейки.
- Ты... меня... - человек поперхнулся словами и, рухнув на колени, обхватил эту состарившуюся жизнь обеими руками, как тогда, в детстве. Только теперь детское открытое «я люблю тебя» у него не получилось, а горячее изнутри извергалось обрывками:
- Прости, прости меня... Это я, Андрей, я вернулся к тебе... прости, пожалуйста... ты примешь меня теперь?..
Капюшон скатился с затылка, и Старик гладил его волосы шерстяной варежкой, снова утешая и успокаивая: все можно, если ты и правда этого хочешь... Наконец заговорил, когда непутевый питомец его затих, уткнувшись в выцветший стеганый пуховик:
- Да, и правда ты... Я что-то и не узнал тебя сразу... Тебя так давно не было... но я ждал тебя, я знал, что ты придешь... верил, что ты успеешь вернуться. Не бойся, я не сержусь на тебя... И все-таки - спасибо, что успел... Пойдем в дом, замерзнем совсем.
На каждый стук палки дом отзывался скрипящим деревянным эхом. Поднимались медленно. И дому, и старику нужен был отдых после каждого шага.
Успело совсем стемнеть, и человек машинально нашарил выключатель. Свет не появился. Он щелкнул снова. Света не было. Он только сейчас понял, что лампочки у дедушки Димитрия не работают. Что у слепого света не бывает. Он первый раз был у него затемно. Странно, ведь кто-то же приходит к нему, готовит, полы моет... Должна же быть какая-то служба... Но, наверное, они тоже приходили днем. Приходили те, у кого вся жизнь была ровно поделена на дни и ночи... Человек, умеющий видеть, растерялся в темноте. Вещи будто нарочно кидались ему под ноги. Он не мог нашарить пути в маленьком мире, однажды заброшенном на год.
- Пойдем, - старик протянул ему руку. - Осторожнее. А то от тебя слишком много шума... пойдем...
И слепой повел зрячего через темноту.
Наконец они сели куда-то. Странно было говорить с человеком, едва различая его очертания. Не видя старости, слыша только голос ее, человек понял, что в нем нет привычной жалости к ней. Они должны быть сейчас совсем на равных, оба в темноте, но он чувствовал, что старик больше и величественнее, что он вовсе не беззащитен, как казалось почти двадцать лет... Человек снова понял, зачем он здесь. Понял, что совсем позабыл уже, куда и зачем ему двигаться, и только теперь, слыша голос дедушки Димитрия, мог нашарить, сквозь огромную темень, извечные и, наверное, безответные свои вопросы.
- Я думал, издалека хоть что-нибудь пойму о Войне, - проговорил он, - но стало только еще запутаннее... Понимаешь, я был далеко - и это все, здешнее... его будто не было... В Центре мне казалось сначала, что это все неправда... что мы просто слишком много выдумали, и сами верим... Что можно легко всех помирить... Но как тут помиришь, когда непонятно, кто в чем виноват... Когда просто есть Эти и Другие... И никто не скажет, почему... Это как... как заражение крови... или... когда торфяники горят... Вспыхнет то там, то тут - и не потушишь, не вылечишь - потому что внутри уже нет жизни... И... знаешь... В Центре - тоже Война... Центр - это только часть Здешнего.
Старик тяжело молчал. Сейчас нужно было сказать все, что понял он за целую жизнь, - так сказать, чтобы молодой не протестовал, чтобы принял.
Начал медленно:
- Когда была Великая война, у меня ни о чем думать не получалось... Я никому не говорил, - усмехнулся горько, - боялся, что меня тогда сразу под трибунал... Я только одно помню: дороги, дороги, дороги - и страшно хочется спать... Ни о какой Родине... Не понимал я, что такое Родина... Та, про которую кричали… Слишком большая… Не могла она мне вся быть родной, я же не объездил, не полюбил ее всю. Я только и понимал, что наш дом. Даже город свой не любил целиком… Пару районов, мост в парке… Там у нас речка была, заросшая вся, и в этой речке - в начале лета - лягушки так пели… Такие трели… хором, и звали друг друга, и ругались… Этот мост потом - бомбой… Да… В общем, я только и понял, что есть Они, которые убивают... и надо их остановить... Были другие, конечно, которые как-то по-другому чувствовали... А у меня как-то не получалось... А потом я в госпиталь попал - там отдышался, там делать нечего было - только лежи себе да думай, вот тогда и зашевелились мысли - да так зашевелились… ночами вскакивал... Вот, я думал, у меня оружие было. Мне его дали и сказали: иди спасай Отечество. А кого я спас? Вот кого - я - спас? Я только убивал, но никого к жизни не вернул, и никого не выручил. Я только шел напролом и убивал... Выходит, что и с оружием я - бессилен. Оно мной командует, а не я им. Лихо, а? И мне страшно стало. Неужели, я думал, нам все это нужно - оружие это, и смерти эти, и беспомощность - неужели нам все это обязательно нужно, чтобы этого же и испугаться и наконец начать беречь друг друга? Ведь неправильно это... Не должно быть так...
Горло свело Старику, он трудно сглотнул и помолчал, дал отдышаться уставшему сердцу. У молодого часы на руке тикали. Время было невидимо. Оно звучало. Старик снова заговорил:
...А теперь - еще хлеще... Ко мне многие приходят, я всякого понаслушался... Теперь, похоже, все так перепуганы - и не исправишь этого уже, слишком много сгорело изнутри - все так перепуганы, что даже те, старые мои мысли их не пронимают. Сил не хватает, чтоб ценить кого-то... поскорее бы кошмар кончился... и только. И... еще страшнее: люди жить разучились... Когда рядом не убивают - они не знают, что с этой жизнью делать... Вы думаете, вы друг друга видите? Нет, ты сам понимаешь, что - нет...
- Я хочу... - Андрей помедлил, - на Дальнюю Станцию поехать. Туда. Хочу услышать, что они говорят. Может быть, они, там, нашли какую-то правду... Может быть, они хотя бы поняли, из-за чего весь этот раздрай... Почему мы не можем все вместе...
- Поезжай, - ответил старик. - Это и правда нужно - услышать Других… Только... боюсь, раздрай-то у каждого свой... А названиями этими: Здесь, Там - мы все только прикрываемся... Обидели кого-то, затравили - вот он и уходит на другой берег. Ему кажется - его Здесь не поняли, значит - он Там будет свой... А ты вокруг оглянись: мы что, Здесь - все друг друга так уж любим? Так уж понимаем и так уж дорожим?.. Вот и Там оно точно так же...
(Да, «так уж любим и так уж дорожим», - сникло у Андрея внутри. Вспомнил потерянное: «Ты больше не пропадешь, правда?»)
- Мы бы, пожалуй, давно уже целым миром Туда сбежали, - говорил Старик, - только обжитое-то не каждый бросит... Тем более, что Там-то вроде как «враги»... А у них там - та же канитель... Люди же они, такие же... Ведь отсюда же и уходили… Нетерпимости Там, боюсь, ни у кого не убавилось... Но ты правильно хочешь ехать. Надо это, надо. Не сбегать Туда - а ехать, чтобы понять...
- Я боюсь не успеть, - вдруг вспомнив, прервал его молодой. - Лоно надвигается, понимаешь? Потоп. Мы не успеем друг другу ничего объяснить. Оно поглотит нас. Всех поглотит - даже тех, далеко, тех, кто пока в него не верит... У нас времени совсем нет, а мы даже прощения друг у друга не просим...
- Не бойся его, - сказал Старик. - Делай то, что должен - сколько успеешь, но делай до конца, пока можешь. Потоп, наверное, не остановить уже теперь. Мы вышли из Лона, давным-давно вышли - и забыли об этом. Начисто. Отделились. Решили, что властвовать можем... Я часто думаю - как же раньше жили? Вот, помню, мне пять лет было, и я взял где-то палку тяжеленную, и носился с этой палкой по двору и бил по всем деревьям. И она так отскакивала, и звук от каждого дерева разный был, и мне так понравилось, что я остановиться не мог - бегаю и сравниваю: это дерево сильное, вон как отбросило, а то не очень, по нему не интересно… И тут подошла какая-то женщина пожилая и говорит: «Ну что же ты… Им же больно, они тебе просто сказать не могут… И любой былинке больно». Вот откуда она это взяла? Просто знала, что живое. А раз живое - значит, бывает больно… Значит, можно обидеть. Знала она это. А сейчас человек всё что-то выдумывает, выдумывает… И не знает ничего, а от этого страшно… И правды мы не слышим... И былинки эти - топчем, сапогами. И себя и всех вокруг заодно... Мы даже верить уже не умеем... Я долго думал об этом... Потоп - это не казнь. Так, пожалуй, мир исцеляется. И мы, наверное, как-то сохранимся. Ничто не исчезает совсем... Вот ты можешь представить, что тебя - раз - и совсем не будет? Вот и я не могу… Всё жду чего-то…
...Когда старик сказал все, что было в нем, молодой снова услышал, как тикают на руке часы. И спохватился: время, время, нужно успеть кому-то что-то... Он снова обнял старика. Странно: ему не нужно было его видеть, чтобы, ни на что не наткнувшись, обнять...
- Я вернусь, - сказал. - Больше не брошу тебя... Прости меня за этот год...
- Не думай об этом. Я просто рад, что ты пришел. Что ты успел...
Андрей уже поднялся уходить и вдруг вспомнил о скамейке:
- Знаешь, я испугался сегодня... Эти ножки перевернутые...
- Скамейка? Да, перевернул кто-то... Осенью еще... Да мне все равно уже, пожалуй, не нужна она будет. Зимы такие долгие...
Старик замолчал - и вдруг, уже вослед уходящему:
- Не захлопывай дверь, пожалуйста... Не надо ее запирать... Не хочу, чтобы ее ломали.
Андрей вздрогнул, но сказать ничего не смог. Просто оставил почти незаметную щелку.