Иностранная военная интервенция в России. Часть 2. Мятеж чехословацких легионеров. Вып 19. Жизнь лег: humus

humus

Иностранная военная интервенция в России. Часть 2. Мятеж чехословацких легионеров. Вып 19. Жизнь лег

Nov 22, 2011 23:06

Чешская армия по своему составу представляла собой за это время, в отличие, например, от итальянской, демократическую силу. Шмераль в своей известной книжке пишет, что чехословацкая армия в своем большинстве состояла из рабочих.
«Вооруженная сила чехословаков на 90% состояла из рабочих и бедных крестьян,- говорит он, - Большая часть из них уже на родине была социалистами. Они были националистически настроены».
Все это, безусловно, верно. В тогдашней чехословацкой армии в Сибири, о которой пишет Шмераль, считалось всего до 80% социалистов. Одновременно значительный процент этой же армии составляли люди с высшим и средним образованием, каковых было, во всяком случае, больше половины. Очень высоко стоял также общий уровень грамотности: неграмотных, можно сказать, не было; а во время пребывания в России почти все солдаты научились читать и по-русски, что чрезвычайно расширяло их горизонт.

Заслуживает также внимания указание Шмераля, что чехословацкие солдаты были настроены националистически. Патриотическое чувство, глубоко вкоренившееся в чешскую армию и воспитавшееся веками, спаивало ее в революционно-националистическую когорту с сильным социалистическим оттенком. Наблюдения над русской жизнью и перипетии, пережитые чехами в разных концах нашего отечества, - то на фронте, еще при самодержавии, то в военных лагерях, позже при эвакуации и гражданской войне, - обогатили личный опыт солдат и дали им большой материал для размышления. Все это, взятое вместе, заставляло их держаться сплоченной группой, тесной и замкнутой в самой себе, проникнуть в которую чужому человеку, даже пользующемуся доверием, было не так-то легко. Очень часто все двери для него в наиболее интимных случаях оказывались запертыми, все сердца на замке, и это - при внешней обходительности обращения и даже радушии.

Армия чехословаков за это время (я говорю здесь о первом периоде пребывания чехов в Сибири, до переворота 18 ноября) представляла собой не только сплоченный организм в социальном отношении, но точно также и в военном. Давно известно, что организованность - великое дело. Чешская армия была хорошо сорганизованным целым, она прошла большую военную школу, отличалась не только сплоченностью, но и дисциплиной. Однако здесь царила не та внешняя дисциплинированность, как в европейских армиях; здесь дисциплина вырастала на особенной почве, на почве национально-психологического содружества.

Быть может, впрочем, это тоже одно из последствий или наследия немецкой школы воспитания и немецкой преданности национально-государственной идее. Так, однако, или иначе, но все это в целом создавало из чехословацкой армии в Сибири небольшой, но слитный организм, все части которого были точно пригнаны одна к другой, где каждый знал свое место и понимал, за что он борется, где царила психология национально-племенного содружества, а не внешней дисциплинированности. Это национально-племенное содружество превращало чешскую армию в военное братство, проникнутое демократическими идеями, и оно, это братство, верно или неверно, но считало, что те же демократические идеи им вносятся в славяно-русский мир и в гражданскую войну близкого им по крови, хотя и не по духу, русского народа.

Начало ему положил так называемый приказ за № 588, изданный военным министром Штефанеком по приезде его в Сибирь.
Штефанек в России. декабрь 1918

Этим приказом чехословацкая армия переводилась на положение обычной регулярной армии, в которой не могло быть места разного рода демократическим вольностям, вроде комитетов, выборного командного состава и других новшеств революционного времени. Если Чехословакия стала независимым государством и если прежний институт уполномоченных, возглавляемый Нац. Советом, был заменен обычными консулами и послом, как их общим руководителем, то, естественно, аналогичные реформы должны были быть введены и в армию. Удивительного и неожиданного тут ничего не было, и, тем не менее, в той обстановке, в которой эти реформы вводились, они больно ударили по всей солдатской массе. Они послужили ферментом, под влиянием которого в армии началось брожение, направленное против применения приказа № 588. Об этом движении в чехословацкой армии я слышал и раньше, но подробные сведения о нем получил только в ту весну, которую я проводил в Красноярске, в апреле месяце, даже собственно еще в конце марта. Сведения о нем приходили ко /166/ мне разными путями и из разных источников, главным же образом повод к ним явился следующий.
Раненые солдаты чешского легиона.

Осенью 1918 г. томские биржевики во главе с известным монархистом, полк. Сумароковым, организовали сбор на поднесение ген. Гайде золотого оружия.
Гайда и его штаб

Золотое оружие было поднесено ему, когда он находился во Владивостоке в сентябре 1918 г., перед тем как произошла моя встреча с ним на перегоне между Харбином и Владивостоком. Во время этой встречи я сказал генералу, что томские биржевики поднесли ему золотое оружие, но понимает ли он, чего они от него ждут и чего хотят. «Они хотят, - сказал я ген. Гайде, - чтобы вы этим золотым клинком закололи русскую свободу». Генерал, кажется, не ожидал этой фразы и несколько смутился (я, впрочем, не знал тогда, что в это время в его поезде находился адмирал Колчак), а затем сказал мне, что «больше этих подарков делать ему не будут». Этим разговор и закончился.
Подарки чехословацкому легиону

Итак, вот как далеко в сторону от первоначального отправного пункта уходили в то время некоторые из ответственнейших лиц чешского командования. Ген. Гайда сделал в этом отношении и еще шаг вперед: вскоре после переворота 18 ноября, когда вывезенный им с Востока, и едва ли на свой риск и ответственность, диктатор достиг власти, он перешел окончательно на русскую службу.

Снедаемый большим честолюбием, он несомненно полагал тогда, что пред ним самим открываются тут всероссийские перспективы. На этот путь он увлек часть чешского командного состава, но увлечь на него всех чехов не мог. Более того. Он вырыл пропасть между собой и широкими кругами чешской армии. За ним не пошла даже в массе и чешская дипломатия, предпочитавшая несколько иной, хотя и немногим более лучший, тип отношения к Колчаку. Она не желала принять на себя активной роли в перевороте 18 ноября, но не отказалась от такой политики в дальнейшем, которая вскоре превратила всю чешскую армию в могущественную союзницу Колчака при всем, быть может, недоброжелательном отношении к нему, как к правителю государства. Наиболее ярким представителем этой части чешской дипломатии являлся тогда новый посол Чешской республики, бывший председатель Национального Чехословацкого Совета, Богдан Павлу. Никто больше его не сделал, чтобы поставить чешскую армию в Сибири в безвыходное положение и довести переживаемый ею кризис чуть не до открытого взрыва и вооруженного возмущения. Нам необходимо здесь остановиться на этой деятельности Павлу, так как иначе будет неясно, как развивался кризис в чешской армии и во что он в конце концов вылился
Богдан Павлу и Ян Сыровы

В одном из своих публичных выступлений, еще до моего переезда в Сибирь, Павлу рисовал, как чехи ураганом мировых событий оказались заброшенными в глубь сибирской тайги и как бы утонули в ее пространствах. Им приходилось искать своими собственными силами выхода из этих дебрей, чтобы не погибнуть в них бесследно и бесполезно для своей родины. Разыскивая такой выход, чехи наткнулись на раненого, кем-то оставленного в этом царстве хвои и камней. Они подняли его к себе на плечи и пошли дальше, руководясь его указаниями. Этим раненым оказалась сибирская демократия. Заключая с ним союз, чехам приходилось, однако, задумываться над вопросом, что будет дальше с ними и с их новым попутчиком: выздоровеет ли он и вернется ли к нему способность самостоятельно, без их помощи, продолжать свой путь или он ранен безнадежно и тщетно ждать, что он поправится. И если это так, то что с ним делать самим чехам, так как вечно служить ему костылями они не могут.

Такова была дилемма, сформулированная Богданом Павлу еще в самом начале после переворота, когда Чехия еще не приобрела самостоятельности. Эта дилемма обострилась еще сильнее в тот момент, когда после столетнего порабощения Чехия встала на ноги и оказалась способной, хотя и не без чужой помощи, прокладывать себе дорогу дальше. Дилемма эта обострилась, так как к этому времени сибирские чехи пришли к убеждению, что в лице своего попутчика, обретенного ими там, в глухой тайге, они не имеют человека, способного к скорому выздоровлению. Ему не встать самому на ноги, и для чешской /162/ национально-революционной идеи он становился бременем, на поддержание которого они не имели права тратить свои силы.

Этот мотив стал звучать у Павлу особенно сильно с тех пор, как из председателя Чехосл. Нац. Совета он сделался официальным послом республики. Он считал, что чехи достаточно сделали для поддержания сил своего прежнего попутчика и могли теперь - с спокойной ли совестью или, напротив, с тяжелым чувством, для практической политики это все равно, - предоставить его своей судьбе.

Свою позицию в этом отношении он очень рельефно определил несколько позже в Иркутске, высказываясь в политической беседе с делегацией Зем-Полит-Бюро о резолюциях, принятых тогда нелегальным земским съездом. Это было в конце октября месяца 1919 г., в момент наступления Деникина на Москву. Павлу находил тогда, что решающим фактором в политике является Деникин и вообще юг России. Сибирь, по его мнению, к тому времени уже сошла со сцены, и роль ее кончилась. Вопрос решался тем, когда «Добр-Армия» достигнет всероссийского центра - Москвы. На этот фактор он и считал нужным ориентироваться, не считаясь даже с тем, что рассказ Светония о Британике приложим, быть может, не только к Омску.

Ко времени приезда Павлу в Красноярск, в начале мая 1919 г., политика ген. Розанова дошла до своего апогея. Еще в апреле ген. Розанов ввел в губернии институт заложников: всех арестованных по тюрьмам всей губернии он объявил ответственными за действия партизан и на каждое их выступление в районе железнодорожной линии отвечал расстрелами заключенных по 10-12 человек сразу. Эти расстрелы, как кошмар, повисли над Красноярском и наводили панику на все слои городского населения. Красноярск не столь большой город, чтобы в нем можно было производить такие избиения тайно и крадучись, да таиться и не входило в расчеты ген. Розанова и его штаба. О своих расстрелах штаб ген. Розанова публиковал в газетах и не только не скрывал своих распоряжений, но даже бравировал ими. Вместе с тем бессмысленность их была столь очевидна, что эти репрессии не находили защитников даже среди власть имущих.

С другой стороны, фактической властью в городе был не только ген. Розанов, но также и чехи. Если бы чехи чего-нибудь не пожелали, то у ген. Розанова не нашлось бы сил заставить их поступить так, как он хочет. В частности, в тюрьме, откуда брались для расправ заключенные, не только фактическими, но и формально, по установившемуся порядку, хозяевами были те же чехи. Я говорил уже выше, что комендантом тюрьмы являлся чех - Кнапп. Без его согласия и без его разрешения ни один человек не мог быть вывезен из тюрьмы, ни для освобождения, ни для расстрела.

Во время моего свидания с Павлу я указывал ему на все эти обстоятельства и обращал его внимание на то, что при таких условиях ответственность за расстрелы в глазах всего населения ложится не только на ген. Розанова и на его штаб, а и на чешское командование.

Но кроме того я прибавил для сведения Павлу, что вопрос об ответственности чешского командования может быть в этом случае поставлен и в более острой форме, так как, по моим данным, списки лиц, подлежащих расстрелам составляются, правда, в штабе ген. Розанова, но вместе с тем идут на рассмотрение в чешскую контрразведку и после того уже окончательно фиксируются. Я указал также Павлу, что, напр., в последних перед его приездом расстрелах двое заключенных, предназначенных сначала к смертной казни, были отведены чешской контрразведкой и заменены двумя другими лицами. Я настоятельно предлагал Павлу, чтобы все эти сведения он проверил тут же, в Красноярске, и дал ответ официального характера, принимает ли чешская контрразведка в этих расстрелах непосредственное участие, как это я утверждал, и, с другой стороны, я очень интересовался, как Павлу относится к коменданту Кнаппу, состоявшему на действительной военной службе в чехословацкой армии.

Павлу заявил мне, что он не знает процедуры составления списков, но что он не сомневается в полной непричастности к этому делу (он его охарактеризовал /164/ каким-то резким словом, в роде «гнусного») чехов, так что мои сведения, по всей вероятности, не верны. Павлу заявил мне также, что он поедет сейчас в город и, закончив свои очередные дела, наведет там все нужные справки, и просил меня на другой день утром зайти к нему за ответом. На утро он мне категорически заявил, что после справок в соответствующих учреждениях он установил всю процедуру составления списков, но что чехи тут совершенно ни при чем. Иного ответа я от него, впрочем, и не ждал.

Но, передавая мне, результаты своего обследования, он вместе с тем сообщил мне о следующем факте. Незадолго до его приезда в Красноярск, на железнодорожной линия у моста Косогор повстанцами было сделано нападение на чешский вагон, прицепленный для охраны к товарному поезду, и при этом был убит находившийся в вагоне чешский унтер-офицер. Это убийство сопровождалось жестокостями со стороны повстанцев, труп оказался обезображенным. Ген. Розанов тогда, по словам Павлу, обратился с официальной бумагой к чешскому командованию, в которой он запрашивал, не пожелает ли чешское командование расстрелять кого-нибудь из заложников в возмездие за убийство чешского унтер-офицера. Павлу заявил мне, что на такой дикий запрос чешское командование не сочло даже нужным дать ответ.

Я должен, однако, прибавить к этому, что после того, как Павлу уехал из Красноярска дальше к Иркутску, на ст. Клюквенную, целая группа заложников была все-таки расстреляна (Петерсон, Боград, Перенсон, Коншин и др.) в возмездие за этого чешского солдата. Об этом расстреле появилось и официальное сообщение, при чем в нем было сказано, что расстрел произведен.
«в возмездие за следующий факт, сообщенный чешским командованием: 3-го мая с. г. у моста Косогор, после геройской обороны, был зверски убит и изуродован ст. унтер-офицер 6-й роты 10 чехословацкого полка Вондрашек. Чехи,- говорилось дальше в сообщении,- наши братья по оружию, надругательство над раненым героем недопустимо. Расстреляны не за смерть его, но за зверство и мучения, которые он перенес».

Чехи в этом случае как бы брались за одну скобку с русскими, и у всех, кто читал заявление ген. Розанова, оставалось впечатление, что расстрелы заложников произошли с ведома и одобрения чешского командования. Если же этого не было, то, следовательно, процитированное выше заявление ген. Розанова было самой злостной провокацией по отношению к чехам. Но в таком случае на него нужно было ответить хотя чем-либо, между тем со стороны чехов ответа никакого не последовало. Все это, взятое вместе, производило вполне определенное впечатление.

Я думаю, всеми этими справками достаточно ярко обрисовывается, в каком тупике находилась тогда чешская армия, и в каком кровавом клубке противоречий запутались ее руководители. Сознавали ли они это? Я не задавался этим вопросом, но я видел ясно другое. Когда я говорил с Павлу, я чувствовал, что я стою как бы перед стеною, в которую я каждый раз упирался, как только заводил речь об общем курсе принятой чехами политики в Сибири в о ее результатах, подобных красноярским.
Стрелок 4-го полка

Так и чувствовалось, что передо /165/ мной стоит уже не чехословацкий журналист, вчера еще сам бывший на положении рядового гражданина и едва выбравшийся из чуждых ему лесных дебрей, а стоит тут европейский дипломат, который понял, что не его дело заниматься политической филантропией. Он не мог думать о том, что там, в кустах, где он только что был, остался какой-то раненый в гражданском войне, настолько еще сильный, чтобы указать ему дорогу, но уже не способный поспеть за ним. Политика - вещь суровая: тот, кто не может сам постоять за себя, гибнет, так было всегда, так и останется еще надолго в будущем.

Павлу был, несомненно, проникнут этим глубоким национальным эгоизмом, научившим его спокойно смотреть даже на расправы ген. Розанова. Всякие прения, разговоры и протесты становились тут излишними; чем больше они возникали, и чем настойчивее я старался их вести, тем глубже и глубже раскрывалась между нами какая-то пропасть. Мы могли быть сколько угодно любезными друг с другом, тем не менее, для меня уже в этот момент становилось ясным, что по существу мы занимаем непримиримые позиции, что мы - враги.

Об этом я мало жалел. Если есть враги, найдутся и союзники. Браги наших врагов для нас - союзники.В то время как я разговаривал с Павлу, я имел уже в резерве такого союзника - этим союзником для меня была чехословацкая солдатская масса. Опираясь на нее, можно было иначе разговаривать и с русскими властями и с самим чешским послом.

...Чехи охотно покупали мою книжку, и среди них я нашел не только читателей, но также лиц, пожелавших войти со мной в непосредственное общение. Эти знакомства обновили мои связи с армией чехословаков, главным образом на ее низах, в чисто солдатской среде. Наиболее ценными являлись тут установившиеся таким путем сношения между мной и представителями нескольких полковых комитетов, находившихся либо в самом Красноярске, либо на линии железной дороги на запад, к Томску, и на восток от нас, к Иркутску. Это были чрезвычайно важные и чрезвычайно ценные связи. Так как чешская армия была хорошо сплочена и изнутри организована и так как, несмотря на приказ № 558, комитеты пока что существовали и охватывали почти всю внутреннюю интимно-политическую жизнь солдатской массы, так как они продолжали пользоваться в ней несомненным авторитетом, то иметь с ними непосредственные сношения для меня представлялось более, чем желательным.
Людвик Свободы

Чрез них я мог стоять в курсе всей политической и военной жизни армии, мог от них получать всестороннюю информацию и о ее внутренней жизни, о командном составе и царивших среди солдат настроениях. С другой стороны, через тех же делегатов я имел возможность в той или иной мере оказывать хоть отчасти влияние на формирование политического образа мышления чешских солдат, даже не входя с ними в непосредственное общение и в более тесное соприкосновение. Непосредственное общение с широкими /168/ солдатскими массами требовало бы неизбежно выступления на массовых собраниях, что было далеко небезопасно, что же касается сношений с представителями полковых комитетов, то их можно было вести вполне конспиративно.

От представителей полковых комитетов я узнал о движении в армии против приказа № 588 и очень скоро убедился, что это движение по существу далеко ушло от своего первоначального источника и грозит превратиться, - вернее, уже превратилось, - в глубокий морально-политической кризис, вызванный не тем или иным отдельным, удачным или неудачным приказом министра Стефанека, а общим характером политической обстановки, в том числе международной, в которой находилась вся чехословацкая армия в Сибири. Основные этапы этого движения, сообразно которым развивался кризис в чешской армии, поскольку сейчас я могу это восстановить в своей памяти без справок с документами, которые находятся теперь не в моем распоряжении, состояли в следующем. Оно возникло еще в конце 1918 г. и проявилось прежде всего на Урале. К моменту колчаковского переворота оно настолько уже обозначилось, что Нац. Совет счел необходимым, дабы не потерять нравственной связи с армией, отгородиться от ответственности за переворот 18 ноября и от солидарности с Колчаком.

После приезда министра Стафанека это движение получило новые стимулы и широко разлилось по армии. Здесь же, на Урале, именно в Екатеринбурге, еще в конце зимы произошло собрание представителей чехословацкого гарнизона, которое и приняло соответствующие резолюции об отношении к текущим событиям. На том же гарнизонном собрании была создана инициативная ячейка, которой было поручено сформулировать лозунги движения и созвать на основе их общеармейский съезд для выработки общеармейской линии политического поведения. На съезд могли быть выбираемы представители только от солдатской массы, а не от командного состава, в чем состояла характерная отличительная черта этой стадии чехословацкого движения. Съезды бывали там и раньше, на съездах происходила и организационная и политическая работа, но раньше эти съезды были легализированы и объединяли всю армию от верхов и до низов.

Теперь же приходилось созывать съезд самочинно и делать его исключительно органом солдатской массы. Этот первый общеармейский съезд был созван в том же Екатеринбурге в апреле месяце 1919 г., в средине месяца или в самом начале его второй половины. Сколько я помню, на него собралось 44 делегата, главным образом от 1-ой и от 2-ой дивизий, так как делегаты 3-ей дивизии, стоявшей значительно дальше к востоку, в районе Красноярска, на съезд опоздали и прибыли туда только к самому концу его работ. Съезд принял ряд важных решений, но все-таки в виду недостаточной полноты состава постановил считать себя конференцией, а не органом, полномочным на общеармейские решения, обязательные для всей солдатской массы. Делегация от съезда отправилась в Омск к Павлу, была им принята, хотя и неохотно, и имела с ним бурное объяснение. В делегации приняли участие и представители 3-ей стрелковой дивизии, заявившие о своей солидарности с принятыми резолюциями.

Не считаться совсем с резолюциями съезда Павлу не мог и потому частично некоторые требования съезда обещал выполнить. Так, напр., съезд настоятельно выражал желание, чтобы из Чехословакии была направлена в Сибирь особая делегация, по составу обязательно социалистическая, которая бы, ознакомившись на месте с положением армии, помогла ей найти достойный выход из политического тупика, созданного для нее поведением чешской дипломатии. Точно также съезд от себя направил делегацию на родину. Впоследствии такая делегация действительно прибыла из Чехии под председательством д-ра Крейче, но она далеко не во всем удовлетворила солдатские круги.

Заканчивая свои работы, Екатеринбургская конференция постановила созвать новый съезд с полным представительством всех частей армии и на нем еще раз пересмотреть принятые решения. Делегацию от конференции Павлу, однако, предупредил, что такой съезд допущен не будет. Тогда решено было созывать его конспиративно и нелегально. Бременем этого съезда была назначена приблизительно половина мая 1919 г., несколько позже этот срок был отодвинут на 30 мая; место же съезда оставалось окончательно не определенным, предполагалось лишь, что его работы будут происходить где-нибудь в районе наиболее густого сосредоточения чехословацких войск, то есть или около Томска и Мариинска, или около Красноярска. Съезд этот собрался впоследствии в Иркутске уже около середины июня месяца.
Конференция чехословацких солдат

Все эти сведения и вообще всю информацию об этих событиях, все документы, обрисовывающие их деятельность, а также текст редактированный их воззваний, я получил приблизительно во второй половине апреля 1919 г., за месяц или за три недели до предполагаемого созыва съезда. Из всего этого для меня сама собой возникала задача - во что бы то ни стало продержаться на воле до этого съезда и постараться попасть на него, чтобы принять участие в его работах по определению линии политического поведения чехословацкой армии в Сибири. Для этого мне, разумеется, было необходимо предварительно сговориться с наличными полковыми делегатами об их позиции на съезде, при чем эти переговоры с ними желательно было поставить таким образом, чтобы для них самих сделалась ясной необходимость и важность, моего присутствия на съезде. Работу эту приходилось вести с известной осторожностью - я был все-таки иностранцем для чехов, а всю свою интимно-политическую жизнь они тщательно скрывали от чужих глаз.

Портреты легионеров

Чехословакия, Россия, война, история, фото