4. Опыт времени
PREV | NEXT
содержание
4.3. Психология памяти
Культурная форма памяти
Прошлое, настоящее и будущее
Помнить и забывать
В работе «История развития высших психических функций» Выготский приводит результаты серии экспериментов по запоминанию слов с помощью дополнительных знаков - карточек с рисунками. Вспомогательный материал вводится разными способами. Иногда ребенку намекают на то, что карточки могут помочь при запоминании. В других случаях дается подробная инструкция. Выготский пишет:
«[...] Ребенок переходил от натурального, естественного, запоминания к запоминанию опосредованному, или мнемотехническому. При этом весь характер его операции сразу менялся, каждое заданное слово вызывало сейчас же обращение к картинке. Ребенок устанавливал связь между словом и картинкой, затем переходил к следующему слову и т. д.». [5, 241]
Здесь перед нами предстает знакомая картина формирования высшей психической функции. Употребление внешнего стимула-знака определяет структуру деятельности. Выбирая подходящую картинку, ребенок опирается на связи, закрепленные в своем прежнем опыте. По словам Выготского, «запоминание есть, в сущности, припоминание» (припоминание этих прежних связей). Но иногда ребенку приходится прибегать к активному созданию новых структур, придумывать историю, связывающую слово с изображением.
Недостаточно еще привлечь знак в качестве средства запоминания и создать соответствующую структуру. Необходимо также выделить внутри новой большой структуры то слово, которое следовало запомнить и воспроизвести [5, 244]. Культурная форма запоминания является достаточно сложным процессом, состоящим из отдельных операций. Вскоре в ходе интериоризации этот процесс перейдет во внутренний план.
«[...] Здесь происходит вращивание по структурному типу, когда развивается сам прием, сама операция, а достаточно богато развившийся внутренний опыт составляет уже готовую и многообразную систему так называемых представлений, или следовых стимулов, которые могут быть использованы в качестве знака». [5, 250]
Отметим, что экспериментальная ситуация, которая тут обсуждается, выглядит несколько искусственной. Запоминание произвольной последовательности слов - это не та задача, с которой мы часто сталкиваемся в быту. Разумеется, что в экспериментах со словами осуществлена попытка абстрагироваться от деталей, которые могли бы затемнить суть дела (такой подход сложился в рамках культуры детства, культуры образования и практики научного эксперимента). Однако нам хотелось бы перевести разговор в этнографический план.
Необходимость обращения к экологии памяти уже давно осознана научным сообществом. Читаем у Найссера:
«Память также связана со множеством действий, осуществляемых в повседневной жизни. Мы намечаем какой-то план и должны не забыть его выполнить, кладем куда-то вещь и должны вспомнить, куда ее положили, получаем указания о пути движения и должны помнить о них, если хотим добраться до цели своего маршрута, встречаем прежнего знакомого и хотим возобновить отношения с того места, на котором они прервались». [13, 28]
Приведенный список практик носит отчетливо экологический характер. Здесь взяты случаи индивидуального использования памяти. Является ли культурная память во всех этих случаях необходимой? Можно ли, оставаясь в рамках этих индивидуальных деятельностей, проследить пути зарождения культурной памяти? Мы кладем вещь - и должны потом вспомнить, где она лежит. Поступаем ли мы подобно зверю, зарывающему зерна в землю на сохранение, или в наших со зверем действиях есть существенные различия? Затронув в предыдущем разделе вопрос о причинах, благодаря которым возникла необходимость проникновения в прошлое, мы теперь должны обратиться к обсуждению психологических механизмов памяти.
Если мы кладем куда-то вещь, то это становится основанием для нас ее оттуда взять. Это действие (положить вещь) становится фактом нашей личной истории. Речь идет об особой практике. Скорее всего, эта практика первоначально была развернута как деятельность совместная. Мы клали вещь для того, чтобы сказать об этом другому (чтобы другой мог взять эту вещь). Обратим внимание на то, что сообщение, предназначенное для другого, должно содержать алгоритм поиска вещи. Процедура поиска здесь является опосредованной. В процедуру поиска включен знак. Петр говорит: «Я положил карандаш в стол». Если Павел знает, о каком столе идет речь, то знаковый материал сработает и Павел найдет карандаш. Все это очень похоже на припоминание. То, что здесь происходит, можно прямо сопоставить с культурной формой памяти. Без внешнего стимула-знака не было бы никакой возможности достигнуть цели. Позднее люди стали использовать эту стимуляцию в своих индивидуальных действиях (как автостимуляцию).
Подчеркнем то, что практика положить вещь протекает в русле протокола «я» и имеет свою экологическую задачу. Если Петр сказал, что он положил карандаши в стол, то он взял на себя некоторые обязательства и прежде всего он теперь отвечает за то, что карандаши там лежат (при прочих известных обстоятельствах). Этим самым деятельность Петра отличается от действий пчелы, которая посредством знаковой системы (танца) передает своим подругам местоположение источника с нектаром. Может ли пчела воспользоваться своим танцем, если вдруг позабудет направление и расстояние до источника? Думаю, у нее нет такой необходимости. Пчела не могла бы, по выражению Выготского, «овладеть новым путем запоминания» и «по своему желанию вызвать в нужный момент соответствующую связь» по той причине, что она не практикует «я» и не имеет личной истории. Что же до практики положить вещь, то она, как мы указали, уже по своему происхождению интегрирована в личную историю человека. Если мы хотим оставить в нашей теории формулу Выготского об овладении поведением, то мы должны принимать все вышесказанное во внимание.
Все это можно рассматривать в таком аспекте. Культурная форма памяти это один из тех механизмов, посредством которых осуществляются становление и развитие личной истории. Это счастливое обстоятельство для культурной формы памяти.
Представим себе своеобразные бусы, каждое звено которых свидетельствует о событиях личной истории их носителя. В таких бусах человек носил бы с собой свою биографию, свою овеществленную личную историю. Потеря таких бус означала бы потерю личной истории, как это случается и теперь, когда человек теряет свою личную историю вместе с потерей памяти. На основании личной истории, овеществленной в бусах, выстраивались бы совместные деятельности.
Усложняя нашу вымышленную схему с бусами, заметим, что другой человек, нашедший бусы, вовсе не должен был бы приобрести «утерянную» личную историю. По этой причине бусы следует рассматривать только как ключ к образам о реальных событиях личной истории. За отсутствием этих реальных событий ключ стал бы бесполезной безделушкой. Однако это не означает, что наш знак является чем-то необязательным. Именно знак отвечает за технологию извлечения образов из небытия. Кроме того, именно структура знаковой системы в большой степени отвечает за содержание извлекаемого (сам процесс извлечения является непосредственным, и при некотором желании мы могли бы свести его к рефлексам и ассоциациям).
Пример с бусами как нельзя лучше иллюстрирует то, что культура не осваивает образы уже отложившиеся, а скорее подготавливает их к возможному дальнейшему использованию в момент их формирования - к каждому образу «привязывается ниточка», за которую его потом можно вытянуть. В сущности, набор этих «ниточек» и следовало бы называть памятью. Именно такую особенность имели опыты запоминания слов с помощью карточек.
Бусы это слишком вычурный пример, но идея материализации личной истории не так уж плоха. Мы и сейчас отдаем должное памятным вещам, заботливо их сохраняя. И сейчас эти вещи сохранили еще часть своей функциональности. Возможно, существовал такой период в истории нашей культуры, когда выражение «памятные вещи есть личная история» можно было бы употребить в буквальном смысле. Возможно, было такое время, когда выкидывание памятной вещи, связанной с некоторым человеком, буквально означало вычеркивание этого человека из своей личной истории.
В заключение этого параграфа мы вернемся к тому, с чего начинали, - к высшим психическим функциям. Остановимся на следующих моментах.
Некогда существовала теория преформизма, гласившая, что в зародыше заранее заключен совершенно законченный организм, только маленький. Теперь считается, что развитие организма происходит по некоторой программе, заложенной в генотипе. Иначе развитие представлено в теории эволюции. Идея крыльев не содержится в маленьком сухопутном зверьке, который будет эволюционировать в птицу. И театром военных действий (в смысле - театром развития) следует считать зверька вместе со средой обитания. Эта последняя теория, пожалуй, ближе к тому, что происходит в процессе развития психики человека. Причиной решающих сдвигов следовало бы считать внешнее, культурное влияние. Культура вмешивается в отношения отдельной особи со средой обитания и во многом переопределяет эти отношения. В теории об опосредованном поведении Выготский разработал внятный и конкретный механизм осуществления такого влияния. Центральное место в этом механизме отводится высшим психическим функциям.
Каково же эволюционное значение ВПФ? Создается впечатление, что Выготский рассматривал высшую функцию (в противовес низшей) как более мощный аппарат, решающий, однако, ту же самую задачу. Операция непосредственного счета работает только в очень ограниченной области. Усложнение ситуации ведет к сбою. Между тем культурный счет позволяет нам справиться с ситуацией. Культурная память помогает запомнить сложную последовательность слов. Но обусловлен ли путь, проделанный психическими функциями, подобными экологическими задачами? Не теряем ли мы из виду нечто важное, ограничиваясь аспектами индивидуального поведения?
Поскольку мы склонны придавать личной истории серьезное экологическое значение, позволим себе предположить, что ВПФ развивались как инструментарий, обслуживающий именно эту институцию. Задачи, которые решаются высшими психическими функциями, таким образом, иные, чем у низших, и сводятся к поддержке совместных деятельностей. Мы считаем, что такая гипотеза наравне с другими должна стать предметом серьезного обсуждения.
содержание
4.3. Психология памяти
Культурная форма памяти
Прошлое, настоящее и будущее
Помнить и забывать
В работе «История развития высших психических функций» Выготский приводит результаты серии экспериментов по запоминанию слов с помощью дополнительных знаков - карточек с рисунками. Вспомогательный материал вводится разными способами. Иногда ребенку намекают на то, что карточки могут помочь при запоминании. В других случаях дается подробная инструкция. Выготский пишет:
«[...] Ребенок переходил от натурального, естественного, запоминания к запоминанию опосредованному, или мнемотехническому. При этом весь характер его операции сразу менялся, каждое заданное слово вызывало сейчас же обращение к картинке. Ребенок устанавливал связь между словом и картинкой, затем переходил к следующему слову и т. д.». [5, 241]
Здесь перед нами предстает знакомая картина формирования высшей психической функции. Употребление внешнего стимула-знака определяет структуру деятельности. Выбирая подходящую картинку, ребенок опирается на связи, закрепленные в своем прежнем опыте. По словам Выготского, «запоминание есть, в сущности, припоминание» (припоминание этих прежних связей). Но иногда ребенку приходится прибегать к активному созданию новых структур, придумывать историю, связывающую слово с изображением.
Недостаточно еще привлечь знак в качестве средства запоминания и создать соответствующую структуру. Необходимо также выделить внутри новой большой структуры то слово, которое следовало запомнить и воспроизвести [5, 244]. Культурная форма запоминания является достаточно сложным процессом, состоящим из отдельных операций. Вскоре в ходе интериоризации этот процесс перейдет во внутренний план.
«[...] Здесь происходит вращивание по структурному типу, когда развивается сам прием, сама операция, а достаточно богато развившийся внутренний опыт составляет уже готовую и многообразную систему так называемых представлений, или следовых стимулов, которые могут быть использованы в качестве знака». [5, 250]
Отметим, что экспериментальная ситуация, которая тут обсуждается, выглядит несколько искусственной. Запоминание произвольной последовательности слов - это не та задача, с которой мы часто сталкиваемся в быту. Разумеется, что в экспериментах со словами осуществлена попытка абстрагироваться от деталей, которые могли бы затемнить суть дела (такой подход сложился в рамках культуры детства, культуры образования и практики научного эксперимента). Однако нам хотелось бы перевести разговор в этнографический план.
Необходимость обращения к экологии памяти уже давно осознана научным сообществом. Читаем у Найссера:
«Память также связана со множеством действий, осуществляемых в повседневной жизни. Мы намечаем какой-то план и должны не забыть его выполнить, кладем куда-то вещь и должны вспомнить, куда ее положили, получаем указания о пути движения и должны помнить о них, если хотим добраться до цели своего маршрута, встречаем прежнего знакомого и хотим возобновить отношения с того места, на котором они прервались». [13, 28]
Приведенный список практик носит отчетливо экологический характер. Здесь взяты случаи индивидуального использования памяти. Является ли культурная память во всех этих случаях необходимой? Можно ли, оставаясь в рамках этих индивидуальных деятельностей, проследить пути зарождения культурной памяти? Мы кладем вещь - и должны потом вспомнить, где она лежит. Поступаем ли мы подобно зверю, зарывающему зерна в землю на сохранение, или в наших со зверем действиях есть существенные различия? Затронув в предыдущем разделе вопрос о причинах, благодаря которым возникла необходимость проникновения в прошлое, мы теперь должны обратиться к обсуждению психологических механизмов памяти.
Если мы кладем куда-то вещь, то это становится основанием для нас ее оттуда взять. Это действие (положить вещь) становится фактом нашей личной истории. Речь идет об особой практике. Скорее всего, эта практика первоначально была развернута как деятельность совместная. Мы клали вещь для того, чтобы сказать об этом другому (чтобы другой мог взять эту вещь). Обратим внимание на то, что сообщение, предназначенное для другого, должно содержать алгоритм поиска вещи. Процедура поиска здесь является опосредованной. В процедуру поиска включен знак. Петр говорит: «Я положил карандаш в стол». Если Павел знает, о каком столе идет речь, то знаковый материал сработает и Павел найдет карандаш. Все это очень похоже на припоминание. То, что здесь происходит, можно прямо сопоставить с культурной формой памяти. Без внешнего стимула-знака не было бы никакой возможности достигнуть цели. Позднее люди стали использовать эту стимуляцию в своих индивидуальных действиях (как автостимуляцию).
Подчеркнем то, что практика положить вещь протекает в русле протокола «я» и имеет свою экологическую задачу. Если Петр сказал, что он положил карандаши в стол, то он взял на себя некоторые обязательства и прежде всего он теперь отвечает за то, что карандаши там лежат (при прочих известных обстоятельствах). Этим самым деятельность Петра отличается от действий пчелы, которая посредством знаковой системы (танца) передает своим подругам местоположение источника с нектаром. Может ли пчела воспользоваться своим танцем, если вдруг позабудет направление и расстояние до источника? Думаю, у нее нет такой необходимости. Пчела не могла бы, по выражению Выготского, «овладеть новым путем запоминания» и «по своему желанию вызвать в нужный момент соответствующую связь» по той причине, что она не практикует «я» и не имеет личной истории. Что же до практики положить вещь, то она, как мы указали, уже по своему происхождению интегрирована в личную историю человека. Если мы хотим оставить в нашей теории формулу Выготского об овладении поведением, то мы должны принимать все вышесказанное во внимание.
Все это можно рассматривать в таком аспекте. Культурная форма памяти это один из тех механизмов, посредством которых осуществляются становление и развитие личной истории. Это счастливое обстоятельство для культурной формы памяти.
Представим себе своеобразные бусы, каждое звено которых свидетельствует о событиях личной истории их носителя. В таких бусах человек носил бы с собой свою биографию, свою овеществленную личную историю. Потеря таких бус означала бы потерю личной истории, как это случается и теперь, когда человек теряет свою личную историю вместе с потерей памяти. На основании личной истории, овеществленной в бусах, выстраивались бы совместные деятельности.
Усложняя нашу вымышленную схему с бусами, заметим, что другой человек, нашедший бусы, вовсе не должен был бы приобрести «утерянную» личную историю. По этой причине бусы следует рассматривать только как ключ к образам о реальных событиях личной истории. За отсутствием этих реальных событий ключ стал бы бесполезной безделушкой. Однако это не означает, что наш знак является чем-то необязательным. Именно знак отвечает за технологию извлечения образов из небытия. Кроме того, именно структура знаковой системы в большой степени отвечает за содержание извлекаемого (сам процесс извлечения является непосредственным, и при некотором желании мы могли бы свести его к рефлексам и ассоциациям).
Пример с бусами как нельзя лучше иллюстрирует то, что культура не осваивает образы уже отложившиеся, а скорее подготавливает их к возможному дальнейшему использованию в момент их формирования - к каждому образу «привязывается ниточка», за которую его потом можно вытянуть. В сущности, набор этих «ниточек» и следовало бы называть памятью. Именно такую особенность имели опыты запоминания слов с помощью карточек.
Бусы это слишком вычурный пример, но идея материализации личной истории не так уж плоха. Мы и сейчас отдаем должное памятным вещам, заботливо их сохраняя. И сейчас эти вещи сохранили еще часть своей функциональности. Возможно, существовал такой период в истории нашей культуры, когда выражение «памятные вещи есть личная история» можно было бы употребить в буквальном смысле. Возможно, было такое время, когда выкидывание памятной вещи, связанной с некоторым человеком, буквально означало вычеркивание этого человека из своей личной истории.
В заключение этого параграфа мы вернемся к тому, с чего начинали, - к высшим психическим функциям. Остановимся на следующих моментах.
Некогда существовала теория преформизма, гласившая, что в зародыше заранее заключен совершенно законченный организм, только маленький. Теперь считается, что развитие организма происходит по некоторой программе, заложенной в генотипе. Иначе развитие представлено в теории эволюции. Идея крыльев не содержится в маленьком сухопутном зверьке, который будет эволюционировать в птицу. И театром военных действий (в смысле - театром развития) следует считать зверька вместе со средой обитания. Эта последняя теория, пожалуй, ближе к тому, что происходит в процессе развития психики человека. Причиной решающих сдвигов следовало бы считать внешнее, культурное влияние. Культура вмешивается в отношения отдельной особи со средой обитания и во многом переопределяет эти отношения. В теории об опосредованном поведении Выготский разработал внятный и конкретный механизм осуществления такого влияния. Центральное место в этом механизме отводится высшим психическим функциям.
Каково же эволюционное значение ВПФ? Создается впечатление, что Выготский рассматривал высшую функцию (в противовес низшей) как более мощный аппарат, решающий, однако, ту же самую задачу. Операция непосредственного счета работает только в очень ограниченной области. Усложнение ситуации ведет к сбою. Между тем культурный счет позволяет нам справиться с ситуацией. Культурная память помогает запомнить сложную последовательность слов. Но обусловлен ли путь, проделанный психическими функциями, подобными экологическими задачами? Не теряем ли мы из виду нечто важное, ограничиваясь аспектами индивидуального поведения?
Поскольку мы склонны придавать личной истории серьезное экологическое значение, позволим себе предположить, что ВПФ развивались как инструментарий, обслуживающий именно эту институцию. Задачи, которые решаются высшими психическими функциями, таким образом, иные, чем у низших, и сводятся к поддержке совместных деятельностей. Мы считаем, что такая гипотеза наравне с другими должна стать предметом серьезного обсуждения.