По Волге: На Калмыцком базаре
В. И. Немирович-Данченко. По Волге. (Очерки и впечатления летней поездки). - СПб., 1877. Предыдущие отрывки: [ Царицын и Сарепта], [ Владимировка, Черный Яр, Енотаевск], [ Прибытие в Астрахань], [ «Бусурманская украйна»], [ На бойком промысле], [ В царстве тузлука], [ Тюленьи выхода], [ Земля калмыцкая].
В калмыцком храме. - Богослужение гелюнгов
- Не угодно ли посмотреть ихнее богослужение?
- А что?
- Да у меня уж готово.
И все это напоказ. Видно, и гелюнги калмыцкие с утра сидели, ожидая нас. Хорошо духовенство: точно собачью комедию показывает его этот становой!..
Калмыцкий базар - какое-то месиво из кибиток и деревянных домов. Зажиточные калмыки и их монахи живут в домах зимою, а в кибитках летом, остальное население вовсе не выходит из кибиток. По описанию Калмыцкого базара нельзя вообще заключать об общем положении этих кочевников. Дело в том, что, во-первых, нам показали Базар с хазового конца; а во-вторых, в этом пункте сосредоточены бодогчеи и купцы калмыцкие. Вообще, ни одному туристу не советую я пользоваться в каких бы то ни было случаях официальными аттестациями и рекомендациями. Без них к нему отнесутся невнимательно, но зато он увидит все, что ему нужно, народ явится перед ним не в виде балетных пейзан, не в виде калмыков в шелковых халатах, а во всей своей простоте неприглядной, среди обычной обстановки труда и промысла. Тотчас же после вас с них снимут эти торжественные халаты, спрячут их до следующего чрезвычайного случая, и самая-то главная - будничная обстановка ускользнет от туриста. Ведь если судить о калмыках по Калмыцкому базару - то счастливее, богаче и народа нет на свете. Везде шелк, бархат, лисьи меха, везде золото, серебро - подумаешь, в царство Гаруна-аль-Рашида попал. Где же тут бескормица, голод, нужда лютая?..
http://shakyamuni.ru/pic/78
- Вот и капище ихнее.
Входим; внутри прежде всего пестрота и яркость поражают нас. На высоких древках развешаны писанные на шелку тибетские образа со всевозможными уродами, у алтаря оригинальные и вычурные сосуды, в которых курятся какие-то странные, непривычные ароматы. В других серебряных чашечках - желтые ароматические жидкости и аршан, видимо, в качестве жертвы принесены бурханам. Посередине в два ряда лицом друг к другу сидят на корточках жрецы - гелюнги. Трое с одной стороны, пятеро с другой. На всех красные или желтые шелковые халаты. На одном, сверх того, плащ из полосатой шелковой материи; на голове главного жреца картонный кокошник, род митры, с изображением тех же многоногих паукообразных бурханов. Голубой плащ копром торчит на плечах, под ним желтая рубаха, а из под нее видна розовая юпка… У каждого в руках или на ковре перед ним какой-либо музыкальный инструмент. Перед митроносцем серебряные колокольчики, хонко и труба из человеческой кости, обделанная в серебро и перевязанная человеческими же волосами, у остальных с той же стороны барабаны - кенгарги. У первого с другой стороны литавры - цанг, у следующего небольшой с широким раструбом рожок - бишкир, у третьего тот же кенгарги, у четвертого и пятого - бюра, длинные громадные коленчатые трубы, аршина в три, из меди. Сверх того в храме были дунг - большие морские раковины, оправленные в серебро, серебряные и медные бубны. Я еще забыл сказать, что у главного ламы под кокошником был громадный парик из конских волос, на который пошло, я полагаю, не менее дюжины лошадиных хвостов.
Перед алтарем с бурханами, между которыми выделялся Будда Шакъямуни, вылитый из какого-то желтого металла, близкого к золоту, горели многочисленные пахучие тибетские свечи; легкий ветерок врывался в открытые окна храма и слегка шевелил иконы с изображениями Дарке, матери Шакъямуни, и другие шелковые образа, доставленные сюда из Урги; откуда также доставляются и священные книги калмыков, находившиеся в углу на этажерке. У самого храма снаружи и внутри его постоянно вертелись молитвенные барабаны. На них изображены молитвы, внутри тоже барабан набит ими. Барабан - на оси, которая приводится в движение ремешком; другой конец ремешка - в руках у гелюнга. К некоторым барабанам приделано сверху нечто вроде крыльев у мельницы. Вертится барабан - вращаются и крылья, а на каждом крыле опять молитва написана. Таким образом в течение часу на обоих барабанах повернется бесчисленное количество молитв, что равно их прочтению перед бурханами.
- А ихние книги можно посмотреть?
- Прикажите им.
- Да ведь приказывать нельзя, нужно попросить.
- Вот еще церемониться!
Тибетские книги - длинные полосы лакированной бумаги, написанной разноцветными красками с священными изображениями бурханов. Они связаны в отдельные пучки, и каждый пучок завернут в несколько шелковых материй, непременно разных колеров.
- Что же, начинать служение?
- Да ведь это как им будет угодно.
- Да вы не женируйтесь. Чего тут. Они отлично знают, что получат за это деньги, и очень рады, в свою очередь, угодить вам.
Не думаю, чтобы рады были! По крайней мере, они смотрели на нас с таким несколько даже смешным страхом, что вчуже становилось неловко. Нужно отдать справедливость моим спутникам. Они едва ли и в христианском храме могли бы вести себя приличнее. Весьма понятное любопытство высказывалось в неоскорбительной форме, без назойливости, так что гелюнги мало-помалу освоились с нами, и главный лама далее произнес несколько слов. Переводчик опять широко разинул рот и повернулся к нам лицом - но, по-видимому, мне не суждено было слышать его красноречия. До чего глупы лица у этих раскормленных жрецов. Словно кастраты, жирные, гладкие, безбородые, безусые. Точно в Моршанск попал.
Особенно главный лама; тот все щурился да хмурился и почесывал то место, откуда ноги растут.
Я только что выбрался было на улицу - осмотреть храм снаружи, как оттуда послышался оглушительный рев труб. С чем сравнить его? Представьте себе, если бы тысяча быков заорала разом - в один голос, эффект был бы едва ли поразительней! Пришлось скорее вернуться. Трубы смолкли. Послышался меланхолический напев. Все жрецы печально, но согласно мурлыкали себе под нос, то слегка возвышая, то понижая голос. Пение это не лишено некоторой, совершенно оригинальной приятности. Бакши дал сигнал литаврами, и первый сряду человек давай позванивать серебряными колокольцами. Тихо разгорался напев, не становясь громким, в такт жрецы похлопывали в кенгарги, в горле у одного певца точно ручей переливался с камешка на камешек и булькал. В определенные моменты строфа от строфы стройно отделялась звоном литавр. С унылым напевом сливается жужжанье быстро вращаемых молитвенных барабанов… Но вот к хору присоединился рожок… Все резче и резче трубит он, какой-то гелюнг заорал в раковину, оправленную серебром. Голоса певцов сообразно этому росли и росли. Рожки и раковины не умолкают, напротив, лица музыкантов делаются краснее и краснее, видимо, напрягают грудь до изнеможения, наконец в хор врывается рев тысячи быков, т. е. оглушительное оранье громадных медных труб… Только что все готовятся уйти от этого страшного рева, как вдруг гаснут трубы, за ними умолкают рожки и раковины, тише и тише становятся литавры, и опять тихий меланхолический напев, опять нервное, порывистое тюлюканье серебряных колокольчиков и, словно принижающийся, звон литавр. Наконец и литавр не слышно, и колокольчики меркнут, и только жужжание барабанов да унылый сонный напев гелюнгов сквозь окно храма разносится в зеленую степь…
Удивительное впечатление это богослужение должно производить на инородцев в пустынях и степях Азии… Тихим вечером, когда синие сумерки окутывают окрестности, из одинокого хурула на громадное расстояние разносятся эти печальные, дикие напевы. Чутко внимает им номад и, складывая у лба ладонь к ладони, творит земной поклон, слегка дотрагиваясь головою до своих бурханов. А сумерки все гуще и гуще… Уже ночь на востоке, уже яркие крупные звезды высыпали на небо и теплятся в его лазуревом просторе, и все тише и печальнее разносится напев гелюнгов, пока вместе с последним отсветом давно отгоревшей на западе зари не замрет он, как замирает тихий звон струны.
Именно при такой обстановке хотелось мне слышать это богослужение. Только спустя неделю, когда с Бирючьей косы каспийского поморья я попал в калмыцкий монастырь - желание мое исполнилось.
Калмыцкая примадонна. - Пир у ламы. - Импровизация и пляска. - Эмчи - знахари. - Калмыцкая беднота
Богослужение кончилось.
На ковер, у которого сидели жрецы, посыпались бумажки. Я нарочно всматривался в лица гелюнгов. Ни на одном не шевельнулся мускул. Точно каменные. Только главный лама в кокошнике с бурханами, видимо, считал глазами, сколько денег перед ним.
- Что они, долго будут сидеть так?
- А вот погодите.
Слабый звук литавр и глухой отзыв барабана кингарги.
Деньги собраны. Главный лама, видимо, человек очень привычный и искусный, так ловко спрятал их, что мы и не заметили. Точно бумажки моментально испарились в воздух. Были и нет их. Должно быть, большой мастер plumer la poule sans la faire crier. Наконец снял с себя кокошник, сбросил парик из конских хвостов и, поклонившись, прошептал нам что-то.
- Приглашает вас к себе! - решился перевести колченогий калмычок.
Пошли мы за ним.
У храма - сплошная толпа калмыков. Детей, детей! Мал мала меньше, и все скуластые, сильные, голобрюхие. От нас пятятся назад. «Чего доброго, еще укусит орос».
«Большие начальники всегда больно дерутся!» - говорят калмыки. А мы благодаря астраханским сановникам встречены были именно как большие начальники.
В кибитке у ламы образовалось нечто вроде ассамблеи.
По углам расселись девушки в шелку и меховых шапках. Были очень приглядные. Особенно одна, несмотря на прорезанные вкось глаза и выдавшиеся скулы, отличалась такою дикою, оригинальною красотой, что мой спутник, видимо, опытный ценитель женского пола, преподнес ей золотое кольцо с каким-то камешком. Нисколько не жеманясь, фея Калмыцкого базара наклонила голову в знак благодарности и кинула на щедрого юношу весьма выразительный и понятный взгляд.
- Цивилизации понюхала? - заметил кто-то.
- Нет, они и так, без цивилизации…
- Разве у них свободно?
- Насчет амура?.. Как вам сказать: проституции в виде торговли грешным телом нет. Ну, а понравитесь, дело другое…
Калмыцкая красавица была одета в шелковый терлик - род капота с стоячим воротником и длинными рукавами, поверх него плотно охватывал тонкий стан цегдык - безрукавка, полы которой были разрезаны спереди и сзади. Все это расшито позументами, на груди серебряные узорчатые пуговки. Платье пригнано так, что вовсе не скрывает девственной свежести округленных и сильных форм этого красивого, на степном приволье сложившегося тела. Шелковые шаровары, голубого сафьяна ботинки с загнутыми вверх носками - все это обнаруживало в девушке большую щеголиху. Нога красивая, маленькая, такая же и рука.
- Неужели это простая калмычка?
- Где! Это дочь купца богатого у них.
Шапка, опушенная лисьим мехом с серебряной пуговкой на верхушке, не скрывала целой массы черных волос. Вроде этого были одеты и остальные, не спускавшие с нас бойких взглядов.
Сам хозяин сидел неподвижно, как бурханы на его алтарике.
Внутренний вид калмыцкой кибитки во время приготовления водки - «арьки». Конец XIX в.
Две старухи приготовили нам местную водку; из медного котелка, замазанного глиной, была проведена трубочка в небольшой сосуд. В котелке кипятился кумыс - в сосуд перегонялась бесцветная как вода жидкость, сильно опьяняющая. На столике перед нами наставили всяких калмыцких яств; тут было и засушенное мясо - махан, и оладьи на бараньем сале - боорцук, и будан - похлебка из ржаной муки с салом; и мошко-омор и бууркум - пирожные.
Нужно отдать справедливость - все это очень скверно: и курдюком пахнет, и на зубах вязнет, хотя я добросовестно перепробовал все. Потом на Бирючьей косе, в монастыре у гелюнгов, меня угощали сладким рисом на бараньем сале - то несколько получше. А остальная калмыцкая снедь далеко не привлекательна…
Оригинально было угощение чаем кирпичным, иначе - ця.
Чай варили, как и подобает, вместе с солью, молоком и салом. Подавали его в деревянных чашках. Он очень вкусен. Я выпил чашку, смотрю - прислуживавший калмык вытирает ее грязными пальцами, облизывает языком, наливает вновь и с самым галантным видом калмыцкого Лепорелло преподносит мне. Я, разумеется, поблагодарил и отказался от столь любезного угощения…
Присматриваюсь - все очищается так же.
Тарелки и блюдцы - вытираются пальцами, пальцы, в свою очередь, - о грязные полы халатов. Непривычного стошнит от этой нечистоплотности!
- Не угодно ли бозо? (Бозо - кисловатый, освежающий сыр).
- Нет-нет, пожалуйста… Не нужно… мы сыты.
- А эйзге (сладкий сыр из овечьего молока)?
Наши промышленники, живущие около калмыков, очень любят бузу. Водки не достать, а буза опьяняет так же. Она и на вкус приятна. Зато как хорош был кумыс, холодный и кисловатый, в этот жаркий день астраханского пекла! Мы его выпили ужасающее количество, только - из своих стаканов.
Власть хотела показать товар лицом. Очевидно, все шло по заранее обдуманной программе. По мановению начальственных бровей все девушки собрались в кружок, в середину села уже замеченная нами красавица с длинной балалайкой в руках.
- Это что же?
- Петь будут в честь «высоких посетителей», - острит кто-то.
Началось меланхолическим перебором струн…
Девушки сидели, опустив глаза, и сосредоточивались.
Струны громче и громче…
Вдруг завывающий напев ворвался в их несколько дикий звон, это - запела одна из девушек… Немного погодя и другой резкий голос присоединился к ним… Погас первый - третья перехватила, и все так. Вместе хором не поют. По две, по три… Только струны балалайки не устают гудеть, оттеняя унылым звоном своим паузы…
На высокой горе
Течет холодный родник…
В тихой долине - внизу
Голубой цветок вырос.
Видит родник красу долины -
Хочет родник сбежать к голубому цветку
Да мешают ему высокие скалы.
И все он смотрит и плачет…
Все он плачет, пропадая - в безводной степи…
Вот содержание одной из этих бесхитростных песенок…
Мотив делается задорнее и веселее, завывания певиц громче… ухо режет…
Встает красивая девушка с черными, точно бархатными глазами и начинает танцовать не сходя с места. Топчется под такт и только. Весьма некрасиво выходит, не смотря на то что плясунья сложена изумительно. Выпуклая грудь, покатые плечи, талия стрекозы переходит в широкий разлив бедер, красивая нога с высоким подъемом дразнит взгляд… Тише и тише песня, медленнее топчется балерина Калмыцкого базара… наконец замерла совсем и села. Должно быть, хорошо плясала, потому что кругом слышны возгласы одобрения, а калмыки даже жмурились от восторга… Но вот напев опять разгорается ярче и ярче, завывания громче, и на сцену выскакивают два калмыцких Антиноя. Пляска мужчин несколько живее. Они подплясывают один вокруг другого, передвигаются и перевертываются на правой ноге, притоптывая левою, подергивают и поводят плечами. В разгаре пляски один из плясунов схватывается руками за шею товарища, прыгает на него, перекрестывает ноги вокруг его стана, а тот как ни в чем не бывало продолжает притоптывать, вытянув руки… Плясуны тоже вызывают громкое одобрение девушек, причем некоторые причмокивают губами…
- Как у них по обычаю, поют ли замужние?
- И замужние, и девушки. По одному только и отличите: у замужних косы в черных чахлах спрятаны, а у девушек распущены.
Когда пение и пляска прекратились - посыпались опять деньги, причем прекрасный пол не выдерживал характера подобно гелюнгам, а подбирал бумажки и подхватывал их чуть не на лету. Потом весь сбор сдан был балалайщице, которая и поделила его между всеми поровну. Право на дележку заявили было плясуны мужчины, но их прогнали с насмешками. За подачкой было сунулись и мальчуганы в тюбетейках и громадных бараньих шапках, которые составляли единственную их одежду. Но и их тоже проводили визгом и криком, причем наиболее отличалась красавица Ургаксан, описанная выше.
- Менду, менду, эмчи - менду! [Здравствуй, здравствуй лекарь!] - заболтали вдруг присутствовавшие, когда в ставку ламы вошел высокий и рыжий гелюнг, весь в красном.
- Это ихний Эскулап, Нелатон, Боткин! Светило калмыцкой медицины!
Оказывается, что в каждом хуруле есть один или несколько таких эмчи! Калмыки степные не обратятся к настоящему медику. А к эмчи, в одно и то же время знахарю и пастырю их душ, прибегают все больные. Эмчи при этом, в интересах гелюнгов вообще, грабят несчастных номадов ужасно. Мы уже говорили выше, что болезнь для калмыка разорение. Эмчи возьмет у него весь скот, все деньги, и в конце концов все-таки уморит его, даже не по всем правилам своей науки, потому что тибетская медицина им недоступна. Она изложена в книге Эмин-ноом в форме молитв, советов, рецептов, но редкий гелюнг разберет их, по незнанию языка. Теплая вода, сыворотка в громадных массах - вот медикаменты эмчи. При этом знахарь калмыцкий воспрещает всякую пищу. Лечение иногда для разнообразия видоизменяется бараньим салом из курдюка, непременно растопленным, коровьим маслом, которое недугующие должны выпивать большущими чашками, и по нескольку сразу. Самое лучшее лекарство крепкий бульон из баранины (шулюм). Эмчи покупают у персиян и армян какие-то лекарства - секретные, причем сулема играет не последнюю роль. Случается видеть калмыков, выдержавших лечение у гелюнгов, с меркуриальным воспалением рта. Сулемою же эмчи лечат и сибирскую язву. У эмчи, по рассказам, слышанным мною в Астрахани, есть средства от всего. И от дурного глазу, и от клеветы, и от наговору, и от «начальства» (у соловецких монахов имеется молитва от начальства). Эмчи умеют привораживать непреклонную красавицу, и отгораживать слишком увлекшегося калмыцкого Ромео. В их власти дать возможность калмыку-мужу исполнить супружеские обязанности, несмотря на его лета, иногда и очень преклонные; они же могут дать потомство любой Саре, хотя бы в кибитке у своего Авраама она прожила и девяносто лет. Те же самые эмчи посодействуют родителям, чтобы у них родился именно мальчик, а не девочка и т. д.
Впрочем, в последнее время в степи вера в эмчей начала несколько колебаться. Калмыки - народ очень способный; с развитием образования в их среде, суеверия рухнут очень быстро. Самое лучшее - кончающих астраханские школы и гимназии калмыцких мальчиков посылать на казенный счет учиться в Медико-хирургическую академию. Они, по выходе отсюда, окажут калмыцкому народу громадные услуги. Что калмыки народ очень восприимчивый на все хорошее, доказывается особенно широким развитием оспопрививания; у них, благодаря этому именно обстоятельству, совершенно прекратился варварский обычай всякого заболевшего оспою бросать одного в степи без помощи и без сожаления. А прежде таких брошенных (цецик) находили умирающими или умершими очень часто.
Эмчи, или гелюнги-лекаря, лечут, разумеется, только состоятельных кочевников. Беднейшее же население калмыков, сосредоточенное в Мочагах, совершенно лишено их помощи. Поэтому оно уже невольно пользуется услугами русской больницы, которая отпускает им бесплатно лекарства и оказывает другие пособия.
По выходе из ставки главного гелюнга здешнего, я стал шататься по юртам. Тут-то, освободившись от церемониала торжества, уготованного нам властями, я наткнулся на настоящую бедноту. В одной кибитке целая семья оказалась чуть не голая. На хозяине - одна рубаха, да и та рваная, жены в жалких лохмотьях, дети грязные, голодные. Лица истомленные, груди впалые - видимо, живется скверно. А между тем, как оказалось, - семья неутомимо работает. Она на время прикочевала к Калмыцкому базару, обыкновенно же промышляет на соляных озерах, куда вообще охотно берут калмыков.
- Тяжелая работа у них?
- Самая черная, безотходная. Тут слабый человек пропадет совсем. Редкий выстоит.
- В чем же дело?
- Да нужно разбить соляные пласты, промыть их в рапе [рапа - вода, остающаяся по осадке соли], потом сгреби соль в кучки, высохнет - насыпь ее в мешки да отвези на пристань. Это нужно видеть на деле, чтобы понять, какая масса труда требуется на подобную операцию. Ни одного русского не заманишь!.. Самая каторжная работа. Зачастую им приходится по пояс в соленой воде стоять. Соль разъедает тело, делаются трещины, ссадины. Весь как обожженный, а в свежие раны опять соль забивается. Мука! Да и на рыболовных ватагах калмыки тоже не в раю. Попробуй наш рабочий, в холодную, осеннюю, заморозную пору поработать по пояс в воде?.. Или в июльское пекло, не разгибая спины под солнцем, весь день повозиться. А калмык все выносит; и жалобы от него не услышишь. Без калмыка поэтому ни рыбопромышленнику, ни солевару никак не обойтись!
По рассказам бывалых людей оказалось, что калмыки мало-помалу приучаются к оседлой жизни. Им отводятся земли, на которых они строят деревянные и из глинобитного кирпича дома, а также земляные загоны для скота. Устроив в них свои стада на зиму, номад строит избы, если у него нет дома - землянку, которая оказывается дешевле войлочной кибитки. Но, разумеется, с весною, как только повеет теплом, кочевника не удержишь в четырех стенах. Он отправляется бродить по приволью зеленых степей, забывая до глубокой осени свою оседлость. Хижины и землянки, которые я замечал с палубы парохода на берегах Волги и среди ее розлива, оказываются именно такими калмыцкими зимняками.
Меня уже в Калмыцком базаре поражал нерусский тип местных казаков, а потом в Астрахани и по Волге я и сплошь встречал между ними носящих русские имена и фамилии, но обличьем настоящих калмыков. Те же скуластые, косоглазые, широкие физиономии, тот же сильный склад тела. Загадка разъясняется очень просто. Многие калмычки, принимая христианство, выходят замуж за русских, преимущественно за казаков; но случаев, чтобы русские девушки выходили за калмыков, здесь не знают. Это обстоятельство, между прочим, служит одною из причин несоответственно малого количества калмычек по отношению к калмыкам. Главными причинами, разумеется, являются смертность при родах (с родильницами калмыки обращаются варварски), истощение от работ, потому что у простолюдина-калмыка женщина работает не только не меньше, но и гораздо больше своего мужа.
Единоборство Гектора и Ахиллеса
Только что я было нацелился на кибитку еще беднее и хотел забраться туда, как смотрю - за мной бежит один из наших гребцов.
- Идите скорее, зовут вас.
- Чуть не прозевали вы самого главного из церемониала торжества, - встретили меня.
- Что такое?
- Единоборство. Калмыцкий Ахилл готовится сразиться с здешним Гектором.
- Где они?
- Да ведь, по местному обычаю, не борцы выбирают друг друга. Их просто мир, громада указывает поодиночке. Сначала выберут одного и уведут его в кибитку, потом другого - в другую кибитку. Выводят их на арену закрытыми. Так что противник противника узнает только когда сбросят с них покрывала.
- Ведут, ведут!.. - загудела толпа.
Калмыки стали стеною кругом. В центре пока оказывались мы. Но вот стена прорвалась с двух противоположных сторон и распорядители ввели в свободное пространство двух голых борцов, которым на голову были наброшены их собственные кафтаны. Глаза и лицо сплошь были закрыты ими. Единственно, что было оставлено на боксерах - перевязка вокруг бедер. Сильное тело - на сильных ногах. Это не мощь неуклюжего английского боксера. Напротив, вы с изумлением видите линии, которым могли бы позавидовать академические натурщики. Тут не одна сила, но и красота. Все строго соразмерно. Каждый мускул очерчивается рельефно на смуглом теле. Высокая грудь, тонкий стан, крепкие бедра и художественные выпуклины икр обрисовывали каждую из этих двух фигур. Дав нам вволю наглядеться на них, распорядители моментально, в одно и то же время, сдернули покрывала, и борцы взглянули в глаза друг другу.
Калмыцкая борьба. Гравюра Е. О. Скотникова по рисунку Е. М. Корнеева (Les peuples de la Russie. Paris, 1812-1813)
Ахиллес и Гектор схватились с приемами, которые сделали бы честь любому римскому гладиатору. Долго казалось, что они просто стоят, охватив друг друга. Только напряжение жил и еще более резкие очертания мускулов - обнаруживали страшные усилия противников. Но вот один чуть подался и тотчас же еще крепче стал; пошатнулся другой… Жилы все пухнут и пухнут, мускулы все делаются выпуклее… Откуда ни смотри - красота постановки тела изумительная. Позы чисто академические. Вот они перешли в более оживленную борьбу, стараются подловить друг друга на чем-нибудь - но позировка остается столь же изящной. Даже грубая сила является здесь искусством. Эллинские юноши едва ли красивее боролись на олимпийских играх. Распорядители и вся толпа следят за ними. Покрывала в руках… Чуть один готов упасть, на головы обоим моментально набрасывают кафтаны, толпа кидается и борцов уводят, не дав кому-либо одержать решительную победу, чтобы честное единоборство не обратилось в драку и не вызвало вражды. Это прекрасный обычай. Тут действительно искусство на переднем плане, а не зуботычины с сокрушением челюстей. Никакие удары - не допускаются.
Борцов закутанными после борьбы держали несколько минут, пока волнение не улеглось и чувство некоторой досады у побежденного не прошло. Тотчас же после того они встретились друзьями и подали друг другу руки.
Бросили им денег.
Оба присели на корточки, собрали деньги в одну кучку и стали делить по-братски, поровну… После них кинулись в борьбу (тоже сначала закутанные) несколько мальчишек. Одушевленные примером известных борцов, они старались подражать им во всем. Сохраняли ту же красоту поз, те же изящные приемы борьбы. Их также разнимали, накидывая на голову плащи и разводя в разные стороны. Калмычки, глядя на голых взрослых борцов, нисколько не конфузились. Напротив - на лицах живейшее участие, восклицания так и сыплются, глаза горят; девушки рассуждают о борцах, ободряют их. Вся эта картина так и просилась под карандаш. Полагаю, что наши художники нашли б здесь гораздо лучших натурщиков, чем между петербургскими банщиками, играющими в их студиях роли Антиноев, Нарциссов, Ахиллов и Аполлонов. Тут - действительно Аполлон, хотя и почти оливкового цвета. По крайней мере, мне до сих пор мерещутся они.
- Что ж, церемониал кончен?
- Нет еще…
- Остается одно представление. Перед нами разберут кибитку, навьючат ее на верблюда - и семья перекочует на другое место.
Самая богатая кибитка была назначена для этого.
Обладательницею кибитки оказалась та самая калмыцкая Аспазия, которой один из наших спутников презентовал кольцо.
Сначала сняли с кибитки мани, род шелкового флага, на котором вышита молитва, потом быстро сбросили кошмы, развязали и свили в одну связку хошлун - тесьму, охватывающую остов кибитки, и моментально разобрали терме - раздвижные решетки, из которых состоит этот остов, сбросив предварительно цыграк - жерди поверх терме, образующие купол кибитки. В это время издали послышался пронзительно жалобный крик, и на сцену явилось новое действующее лицо - верблюд. Веревка попросту была продернута у него через нос и залита кровью. Кровь и теперь продолжала идти из свежей раны, тем более что ее постоянно бередили, продергивая веревку. Еще быстрее, чем сняли различные принадлежности кибитки, их навьючили на «корабль пустыни», не перестававший жаловаться отчаянными криками и печально протягивавший к нам свою голову. На решетках, в виде платформы уложенных поверх кошм, помещалось остальное имущество калмыцкой семьи. Тут поочередно приютились юйден - дверная завеса, ший - камышовая гибкая плетенка, развешиваемая вдоль терме; шердыки - белые кошмы, играющие роль постели, подушек, седел. Сюда же набросали и орни-кушге, т. е. пологи, и юмнарчи - занавески и всю прочую рухлядь калмыцкого обихода. В общем, все оказалось плотно прилаженным, красиво уложенным. Вся операция заняла не более десяти минут. Наконец калмыцкая Аспазия быстро и легко взобралась на верблюда. Несчастное животное заставили встать, дернув несколько раз за веревку, причем оно опять оглушило нас рыдающими криками. Перейдя сажень сто - корабль пустыни остановился, его разгрузили, а через пять минут кибитка уже стояла на новом месте…
Уже по окончании торжества, пройдясь по Калмыцкому базару, я на балконах двух или трех домов заметил армянские семьи. Те же глаза навыкате, тот же непроглядный мрак бороды, начинающейся у самых глаз…
- Что здесь делают армяне?
- Тут не одни они. Тут и татары есть… Торгуют!.. Попросту эксплуатируют калмыков…
Поблагодарив местное начальство за церемониал, мы направились к нашим лодкам.
- А это вы замечаете? - указали мне.
Я посмотрел и расхохотался. Прежде действительно не обратил внимания. На многих калмыках были фуражки с разноцветными околышами. Кочевники ужасно любят этого рода шапки. Их скупают у чиновников или нарочно заказывают. Таким образом, околыш министерства финансов красовался на голове старого байгуша-калмыка, щеголявшего в одной рубахе без штанов и очень похожего на обезьяну; дворянская фуражка украшала какую-то затрапезную бабу и т. д.
На берегу нас ждала толпа местных бедных, которым посетители обыкновенно оставляют что-нибудь.
Боже, какие это были лица! Нищета и голод глубоко врезались в них. Каждая косточка торчала внаружу, хоть изучай остеологию по этим живым скелетам. И все то - сгорбленные, скрюченные, едва-едва двигавшиеся фигуры. Преимущественно это были женщины-старухи… Рука сама опускалась в карман за подаянием. Повторяю, ничего ужаснее мы не видели. Сквозь и без того темный цвета кожи, проступали какие-то гнилостные пятна, под глазами подтеки, вместо румянца - синева.
Несколько ударов весел, и Калмыцкий базар остался позади…
Волга точно остеклела. Жгло сквозь тент… Даже вода была тепла - нисколько не освежала. На небе только одно облачко, да и то по соседству с солнцем сверкает ослепительным блеском. Глаза невольно жмурятся… Спать хочется посреди этого гнетущего пекла…
На другой день утром нужно было перебираться на баржу «Арагва».
Пора в Каспий, а то засиделся в этой инородческой Астрахани.
В калмыцком храме. - Богослужение гелюнгов
- Не угодно ли посмотреть ихнее богослужение?
- А что?
- Да у меня уж готово.
И все это напоказ. Видно, и гелюнги калмыцкие с утра сидели, ожидая нас. Хорошо духовенство: точно собачью комедию показывает его этот становой!..
Калмыцкий базар - какое-то месиво из кибиток и деревянных домов. Зажиточные калмыки и их монахи живут в домах зимою, а в кибитках летом, остальное население вовсе не выходит из кибиток. По описанию Калмыцкого базара нельзя вообще заключать об общем положении этих кочевников. Дело в том, что, во-первых, нам показали Базар с хазового конца; а во-вторых, в этом пункте сосредоточены бодогчеи и купцы калмыцкие. Вообще, ни одному туристу не советую я пользоваться в каких бы то ни было случаях официальными аттестациями и рекомендациями. Без них к нему отнесутся невнимательно, но зато он увидит все, что ему нужно, народ явится перед ним не в виде балетных пейзан, не в виде калмыков в шелковых халатах, а во всей своей простоте неприглядной, среди обычной обстановки труда и промысла. Тотчас же после вас с них снимут эти торжественные халаты, спрячут их до следующего чрезвычайного случая, и самая-то главная - будничная обстановка ускользнет от туриста. Ведь если судить о калмыках по Калмыцкому базару - то счастливее, богаче и народа нет на свете. Везде шелк, бархат, лисьи меха, везде золото, серебро - подумаешь, в царство Гаруна-аль-Рашида попал. Где же тут бескормица, голод, нужда лютая?..
http://shakyamuni.ru/pic/78
- Вот и капище ихнее.
Входим; внутри прежде всего пестрота и яркость поражают нас. На высоких древках развешаны писанные на шелку тибетские образа со всевозможными уродами, у алтаря оригинальные и вычурные сосуды, в которых курятся какие-то странные, непривычные ароматы. В других серебряных чашечках - желтые ароматические жидкости и аршан, видимо, в качестве жертвы принесены бурханам. Посередине в два ряда лицом друг к другу сидят на корточках жрецы - гелюнги. Трое с одной стороны, пятеро с другой. На всех красные или желтые шелковые халаты. На одном, сверх того, плащ из полосатой шелковой материи; на голове главного жреца картонный кокошник, род митры, с изображением тех же многоногих паукообразных бурханов. Голубой плащ копром торчит на плечах, под ним желтая рубаха, а из под нее видна розовая юпка… У каждого в руках или на ковре перед ним какой-либо музыкальный инструмент. Перед митроносцем серебряные колокольчики, хонко и труба из человеческой кости, обделанная в серебро и перевязанная человеческими же волосами, у остальных с той же стороны барабаны - кенгарги. У первого с другой стороны литавры - цанг, у следующего небольшой с широким раструбом рожок - бишкир, у третьего тот же кенгарги, у четвертого и пятого - бюра, длинные громадные коленчатые трубы, аршина в три, из меди. Сверх того в храме были дунг - большие морские раковины, оправленные в серебро, серебряные и медные бубны. Я еще забыл сказать, что у главного ламы под кокошником был громадный парик из конских волос, на который пошло, я полагаю, не менее дюжины лошадиных хвостов.
Перед алтарем с бурханами, между которыми выделялся Будда Шакъямуни, вылитый из какого-то желтого металла, близкого к золоту, горели многочисленные пахучие тибетские свечи; легкий ветерок врывался в открытые окна храма и слегка шевелил иконы с изображениями Дарке, матери Шакъямуни, и другие шелковые образа, доставленные сюда из Урги; откуда также доставляются и священные книги калмыков, находившиеся в углу на этажерке. У самого храма снаружи и внутри его постоянно вертелись молитвенные барабаны. На них изображены молитвы, внутри тоже барабан набит ими. Барабан - на оси, которая приводится в движение ремешком; другой конец ремешка - в руках у гелюнга. К некоторым барабанам приделано сверху нечто вроде крыльев у мельницы. Вертится барабан - вращаются и крылья, а на каждом крыле опять молитва написана. Таким образом в течение часу на обоих барабанах повернется бесчисленное количество молитв, что равно их прочтению перед бурханами.
- А ихние книги можно посмотреть?
- Прикажите им.
- Да ведь приказывать нельзя, нужно попросить.
- Вот еще церемониться!
Тибетские книги - длинные полосы лакированной бумаги, написанной разноцветными красками с священными изображениями бурханов. Они связаны в отдельные пучки, и каждый пучок завернут в несколько шелковых материй, непременно разных колеров.
- Что же, начинать служение?
- Да ведь это как им будет угодно.
- Да вы не женируйтесь. Чего тут. Они отлично знают, что получат за это деньги, и очень рады, в свою очередь, угодить вам.
Не думаю, чтобы рады были! По крайней мере, они смотрели на нас с таким несколько даже смешным страхом, что вчуже становилось неловко. Нужно отдать справедливость моим спутникам. Они едва ли и в христианском храме могли бы вести себя приличнее. Весьма понятное любопытство высказывалось в неоскорбительной форме, без назойливости, так что гелюнги мало-помалу освоились с нами, и главный лама далее произнес несколько слов. Переводчик опять широко разинул рот и повернулся к нам лицом - но, по-видимому, мне не суждено было слышать его красноречия. До чего глупы лица у этих раскормленных жрецов. Словно кастраты, жирные, гладкие, безбородые, безусые. Точно в Моршанск попал.
Особенно главный лама; тот все щурился да хмурился и почесывал то место, откуда ноги растут.
Я только что выбрался было на улицу - осмотреть храм снаружи, как оттуда послышался оглушительный рев труб. С чем сравнить его? Представьте себе, если бы тысяча быков заорала разом - в один голос, эффект был бы едва ли поразительней! Пришлось скорее вернуться. Трубы смолкли. Послышался меланхолический напев. Все жрецы печально, но согласно мурлыкали себе под нос, то слегка возвышая, то понижая голос. Пение это не лишено некоторой, совершенно оригинальной приятности. Бакши дал сигнал литаврами, и первый сряду человек давай позванивать серебряными колокольцами. Тихо разгорался напев, не становясь громким, в такт жрецы похлопывали в кенгарги, в горле у одного певца точно ручей переливался с камешка на камешек и булькал. В определенные моменты строфа от строфы стройно отделялась звоном литавр. С унылым напевом сливается жужжанье быстро вращаемых молитвенных барабанов… Но вот к хору присоединился рожок… Все резче и резче трубит он, какой-то гелюнг заорал в раковину, оправленную серебром. Голоса певцов сообразно этому росли и росли. Рожки и раковины не умолкают, напротив, лица музыкантов делаются краснее и краснее, видимо, напрягают грудь до изнеможения, наконец в хор врывается рев тысячи быков, т. е. оглушительное оранье громадных медных труб… Только что все готовятся уйти от этого страшного рева, как вдруг гаснут трубы, за ними умолкают рожки и раковины, тише и тише становятся литавры, и опять тихий меланхолический напев, опять нервное, порывистое тюлюканье серебряных колокольчиков и, словно принижающийся, звон литавр. Наконец и литавр не слышно, и колокольчики меркнут, и только жужжание барабанов да унылый сонный напев гелюнгов сквозь окно храма разносится в зеленую степь…
Удивительное впечатление это богослужение должно производить на инородцев в пустынях и степях Азии… Тихим вечером, когда синие сумерки окутывают окрестности, из одинокого хурула на громадное расстояние разносятся эти печальные, дикие напевы. Чутко внимает им номад и, складывая у лба ладонь к ладони, творит земной поклон, слегка дотрагиваясь головою до своих бурханов. А сумерки все гуще и гуще… Уже ночь на востоке, уже яркие крупные звезды высыпали на небо и теплятся в его лазуревом просторе, и все тише и печальнее разносится напев гелюнгов, пока вместе с последним отсветом давно отгоревшей на западе зари не замрет он, как замирает тихий звон струны.
Именно при такой обстановке хотелось мне слышать это богослужение. Только спустя неделю, когда с Бирючьей косы каспийского поморья я попал в калмыцкий монастырь - желание мое исполнилось.
Калмыцкая примадонна. - Пир у ламы. - Импровизация и пляска. - Эмчи - знахари. - Калмыцкая беднота
Богослужение кончилось.
На ковер, у которого сидели жрецы, посыпались бумажки. Я нарочно всматривался в лица гелюнгов. Ни на одном не шевельнулся мускул. Точно каменные. Только главный лама в кокошнике с бурханами, видимо, считал глазами, сколько денег перед ним.
- Что они, долго будут сидеть так?
- А вот погодите.
Слабый звук литавр и глухой отзыв барабана кингарги.
Деньги собраны. Главный лама, видимо, человек очень привычный и искусный, так ловко спрятал их, что мы и не заметили. Точно бумажки моментально испарились в воздух. Были и нет их. Должно быть, большой мастер plumer la poule sans la faire crier. Наконец снял с себя кокошник, сбросил парик из конских хвостов и, поклонившись, прошептал нам что-то.
- Приглашает вас к себе! - решился перевести колченогий калмычок.
Пошли мы за ним.
У храма - сплошная толпа калмыков. Детей, детей! Мал мала меньше, и все скуластые, сильные, голобрюхие. От нас пятятся назад. «Чего доброго, еще укусит орос».
«Большие начальники всегда больно дерутся!» - говорят калмыки. А мы благодаря астраханским сановникам встречены были именно как большие начальники.
В кибитке у ламы образовалось нечто вроде ассамблеи.
По углам расселись девушки в шелку и меховых шапках. Были очень приглядные. Особенно одна, несмотря на прорезанные вкось глаза и выдавшиеся скулы, отличалась такою дикою, оригинальною красотой, что мой спутник, видимо, опытный ценитель женского пола, преподнес ей золотое кольцо с каким-то камешком. Нисколько не жеманясь, фея Калмыцкого базара наклонила голову в знак благодарности и кинула на щедрого юношу весьма выразительный и понятный взгляд.
- Цивилизации понюхала? - заметил кто-то.
- Нет, они и так, без цивилизации…
- Разве у них свободно?
- Насчет амура?.. Как вам сказать: проституции в виде торговли грешным телом нет. Ну, а понравитесь, дело другое…
Калмыцкая красавица была одета в шелковый терлик - род капота с стоячим воротником и длинными рукавами, поверх него плотно охватывал тонкий стан цегдык - безрукавка, полы которой были разрезаны спереди и сзади. Все это расшито позументами, на груди серебряные узорчатые пуговки. Платье пригнано так, что вовсе не скрывает девственной свежести округленных и сильных форм этого красивого, на степном приволье сложившегося тела. Шелковые шаровары, голубого сафьяна ботинки с загнутыми вверх носками - все это обнаруживало в девушке большую щеголиху. Нога красивая, маленькая, такая же и рука.
- Неужели это простая калмычка?
- Где! Это дочь купца богатого у них.
Шапка, опушенная лисьим мехом с серебряной пуговкой на верхушке, не скрывала целой массы черных волос. Вроде этого были одеты и остальные, не спускавшие с нас бойких взглядов.
Сам хозяин сидел неподвижно, как бурханы на его алтарике.
Внутренний вид калмыцкой кибитки во время приготовления водки - «арьки». Конец XIX в.
Две старухи приготовили нам местную водку; из медного котелка, замазанного глиной, была проведена трубочка в небольшой сосуд. В котелке кипятился кумыс - в сосуд перегонялась бесцветная как вода жидкость, сильно опьяняющая. На столике перед нами наставили всяких калмыцких яств; тут было и засушенное мясо - махан, и оладьи на бараньем сале - боорцук, и будан - похлебка из ржаной муки с салом; и мошко-омор и бууркум - пирожные.
Нужно отдать справедливость - все это очень скверно: и курдюком пахнет, и на зубах вязнет, хотя я добросовестно перепробовал все. Потом на Бирючьей косе, в монастыре у гелюнгов, меня угощали сладким рисом на бараньем сале - то несколько получше. А остальная калмыцкая снедь далеко не привлекательна…
Оригинально было угощение чаем кирпичным, иначе - ця.
Чай варили, как и подобает, вместе с солью, молоком и салом. Подавали его в деревянных чашках. Он очень вкусен. Я выпил чашку, смотрю - прислуживавший калмык вытирает ее грязными пальцами, облизывает языком, наливает вновь и с самым галантным видом калмыцкого Лепорелло преподносит мне. Я, разумеется, поблагодарил и отказался от столь любезного угощения…
Присматриваюсь - все очищается так же.
Тарелки и блюдцы - вытираются пальцами, пальцы, в свою очередь, - о грязные полы халатов. Непривычного стошнит от этой нечистоплотности!
- Не угодно ли бозо? (Бозо - кисловатый, освежающий сыр).
- Нет-нет, пожалуйста… Не нужно… мы сыты.
- А эйзге (сладкий сыр из овечьего молока)?
Наши промышленники, живущие около калмыков, очень любят бузу. Водки не достать, а буза опьяняет так же. Она и на вкус приятна. Зато как хорош был кумыс, холодный и кисловатый, в этот жаркий день астраханского пекла! Мы его выпили ужасающее количество, только - из своих стаканов.
Власть хотела показать товар лицом. Очевидно, все шло по заранее обдуманной программе. По мановению начальственных бровей все девушки собрались в кружок, в середину села уже замеченная нами красавица с длинной балалайкой в руках.
- Это что же?
- Петь будут в честь «высоких посетителей», - острит кто-то.
Началось меланхолическим перебором струн…
Девушки сидели, опустив глаза, и сосредоточивались.
Струны громче и громче…
Вдруг завывающий напев ворвался в их несколько дикий звон, это - запела одна из девушек… Немного погодя и другой резкий голос присоединился к ним… Погас первый - третья перехватила, и все так. Вместе хором не поют. По две, по три… Только струны балалайки не устают гудеть, оттеняя унылым звоном своим паузы…
На высокой горе
Течет холодный родник…
В тихой долине - внизу
Голубой цветок вырос.
Видит родник красу долины -
Хочет родник сбежать к голубому цветку
Да мешают ему высокие скалы.
И все он смотрит и плачет…
Все он плачет, пропадая - в безводной степи…
Вот содержание одной из этих бесхитростных песенок…
Мотив делается задорнее и веселее, завывания певиц громче… ухо режет…
Встает красивая девушка с черными, точно бархатными глазами и начинает танцовать не сходя с места. Топчется под такт и только. Весьма некрасиво выходит, не смотря на то что плясунья сложена изумительно. Выпуклая грудь, покатые плечи, талия стрекозы переходит в широкий разлив бедер, красивая нога с высоким подъемом дразнит взгляд… Тише и тише песня, медленнее топчется балерина Калмыцкого базара… наконец замерла совсем и села. Должно быть, хорошо плясала, потому что кругом слышны возгласы одобрения, а калмыки даже жмурились от восторга… Но вот напев опять разгорается ярче и ярче, завывания громче, и на сцену выскакивают два калмыцких Антиноя. Пляска мужчин несколько живее. Они подплясывают один вокруг другого, передвигаются и перевертываются на правой ноге, притоптывая левою, подергивают и поводят плечами. В разгаре пляски один из плясунов схватывается руками за шею товарища, прыгает на него, перекрестывает ноги вокруг его стана, а тот как ни в чем не бывало продолжает притоптывать, вытянув руки… Плясуны тоже вызывают громкое одобрение девушек, причем некоторые причмокивают губами…
- Как у них по обычаю, поют ли замужние?
- И замужние, и девушки. По одному только и отличите: у замужних косы в черных чахлах спрятаны, а у девушек распущены.
Когда пение и пляска прекратились - посыпались опять деньги, причем прекрасный пол не выдерживал характера подобно гелюнгам, а подбирал бумажки и подхватывал их чуть не на лету. Потом весь сбор сдан был балалайщице, которая и поделила его между всеми поровну. Право на дележку заявили было плясуны мужчины, но их прогнали с насмешками. За подачкой было сунулись и мальчуганы в тюбетейках и громадных бараньих шапках, которые составляли единственную их одежду. Но и их тоже проводили визгом и криком, причем наиболее отличалась красавица Ургаксан, описанная выше.
- Менду, менду, эмчи - менду! [Здравствуй, здравствуй лекарь!] - заболтали вдруг присутствовавшие, когда в ставку ламы вошел высокий и рыжий гелюнг, весь в красном.
- Это ихний Эскулап, Нелатон, Боткин! Светило калмыцкой медицины!
Оказывается, что в каждом хуруле есть один или несколько таких эмчи! Калмыки степные не обратятся к настоящему медику. А к эмчи, в одно и то же время знахарю и пастырю их душ, прибегают все больные. Эмчи при этом, в интересах гелюнгов вообще, грабят несчастных номадов ужасно. Мы уже говорили выше, что болезнь для калмыка разорение. Эмчи возьмет у него весь скот, все деньги, и в конце концов все-таки уморит его, даже не по всем правилам своей науки, потому что тибетская медицина им недоступна. Она изложена в книге Эмин-ноом в форме молитв, советов, рецептов, но редкий гелюнг разберет их, по незнанию языка. Теплая вода, сыворотка в громадных массах - вот медикаменты эмчи. При этом знахарь калмыцкий воспрещает всякую пищу. Лечение иногда для разнообразия видоизменяется бараньим салом из курдюка, непременно растопленным, коровьим маслом, которое недугующие должны выпивать большущими чашками, и по нескольку сразу. Самое лучшее лекарство крепкий бульон из баранины (шулюм). Эмчи покупают у персиян и армян какие-то лекарства - секретные, причем сулема играет не последнюю роль. Случается видеть калмыков, выдержавших лечение у гелюнгов, с меркуриальным воспалением рта. Сулемою же эмчи лечат и сибирскую язву. У эмчи, по рассказам, слышанным мною в Астрахани, есть средства от всего. И от дурного глазу, и от клеветы, и от наговору, и от «начальства» (у соловецких монахов имеется молитва от начальства). Эмчи умеют привораживать непреклонную красавицу, и отгораживать слишком увлекшегося калмыцкого Ромео. В их власти дать возможность калмыку-мужу исполнить супружеские обязанности, несмотря на его лета, иногда и очень преклонные; они же могут дать потомство любой Саре, хотя бы в кибитке у своего Авраама она прожила и девяносто лет. Те же самые эмчи посодействуют родителям, чтобы у них родился именно мальчик, а не девочка и т. д.
Впрочем, в последнее время в степи вера в эмчей начала несколько колебаться. Калмыки - народ очень способный; с развитием образования в их среде, суеверия рухнут очень быстро. Самое лучшее - кончающих астраханские школы и гимназии калмыцких мальчиков посылать на казенный счет учиться в Медико-хирургическую академию. Они, по выходе отсюда, окажут калмыцкому народу громадные услуги. Что калмыки народ очень восприимчивый на все хорошее, доказывается особенно широким развитием оспопрививания; у них, благодаря этому именно обстоятельству, совершенно прекратился варварский обычай всякого заболевшего оспою бросать одного в степи без помощи и без сожаления. А прежде таких брошенных (цецик) находили умирающими или умершими очень часто.
Эмчи, или гелюнги-лекаря, лечут, разумеется, только состоятельных кочевников. Беднейшее же население калмыков, сосредоточенное в Мочагах, совершенно лишено их помощи. Поэтому оно уже невольно пользуется услугами русской больницы, которая отпускает им бесплатно лекарства и оказывает другие пособия.
По выходе из ставки главного гелюнга здешнего, я стал шататься по юртам. Тут-то, освободившись от церемониала торжества, уготованного нам властями, я наткнулся на настоящую бедноту. В одной кибитке целая семья оказалась чуть не голая. На хозяине - одна рубаха, да и та рваная, жены в жалких лохмотьях, дети грязные, голодные. Лица истомленные, груди впалые - видимо, живется скверно. А между тем, как оказалось, - семья неутомимо работает. Она на время прикочевала к Калмыцкому базару, обыкновенно же промышляет на соляных озерах, куда вообще охотно берут калмыков.
- Тяжелая работа у них?
- Самая черная, безотходная. Тут слабый человек пропадет совсем. Редкий выстоит.
- В чем же дело?
- Да нужно разбить соляные пласты, промыть их в рапе [рапа - вода, остающаяся по осадке соли], потом сгреби соль в кучки, высохнет - насыпь ее в мешки да отвези на пристань. Это нужно видеть на деле, чтобы понять, какая масса труда требуется на подобную операцию. Ни одного русского не заманишь!.. Самая каторжная работа. Зачастую им приходится по пояс в соленой воде стоять. Соль разъедает тело, делаются трещины, ссадины. Весь как обожженный, а в свежие раны опять соль забивается. Мука! Да и на рыболовных ватагах калмыки тоже не в раю. Попробуй наш рабочий, в холодную, осеннюю, заморозную пору поработать по пояс в воде?.. Или в июльское пекло, не разгибая спины под солнцем, весь день повозиться. А калмык все выносит; и жалобы от него не услышишь. Без калмыка поэтому ни рыбопромышленнику, ни солевару никак не обойтись!
По рассказам бывалых людей оказалось, что калмыки мало-помалу приучаются к оседлой жизни. Им отводятся земли, на которых они строят деревянные и из глинобитного кирпича дома, а также земляные загоны для скота. Устроив в них свои стада на зиму, номад строит избы, если у него нет дома - землянку, которая оказывается дешевле войлочной кибитки. Но, разумеется, с весною, как только повеет теплом, кочевника не удержишь в четырех стенах. Он отправляется бродить по приволью зеленых степей, забывая до глубокой осени свою оседлость. Хижины и землянки, которые я замечал с палубы парохода на берегах Волги и среди ее розлива, оказываются именно такими калмыцкими зимняками.
Меня уже в Калмыцком базаре поражал нерусский тип местных казаков, а потом в Астрахани и по Волге я и сплошь встречал между ними носящих русские имена и фамилии, но обличьем настоящих калмыков. Те же скуластые, косоглазые, широкие физиономии, тот же сильный склад тела. Загадка разъясняется очень просто. Многие калмычки, принимая христианство, выходят замуж за русских, преимущественно за казаков; но случаев, чтобы русские девушки выходили за калмыков, здесь не знают. Это обстоятельство, между прочим, служит одною из причин несоответственно малого количества калмычек по отношению к калмыкам. Главными причинами, разумеется, являются смертность при родах (с родильницами калмыки обращаются варварски), истощение от работ, потому что у простолюдина-калмыка женщина работает не только не меньше, но и гораздо больше своего мужа.
Единоборство Гектора и Ахиллеса
Только что я было нацелился на кибитку еще беднее и хотел забраться туда, как смотрю - за мной бежит один из наших гребцов.
- Идите скорее, зовут вас.
- Чуть не прозевали вы самого главного из церемониала торжества, - встретили меня.
- Что такое?
- Единоборство. Калмыцкий Ахилл готовится сразиться с здешним Гектором.
- Где они?
- Да ведь, по местному обычаю, не борцы выбирают друг друга. Их просто мир, громада указывает поодиночке. Сначала выберут одного и уведут его в кибитку, потом другого - в другую кибитку. Выводят их на арену закрытыми. Так что противник противника узнает только когда сбросят с них покрывала.
- Ведут, ведут!.. - загудела толпа.
Калмыки стали стеною кругом. В центре пока оказывались мы. Но вот стена прорвалась с двух противоположных сторон и распорядители ввели в свободное пространство двух голых борцов, которым на голову были наброшены их собственные кафтаны. Глаза и лицо сплошь были закрыты ими. Единственно, что было оставлено на боксерах - перевязка вокруг бедер. Сильное тело - на сильных ногах. Это не мощь неуклюжего английского боксера. Напротив, вы с изумлением видите линии, которым могли бы позавидовать академические натурщики. Тут не одна сила, но и красота. Все строго соразмерно. Каждый мускул очерчивается рельефно на смуглом теле. Высокая грудь, тонкий стан, крепкие бедра и художественные выпуклины икр обрисовывали каждую из этих двух фигур. Дав нам вволю наглядеться на них, распорядители моментально, в одно и то же время, сдернули покрывала, и борцы взглянули в глаза друг другу.
Калмыцкая борьба. Гравюра Е. О. Скотникова по рисунку Е. М. Корнеева (Les peuples de la Russie. Paris, 1812-1813)
Ахиллес и Гектор схватились с приемами, которые сделали бы честь любому римскому гладиатору. Долго казалось, что они просто стоят, охватив друг друга. Только напряжение жил и еще более резкие очертания мускулов - обнаруживали страшные усилия противников. Но вот один чуть подался и тотчас же еще крепче стал; пошатнулся другой… Жилы все пухнут и пухнут, мускулы все делаются выпуклее… Откуда ни смотри - красота постановки тела изумительная. Позы чисто академические. Вот они перешли в более оживленную борьбу, стараются подловить друг друга на чем-нибудь - но позировка остается столь же изящной. Даже грубая сила является здесь искусством. Эллинские юноши едва ли красивее боролись на олимпийских играх. Распорядители и вся толпа следят за ними. Покрывала в руках… Чуть один готов упасть, на головы обоим моментально набрасывают кафтаны, толпа кидается и борцов уводят, не дав кому-либо одержать решительную победу, чтобы честное единоборство не обратилось в драку и не вызвало вражды. Это прекрасный обычай. Тут действительно искусство на переднем плане, а не зуботычины с сокрушением челюстей. Никакие удары - не допускаются.
Борцов закутанными после борьбы держали несколько минут, пока волнение не улеглось и чувство некоторой досады у побежденного не прошло. Тотчас же после того они встретились друзьями и подали друг другу руки.
Бросили им денег.
Оба присели на корточки, собрали деньги в одну кучку и стали делить по-братски, поровну… После них кинулись в борьбу (тоже сначала закутанные) несколько мальчишек. Одушевленные примером известных борцов, они старались подражать им во всем. Сохраняли ту же красоту поз, те же изящные приемы борьбы. Их также разнимали, накидывая на голову плащи и разводя в разные стороны. Калмычки, глядя на голых взрослых борцов, нисколько не конфузились. Напротив - на лицах живейшее участие, восклицания так и сыплются, глаза горят; девушки рассуждают о борцах, ободряют их. Вся эта картина так и просилась под карандаш. Полагаю, что наши художники нашли б здесь гораздо лучших натурщиков, чем между петербургскими банщиками, играющими в их студиях роли Антиноев, Нарциссов, Ахиллов и Аполлонов. Тут - действительно Аполлон, хотя и почти оливкового цвета. По крайней мере, мне до сих пор мерещутся они.
- Что ж, церемониал кончен?
- Нет еще…
- Остается одно представление. Перед нами разберут кибитку, навьючат ее на верблюда - и семья перекочует на другое место.
Самая богатая кибитка была назначена для этого.
Обладательницею кибитки оказалась та самая калмыцкая Аспазия, которой один из наших спутников презентовал кольцо.
Сначала сняли с кибитки мани, род шелкового флага, на котором вышита молитва, потом быстро сбросили кошмы, развязали и свили в одну связку хошлун - тесьму, охватывающую остов кибитки, и моментально разобрали терме - раздвижные решетки, из которых состоит этот остов, сбросив предварительно цыграк - жерди поверх терме, образующие купол кибитки. В это время издали послышался пронзительно жалобный крик, и на сцену явилось новое действующее лицо - верблюд. Веревка попросту была продернута у него через нос и залита кровью. Кровь и теперь продолжала идти из свежей раны, тем более что ее постоянно бередили, продергивая веревку. Еще быстрее, чем сняли различные принадлежности кибитки, их навьючили на «корабль пустыни», не перестававший жаловаться отчаянными криками и печально протягивавший к нам свою голову. На решетках, в виде платформы уложенных поверх кошм, помещалось остальное имущество калмыцкой семьи. Тут поочередно приютились юйден - дверная завеса, ший - камышовая гибкая плетенка, развешиваемая вдоль терме; шердыки - белые кошмы, играющие роль постели, подушек, седел. Сюда же набросали и орни-кушге, т. е. пологи, и юмнарчи - занавески и всю прочую рухлядь калмыцкого обихода. В общем, все оказалось плотно прилаженным, красиво уложенным. Вся операция заняла не более десяти минут. Наконец калмыцкая Аспазия быстро и легко взобралась на верблюда. Несчастное животное заставили встать, дернув несколько раз за веревку, причем оно опять оглушило нас рыдающими криками. Перейдя сажень сто - корабль пустыни остановился, его разгрузили, а через пять минут кибитка уже стояла на новом месте…
Уже по окончании торжества, пройдясь по Калмыцкому базару, я на балконах двух или трех домов заметил армянские семьи. Те же глаза навыкате, тот же непроглядный мрак бороды, начинающейся у самых глаз…
- Что здесь делают армяне?
- Тут не одни они. Тут и татары есть… Торгуют!.. Попросту эксплуатируют калмыков…
Поблагодарив местное начальство за церемониал, мы направились к нашим лодкам.
- А это вы замечаете? - указали мне.
Я посмотрел и расхохотался. Прежде действительно не обратил внимания. На многих калмыках были фуражки с разноцветными околышами. Кочевники ужасно любят этого рода шапки. Их скупают у чиновников или нарочно заказывают. Таким образом, околыш министерства финансов красовался на голове старого байгуша-калмыка, щеголявшего в одной рубахе без штанов и очень похожего на обезьяну; дворянская фуражка украшала какую-то затрапезную бабу и т. д.
На берегу нас ждала толпа местных бедных, которым посетители обыкновенно оставляют что-нибудь.
Боже, какие это были лица! Нищета и голод глубоко врезались в них. Каждая косточка торчала внаружу, хоть изучай остеологию по этим живым скелетам. И все то - сгорбленные, скрюченные, едва-едва двигавшиеся фигуры. Преимущественно это были женщины-старухи… Рука сама опускалась в карман за подаянием. Повторяю, ничего ужаснее мы не видели. Сквозь и без того темный цвета кожи, проступали какие-то гнилостные пятна, под глазами подтеки, вместо румянца - синева.
Несколько ударов весел, и Калмыцкий базар остался позади…
Волга точно остеклела. Жгло сквозь тент… Даже вода была тепла - нисколько не освежала. На небе только одно облачко, да и то по соседству с солнцем сверкает ослепительным блеском. Глаза невольно жмурятся… Спать хочется посреди этого гнетущего пекла…
На другой день утром нужно было перебираться на баржу «Арагва».
Пора в Каспий, а то засиделся в этой инородческой Астрахани.