Семиречье и Кульджа (татарские мемуары). 6. Кульджа
Г. Ш. Кармышева. К истории татарской интеллигенции (1890-1930-е годы). Мемуары / Пер. с татарского Ф. Х. Мухамедиевой, составитель Б. Х. Кармышева. - М., 2004.
1. Джаркент, Верный, 2. Верный, 3. Верный, 4. Гавриловка, Копал, Попутный, 5. Кульджа, 6. Кульджа, 7. Кульджа.
Кульджа. Мечеть таранчей. Н. Ордэ (Ф. Ордэн), конец XIX в.
Снова наступила весна, становится тепло. Тогда еще действовал старый календарь. Первое марта соответствовало нынешнему четырнадцатому. В начале марта начинали сажать картофель и лук. Отец принес саженцы и посадил вокруг дома. Бывший хозяин земли, на которой мы построились, дедушка Иляахун из своего сада принес семь-восемь саженцев груш и тоже посадил в один ряд. Он копал ямы и сажал, а я носила в ведре воду из арыка и наливала в ямы. Он иногда садился отдохнуть, и я садилась рядом. Он мне рассказывал про свои молодые годы, как воевал с китайцами, какие совершал подвиги, о Садыре Кангрыке и о других [Речь идет об уйгурско-дунганском восстании 1864-1877 годов в Китае против господства маньчжурско-китайских феодалов и династии Цин. Жестоко подавлено цинскими властями. Садир - один из руководителей восстания таранчей Кульджинского края. Кангрык - «гнусавый» - его прозвище.]. Еще он рассказывал, как увел дочку китайского губернатора, вырастил и женился на ней. От этой жены у него было двое похожих на него высоких сыновей, две взрослые дочери и одна поменьше. Жена его уйгурские слова выговаривала не очень хорошо. Одевалась она опрятно и пять раз в день совершала намаз.
Мой отец еще съездил в Яркент и привез оттуда саженцы самых лучших персиков, алма-атинских яблонь, груш и посадил в саду.
Я перед домом и под окнами посадила цветы. Подражая Гульсумхан, сначала вскопала землю и сделала грядки. Мама сажала картофель, огурцы. Осенью я у Гульсумхан взяла семена от разных цветов и теперь их посеяла и в саду между деревьями, и по берегу арыка.
Дедушка Иляахун рассказывал, что здесь земля очень плодородная, на ней всякая растительность быстро вырастает, так как эта земля полита кровью жертв войны. Во время войны дунганские женщины и дети скапливались в этих местах. Все они здесь погибли.
Однажды я копала землю, сажала цветы и наткнулась на желтое маслянистое, похожее на мыло, вещество. Разглядывала его, но так и не поняла, что это такое, даже испугалась и скорее закопала в землю, так ничего об этом никому не сказав. Только через два-три года я рассказала брату Валише. Он мне сделал замечание, что нельзя было молчать об этом. Может быть, это было какое-то лекарство.
Моя сестра Наджия сажала в горшки комнатные цветы, а в большие деревянные кадки - олеандры. Тогда они были в моде. Листья этих цветов похожи на листья ивы, только потолще. Вырастали олеандры до потолка и очень красиво цвели.
Саженцы все принялись, цветы выросли. Красиво стало во дворе, как в саду. Перед домом была большая веранда, которую мы превратили в столовую.
Между нашей улицей и улицей Тугры купер был обширный пустырь. Уйгуры разделили его между собой и стали строить дома. Около нашего дома строился Сафа-мулла. Так наша улица с двух сторон оказалась застроенной домами. Улица получилась очень длинной. Тогда открыли выход и на Тугры купер, продолжили неширокую улицу. Ближе к мечети на Тугры купере на берегу речки построила дом сестра дяди Нурахмета-абзый Мариам.
Подошло лето, становилось жарко. Мою сестру начала ежедневно трепать малярия. Значит, она стала нетрудоспособной. Мама не управлялась с домашними делами. Работы у нее много: две коровы, куры, много цыплят. Теперь мама и меня стала привлекать к домашним делам. Сначала мне показывала, как просеивать муку, а потом меня заставляла это делать. Учила месить и раскатывать тесто для лапши. А резать лапшу я и раньше умела.
Сестру мама лечила своими способами. Ей как будто становилось немного лучше, а потом снова начинало трясти. А уж коль сестра заболела, то мне скучно. Иногда после обеда мама заходила в темную прохладную комнату отдохнуть. Я тоже ложилась, но уснуть не могла. Выходила во двор, кормила цыплят, котят учила лакать молоко из блюдца, брала их на руки, целовала и ласкала каждого.
После обеда ежедневно по привычке в три часа садились пить чай. Летом дни жаркие. У всех жажда. И чай казался очень вкусным.
Теперь я научилась шить на машине. Дочери дунганских аксакалов, а также и Хадича, приносили мне работу: строчить платки, дунганские платья, штаны (воротники, манжеты рукавов, штанов). Беру за работу с кого по пять, с кого по десять копеек. Тогда большое внимание обращали на аккуратную ровную строчку. А у дунган и китайцев в ту пору швейных машин не было. Шили они все на руках. Чувяки себе их женщины сами шили из белой материи. Подошвы делали очень толстые. Чувяки для выхода вышивали разноцветными шелковыми нитками, края украшали цветными лентами. Эти чувяки называли «хэй».
Через некоторое время они начали приносить более сложное шитье. Покрой их платьев и штанов не похож на наш; все совершенно по-другому. Я не могла им отказывать, приходилось выполнять и такую работу, хотя мне и было очень трудно.
Однажды наш Валиша-абзый вернулся с работы больной. Тогда он работал в конторе у Мусабаевых. В то время там врачей не было. А брат не любил всяких местных лекарей-табибов. Он говорил, что они обманывают людей, ничего не знают. Мама лечила его по-своему. Он через некоторое время поправился.
Наш Валиша был очень немногословен, говорил, когда было нужно. В свободное время читал книги, газеты. То, что находил нужным, нам пересказывал, объяснял. Он умел рассказывать понятно, доходчиво. Мы очень любили его слушать.
Иногда отец с матерью тоже садились с нами и слушали его рассказы. В эти годы редактор газеты «Тарджиман» [«Тарджиман» - первая в России газета (еженедельная) на тюркском языке, издававшаяся Исмаилом Гаспринским. Начала выходить в 1883 году.] Исмаил Гаспринский из Крыма издал татарский букварь для обучения грамоте по новому методу - джадидскому.
В начале нашей улицы оставался небольшой пустырь. Там построил себе дом молодой купец Габдесамат и ближе к осени вселился. Отец его, яркентский житель Акчапан-хаджи, был одним из авторитетных людей города. Габдесамат не был женат. При нем был работник - молодой парень, татарин Хисаметдин.
Габдесамат-абзый, хотя по национальности был уйгур, но постоянно вращался среди нугаев и, как говорили, совсем отатарился.
У моего брата Ханмухаммада был помощник, казахский парень Туябай. Костюмы по заказу брат шил сам, а общий пошив выполнял Туябай. В свободное от работы время Туябай помогал маме по двору.
Две большие ножные машины стояли около окон (на одной работал Туябай). На ручной машине шила сестра. А мама не научилась шить на машине. Всех нас обшивала сестра.
Однажды Валиша-абзый сказал: «Я тоже буду шить». Мама говорит ему: «Ты все равно не справишься; зачем вам всем ютиться дома?» Он говорит: «Всю жизнь спину гну на баев. В детстве работал у муллы. Теперь хватит».
Тут он рассказал, как жил у муллы в Яркенте: «Если бы я оставался в Казани, не гнул бы спину на чужой работе, учился бы. Когда я учился в Казани, яркентский дядя Галиакбар увез меня, обещал, что будет меня там учить. Год вроде там я учился. Потом яркентский имам выпросил меня у дяди, обещался обучать меня. Говорил, что утром и вечером буду помогать его жене по хозяйству, а он обувать и одевать меня будет. Что я буду ему сыном». С арабским у дяди неплохо, но у муллы не смог учиться - был чрезмерно занят кухонными делами. У них бывали бесконечные гости, часто приходилось самовар ставить, на стол собирать, убирать. Мулла был бездетный. Была единственная дочь, умерла. Валиша-абзый жил у них два года. Увидел, что с учебой ничего не выходит, нанялся к Мусабаевым и уехал в Кульджу.
Он еще рассказывал, что, когда пришел в дом муллы, тот дал ему поношенные ичиги, кое-что из одежды, а когда уходил от него, то мулла удержал с него за них деньгами. Брат рассказывал об этом периоде жизни много, но я написала только то, что запомнила.
Валиша-абзый выполнял на швейной машине более легкие операции, потом научился шить прилично. Он сам говорил: «Из меня портной не выйдет, но в жизни все пригодится».
Иногда в дождливые дни мы все собираемся в комнате. Тогда мама говорит: «Давайте что полегче, и я пошью на руках». Значит, всей семьей мы в комнате. И отец заходит. Все садимся на расстеленное одеяло.
Однажды, когда отец еще не пришел, брат Ханмухаммад решил пошутить: надел сшитый для казахов широкий и длинный халат, подпоясался кушаком ниже пояса и, изображая кашгарца, пел песню, плясал, смешил всех нас. Увидев отца, застеснялся, быстро скинул халат и принялся за работу.
Отец, немного посидев, тоже потребовал себе работу: «Туябай, подбрось мне рукав от халата, попробую разложить вату». Он начал раскладывать вату. Я удивилась: «Папа, почему ты этим занимаешься?» - и посмотрела на маму. Хотя мама целый день работает, мы ей ничего не говорим. Отца мне сразу стало жалко, хотелось плакать. Не умеет он раскладывать. Я стала кружиться вокруг него, говорила: «Папа, не так, а вот как нужно», - вроде учила его, а сама все собрала и унесла от него подальше.
Отец рано поседел (волосы и борода были белые), по сравнению с матерью он выглядел старше. Не хотела я, чтобы он работал. Чувствовала, что он самый уважаемый человек в нашем доме. Отец нас, детей, никогда не ругал. Чтобы он не сердился, мы ни от какой работы не отказывались, мы его стеснялись. При нем старались быть дисциплинированными.
Женщины, с которыми мы общались, говорили: «Какой хороший, удобный человек Мулла-абзый. Были бы все отцы такими. Многие отцы не любят, когда в дом приходят гости. Спрашивают: „Кто пришел? Зачем пришел?“ А ваш отец, наоборот, сам помогает ставить самовар, раздувает». Большинство женщин от папы не скрывались (не закрывали лица, как принято у мусульман). Наоборот, с большим удовольствием с ним беседовали.
Отец был очень чистоплотным человеком. Очень любил порядок, чистоту. На его одежде обычно ни пылинки. Если откуда-либо возвращался, всегда одежду вытряхивал, очищал как следует, только потом входил в дом.
В ненастные дни, когда на улице столько грязи, он возвращался с рынка, из города, и на его каушах не было никакой грязи. А мне говорил: «Доченька, вымой мои кауши». Я, конечно, стараюсь, мою его кауши.
К его возвращению ставили маленький самовар. Круглый низкий стол ставили посередине комнаты, вокруг стелили узкие одеяла для сидения, красиво сервировали стол. Всегда в одно и то же время возвращался. В передней он снимал свои кауши, ставил их аккуратно на свое место. Свой черный джилян вешал на гвоздь. Посмотрев на накрытый стол, говорил: «Эх», - и с хорошим настроением садился за стол. А потом садилась мама. Сестра разливала чай. Иногда и братья заходили, выпивали по чашке чая и выходили. Это чаепитие называли десятичасовым чаем. Какие бы срочные дела ни были, но это чаепитие было обязательным.
Когда созревали арбузы, дыни, я пробовала на вкус, которые слаще, разрезала их ломтиками, раскладывала на большом подносе с одной стороны арбузные, с другой - дынные ломтики и заносила в комнату, где работали братья. Они удивлялись: «Откуда знает эта девочка, что нам хочется поесть арбуза и дыню?» Радостно поднимали меня на руки, потом садились, ели с удовольствием и говорили мне «спасибо».
Иногда во время работы Ханмухаммад баловался, приставал к брату Валише: то его заденет, то снимет с него тюбетейку, то произнесет шутливую фразу. Тот притворялся, что не слышит, ничего не чувствует. Все равно брат поднимал его с места. Потом они, догоняя друг друга, выскакивали во двор, прыгали через забор сада, а там на улицу и на некоторое время исчезали. Мама вдогонку им кричала: «Вы когда-нибудь поломаете себе руку или ногу». Через некоторое время, веселые и усталые от бега, они возвращались.
Иногда Ханмухаммад возвращался раньше, чем Валиша, и сразу садился за работу, как будто и не трогался с места. Потом возвращается Валиша и говорит: «Ну, погоди!» На этом все кончается.
Однажды Валиша-абзый из Стамбула получил большую посылку. Он нас спросил: «Как вы думаете, что в этой посылке находится?» А мы говорим, что не знаем.
Когда распечатали посылку, удивились. Там были фотографии, отпечатанные на очень хорошей бумаге: виды Стамбула, берега Мраморного моря, дворец султана Абдулхамида, его покои, комнаты дочери султана, бани, турецкие женщины в домашней обстановке, в общественных местах; турецкая конница, пехотинцы, казарма, снимки Мекки, Медины во время паломничества, как хаджи стояли вокруг Каабатуллы; виды еще таких городов, как Афины, Герат. Каких только снимков не было. Мы с братом Ахмадханом целыми днями и вечерами разглядывали эти фотографии. Их было очень много.
У Валиша-абзый были турецкие книги и журнал «Сарват-Фунун» («Изобилие искусств»). Мы пробовали их читать, но ничего не понимали, потому что многие слова были арабские: среди восьми-девяти арабских слов попадалось одно тюркское слово. Да и во всем городе Кульдже было всего, наверное, четыре-пять человек, знающих турецкий язык.
Среди фотографий, полученных из Турции, были портреты Талгат-паши, Габдурахман-паши и других. Наши родители предполагали, что Габдурахман-паша - сын нашего Карим-хазрата. Карим-хазрат - старший брат нашего деда Сираджи из Таканеша. Он жил в Казани, имел там медресе. У него были сыновья Мирза Габдурахман, Мирза Салих и дочери Наджия и Галия. Когда русское духовенство стало особенно притеснять мусульман, Карим-хазрат вместе с семьей переехал в Турцию. Карим-хазрат, хотя и редко, но переписывался с братом, нашим дедом Сираджи. Дед же нам сообщал о них в своих письмах. Карим-хазрат, когда там устроился, отдал сыновей учиться, написал деду Сираджи письмо: «Мы своих родственников там (т. е. в России) не оставим. Пока я жив, постараюсь, чтобы вы все перебрались сюда. Сообщи всем родственникам, которые рассеялись по всей стране. Если у кого нет возможности ехать, поможем отсюда. Вы составьте список и подайте прошение на имя Государя Императора». Обо всем этом нам написал из Таканеша дядя Гиззетдин, один из младших братьев папы, живший при отце, когда мы только приехали в Кульджу и обосновались там.
Когда приходили письма из деревни, наши родители читали и плакали. Конечно, все тосковали по родине, но особенно Ханмухаммад и Наджия. Они вдвоем постоянно вспоминали свою деревню. Вспоминали леса, поля, речку, ее берега, родники, луга. Вспоминали, как бегали, играли, собирали полевые цветы. Рассказывали, смеялись, иногда плакали, в особенности, когда вспоминали, как покидали свою деревню Таканеш. Перед отъездом родители корову продали одному человеку, а теленка - другому. Брат и сестра погнали их к новым хозяевам, а вернулись со слезами. Родители спросили:
- Почему вы плачете?
Они ответили:
- Как не плакать, когда теленка в одну сторону повели, а его мать в другую, и оба они ревут, тоже плачут, - и еще пуще расплакались.
По их рассказам я воспроизведу все, как было.
Накануне нашего отъезда приезжали все родственники прощаться. В день отъезда собрались односельчане со всех концов селения: мужчины, женщины, дети. Не только двор, но и улица, и переулки были заполнены народом. Женщины заполнили дом. Те, кто приехал на телегах, чтобы проводить за деревню, были на улице у своих подвод. Ждали: вот-вот прибудет хазрат. Вот, наконец, с верхнего конца деревни показалась тройка с колокольцами, а за ней тарантас и другие повозки. Толпа расступилась, давая дорогу хазрату - нашему деду Сираджи. Тогда ему было лет восемьдесят. Женщины на время освободили комнату. Туда вошли мужчины во главе с дедом, уселись. Дед и другие читали Коран, краткой молитвой благословили отъезжающих и все вышли во двор. Несколько человек расчесали коней, надели на них сбрую с медными бляшками, запрягли в две крытые повозки и, взяв коней под уздцы, вывели их на улицу и поставили, направив в ту сторону, куда должны были ехать.
Женщины громко плакали. Мамина мать жила на другой стороне нашей улицы. Звали ее Михрибан. Она была уже старенькой, слепой на оба глаза. Пришли проститься мамин брат Джамалетдин и много других ее родственников. Мама и мы все зашли проститься с бабушкой. Она сказала маме: «Когда ты уедешь, я буду плакать и звать тебя словами: „Бибием, кукием“ - „Моя Биби (имя моей мамы Бибиджамал), моя кукушечка“». Ведь весной там бывало много кукушек. Потом на бабушку надели платье из француза (был такой тонкий, нежный ситец), нагрудник, отделанный позументом, на голову новый платок, и посадили ее на скамейку у калитки.
А дом наш был построен не так давно. Ворота основательные. Возле ворот колодец.
Когда мы покидали наш дом, мама исполнила прощальные бейты:
Отец, мать, родные, прощайте!
Если умру на чужбине, помолитесь за меня.
Огонь разлуки велик, как гора, каждого заставляет страдать.
После каждой встречи, видно, следует разлука.
Каждая вещь вокруг будто плачет.
Собравшихся так много, будто судный день.
Когда расселись по повозкам, провожающие со всех сторон кричали: «Будьте здоровы!», а отъезжающие: «Прощайте, не поминайте лихом, молитесь за нас!» Повозки двинулись. Кучера взмахнули вожжами. Колокольчики загремели. Вот когда мы полностью ощутили всю тяжесть расставания. Кто-то из оставшихся читал азан нам вослед. Мы, дети, ехали некоторое время стоя, держась за крышу фургона. Когда проезжали мимо дома бабушки Михрибан, бабушка встала, шагнула вперед, держа руку козырьком, смотрела в нашу сторону, хотя и не видела. Мы кричали: «Будь здорова, бабушка!», махали руками. Мы, дети, все еще ехали стоя, а бабушка все смотрела в нашу сторону. Ее нагрудник поблескивал.
Мы приближались к кладбищу. Оно было недалеко от дороги и темнело, как густой лес. Там были похоронены наши прадеды и прабабушки, мамин отец - Динулла-бабай, двое маминых младенцев.
Когда приблизились к воротам кладбища, все слезли с телеги, отец взял под руку дедушку, вошли на кладбище. Там по очереди подходили к могилам, читали Коран, сидя на корточках, со слезами. Потом очень медленно выходили с кладбища, словно тихо текущая вода в реке.
У всех были опущены головы. Поехали дальше.
Ехали довольно долго, потом остановились, все слезли с телеги. Отец помог деду слезть, встал с ним рядом и обратился к нему: «Будьте здоровы, отец!» Дед потерял сознание и упал. И чалма его свалилась. Потом кое-как его привели в чувство. Отец посадил деда в телегу, отвез обратно домой, завел в комнату, успокоил, посидел с ним некоторое время и вернулся туда, где мы его дожидались. Даже я помню, как дедушка падал.
Когда мы доехали до Яркента, меня спрашивали: «Как дедушка падал?» Я, ребенок, показывала его падение. Меня об этом часто просили.
Потом со всеми прощались, обнимались, плакали. И устраивались на телегах, чтобы отправиться в дальний путь.
Отец, мать и я уселись на первой телеге, братья и сестра на другой. Потихоньку двинулись в путь. Оставшиеся громко рыдали. Мамин брат читал азан.
Мы понемногу успокаивались, но постоянно оглядывались назад. Провожающие все еще стояли, и только когда мы спустились ниже, их не стало видно. Но кладбищенские деревья еще долго чернели вдали, да и Шамаков лес на возвышенности долго был виден. И каждый, конечно, думал: вернемся ли мы когда-нибудь в эти края?
Ханмухаммад-абый и Наджия-тата часто вспоминали наш отъезд из Таканеша, и мне казалось, что и я все это помню. Была одна песня, которую я очень любила:
Запряг я любимых рыжих коней,
Пустился в путь-дорогу.
Через реки, через горы
Прибыл к вам с душой.
Когда пели эту песню, я всегда вспоминала Таканеш. Еще долгие годы брат с сестрой, когда встречали в степи лен, рвали, нюхали цветы и говорили: «Боже, как они напоминают казанские места». При виде полевых цветов тоже вспоминали родину и говорили: «Там они у нас тоже растут, называются они так-то».
Иногда за вечерним чаем родители сидели рядом, вспоминали, как они жили в родной деревне, вспоминали дедушек, бабушек, родственников, свою молодость. Мы, дети, сидели тихо и слушали их рассказы. Иногда к ним присоединялся и брат Валиша. Не замечали, как проходил вечер. Только взглянув на часы, удивлялись, как долго сидим и разговариваем. Потом расходились спать. Нам, детям, доставляло удовольствие слушать родительские воспоминания.
Почему родители уехали из Таканеша? На то была следующая причина. Из Яркента приехал в Таканеш дядя Галиакбар. Погостив немного, собрался обратно и захватил с собой нашего Валишу. А у наших родителей были, как водится, завистники-недруги, которые распустили слух, будто старшего сына спасают от солдатчины. Всякие придирки и неприятности разрастались, и родителям вовсе житья не стало. Отец, услышав, что в деревнях Арбаш и Чия есть люди, которые собираются переехать в Яркент, решил, что нам тоже нужно с ними уехать туда, чтобы быть с сыном. А Валиша не мог вернуться в деревню, потому что дядя Галиакбар, когда привез Валишу в Яркент, действительно записал его кашгарцем по фамилии Галиакбаров. Валиша очень тосковал по родине, хотелось ему побывать в деревне, но это было исключено.
Наш отец был самым любимым сыном деда. Сыновей же у деда было шестеро. Они с малых лет воспитывались на руках у неродной матери - Муниры-абыстай. Она была известна своей ученостью и красотой. Я ни разу не слышала от отца про его родную мать. Он всегда вспоминал с большой любовью «наши папа и мама», имея в виду отца и Муниру-абыстай. Все братья очень любили отца и мать и между собой были очень дружны. У Муниры-абыстай от деда тоже было много детей. Жили большой семьей. Мой отец от всей души служил родителям.
У деда Сираджетдина (отца его звали Мухаммадрахим) первая жена умерла. Вторая жена, Зулейха, была бездетна, и тогда он женился на семнадцатилетней Фатиме. Она ему подарила шестерых сыновей. Их имена: Шахахмад, Шахвали, Шахмухаммад (мой отец), Галиакбар, Галиаскар, Зияэддин.
Но была в семье беда: две жены между собой не ладили. Не сумел дед их примирить и был вынужден дать им развод и вернуть родителям. Ему вроде неудобно было одну из них оставить при себе. Дед думал, что он возьмет обратно Фатиму-абыстай, но не получилось так, как он задумал: отец Фатимы-абыстай не разрешил ей вернуться к бывшему мужу. Дети, как тогда полагалось, остались при отце.
Фатима-абыстай (моя бабушка со стороны отца) замуж вторично не выходила, жила одна в деревне Икеширма, зарабатывая себе на жизнь тем, что всю жизнь, до самой смерти, обучала девочек. Отец наш, когда возвращался из поездки в Казань, сделав крюк, заезжал к матери, чтобы проведать ее, преподнести ей подарки, купленные в городе. Чтобы не было повода для огорчения Муниры-абыстай, отец никому не рассказывал об этом. Знала только наша мать.
Из шести братьев, сыновей Фатимы, при отце остался только самый младший - Зияэддин. Он умер после нашего отъезда. От него остались две дочери. Старшая, Мукаррама, выросла тоже в семье деда. А остальные пять братьев разбрелись кто куда.
Шахахмад, самый старший брат моего отца, после смерти первой жены, уехал в иркутские (Уркит) края, оставив в семье деда двух своих сыновей - Султанмахмуда и Шахмахмуда. В той стороне он женился на дочери богатого человека и с ней уехал в казахские земли, и там основал медресе. Спустя два-три года приехал в деревню и забрал сыновей.
Дядя Шахвали уехал в Семипалатинск. Третий из братьев - мой отец. Четвертый - Галиакбар-мулла, обосновался в Яркенте и открыл школу. Пятый - Галиаскар, обосновался в Талды-Кургане.
Все братья переписывались с отцом, тосковали по родине, по родным, выражая это в стихах. В моей памяти сохранились лишь последние слова в одном из писем дяди Шахахмада: «Галиакбар, Галиаскар, где вы, Шахвали?!»
Никто из братьев при женитьбе не претендовал на свой надел и на наследство вообще, чтобы все досталось младшим - детям Муниры-абыстай. Потому они и разбрелись по чужим краям. Наши родители уже давно, еще в деревне, жили самостоятельно. О причине их отъезда я написала выше.
После смерти деда все имущество досталось детям бабушки Муниры. У нее были пять дочерей и двое сыновей. Три дочери еще при наших родителях были выданы замуж: самая старшая за муллу деревни Матаска, вторая - за муллу деревни Амар, третья - за муллу деревни Балыклы. Еще две дочери были на выданье. Сыновья Мухаммадгазиз (все его звали просто Гиззеддин) и Мухаммадкарим (звали просто Карим) оставались при родителях.
Письма нам писала бабушка Мунира. Писала она гусиным пером, почерк был красивым, ясным. В ее фразах попадались арабские и персидские слова. Иногда она писала стихи и песни собственного сочинения.
В те времена многие носили в себе печаль, так как разлуки были длительны: покинувшим родину и уехавшим далеко не так-то легко было приехать на побывку. Письма шли месяцами. А расстояния были какие! Между Кульджей и нашей родиной, например, четыре тысячи верст! Значительную часть письма везли на почтовых лошадях.
Когда мы переехали в Кульджу, письма в деревню от всех нас писал Валиша-абзый. Его письма хватали за душу, хотелось даже плакать. Писал он по-тюркски чисто, как сторонник чистоты родного языка. Помню даже одно четверостишие из его письма в деревню:
Как откроешь дверь и выйдешь -
Перед глазами снежные горы.
Вспомнишь отца, мать, родину,
Поневоле заплачешь.
Действительно, зимой и летом не сходит снег с Тянь-Шаньских гор, от которых нас отделяет только река Или.
Родители сожалели, что мало учились, что не смогли дать образование детям. Блуждали-блуждали по свету и снова попали в темное царство. Мама говорила, что старшие дети хоть читать и писать умеют, а двое меньших и вовсе останутся неграмотными. Она очень за нас переживала и говорила отцу: «Занимайся с ними, учи их читать и писать». Но дома из этого ничего толком не выходило. Нередко приятели отца заходили (Шариф-махдум, Сабит-абзый и другие) и сидели, беседуя, чуть ли не целыми днями. Только Валиша-абзый все время думал, почему наш народ долго находится под гнетом, почему мы такие темные. Родители его ругали: «Зачем ты так много думаешь, недолго и с ума сойти». Он отвечал: «Поневоле приходится думать».
Осенью брата Ахмадхана отправили в Яркент, чтобы он учился в русской школе, а татарской грамоте он должен был учиться у дяди, Галиакбара-муллы.
После отъезда брата и мне очень захотелось учиться. То, чему мы учились в Талды-Кургане, начало забываться. Читать с трудом я умела, а писать - нет. Однажды вышла я во двор и увидела бревно. Захотелось написать это слово. Забежала в комнату, схватила карандаш и написала в нескольких местах «бурэн» (бревно по-татарски «бурэнэ»). Вышел из дома брат Ахмадхан. Я обрадовалась и ему показала, как я умею писать. Он посмотрел и сказал: «Ты написала „бурэн“, а нужно в конце добавить еще „э“». С этого слова началось мое освоение письма.
<…>
С какого-то времени Валиша-абзый вечерами перестал бывать дома. Отец вечерние намазы читал дома, вместе с сыновьями. Валиша-абзый после вечернего чая и последнего намаза уходил из дому и возвращался только к двенадцати часам ночи. Иногда мама спрашивала: «Валиша! Куда ты каждый вечер уходишь? Возвращаешься поздно. Некрасиво». Он говорил: «У Гадельши»; иногда скажет: «Сидели у Габдисамата». Мама стала беспокоиться и говорила отцу: «Почему тебя не волнует, куда он уходит вечерами? Надо бы проверить». Отец скажет: «Он ходит к товарищам: Фазилджану, Шакиру». Иногда я спрашивала: «Валиша-абзый, куда ты каждый вечер ходишь?» Он отвечал: «У Габдисамата сидим».
Однажды мама не выдержала, не смогла уговорить отца пойти проверить, где бывает Валиша вечерами, сама накинула большой платок, подпоясалась кушаком, взяла палку в руку и отправилась узнать, где на самом деле сын бывает. Он действительно сидел у Габдельсамата. Успокоилась, вернулась и сказала: «Полна комната людей, шумят».
Габдельсамат - сын яркентского Акчапана-хаджи, построивший дом в начале нашей улицы. Он еще холост. Со временем его дом стал похож на чайхану. Иногда приезжие из других мест останавливались и жили у него. Его работник, татарский паренек Хисамеддин, посреди комнаты стелил на пол большую скатерть, заносил большой кипящий самовар, раскладывал на скатерти сдобные пресные лепешки патир, испеченные пекарями-кашгарцами, разбрасывал сахар. Вокруг скатерти усаживались «по-турецки» люди и рассказывали всякие новости.
Тогда единственной газетой на тюркском языке была газета «Тарджиман», и эту газету получал только Валиша-абзый. Язык этой газеты был не очень понятен.
Собравшиеся обсуждали обычно вопрос о том, как открыть школу, каким образом собрать деньги для этой цели, где взять учителей. Говорили также, что мечеть стара, нужно построить новую, более просторную, что имам состарился и откуда-то нужно пригласить нового, с более прогрессивными взглядами. Они пили чай, кто более понятлив, рассуждал, остальные слушали. Иногда туда заглядывал и наш Ханмухаммад, а потом рассказывал нам обо всем, что там слышал.
Дом Габдельсамата всегда был полон народу. Когда порой мы с мамой откуда-нибудь возвращались, то останавливались у его окон. В комнате светло, люди шумят, разговаривают.
Валиша-абзый несколько раз писал письма в редакцию газеты «Тарджиман» с просьбой привести в порядок тюркский язык газеты. Если бы в газете было поменьше арабских слов, то число подписчиков увеличилось бы в несколько раз. «Очень много жаждущих читать Вашу газету, но она малопонятна. Каким образом нам приблизиться к просвещению? К кому нам обратиться?» Видно, настало такое время: передовые люди стремились к знанию.
В конце ноября отец с матерью уехали в Яркент. Жена дяди Муллы-абзый, Алма-абыстай, сильно заболела, поэтому их вызвали.
В отсутствие родителей сестра вполне управлялась по дому. Теперь нам было полное раздолье: могли играть сколько захочется. До возвращения родителей из Яркента у нас жила дочь Гирфана-абзый, Бибиджамал. С пола гостевой комнаты убрали все кошмы. Вынесли и остальные вещи, исключая только подушки и перины. Вечером, закончив все дела, забирались в эту комнату. Приходила и девочка Марьям. Сначала читали сказки. Когда надоедало, начинали играть в игру «угол-угол», а потом играли в жмурки. Тут и подушки, и перины приходили в движение. Замечания делать некому, так что мы играли досыта. Такую пыль поднимали - трудно было видеть друг друга. Валиши-абзый большей частью не было дома. Иногда в разгар нашей игры возвращался, открывал дверь, смотрел, чем мы занимаемся. А мы, где стояли, там и застывали.
Родители вернулись через две недели. Алма-абыстай умерла. Мама, рассказывая об этом, плакала, говорила, что для прихожан это было настоящим трауром. Мы тоже плакали. Погасла горящая свеча.
Ее две дочери, Магзуза и Махдума (избалованная), остались сиротами. Сын Наджиб учился в Казани.
Опять приближалась зима. Начали готовиться встретить месяц рамазан. Родители купили семь-восемь баранов, чтобы откормить на зимний убой. Баран тогда стоил три рубля. Были у нас еще прошлогодний бычок и двенадцать индюков. Всю эту живность зарезали. Индюшечий жир собрали отдельно, чтобы во время уразы готовить на нем плов.
В эту зиму взбесилась наша собака. Мы знали, какой бывает взбесившаяся собака. В этом лучше всех разбиралась сестра Наджия. Эта собака не ела, не пила. Глаза покраснели, взгляд тусклый, морда распухшая, хвост опущен вниз. Бегает напрямик. Животное или человек встретится - кидается. Были все признаки бешенства. Нурахмад-абзый ее застрелил.
Асанов, которого в прошлом году укусила наша бешеная собака, лечился в Самаре три месяца и вернулся в полном здравии.
В этом году месяц рамазан тоже прошел весело. Приближался Курбан-гает. Мама, по обыкновению, начала готовить разные печения. Я у мамы выпрашивала тесто, тоже пекла мелкие бялиши, пирожки. Еще выдумывала печь пирожки из дыни и арбуза.
Мама ворчала: «И так не успеваешь, а тут еще ты везде встреваешь». В это время вернулся отец и спрашивает: «Что за шум?» А мама говорит: «Везде она мешается: то ей тесто подавай, то сковороду». Отец сказал: «Дай дочери тесто, сковороду, пусть печет». И мне было радостно.
Если меня начинали ругать, я грозилась: «Папе скажу».
То, что пекли для праздника, посылали в Яркент Ахмадхану-абзый. Мне очень нравилось, как отец с братьями шли в мечеть на курбан-намаз, мелодично возглашая многократно такбир. Одетые во все чистое, отец с сыновьями шли до ближайшего угла, а там к ним присоединялся Нурахмад-абзый в своем чиновничьем мундире. Далее к ним присоединялись все новые и новые люди. Трижды провозгласив такбир, они пошли дальше, а мы смотрели в окно.
После молитвы в мечети все мужчины ездили на кладбище, молились за усопших. Возвратившись с кладбища, готовились к жертвоприношению.
Семья Нурахмада-абзый, хотя и жила не по-мусульмански, жертвоприношение делала. В мечеть он ходил дважды в год - на два годовых праздника. Его жена рассказывала: «Наш Нурахмад как вернется из мечети, сядет и плачет». К ним на эти праздники приходили с поздравлениями сам консул и другие чиновники консульства.
Однажды дядя Нурахмад пригласил маму, сестру и меня: «Сегодня приходите к нам, у нас будет говорящая, поющая машина - граммофон, послушаете». Вечером мы пошли к ним. Какой-то пожилой человек машину поставил на круглый стол, какую-то трубу к ней пристроил. Вокруг машины разложил длинные шнурки. Довольно долго возился. Нас всех посадил вокруг стола. У них тогда находился копальский военный врач Шлаен. Конец шнура раздваивался, и мы прикладывали к ушам концы и слушали. Было нам очень интересно, удивительно: человека нет, а машина разговаривает. Машина разговаривала, пела, смеялась.
Потом он собрал все шнурки, провозился довольно долго, установил трубу, и мы послушали музыку из трубы. Граммофонный звук несильный. В этот вечер мы вернулись домой в два часа ночи.
Снова получили письмо из Яркента: опять отца с матерью звал Мулла-абзый.
Взяв визу из консульства, также от китайских властей, выехали в Яркент. Там они пробыли довольно долго. Приближалась весна, на деревьях появились почки. От родителей мы получили письмо: оказывается, старшая дочь Муллы-абзый, Магзуза, заболела. Поэтому они не так скоро смогут вернуться.
Мы теперь не баловались, ходили тише воды, ниже травы. Сестра стала настоящей хозяйкой дома, управлялась со всеми домашними делами. Я за ней ходила, как ее тень. Помогала, как могла.
Туябай уехал в свой аул. Ханмухаммад-абый управлялся по двору. Я очень привязалась к сестре Наджие: вместе ложились, вместе вставали. Можно сказать, что она меня вынянчила: и купала, и платья мне она шила, заплетала мне косички. Никогда она меня не ругала. Если она играла, развлекалась со своими сверстницами, я все равно находилась возле нее. Если она спать не ложилась, и я не ложилась. Попозже, когда стала немного соображать, удивлялась: «Почему ты такая? Меня к тебе привязали, что ли?» Я бы не выдержала, сердилась бы.
ПРОДОЛЖЕНИЕ
1. Джаркент, Верный, 2. Верный, 3. Верный, 4. Гавриловка, Копал, Попутный, 5. Кульджа, 6. Кульджа, 7. Кульджа.
Кульджа. Мечеть таранчей. Н. Ордэ (Ф. Ордэн), конец XIX в.
Снова наступила весна, становится тепло. Тогда еще действовал старый календарь. Первое марта соответствовало нынешнему четырнадцатому. В начале марта начинали сажать картофель и лук. Отец принес саженцы и посадил вокруг дома. Бывший хозяин земли, на которой мы построились, дедушка Иляахун из своего сада принес семь-восемь саженцев груш и тоже посадил в один ряд. Он копал ямы и сажал, а я носила в ведре воду из арыка и наливала в ямы. Он иногда садился отдохнуть, и я садилась рядом. Он мне рассказывал про свои молодые годы, как воевал с китайцами, какие совершал подвиги, о Садыре Кангрыке и о других [Речь идет об уйгурско-дунганском восстании 1864-1877 годов в Китае против господства маньчжурско-китайских феодалов и династии Цин. Жестоко подавлено цинскими властями. Садир - один из руководителей восстания таранчей Кульджинского края. Кангрык - «гнусавый» - его прозвище.]. Еще он рассказывал, как увел дочку китайского губернатора, вырастил и женился на ней. От этой жены у него было двое похожих на него высоких сыновей, две взрослые дочери и одна поменьше. Жена его уйгурские слова выговаривала не очень хорошо. Одевалась она опрятно и пять раз в день совершала намаз.
Мой отец еще съездил в Яркент и привез оттуда саженцы самых лучших персиков, алма-атинских яблонь, груш и посадил в саду.
Я перед домом и под окнами посадила цветы. Подражая Гульсумхан, сначала вскопала землю и сделала грядки. Мама сажала картофель, огурцы. Осенью я у Гульсумхан взяла семена от разных цветов и теперь их посеяла и в саду между деревьями, и по берегу арыка.
Дедушка Иляахун рассказывал, что здесь земля очень плодородная, на ней всякая растительность быстро вырастает, так как эта земля полита кровью жертв войны. Во время войны дунганские женщины и дети скапливались в этих местах. Все они здесь погибли.
Однажды я копала землю, сажала цветы и наткнулась на желтое маслянистое, похожее на мыло, вещество. Разглядывала его, но так и не поняла, что это такое, даже испугалась и скорее закопала в землю, так ничего об этом никому не сказав. Только через два-три года я рассказала брату Валише. Он мне сделал замечание, что нельзя было молчать об этом. Может быть, это было какое-то лекарство.
Моя сестра Наджия сажала в горшки комнатные цветы, а в большие деревянные кадки - олеандры. Тогда они были в моде. Листья этих цветов похожи на листья ивы, только потолще. Вырастали олеандры до потолка и очень красиво цвели.
Саженцы все принялись, цветы выросли. Красиво стало во дворе, как в саду. Перед домом была большая веранда, которую мы превратили в столовую.
Между нашей улицей и улицей Тугры купер был обширный пустырь. Уйгуры разделили его между собой и стали строить дома. Около нашего дома строился Сафа-мулла. Так наша улица с двух сторон оказалась застроенной домами. Улица получилась очень длинной. Тогда открыли выход и на Тугры купер, продолжили неширокую улицу. Ближе к мечети на Тугры купере на берегу речки построила дом сестра дяди Нурахмета-абзый Мариам.
Подошло лето, становилось жарко. Мою сестру начала ежедневно трепать малярия. Значит, она стала нетрудоспособной. Мама не управлялась с домашними делами. Работы у нее много: две коровы, куры, много цыплят. Теперь мама и меня стала привлекать к домашним делам. Сначала мне показывала, как просеивать муку, а потом меня заставляла это делать. Учила месить и раскатывать тесто для лапши. А резать лапшу я и раньше умела.
Сестру мама лечила своими способами. Ей как будто становилось немного лучше, а потом снова начинало трясти. А уж коль сестра заболела, то мне скучно. Иногда после обеда мама заходила в темную прохладную комнату отдохнуть. Я тоже ложилась, но уснуть не могла. Выходила во двор, кормила цыплят, котят учила лакать молоко из блюдца, брала их на руки, целовала и ласкала каждого.
После обеда ежедневно по привычке в три часа садились пить чай. Летом дни жаркие. У всех жажда. И чай казался очень вкусным.
Теперь я научилась шить на машине. Дочери дунганских аксакалов, а также и Хадича, приносили мне работу: строчить платки, дунганские платья, штаны (воротники, манжеты рукавов, штанов). Беру за работу с кого по пять, с кого по десять копеек. Тогда большое внимание обращали на аккуратную ровную строчку. А у дунган и китайцев в ту пору швейных машин не было. Шили они все на руках. Чувяки себе их женщины сами шили из белой материи. Подошвы делали очень толстые. Чувяки для выхода вышивали разноцветными шелковыми нитками, края украшали цветными лентами. Эти чувяки называли «хэй».
Через некоторое время они начали приносить более сложное шитье. Покрой их платьев и штанов не похож на наш; все совершенно по-другому. Я не могла им отказывать, приходилось выполнять и такую работу, хотя мне и было очень трудно.
Однажды наш Валиша-абзый вернулся с работы больной. Тогда он работал в конторе у Мусабаевых. В то время там врачей не было. А брат не любил всяких местных лекарей-табибов. Он говорил, что они обманывают людей, ничего не знают. Мама лечила его по-своему. Он через некоторое время поправился.
Наш Валиша был очень немногословен, говорил, когда было нужно. В свободное время читал книги, газеты. То, что находил нужным, нам пересказывал, объяснял. Он умел рассказывать понятно, доходчиво. Мы очень любили его слушать.
Иногда отец с матерью тоже садились с нами и слушали его рассказы. В эти годы редактор газеты «Тарджиман» [«Тарджиман» - первая в России газета (еженедельная) на тюркском языке, издававшаяся Исмаилом Гаспринским. Начала выходить в 1883 году.] Исмаил Гаспринский из Крыма издал татарский букварь для обучения грамоте по новому методу - джадидскому.
В начале нашей улицы оставался небольшой пустырь. Там построил себе дом молодой купец Габдесамат и ближе к осени вселился. Отец его, яркентский житель Акчапан-хаджи, был одним из авторитетных людей города. Габдесамат не был женат. При нем был работник - молодой парень, татарин Хисаметдин.
Габдесамат-абзый, хотя по национальности был уйгур, но постоянно вращался среди нугаев и, как говорили, совсем отатарился.
У моего брата Ханмухаммада был помощник, казахский парень Туябай. Костюмы по заказу брат шил сам, а общий пошив выполнял Туябай. В свободное от работы время Туябай помогал маме по двору.
Две большие ножные машины стояли около окон (на одной работал Туябай). На ручной машине шила сестра. А мама не научилась шить на машине. Всех нас обшивала сестра.
Однажды Валиша-абзый сказал: «Я тоже буду шить». Мама говорит ему: «Ты все равно не справишься; зачем вам всем ютиться дома?» Он говорит: «Всю жизнь спину гну на баев. В детстве работал у муллы. Теперь хватит».
Тут он рассказал, как жил у муллы в Яркенте: «Если бы я оставался в Казани, не гнул бы спину на чужой работе, учился бы. Когда я учился в Казани, яркентский дядя Галиакбар увез меня, обещал, что будет меня там учить. Год вроде там я учился. Потом яркентский имам выпросил меня у дяди, обещался обучать меня. Говорил, что утром и вечером буду помогать его жене по хозяйству, а он обувать и одевать меня будет. Что я буду ему сыном». С арабским у дяди неплохо, но у муллы не смог учиться - был чрезмерно занят кухонными делами. У них бывали бесконечные гости, часто приходилось самовар ставить, на стол собирать, убирать. Мулла был бездетный. Была единственная дочь, умерла. Валиша-абзый жил у них два года. Увидел, что с учебой ничего не выходит, нанялся к Мусабаевым и уехал в Кульджу.
Он еще рассказывал, что, когда пришел в дом муллы, тот дал ему поношенные ичиги, кое-что из одежды, а когда уходил от него, то мулла удержал с него за них деньгами. Брат рассказывал об этом периоде жизни много, но я написала только то, что запомнила.
Валиша-абзый выполнял на швейной машине более легкие операции, потом научился шить прилично. Он сам говорил: «Из меня портной не выйдет, но в жизни все пригодится».
Иногда в дождливые дни мы все собираемся в комнате. Тогда мама говорит: «Давайте что полегче, и я пошью на руках». Значит, всей семьей мы в комнате. И отец заходит. Все садимся на расстеленное одеяло.
Однажды, когда отец еще не пришел, брат Ханмухаммад решил пошутить: надел сшитый для казахов широкий и длинный халат, подпоясался кушаком ниже пояса и, изображая кашгарца, пел песню, плясал, смешил всех нас. Увидев отца, застеснялся, быстро скинул халат и принялся за работу.
Отец, немного посидев, тоже потребовал себе работу: «Туябай, подбрось мне рукав от халата, попробую разложить вату». Он начал раскладывать вату. Я удивилась: «Папа, почему ты этим занимаешься?» - и посмотрела на маму. Хотя мама целый день работает, мы ей ничего не говорим. Отца мне сразу стало жалко, хотелось плакать. Не умеет он раскладывать. Я стала кружиться вокруг него, говорила: «Папа, не так, а вот как нужно», - вроде учила его, а сама все собрала и унесла от него подальше.
Отец рано поседел (волосы и борода были белые), по сравнению с матерью он выглядел старше. Не хотела я, чтобы он работал. Чувствовала, что он самый уважаемый человек в нашем доме. Отец нас, детей, никогда не ругал. Чтобы он не сердился, мы ни от какой работы не отказывались, мы его стеснялись. При нем старались быть дисциплинированными.
Женщины, с которыми мы общались, говорили: «Какой хороший, удобный человек Мулла-абзый. Были бы все отцы такими. Многие отцы не любят, когда в дом приходят гости. Спрашивают: „Кто пришел? Зачем пришел?“ А ваш отец, наоборот, сам помогает ставить самовар, раздувает». Большинство женщин от папы не скрывались (не закрывали лица, как принято у мусульман). Наоборот, с большим удовольствием с ним беседовали.
Отец был очень чистоплотным человеком. Очень любил порядок, чистоту. На его одежде обычно ни пылинки. Если откуда-либо возвращался, всегда одежду вытряхивал, очищал как следует, только потом входил в дом.
В ненастные дни, когда на улице столько грязи, он возвращался с рынка, из города, и на его каушах не было никакой грязи. А мне говорил: «Доченька, вымой мои кауши». Я, конечно, стараюсь, мою его кауши.
К его возвращению ставили маленький самовар. Круглый низкий стол ставили посередине комнаты, вокруг стелили узкие одеяла для сидения, красиво сервировали стол. Всегда в одно и то же время возвращался. В передней он снимал свои кауши, ставил их аккуратно на свое место. Свой черный джилян вешал на гвоздь. Посмотрев на накрытый стол, говорил: «Эх», - и с хорошим настроением садился за стол. А потом садилась мама. Сестра разливала чай. Иногда и братья заходили, выпивали по чашке чая и выходили. Это чаепитие называли десятичасовым чаем. Какие бы срочные дела ни были, но это чаепитие было обязательным.
Когда созревали арбузы, дыни, я пробовала на вкус, которые слаще, разрезала их ломтиками, раскладывала на большом подносе с одной стороны арбузные, с другой - дынные ломтики и заносила в комнату, где работали братья. Они удивлялись: «Откуда знает эта девочка, что нам хочется поесть арбуза и дыню?» Радостно поднимали меня на руки, потом садились, ели с удовольствием и говорили мне «спасибо».
Иногда во время работы Ханмухаммад баловался, приставал к брату Валише: то его заденет, то снимет с него тюбетейку, то произнесет шутливую фразу. Тот притворялся, что не слышит, ничего не чувствует. Все равно брат поднимал его с места. Потом они, догоняя друг друга, выскакивали во двор, прыгали через забор сада, а там на улицу и на некоторое время исчезали. Мама вдогонку им кричала: «Вы когда-нибудь поломаете себе руку или ногу». Через некоторое время, веселые и усталые от бега, они возвращались.
Иногда Ханмухаммад возвращался раньше, чем Валиша, и сразу садился за работу, как будто и не трогался с места. Потом возвращается Валиша и говорит: «Ну, погоди!» На этом все кончается.
Однажды Валиша-абзый из Стамбула получил большую посылку. Он нас спросил: «Как вы думаете, что в этой посылке находится?» А мы говорим, что не знаем.
Когда распечатали посылку, удивились. Там были фотографии, отпечатанные на очень хорошей бумаге: виды Стамбула, берега Мраморного моря, дворец султана Абдулхамида, его покои, комнаты дочери султана, бани, турецкие женщины в домашней обстановке, в общественных местах; турецкая конница, пехотинцы, казарма, снимки Мекки, Медины во время паломничества, как хаджи стояли вокруг Каабатуллы; виды еще таких городов, как Афины, Герат. Каких только снимков не было. Мы с братом Ахмадханом целыми днями и вечерами разглядывали эти фотографии. Их было очень много.
У Валиша-абзый были турецкие книги и журнал «Сарват-Фунун» («Изобилие искусств»). Мы пробовали их читать, но ничего не понимали, потому что многие слова были арабские: среди восьми-девяти арабских слов попадалось одно тюркское слово. Да и во всем городе Кульдже было всего, наверное, четыре-пять человек, знающих турецкий язык.
Среди фотографий, полученных из Турции, были портреты Талгат-паши, Габдурахман-паши и других. Наши родители предполагали, что Габдурахман-паша - сын нашего Карим-хазрата. Карим-хазрат - старший брат нашего деда Сираджи из Таканеша. Он жил в Казани, имел там медресе. У него были сыновья Мирза Габдурахман, Мирза Салих и дочери Наджия и Галия. Когда русское духовенство стало особенно притеснять мусульман, Карим-хазрат вместе с семьей переехал в Турцию. Карим-хазрат, хотя и редко, но переписывался с братом, нашим дедом Сираджи. Дед же нам сообщал о них в своих письмах. Карим-хазрат, когда там устроился, отдал сыновей учиться, написал деду Сираджи письмо: «Мы своих родственников там (т. е. в России) не оставим. Пока я жив, постараюсь, чтобы вы все перебрались сюда. Сообщи всем родственникам, которые рассеялись по всей стране. Если у кого нет возможности ехать, поможем отсюда. Вы составьте список и подайте прошение на имя Государя Императора». Обо всем этом нам написал из Таканеша дядя Гиззетдин, один из младших братьев папы, живший при отце, когда мы только приехали в Кульджу и обосновались там.
Когда приходили письма из деревни, наши родители читали и плакали. Конечно, все тосковали по родине, но особенно Ханмухаммад и Наджия. Они вдвоем постоянно вспоминали свою деревню. Вспоминали леса, поля, речку, ее берега, родники, луга. Вспоминали, как бегали, играли, собирали полевые цветы. Рассказывали, смеялись, иногда плакали, в особенности, когда вспоминали, как покидали свою деревню Таканеш. Перед отъездом родители корову продали одному человеку, а теленка - другому. Брат и сестра погнали их к новым хозяевам, а вернулись со слезами. Родители спросили:
- Почему вы плачете?
Они ответили:
- Как не плакать, когда теленка в одну сторону повели, а его мать в другую, и оба они ревут, тоже плачут, - и еще пуще расплакались.
По их рассказам я воспроизведу все, как было.
Накануне нашего отъезда приезжали все родственники прощаться. В день отъезда собрались односельчане со всех концов селения: мужчины, женщины, дети. Не только двор, но и улица, и переулки были заполнены народом. Женщины заполнили дом. Те, кто приехал на телегах, чтобы проводить за деревню, были на улице у своих подвод. Ждали: вот-вот прибудет хазрат. Вот, наконец, с верхнего конца деревни показалась тройка с колокольцами, а за ней тарантас и другие повозки. Толпа расступилась, давая дорогу хазрату - нашему деду Сираджи. Тогда ему было лет восемьдесят. Женщины на время освободили комнату. Туда вошли мужчины во главе с дедом, уселись. Дед и другие читали Коран, краткой молитвой благословили отъезжающих и все вышли во двор. Несколько человек расчесали коней, надели на них сбрую с медными бляшками, запрягли в две крытые повозки и, взяв коней под уздцы, вывели их на улицу и поставили, направив в ту сторону, куда должны были ехать.
Женщины громко плакали. Мамина мать жила на другой стороне нашей улицы. Звали ее Михрибан. Она была уже старенькой, слепой на оба глаза. Пришли проститься мамин брат Джамалетдин и много других ее родственников. Мама и мы все зашли проститься с бабушкой. Она сказала маме: «Когда ты уедешь, я буду плакать и звать тебя словами: „Бибием, кукием“ - „Моя Биби (имя моей мамы Бибиджамал), моя кукушечка“». Ведь весной там бывало много кукушек. Потом на бабушку надели платье из француза (был такой тонкий, нежный ситец), нагрудник, отделанный позументом, на голову новый платок, и посадили ее на скамейку у калитки.
А дом наш был построен не так давно. Ворота основательные. Возле ворот колодец.
Когда мы покидали наш дом, мама исполнила прощальные бейты:
Отец, мать, родные, прощайте!
Если умру на чужбине, помолитесь за меня.
Огонь разлуки велик, как гора, каждого заставляет страдать.
После каждой встречи, видно, следует разлука.
Каждая вещь вокруг будто плачет.
Собравшихся так много, будто судный день.
Когда расселись по повозкам, провожающие со всех сторон кричали: «Будьте здоровы!», а отъезжающие: «Прощайте, не поминайте лихом, молитесь за нас!» Повозки двинулись. Кучера взмахнули вожжами. Колокольчики загремели. Вот когда мы полностью ощутили всю тяжесть расставания. Кто-то из оставшихся читал азан нам вослед. Мы, дети, ехали некоторое время стоя, держась за крышу фургона. Когда проезжали мимо дома бабушки Михрибан, бабушка встала, шагнула вперед, держа руку козырьком, смотрела в нашу сторону, хотя и не видела. Мы кричали: «Будь здорова, бабушка!», махали руками. Мы, дети, все еще ехали стоя, а бабушка все смотрела в нашу сторону. Ее нагрудник поблескивал.
Мы приближались к кладбищу. Оно было недалеко от дороги и темнело, как густой лес. Там были похоронены наши прадеды и прабабушки, мамин отец - Динулла-бабай, двое маминых младенцев.
Когда приблизились к воротам кладбища, все слезли с телеги, отец взял под руку дедушку, вошли на кладбище. Там по очереди подходили к могилам, читали Коран, сидя на корточках, со слезами. Потом очень медленно выходили с кладбища, словно тихо текущая вода в реке.
У всех были опущены головы. Поехали дальше.
Ехали довольно долго, потом остановились, все слезли с телеги. Отец помог деду слезть, встал с ним рядом и обратился к нему: «Будьте здоровы, отец!» Дед потерял сознание и упал. И чалма его свалилась. Потом кое-как его привели в чувство. Отец посадил деда в телегу, отвез обратно домой, завел в комнату, успокоил, посидел с ним некоторое время и вернулся туда, где мы его дожидались. Даже я помню, как дедушка падал.
Когда мы доехали до Яркента, меня спрашивали: «Как дедушка падал?» Я, ребенок, показывала его падение. Меня об этом часто просили.
Потом со всеми прощались, обнимались, плакали. И устраивались на телегах, чтобы отправиться в дальний путь.
Отец, мать и я уселись на первой телеге, братья и сестра на другой. Потихоньку двинулись в путь. Оставшиеся громко рыдали. Мамин брат читал азан.
Мы понемногу успокаивались, но постоянно оглядывались назад. Провожающие все еще стояли, и только когда мы спустились ниже, их не стало видно. Но кладбищенские деревья еще долго чернели вдали, да и Шамаков лес на возвышенности долго был виден. И каждый, конечно, думал: вернемся ли мы когда-нибудь в эти края?
Ханмухаммад-абый и Наджия-тата часто вспоминали наш отъезд из Таканеша, и мне казалось, что и я все это помню. Была одна песня, которую я очень любила:
Запряг я любимых рыжих коней,
Пустился в путь-дорогу.
Через реки, через горы
Прибыл к вам с душой.
Когда пели эту песню, я всегда вспоминала Таканеш. Еще долгие годы брат с сестрой, когда встречали в степи лен, рвали, нюхали цветы и говорили: «Боже, как они напоминают казанские места». При виде полевых цветов тоже вспоминали родину и говорили: «Там они у нас тоже растут, называются они так-то».
Иногда за вечерним чаем родители сидели рядом, вспоминали, как они жили в родной деревне, вспоминали дедушек, бабушек, родственников, свою молодость. Мы, дети, сидели тихо и слушали их рассказы. Иногда к ним присоединялся и брат Валиша. Не замечали, как проходил вечер. Только взглянув на часы, удивлялись, как долго сидим и разговариваем. Потом расходились спать. Нам, детям, доставляло удовольствие слушать родительские воспоминания.
Почему родители уехали из Таканеша? На то была следующая причина. Из Яркента приехал в Таканеш дядя Галиакбар. Погостив немного, собрался обратно и захватил с собой нашего Валишу. А у наших родителей были, как водится, завистники-недруги, которые распустили слух, будто старшего сына спасают от солдатчины. Всякие придирки и неприятности разрастались, и родителям вовсе житья не стало. Отец, услышав, что в деревнях Арбаш и Чия есть люди, которые собираются переехать в Яркент, решил, что нам тоже нужно с ними уехать туда, чтобы быть с сыном. А Валиша не мог вернуться в деревню, потому что дядя Галиакбар, когда привез Валишу в Яркент, действительно записал его кашгарцем по фамилии Галиакбаров. Валиша очень тосковал по родине, хотелось ему побывать в деревне, но это было исключено.
Наш отец был самым любимым сыном деда. Сыновей же у деда было шестеро. Они с малых лет воспитывались на руках у неродной матери - Муниры-абыстай. Она была известна своей ученостью и красотой. Я ни разу не слышала от отца про его родную мать. Он всегда вспоминал с большой любовью «наши папа и мама», имея в виду отца и Муниру-абыстай. Все братья очень любили отца и мать и между собой были очень дружны. У Муниры-абыстай от деда тоже было много детей. Жили большой семьей. Мой отец от всей души служил родителям.
У деда Сираджетдина (отца его звали Мухаммадрахим) первая жена умерла. Вторая жена, Зулейха, была бездетна, и тогда он женился на семнадцатилетней Фатиме. Она ему подарила шестерых сыновей. Их имена: Шахахмад, Шахвали, Шахмухаммад (мой отец), Галиакбар, Галиаскар, Зияэддин.
Но была в семье беда: две жены между собой не ладили. Не сумел дед их примирить и был вынужден дать им развод и вернуть родителям. Ему вроде неудобно было одну из них оставить при себе. Дед думал, что он возьмет обратно Фатиму-абыстай, но не получилось так, как он задумал: отец Фатимы-абыстай не разрешил ей вернуться к бывшему мужу. Дети, как тогда полагалось, остались при отце.
Фатима-абыстай (моя бабушка со стороны отца) замуж вторично не выходила, жила одна в деревне Икеширма, зарабатывая себе на жизнь тем, что всю жизнь, до самой смерти, обучала девочек. Отец наш, когда возвращался из поездки в Казань, сделав крюк, заезжал к матери, чтобы проведать ее, преподнести ей подарки, купленные в городе. Чтобы не было повода для огорчения Муниры-абыстай, отец никому не рассказывал об этом. Знала только наша мать.
Из шести братьев, сыновей Фатимы, при отце остался только самый младший - Зияэддин. Он умер после нашего отъезда. От него остались две дочери. Старшая, Мукаррама, выросла тоже в семье деда. А остальные пять братьев разбрелись кто куда.
Шахахмад, самый старший брат моего отца, после смерти первой жены, уехал в иркутские (Уркит) края, оставив в семье деда двух своих сыновей - Султанмахмуда и Шахмахмуда. В той стороне он женился на дочери богатого человека и с ней уехал в казахские земли, и там основал медресе. Спустя два-три года приехал в деревню и забрал сыновей.
Дядя Шахвали уехал в Семипалатинск. Третий из братьев - мой отец. Четвертый - Галиакбар-мулла, обосновался в Яркенте и открыл школу. Пятый - Галиаскар, обосновался в Талды-Кургане.
Все братья переписывались с отцом, тосковали по родине, по родным, выражая это в стихах. В моей памяти сохранились лишь последние слова в одном из писем дяди Шахахмада: «Галиакбар, Галиаскар, где вы, Шахвали?!»
Никто из братьев при женитьбе не претендовал на свой надел и на наследство вообще, чтобы все досталось младшим - детям Муниры-абыстай. Потому они и разбрелись по чужим краям. Наши родители уже давно, еще в деревне, жили самостоятельно. О причине их отъезда я написала выше.
После смерти деда все имущество досталось детям бабушки Муниры. У нее были пять дочерей и двое сыновей. Три дочери еще при наших родителях были выданы замуж: самая старшая за муллу деревни Матаска, вторая - за муллу деревни Амар, третья - за муллу деревни Балыклы. Еще две дочери были на выданье. Сыновья Мухаммадгазиз (все его звали просто Гиззеддин) и Мухаммадкарим (звали просто Карим) оставались при родителях.
Письма нам писала бабушка Мунира. Писала она гусиным пером, почерк был красивым, ясным. В ее фразах попадались арабские и персидские слова. Иногда она писала стихи и песни собственного сочинения.
В те времена многие носили в себе печаль, так как разлуки были длительны: покинувшим родину и уехавшим далеко не так-то легко было приехать на побывку. Письма шли месяцами. А расстояния были какие! Между Кульджей и нашей родиной, например, четыре тысячи верст! Значительную часть письма везли на почтовых лошадях.
Когда мы переехали в Кульджу, письма в деревню от всех нас писал Валиша-абзый. Его письма хватали за душу, хотелось даже плакать. Писал он по-тюркски чисто, как сторонник чистоты родного языка. Помню даже одно четверостишие из его письма в деревню:
Как откроешь дверь и выйдешь -
Перед глазами снежные горы.
Вспомнишь отца, мать, родину,
Поневоле заплачешь.
Действительно, зимой и летом не сходит снег с Тянь-Шаньских гор, от которых нас отделяет только река Или.
Родители сожалели, что мало учились, что не смогли дать образование детям. Блуждали-блуждали по свету и снова попали в темное царство. Мама говорила, что старшие дети хоть читать и писать умеют, а двое меньших и вовсе останутся неграмотными. Она очень за нас переживала и говорила отцу: «Занимайся с ними, учи их читать и писать». Но дома из этого ничего толком не выходило. Нередко приятели отца заходили (Шариф-махдум, Сабит-абзый и другие) и сидели, беседуя, чуть ли не целыми днями. Только Валиша-абзый все время думал, почему наш народ долго находится под гнетом, почему мы такие темные. Родители его ругали: «Зачем ты так много думаешь, недолго и с ума сойти». Он отвечал: «Поневоле приходится думать».
Осенью брата Ахмадхана отправили в Яркент, чтобы он учился в русской школе, а татарской грамоте он должен был учиться у дяди, Галиакбара-муллы.
После отъезда брата и мне очень захотелось учиться. То, чему мы учились в Талды-Кургане, начало забываться. Читать с трудом я умела, а писать - нет. Однажды вышла я во двор и увидела бревно. Захотелось написать это слово. Забежала в комнату, схватила карандаш и написала в нескольких местах «бурэн» (бревно по-татарски «бурэнэ»). Вышел из дома брат Ахмадхан. Я обрадовалась и ему показала, как я умею писать. Он посмотрел и сказал: «Ты написала „бурэн“, а нужно в конце добавить еще „э“». С этого слова началось мое освоение письма.
<…>
С какого-то времени Валиша-абзый вечерами перестал бывать дома. Отец вечерние намазы читал дома, вместе с сыновьями. Валиша-абзый после вечернего чая и последнего намаза уходил из дому и возвращался только к двенадцати часам ночи. Иногда мама спрашивала: «Валиша! Куда ты каждый вечер уходишь? Возвращаешься поздно. Некрасиво». Он говорил: «У Гадельши»; иногда скажет: «Сидели у Габдисамата». Мама стала беспокоиться и говорила отцу: «Почему тебя не волнует, куда он уходит вечерами? Надо бы проверить». Отец скажет: «Он ходит к товарищам: Фазилджану, Шакиру». Иногда я спрашивала: «Валиша-абзый, куда ты каждый вечер ходишь?» Он отвечал: «У Габдисамата сидим».
Однажды мама не выдержала, не смогла уговорить отца пойти проверить, где бывает Валиша вечерами, сама накинула большой платок, подпоясалась кушаком, взяла палку в руку и отправилась узнать, где на самом деле сын бывает. Он действительно сидел у Габдельсамата. Успокоилась, вернулась и сказала: «Полна комната людей, шумят».
Габдельсамат - сын яркентского Акчапана-хаджи, построивший дом в начале нашей улицы. Он еще холост. Со временем его дом стал похож на чайхану. Иногда приезжие из других мест останавливались и жили у него. Его работник, татарский паренек Хисамеддин, посреди комнаты стелил на пол большую скатерть, заносил большой кипящий самовар, раскладывал на скатерти сдобные пресные лепешки патир, испеченные пекарями-кашгарцами, разбрасывал сахар. Вокруг скатерти усаживались «по-турецки» люди и рассказывали всякие новости.
Тогда единственной газетой на тюркском языке была газета «Тарджиман», и эту газету получал только Валиша-абзый. Язык этой газеты был не очень понятен.
Собравшиеся обсуждали обычно вопрос о том, как открыть школу, каким образом собрать деньги для этой цели, где взять учителей. Говорили также, что мечеть стара, нужно построить новую, более просторную, что имам состарился и откуда-то нужно пригласить нового, с более прогрессивными взглядами. Они пили чай, кто более понятлив, рассуждал, остальные слушали. Иногда туда заглядывал и наш Ханмухаммад, а потом рассказывал нам обо всем, что там слышал.
Дом Габдельсамата всегда был полон народу. Когда порой мы с мамой откуда-нибудь возвращались, то останавливались у его окон. В комнате светло, люди шумят, разговаривают.
Валиша-абзый несколько раз писал письма в редакцию газеты «Тарджиман» с просьбой привести в порядок тюркский язык газеты. Если бы в газете было поменьше арабских слов, то число подписчиков увеличилось бы в несколько раз. «Очень много жаждущих читать Вашу газету, но она малопонятна. Каким образом нам приблизиться к просвещению? К кому нам обратиться?» Видно, настало такое время: передовые люди стремились к знанию.
В конце ноября отец с матерью уехали в Яркент. Жена дяди Муллы-абзый, Алма-абыстай, сильно заболела, поэтому их вызвали.
В отсутствие родителей сестра вполне управлялась по дому. Теперь нам было полное раздолье: могли играть сколько захочется. До возвращения родителей из Яркента у нас жила дочь Гирфана-абзый, Бибиджамал. С пола гостевой комнаты убрали все кошмы. Вынесли и остальные вещи, исключая только подушки и перины. Вечером, закончив все дела, забирались в эту комнату. Приходила и девочка Марьям. Сначала читали сказки. Когда надоедало, начинали играть в игру «угол-угол», а потом играли в жмурки. Тут и подушки, и перины приходили в движение. Замечания делать некому, так что мы играли досыта. Такую пыль поднимали - трудно было видеть друг друга. Валиши-абзый большей частью не было дома. Иногда в разгар нашей игры возвращался, открывал дверь, смотрел, чем мы занимаемся. А мы, где стояли, там и застывали.
Родители вернулись через две недели. Алма-абыстай умерла. Мама, рассказывая об этом, плакала, говорила, что для прихожан это было настоящим трауром. Мы тоже плакали. Погасла горящая свеча.
Ее две дочери, Магзуза и Махдума (избалованная), остались сиротами. Сын Наджиб учился в Казани.
Опять приближалась зима. Начали готовиться встретить месяц рамазан. Родители купили семь-восемь баранов, чтобы откормить на зимний убой. Баран тогда стоил три рубля. Были у нас еще прошлогодний бычок и двенадцать индюков. Всю эту живность зарезали. Индюшечий жир собрали отдельно, чтобы во время уразы готовить на нем плов.
В эту зиму взбесилась наша собака. Мы знали, какой бывает взбесившаяся собака. В этом лучше всех разбиралась сестра Наджия. Эта собака не ела, не пила. Глаза покраснели, взгляд тусклый, морда распухшая, хвост опущен вниз. Бегает напрямик. Животное или человек встретится - кидается. Были все признаки бешенства. Нурахмад-абзый ее застрелил.
Асанов, которого в прошлом году укусила наша бешеная собака, лечился в Самаре три месяца и вернулся в полном здравии.
В этом году месяц рамазан тоже прошел весело. Приближался Курбан-гает. Мама, по обыкновению, начала готовить разные печения. Я у мамы выпрашивала тесто, тоже пекла мелкие бялиши, пирожки. Еще выдумывала печь пирожки из дыни и арбуза.
Мама ворчала: «И так не успеваешь, а тут еще ты везде встреваешь». В это время вернулся отец и спрашивает: «Что за шум?» А мама говорит: «Везде она мешается: то ей тесто подавай, то сковороду». Отец сказал: «Дай дочери тесто, сковороду, пусть печет». И мне было радостно.
Если меня начинали ругать, я грозилась: «Папе скажу».
То, что пекли для праздника, посылали в Яркент Ахмадхану-абзый. Мне очень нравилось, как отец с братьями шли в мечеть на курбан-намаз, мелодично возглашая многократно такбир. Одетые во все чистое, отец с сыновьями шли до ближайшего угла, а там к ним присоединялся Нурахмад-абзый в своем чиновничьем мундире. Далее к ним присоединялись все новые и новые люди. Трижды провозгласив такбир, они пошли дальше, а мы смотрели в окно.
После молитвы в мечети все мужчины ездили на кладбище, молились за усопших. Возвратившись с кладбища, готовились к жертвоприношению.
Семья Нурахмада-абзый, хотя и жила не по-мусульмански, жертвоприношение делала. В мечеть он ходил дважды в год - на два годовых праздника. Его жена рассказывала: «Наш Нурахмад как вернется из мечети, сядет и плачет». К ним на эти праздники приходили с поздравлениями сам консул и другие чиновники консульства.
Однажды дядя Нурахмад пригласил маму, сестру и меня: «Сегодня приходите к нам, у нас будет говорящая, поющая машина - граммофон, послушаете». Вечером мы пошли к ним. Какой-то пожилой человек машину поставил на круглый стол, какую-то трубу к ней пристроил. Вокруг машины разложил длинные шнурки. Довольно долго возился. Нас всех посадил вокруг стола. У них тогда находился копальский военный врач Шлаен. Конец шнура раздваивался, и мы прикладывали к ушам концы и слушали. Было нам очень интересно, удивительно: человека нет, а машина разговаривает. Машина разговаривала, пела, смеялась.
Потом он собрал все шнурки, провозился довольно долго, установил трубу, и мы послушали музыку из трубы. Граммофонный звук несильный. В этот вечер мы вернулись домой в два часа ночи.
Снова получили письмо из Яркента: опять отца с матерью звал Мулла-абзый.
Взяв визу из консульства, также от китайских властей, выехали в Яркент. Там они пробыли довольно долго. Приближалась весна, на деревьях появились почки. От родителей мы получили письмо: оказывается, старшая дочь Муллы-абзый, Магзуза, заболела. Поэтому они не так скоро смогут вернуться.
Мы теперь не баловались, ходили тише воды, ниже травы. Сестра стала настоящей хозяйкой дома, управлялась со всеми домашними делами. Я за ней ходила, как ее тень. Помогала, как могла.
Туябай уехал в свой аул. Ханмухаммад-абый управлялся по двору. Я очень привязалась к сестре Наджие: вместе ложились, вместе вставали. Можно сказать, что она меня вынянчила: и купала, и платья мне она шила, заплетала мне косички. Никогда она меня не ругала. Если она играла, развлекалась со своими сверстницами, я все равно находилась возле нее. Если она спать не ложилась, и я не ложилась. Попозже, когда стала немного соображать, удивлялась: «Почему ты такая? Меня к тебе привязали, что ли?» Я бы не выдержала, сердилась бы.
ПРОДОЛЖЕНИЕ