Семиречье и Кульджа (татарские мемуары). 7. Кульджа
Г. Ш. Кармышева. К истории татарской интеллигенции (1890-1930-е годы). Мемуары / Пер. с татарского Ф. Х. Мухамедиевой, составитель Б. Х. Кармышева. - М., 2004.
1. Джаркент, Верный, 2. Верный, 3. Верный, 4. Гавриловка, Копал, Попутный, 5. Кульджа, 6. Кульджа, 7. Кульджа, 8. Кульджа.
Китайское войско. Кашгар (вариант подписи: Кульджа).
Н. Ордэ (Ф. Ордэн), конец 1880-х - начало 1890-х
В эти дни распространился слух, якобы русские идут воевать с Китаем. Эти слухи то стихали, то снова возникали.
За казармой есть холмы. Нам они напоминали горы. На холме находилась китайская пагода. Там жили китайские монахи. Эта пагода была окружена крепостью. Вид этого строения не украшал окрестность города, наводил только тоску. Дальше, за три-четыре версты, находился заброшенный завод. Брат Ханмухаммад нас водил туда на прогулку. Весной там было очень красиво. Протекает небольшая речка, берега ее зеленеют. Только заброшенный завод наводил ужас. Если нас было много, то мы осмеливались заходить внутрь завода. Когда Кульджа находилась у российского правительства, яркентский богач уйгур Валибай построил большую мельницу, которая вырабатывала крупчатку, муку высшего сорта. Со временем Кульджа вновь перешла к китайцам и мельницей перестали пользоваться, поэтому она была заброшена. Когда мы туда ездили, то проезжали мимо китайской пагоды. Там содержался единственный марал, который иногда пасся на холме. Мы там гуляли, но боялись, как бы не встретиться с ним. У пагоды никого не было видно. Стояла мертвая тишина. Иногда только страшные монахи выходили за ворота. Одеты они были очень грязно (что такое стирка, не знали), непричесанные волосы, на голове нечто черное, вроде высокой шапки. Сами какие-то пожелтевшие. Когда мы проезжали мимо них, они растерянно смотрели. Оказывается, они принимали опиум - и мужчины, и женщины. Говорили, что они и младенцев окуривали дымом опия, иначе якобы ребенок не будет жить.
Ханмухаммад-абзый всегда возмущался обычаями китайцев. Он говорил: пятьдесят русских казаков равноценны пятистам китайским солдатам. Он обычно после работы, не зная чем развлечься, ходил смотреть китайские казармы, смотрел, как китайские солдаты проходили военную подготовку. Вернувшись домой, рассказывал нам: «Выходят два солдата с длинными палками, изображающими копье - найза. Один крикнет „Та!“, и они начинают наступать друг на друга. Так же занимались и другие пары. Одежда у них широкая, они путаются в ней. Казармы у них захламлены; нигде нет порядка. Неужели они не видят, как у русских все аккуратно - любо смотреть».
Вдалеке, у подножия Тянь-Шаньских гор, виднелись селения. Как будто не так далеко они находились от нас. Нам хотелось сходить в эти селения. Но Ханмухаммад-абзый говорил: «Вам только кажется, что близко. На самом деле далеко. Как же вы перейдете через реку Или? Эти селения издали кажутся зелеными, будто их окружают деревья. Если к ним близко подойти, то удивитесь, до чего там неприятно и некрасиво. Там живет народ шибэ, или сибо. Они тоже китайцы [ Шибэ, сибо - не китайцы, а потомки маньчжуров. Язык - диалект маньчжурского языка.]. Если туда попадет случайный человек, то подумает, что там живут джинны или дэвы. Живут они невероятно грязно. На улицах вековой мусор, дохлые собаки, кошки. Одним словом, сплошная вонь. Куда ни посмотришь, везде валяются огромные свиньи. Все это только портит красивую природу. Если кто считает себя настоящим мусульманином, пусть съездит туда к ним и посмотрит, как живут язычники, и десять раз будет благодарить Бога, что он мусульманин». Брат ездил летом в горы попить кумыс в казахских аулах. Вот тогда он заезжал посмотреть, как живут шибэ. Брат рассказывал, что в горах очень холодно. Даже днем не снимаешь ватный халат или шубу. Не хочется даже кумыс пить.
Выше казармы и консульского парка находилась мельница. Дальше была еще одна мельница. А выше - озеро. Речка, которая протекала мимо нашего дома, брала начало из этого озера. С одной стороны озера - яр, с другой - густой камыш. Валиша-абзый с друзьями ходили смотреть те места. Хотя озеро было небольшое, там всегда плавали дикие утки, гуси, на берегу гуляли фазаны. Некоторые люди даже там охотились, приносили домой утку или фазана.
Было еще место Учтерак («три тополя»). Действительно, на берегу речки росли три высоких тополя. Берега речки зеленели. Эти тополя были посажены русскими.
От консульского парка начиналась прямая дорога, по обеим сторонам которой росли в два ряда красивые тополя. Был еще на холме заброшенный парк - Хайранбаг. Говорили, что он был посажен русскими. А прямая дорога как раз доходила до него. Тут, как говорили, был лагерь. Теперь там никого нет. Окружен он глинобитной оградой. Парк одичал, никто его не поливает. Раньше там росла ежевика, но мелкая из-за того, что не поливали. Мы обычно ходили туда собирать ягоды. Одни ходить боялись, брали с собой отца или брата. Однажды услышали, что марал из пагоды забодал пастуха и тот скончался. Но и марала не стало видно.
Однажды уйгурские молодые парни собрались погулять и пошли к упомянутому выше озеру. Ребята резвились, купались у берега. Нашелся из них один смельчак и сказал: «Я поплыву на тот берег и вернусь обратно». Говорят, что он был хороший пловец. Друзья его отговаривали: «Озеро небольшое, но посередине, говорят, глубокое. Не надо, не рискуй». Тот никого не послушался, влез в воду и поплыл по направлению к тому берегу. Друзья ему кричали: «Вернись!» Но он продолжал плыть. Доплыл до середины озера, а дальше не смог ни в какую сторону, махнул рукой и исчез. Ни один из друзей не смог рискнуть поплыть к этому месту.
Пока они плакали, кричали, вечер настал. Оказывается, он был единственным сыном у родителей.
На другой день родители, родственники - все собрались на берегу озера. Обещали большие деньги тому, кто вытащит со дна озера тело сына. Никто не решился. На третий день опять собралось много народу. Наш брат Ханмухаммад тоже был. Он рассказывал, что из толпы вышел 80-летний старик и крикнул: «Мне 80 лет, я опущусь на дно озера: Бог даст, вытащу утопленника. Если там останусь, не беда. Если живой останусь, ни копейки не возьму. Ради Аллаха!» Прочитал «Бисмилла», «Аятелькурси». Подпоясался длинной веревкой, спустился в озеро и поплыл. Через некоторое время приплыл с утопленником. Ни копейки не взял с родителей.
Родители так оплакивали сына, что теряли сознание. Говорят, что смерть не ищет причины: умирают даже от головной боли, если смерть пришла.
Иногда отец ездил в ту сторону сено косить, я тоже с ним ездила. Там много змей бывало. Однажды мы собрались идти к озеру. Я почувствовала, что наступила на что-то мягкое. Оказывается, большая серая змея грелась на солнце и спала. Цвет ее сливался с землей, и я поэтому ее не заметила. Она с шипением поднялась, готовая кинуться на меня. Я прыгнула в другую сторону, а змея, поднимая пыль, поползла к яру и бросилась в озеро. После этого случая я стала ходить с осторожностью. Мы брата Ханмухаммада называли Ханака. В дальнейшем я его буду называть так.
Однажды Ханака меня с сестрой посадил в трашпанку, сам на козлы - кучером. Мы с сестрой надели на голову калфаки, сверху платок и, прихорашиваясь, сели сзади. Сказали: «Едем на Болото».
Эта местность находилась за Хайранбагом. Хотя там деревья не росли, кругом была зеленая трава, было очень уютно. Сидели у реки, разговаривали, или брат пел задушевные песни. Он очень любил природу и вообще был тонким, одухотворенным человеком. И, вместе с тем, он любил и умел шутить. Поездки с ним всегда доставляли нам большое удовольствие. Без него нам всегда было скучно. Он везде находил красоту, которую мы не всегда замечали. Мало того, он умел разъяснить, в чем красота той или иной ничем не примечательной местности или предмета.
Дорога на Болото поднималась вверх мимо Хайранбага. А холм был занят кладбищем. Здесь были похоронены уйгурские ханы и аристократы - «белая кость». Дальше - продолжение кладбища Алтынлык. Когда мы ехали на Болото, увидели, что ближе к дороге люди копали могилу, а другие несли покойника. Мы остановились и ждали, пока они закопали покойника, прочитали Коран и разошлись. Тогда только решили дальше ехать. Брат понукает лошадь, но она не хочет идти. Он подстегивает ее. Она сделает несколько шагов и останавливается. Навострит уши, грустно ржет, сворачивает с дороги в сторону. Лошадь была не из пугливых. Ханака слез с трашпанки, погладил лошадь по голове, потянул за узду. Нет: смотрит на свежую могилу и снова ржет. Брат замучился с ней - не хочет идти, и все. Пришлось повернуть ее в другую сторону. Поехали мимо Султанбага, дали большой крюк.
Когда вернулись домой, рассказали родителям. Отец сказал: «Скотина видит то, что не видно людям, она чувствует».
Однажды Майсам-апа пришла к нам и сказала: «Завтра собираемся на Шахидмазар. Мы собираемся на двух подводах. Берем с собой котел, самовар, кошму, посуду, мясо и остальные продукты, а вы можете ехать налегке». На следующий день выехали на трех подводах. Шахидмазар находится в пяти верстах от города, недалеко от большой дороги. Дорогу пересекает речка, по берегу которой растут высокие тополя, старые карагачи, ивы - все вместе взятое создает прекрасную тень. Ворота и лестницы сделаны из кирпича.
Там находились несколько дунганских шейхов. Когда войдешь в ворота, видишь, что двор мощен жженым кирпичом. Везде чисто, весь двор полит, подметен. Очень чисто одетые, симпатичные старики-дунгане. Одеты они в китайскую одежду.
Наши рассуждали: «Если разрешат, войдем в их двор, если нет - расположимся на берегу речки». Они разрешили. Подводы остались на улице. Захватили кошму, узкие одеяла и расположились в их дворе.
Когда расселись, Майсам-апа маме предложила читать Коран, молитву для шахидов. Мама прочитала молитву.
Дунганские слуги пристроили казан к очагу и начали готовить обед.
На тополях было много вороньих гнезд. Вороны так шумно каркали, что невозможно было нам переговариваться. Потом мы привыкли, не стали обращать внимания на их карканье.
После обеда приехал и Нурахмад-абзый. Там мы пробыли до вечера. Перед отъездом шейхам дали милостыню и уехали домой.
По той же дороге, в трех верстах от города, был парк Юнусханбаг. Богатые горожане приглашали туда своих гостей на пикник. Если откуда-нибудь приезжали уважаемые гости (китайское начальство, например), там устраивали пиршества. Вообще, горожане здесь встречали своих приезжающих и провожали отъезжающих. Если кто-либо хотел проводить своих еще дальше, то ехали до Шахидмазара. Здесь проходила главная дорога во все стороны. Начиналась она в городе, с нашей улицы Тугри купер.
Между городами Суйдун и Кульджа курсировали извозчики - арбакеши. Все повозки имели одинаковый вид, называли их тюменскими арбами. На повозку была поставлена солнцезащитная сводчатая высокая крыша из камышовой циновки. Оба конца свода несколько выступали, и к ним были приделаны как бы ламбрекены из синей кустарной ткани. Запрягали трех лошадей. На шею лошади вешали десять-пятнадцать крупных медных бубенцов. Челку каждой лошади украшали красной кистью. Набрав пассажиров, звеня бубенцами, повозки одна за другой с утра отправлялись из Кульджи в Суйдун, а после обеда возвращались обратно. Извозчики не должны были ездить без бубенцов, иначе их наказывали. Таков был китайский закон.
В Алтынлыке жили несколько семей. Имам алтынлыкский был наш знакомый уйгур. Жили там еще два семейства каландаров - нищенствующих дервишей. Эти каландары каждую среду выходили в город собирать подаяние. Они надевали свои грубые шерстяные домотканые халаты, на голову из той же ткани остроконечный колпак, отороченный мехом, вешали на шею большую морскую раковину, брали в руку палку с железными кольцами. Гремя этими кольцами, они ходили по дворам, сильными и мелодичными голосами воспевая хвалу своему патрону, ходже Баховаддину. Заходили и к нам.
Они сами жили богато и очень чисто. У одного из дервишей жена была высокого роста, ходила в белом платье и белом платке. Дочери были красивые, белолицые, одевались тоже чисто. Когда отец ездил в Алтынлык к имаму, брал и меня с собой. У имама тоже была дочь. Алтынлык был расположен на возвышенном месте, а внизу по саю текла речка. Над саем росли ивы. В один из приездов каландарские девочки расстелили под ивами кошму. Мы, четыре девочки, сбегали вниз к воде, набрали камешки и, усевшись на кошме, стали играть в «пять чет камешков» - игру с множеством камешков. Так было хорошо тогда! Хотя день был довольно жаркий, но ивы давали густую тень и со стороны гор дул легкий ветерок. С возвышенности открывались широкие дали.
Их язык я понимала как свой родной, знала их обычаи и привычки. Через некоторое время мать крикнула: «Девочки, идите пить чай!» Мы, играя на чистом воздухе, конечно, проголодались и быстро прибежали. И мой отец сидел за дастарханом. Хозяйка приготовила в чугунном кувшине атканчай с солью и сливками и подавала в больших пиалах - каса. Она накрошила большие тонкие лепешки и по горсти положила в наши чашки. Они наполнились до краев, вот-вот разольется. У всех уйгуров принято: когда хозяйка заканчивает эту процедуру, гости говорят «Ишк Алла» [Ишк Алла (букв. «Любовь Богу» - выражение благодарности, т. е. «спасибо» - «спаси Бог»] и один раз чуть привстают, а потом снова садятся. Очень вкусен такой чай. Выпьешь его, вспотеешь, и становится так приятно и легко.
В Алтынлыке был мавзолей - мазар с куполом. В каждый приезд мы заходили туда и поднимались наверх по лестнице. Говорили, когда-то на верху купола было золото, оттуда и идет название Алтынлык («золотой»).
<…>
В этом году Ханака получил из Таканеша извещение - призыв в армию. Отец хлопотал, чтобы его призвали в Капале. Он думал, нельзя ли при помощи денег освободить Ханаку от призыва. Готовили деньги. Сшили шубы, тулупы. Нужно ехать на санях, дорога не из легких: через Алтынэмельские горы, Коксу, Акички, через крутые горы. Какие там бураны! Отец обо всем хорошо знал. В сани запрягли одну лошадь, но хорошую, надежную, купленную в свое время в Талды-Кургане. Валиша-абзый через каждые три-четыре дня Ханаке измерял рост и объем груди. Кормили его специально скудно, чтобы размеры не соответствовали норме [многолетняя солдатчина была, как известно, тяжела, а для не знавшего русский язык татарина, да еще иноверца, она была тяжелей во сто крат].
Он был тоненький, высокий. Вся надежда была на это, болезней у него не было. Валиша-абзый даже дал обет: если освободят его, то он пожертвует двух желтоголовых баранов. Нам было очень тяжело расставаться с Ханакой. В день отъезда собрались вместе отец, мать, Валиша-абзый. Отцу дают советы, с кем нужно встретиться в Капале, к какому врачу подойти. Если найдут пригодным, что делать. Может, будет призываться на следующий год. Взрослые ходят грустные, невеселые.
В Капале у нас нет никаких знакомых. Кроме меня, никто не видел Капала. Как же не расстраиваться: дорога опасная, путники зимой замерзают, умирают.
Деньги зашили в отцовский камзол. Попрощавшись со всеми, прося у Бога помощи, выехали в сторону Капала. Мы, оставшиеся, плакали. После отъезда отца и Ханаки дома стало очень тоскливо. Через некоторое время получили весточку: Ханака оставлен на год, будет призываться на следующий год. Потом они вернулись благополучно.
Прошла зима. Наступил март месяц. В марте две недели шли проливные дожди. Все крыши протекали. У кого были палатки, устанавливали их в комнатах и жили. Не было сухого уголка, где можно было бы сидеть, поесть.
У Ханаки был помощник по имени Садык. Он от нас не уходил к себе домой ночевать. Говорил, что у них дома нет сухого места. Не то, что спать - лежать, сидеть негде. Когда пили чай, трое-четверо сидели под столом; кто на пороге, кто поднимался на подоконник. Так же ложились и спать.
Как-то Нурахмад-абзый вызвал нашего отца. Отец побывал у него и, вернувшись, рассказал маме, о чем шел разговор.
Когда отец пришел к Нурахмаду-абзый, он сидел в палатке, установленной в комнате, и спросил отца, как дела у нас. Отец ответил, что хуже, чем у них, так как у нас нет палатки. А Нурахмад-абзый ответил:
- Нет, мое положение сложнее - отломился кусок моей жизни: я в сердцах сказал жене три раза слово «талак» - «развод» и теперь вернуть ее снова не могу. Известные знатоки шариата, законоведы - аглямы, не смогли найти фетву - закон, разрешающий вернуть.
Отец сказал:
- Если не смогли найти фетву законоведы, где же мне ее найти? Нужно было язык держать за зубами.
Нурахмад-абзый на это:
- Эй, мулла-ака, в сердцах выскочило, немного выпивший был. Сами знаете, что мы с Майсам уже три месяца живем отдельно. Гиддат приближается. Куда только мы не обращались, но никто нам фетву не находит!
Отец сказал:
- Есть выход: жена должна три месяца и десять дней жить где-то в стороне. Затем обручиться никахом с другим мужчиной, переночевать с ним одну ночь, а потом, получив от него развод, снова три месяца и десять дней жить в стороне. И только после этого ты можешь снова на ней жениться. По шариату так положено.
Нурахмад-абзый грустно заметил:
- Так очень тяжело и печально. И так неудобно перед людьми.
А у Нурахмада, оказывается, было намерение жениться на моей сестре Наджие, на что он потом осторожно намекал папе.
Отец ответил ему напрямик:
- Нурахмад, правильно, у нас есть дочь на выданье, но она нашего воспитания, для вас не подходит. У вас другая жизнь, большой круг знакомств, большие приемы, с угощениями и выпивкой. Разные у вас бывают состояния. Поэтому я думаю, что ваше предложение не совсем подходит. Так-то вообще вы сами хороший человек, слов нет. Есть еще одно препятствие: Майсам для нас стала как родная дочь. Она считает меня за отца, а абыстай - за мать. Несмотря на то, что Майсам живет где-то далеко, она приходит к нам частенько.
Когда отец рассказал все это матери, она сказала: «Нет, нет, это невозможно!»
Дожди шли, не переставая, на улицу выйти не было возможности. Те дома, которые были построены между нашей улицей и Тугри-купером, обвалились, и оттуда все переселились. А с постройками, которые стояли подальше, ничего не случилось. Но эти места превратились в пустырь, напоминающий кладбище.
Нурахмад-абзый долго жил врозь с женой, а потом они сошлись снова. Поговаривали, что все было сделано по шариату. Спустя некоторое время они начали собираться в Россию.
В том году был сильный паводок на сае. Каждый день после обеда, когда от таяния снегов в горах вода особенно прибывает, женщины нашей стороны собирались и шли смотреть, как бушует сай. Наша большая улица вела прямо к переправе. Там всегда было много переправляющихся. К вечеру возвращались извозчики из Суйдуна. Хочешь не хочешь, а переправляться надо. Некоторые переправлялись благополучно, но нередко повозки уносило течением, а то и опрокидывало. Много бывало и верховых. Уносило течением иногда и людей, и лошадей. Бывало страшно, упаси Бог. Когда бывал большой паводок, то без большой необходимости не ездили. Паводок бывал каждый год.
Как-то за саем, за городом, на той большой дороге в сторону Суйдуна китайцы поставили трое ворот, но без створок [парадные арки, посвященные у буддистов какому-нибудь божеству, возводились не только на территории храма, но и отдельно, как памятник, имеющий самостоятельное значение]. Люди удивлялись, для чего такая затея. Повозки, верховые и пешеходы обходили эти арки по бокам, а не проходили через них. Наш Ханака переживал и возмущался непонятными действиями китайцев. Как увидит эти «ворота», скажет: «Эй, китаец непонятливый, лучше бы построил мост через сай, чем ненужные ворота!» Каждый год наводнение уносило людей, лошадей, коров, и до этого никому дела не было. И остальные люди возмущались. Спасибо никто не говорил. Потом стало известно, по чьей прихоти были сооружены эти «ворота»: одна богатая китаянка, умирая, завещала, оставив большие деньги, чтобы на большой дороге поставили как память о ней эти «ворота», чтобы люди, проезжая здесь, помянули ее.
Майсам-апа была хорошей кулинаркой. Готовила она блюда дунганские, уйгурские, узбекские, русские, татарские. Не гордилась, что она жена чиновника. Была отчаянной женщиной. Когда она говорила, все слушали ее внимательно. Когда еще была жива ее мать, они вместе приходили к нам, и обычно нам не хотелось их отпускать. Очень мы дружили. А нас они приглашали, когда готовили лагман. И теперь, когда матери ее уже не было в живых, она продолжала по-прежнему приглашать нас на лагман. В такие дни она, обливаясь слезами, вспоминала мать и ее младшую сестру и рассказывала о страшном горе, пережитом ими. Вот ее рассказ:
«У сестры моей матери был сын. Звали его Тахирджан. Он был одним из самых красивых и сильных джигитов города. У него было много друзей, но были и враги, ненавидевшие его. Его в чем-то обвинили и посадили в китайскую тюрьму. Тюрьма была внутри крепости. Мы очень много хлопотали, чтобы освободить его. Целыми днями сидели во дворе тюрьмы в надежде получить хоть какую-нибудь весточку. Наши родственницы приходили с передачей и тоже сидели, но, так и не сумев передать то, что принесли, возвращались домой. В один из таких дней Тахирджан каким-то образом сумел передать записку: „Видно, - писал он, - я не отделаюсь от тюрьмы. Не знал я, что у меня так много врагов. Содержат меня так, что даже врагам не пожелаю побывать на моем месте. На шее колодки, на ногах цепь, на руках тоже. От вшей сидеть невозможно. Нестерпимая вонь. Переживаю за мать, которая после смерти моей родной матери воспитала меня и вырастила“. В китайской тюрьме того, кому должны отрубить голову, выводили во двор, сажали на арбу, возили по всем улицам города в назидание другим, а потом казнили. С ним так не поступили, не возили по городу. Довезли лишь до городских ворот Куре дарбаза и там отрубили голову. Мы об этом узнали позже. Когда услышали, долго не могли прийти в себя, несколько дней сидели дома, никуда не выходили. Тяжелее всех было матери. Она стонала, не могла уснуть ни днем, ни ночью, согнулась, есть перестала. Потом слышали, что Тахирджану голову смогли отрубить только на третий раз. Обычно, если при первом ударе не смогли отрубить голову, из толпы выходил кто-нибудь и говорил: „У хана приказ один“, и тогда смертника прощали. На этот раз из толпы никто не вышел. Иногда его мать, не выдержав душевной боли, причитала: „Мой верблюжий глаз, Тахирджан, чернобровый, Тахирджан, сладкоречивый Тахирджан. Ой! Мое чадо“. На кирпичный пол выливала холодную воду, открывала ворот рубахи и ложилась на пол. Сколько времени прошло, а ей казалось, что сын погиб сегодня. В конце концов, с горя она умерла».
Однажды Ханака услышал, что завтра будут казнить воров. Мама ему сказала: «Не ходи, не нужно смотреть на страшное зрелище». На следующий день он все же улизнул незаметно. Вернувшись, нам все рассказал: «Из тюремного двора вывезли троих узников. Сидели они на тюменской арбе. Страшно на них смотреть: желтолицые, волосы длинные, лица вытянулись оттого, что долго сидели в темноте, взгляды страшные. Палачи тоже были с ними вместе. Их возили по всем улицам, чтобы проехать через ворота, что у сая. Я не пошел за ними, а вышел туда напрямик. Люди толпами шли к воротам Куре дарбаза. Народ собирался снаружи крепости. Из воров один был китаец, а двое - кашгарцы. Каждый из кашгарцев громко произносил символ веры [символ веры мусульманина - «Ля иляха илля-ллах ва Мухаммадун расулюллах», смысл которого «Нет бога, кроме Аллаха, и Мухаммад - посланник Аллаха»] и, обращаясь к толпе, кричал: „Будьте свидетелями тому, что я мусульманин!“»
Куре дарбаза была на окраине города. Снаружи крепости здесь была довольно просторная площадь и на краю ее кладбище. Когда из ворот крепости выходишь на площадь, там стоит невысокий столб. Это и было местом казни.
Далее Ханака продолжал свой рассказ: «Тут арба остановилась. Воров спустили на землю. Умерщвляли их разными способами. Китайца привязали к столбу и душили постепенно: то узел отпускали, то снова душили. Оказывается, он сам убивал таким способом. Второго посадили около большого пня. Подошел один из палачей, схватил его за уши и поднял на ноги. Другой палач подошел и ударил его по спине. У вора удлинилась шея. Третий положил его голову на пень. А палач подошел сзади и отрубил голову. Третьего вора повесили».
Сосед наш Нурахмад-абзый владел китайским языком, служил переводчиком при консульстве. У него в доме бывало китайское начальство. Они всю ночь напролет играли в карты по-китайски. Мы тоже научились этой игре. Мы с братом Ахмадханом, когда соседей не было дома, заходили к Гюльсум и играли в карты. Игра нам казалась очень интересной.
У Нурахмада-абзый были друзья из татар: Якуб-байвачча, Джумадил-байвачча. Позже к ним присоединился Габдулла-хаджи. Гуляли они всю ночь напролет. В одной казахской песне были такие слова:
Говори, мой красный язык, пока работают челюсти во рту,
Пока есть богатство в руках да удача во лбу.
Вот они и веселились, пока было богатство.
Нурахмад-абзый с семьей всерьез начали собираться в Россию. Дом их купил торговец, приехавший из Тюмени. Мама как-то сказала тете Майсам: «После вашего отъезда станет тихо. Наверно, к вам и ночью приходили гости, не пришлось вам и ночью спать. Было слышно, как вы дрова рубили». Майсам-апа очень удивилась и сказала: «Мы ночью спали. Что касается стука, то мы думали, что у вас стучат. Удивлялись: что это делают среди ночи наши соседи?» На самом деле, как мы переехали в этот дом, стучали каждую ночь: как будто рубят дрова или толкут что-то в большой ступе. Так и не поняли, что за стук. Но мы не боялись его. Нас от Майсам-апы отделяла только стена. Три комнаты были расположены рядом. И у них тоже слышался стук. В какую комнату ни войдешь, стук слышался рядом. Уйгуры сказали маме: «Стучат духи умерших. В этих местах много человеческой крови пролито. Может, они хотят, чтобы мы за них молились». Тогда родители задумались: «Может быть, на самом деле так?» И после каждого намаза стали читать Коран, посвящая его этим духам. Несколько дней стуков не было слышно. Немного погодя стуки повторялись. Иногда даже оконные рамы дрожали.
Нурахмад-абзый с женой и приемным сыном Нурмухаммадом переехали в Яркент. Сестра Гюльсум осталась у Марьям.
Теперешние соседи, тюменцы, были довольно богатыми. Отца семейства звали Гиматдин. Были у него жена и трехлетняя дочь. С их приездом нам стало веселее. Была у них и старенькая мать. Стали с ними общаться. Их трехлетняя девочка от нас не выходила, сидела возле Ханаки. Тот развлекал ее, давая ей играть пустыми катушками из-под ниток. Таким образом, на смену сыну Майсам-апы у Ханаки появилась соседская девочка. Потом приехал брат Гиматдина-аки - Мухитдин.
В эти годы число приезжих тюменцев увеличилось. Все они торговцы и очень быстро перезнакомились со старожилами. Тогда люди не различали, кто богат, кто беден. Приезжих сразу же принимали в свою среду. Если приезжий бедный, то сразу оказывали сообща ему помощь. Жизнь не была тяжелой. Все стоило дешево. Полтора фунта баранины (одной мякоти) стоили семь копеек на китайские деньги, на русские - три с половиной копейки. Мясо с костями не продавали. Как зарежут барана, то сразу отделяют мясо от костей. Кости продавались по цене мяса.
Иногда наша мама одевается, собирается куда-то. Мы, дети, спрашиваем: «Далеко ли?» Она отвечает: «Из такого-то города приехала такая-то, иду поприветствовать ее». Накроется чапаном и уходит. Когда она возвращается, мы спрашиваем: «Есть ли у них дочери, сыновья, бабушка и дедушка?» Мама, конечно, обо всем нам рассказывает. Про одних скажет, что, видимо, состоятельные люди. Про других - видать, очень бедно живут, нуждаются в помощи.
Вновь прибывших татар наравне со всеми приглашали в гости, на свадьбы. Некоторые приглашали в гости только вновь прибывших ради знакомства. Так они быстро становились своими.
Свадьбы бывали пышные, званые обеды - замечательные. Богатые татарские семьи каждый год устраивали угощения для всех татар города. Обычно в первый день приглашали отцов семейств и мулл, на следующий день - женщин, а на третий - девушек. Летом богатые татары приглашали в загородные сады. Тогда в первый день приглашали не только отцов семейств, но и молодежь.
В те времена мусульмане, в том числе и татары, спиртных напитков не употребляли. Даже на свадьбах, особых торжествах, на вечерах, где собиралась молодежь, парни и не думали о спиртных напитках. Играли на гармони, пели, плясали. И всегда было очень весело. Среди них бывали острословы-шутники. Они рассказывали разные веселые эпизоды, смешили всех.
В те времена у татар еще не были распространены гитара и мандолина. Только у некоторых встречались механические музыкальные ящики, которые было принято называть органом. Но без гармони ни на пикники на берег Или, ни в сады не ездили. Не осуждалось, когда молодежь играла на гармони, едучи на повозке.
Сюда люди приехали с разных сторон: казанской, уфимской, иркутской и многих других мест. Расставшимся с родиной людям гармонь была ближайшим другом. Каждый, кто умел, играл на ней свою родную мелодию. Иногда на девичниках присутствовали и абыстаи. После угощения они сами просили: «Давайте, девушки, сыграйте на гармонике».
Жил здесь один довольно богатый человек с казанской стороны. Звали его Садык-абзый. Говорили, что он разбогател, как только приехал сюда. Жена его Мафтуха-абыстай. У них были две невестки, а дочерей не было. А сыновья зимой большей частью уезжали на охоту. Вот тогда невестки собирали девичник с ночевкой. И так каждый год. Девушки-гостьи у них находились по двое суток. Мало спали, много веселились. Мафтухе-абыстай было около шестидесяти лет, разговаривала она громко.
Жены других богачей, когда мужья уезжали на Макарьевскую или Ирбитскую ярмарки, собирали девичники, играли и веселились. На этих девичниках никого из мужчин не бывало.
Парни, которые должны были жениться, невест-девушек не могли увидеть. Им выбирали невест родители. Родители старались родниться с себе подобными по положению и происхождению. А сторона невесты, конечно, обращала внимание на жениха - каков он?
Первые прибывшие сюда татары (нередко попадавшие сюда, спасаясь от солдатчины) женились на уйгурках, некоторые на вдовах. Некоторые брали одиннадцати-двенадцатилетних девочек, обучали их грамоте, чтению намаза, воспитывали их. Такие женщины в аккуратности, способности во всем знать меру, в чистоплотности, а также в кулинарном искусстве обычно превосходили татарок. В те годы, когда мы поселились в Кульдже, татары уже перестали жениться на уйгурках, так как невест-татарок было достаточно.
Уйгуры очень любили татар. Если татары сватали уйгурок, родители выдавали своих дочерей с радостью, потому что татары были религиозны и все умели читать и писать. Поэтому к именам всех татар они добавляли слово «мулла».
Были и среди уйгуров получившие мусульманское образование. Одним из них был Шамсутдин-ишан. Жена его была узбечка. Он тоже был как узбек. У него были мюриды, приезжали к нему учиться издалека, были даже бородатые ученики. Чтобы обучать более молодых, были у него учителя. Одним из самых богатых был Гайнутдин-бай. Он имел двух жен, уйгурок. Уклад жизни у них был уйгурский. Но общались они с татарами. Каждый год собирали гостей: отдельно мужчин, женщин и девушек. Был у них большой сад. Летом собирали гостей в саду.
В самом городе летом было скучно. Татарские семьи в пятницу или в другие свободные дни выезжали на берег Или отдыхать. В городе пыль, жара, в арыках нет воды, потому и деревья росли плохо. Было много мух, а мухоморов не было. Об их существовании и знать не знали. Мухи были настоящим бедствием. Одно было приятно - в городе были сады и в них гнездились соловьи, а в пригородных садах и парках и соловьев, и кукушек было очень много.
ПРОДОЛЖЕНИЕ
1. Джаркент, Верный, 2. Верный, 3. Верный, 4. Гавриловка, Копал, Попутный, 5. Кульджа, 6. Кульджа, 7. Кульджа, 8. Кульджа.
Китайское войско. Кашгар (вариант подписи: Кульджа).
Н. Ордэ (Ф. Ордэн), конец 1880-х - начало 1890-х
В эти дни распространился слух, якобы русские идут воевать с Китаем. Эти слухи то стихали, то снова возникали.
За казармой есть холмы. Нам они напоминали горы. На холме находилась китайская пагода. Там жили китайские монахи. Эта пагода была окружена крепостью. Вид этого строения не украшал окрестность города, наводил только тоску. Дальше, за три-четыре версты, находился заброшенный завод. Брат Ханмухаммад нас водил туда на прогулку. Весной там было очень красиво. Протекает небольшая речка, берега ее зеленеют. Только заброшенный завод наводил ужас. Если нас было много, то мы осмеливались заходить внутрь завода. Когда Кульджа находилась у российского правительства, яркентский богач уйгур Валибай построил большую мельницу, которая вырабатывала крупчатку, муку высшего сорта. Со временем Кульджа вновь перешла к китайцам и мельницей перестали пользоваться, поэтому она была заброшена. Когда мы туда ездили, то проезжали мимо китайской пагоды. Там содержался единственный марал, который иногда пасся на холме. Мы там гуляли, но боялись, как бы не встретиться с ним. У пагоды никого не было видно. Стояла мертвая тишина. Иногда только страшные монахи выходили за ворота. Одеты они были очень грязно (что такое стирка, не знали), непричесанные волосы, на голове нечто черное, вроде высокой шапки. Сами какие-то пожелтевшие. Когда мы проезжали мимо них, они растерянно смотрели. Оказывается, они принимали опиум - и мужчины, и женщины. Говорили, что они и младенцев окуривали дымом опия, иначе якобы ребенок не будет жить.
Ханмухаммад-абзый всегда возмущался обычаями китайцев. Он говорил: пятьдесят русских казаков равноценны пятистам китайским солдатам. Он обычно после работы, не зная чем развлечься, ходил смотреть китайские казармы, смотрел, как китайские солдаты проходили военную подготовку. Вернувшись домой, рассказывал нам: «Выходят два солдата с длинными палками, изображающими копье - найза. Один крикнет „Та!“, и они начинают наступать друг на друга. Так же занимались и другие пары. Одежда у них широкая, они путаются в ней. Казармы у них захламлены; нигде нет порядка. Неужели они не видят, как у русских все аккуратно - любо смотреть».
Вдалеке, у подножия Тянь-Шаньских гор, виднелись селения. Как будто не так далеко они находились от нас. Нам хотелось сходить в эти селения. Но Ханмухаммад-абзый говорил: «Вам только кажется, что близко. На самом деле далеко. Как же вы перейдете через реку Или? Эти селения издали кажутся зелеными, будто их окружают деревья. Если к ним близко подойти, то удивитесь, до чего там неприятно и некрасиво. Там живет народ шибэ, или сибо. Они тоже китайцы [ Шибэ, сибо - не китайцы, а потомки маньчжуров. Язык - диалект маньчжурского языка.]. Если туда попадет случайный человек, то подумает, что там живут джинны или дэвы. Живут они невероятно грязно. На улицах вековой мусор, дохлые собаки, кошки. Одним словом, сплошная вонь. Куда ни посмотришь, везде валяются огромные свиньи. Все это только портит красивую природу. Если кто считает себя настоящим мусульманином, пусть съездит туда к ним и посмотрит, как живут язычники, и десять раз будет благодарить Бога, что он мусульманин». Брат ездил летом в горы попить кумыс в казахских аулах. Вот тогда он заезжал посмотреть, как живут шибэ. Брат рассказывал, что в горах очень холодно. Даже днем не снимаешь ватный халат или шубу. Не хочется даже кумыс пить.
Выше казармы и консульского парка находилась мельница. Дальше была еще одна мельница. А выше - озеро. Речка, которая протекала мимо нашего дома, брала начало из этого озера. С одной стороны озера - яр, с другой - густой камыш. Валиша-абзый с друзьями ходили смотреть те места. Хотя озеро было небольшое, там всегда плавали дикие утки, гуси, на берегу гуляли фазаны. Некоторые люди даже там охотились, приносили домой утку или фазана.
Было еще место Учтерак («три тополя»). Действительно, на берегу речки росли три высоких тополя. Берега речки зеленели. Эти тополя были посажены русскими.
От консульского парка начиналась прямая дорога, по обеим сторонам которой росли в два ряда красивые тополя. Был еще на холме заброшенный парк - Хайранбаг. Говорили, что он был посажен русскими. А прямая дорога как раз доходила до него. Тут, как говорили, был лагерь. Теперь там никого нет. Окружен он глинобитной оградой. Парк одичал, никто его не поливает. Раньше там росла ежевика, но мелкая из-за того, что не поливали. Мы обычно ходили туда собирать ягоды. Одни ходить боялись, брали с собой отца или брата. Однажды услышали, что марал из пагоды забодал пастуха и тот скончался. Но и марала не стало видно.
Однажды уйгурские молодые парни собрались погулять и пошли к упомянутому выше озеру. Ребята резвились, купались у берега. Нашелся из них один смельчак и сказал: «Я поплыву на тот берег и вернусь обратно». Говорят, что он был хороший пловец. Друзья его отговаривали: «Озеро небольшое, но посередине, говорят, глубокое. Не надо, не рискуй». Тот никого не послушался, влез в воду и поплыл по направлению к тому берегу. Друзья ему кричали: «Вернись!» Но он продолжал плыть. Доплыл до середины озера, а дальше не смог ни в какую сторону, махнул рукой и исчез. Ни один из друзей не смог рискнуть поплыть к этому месту.
Пока они плакали, кричали, вечер настал. Оказывается, он был единственным сыном у родителей.
На другой день родители, родственники - все собрались на берегу озера. Обещали большие деньги тому, кто вытащит со дна озера тело сына. Никто не решился. На третий день опять собралось много народу. Наш брат Ханмухаммад тоже был. Он рассказывал, что из толпы вышел 80-летний старик и крикнул: «Мне 80 лет, я опущусь на дно озера: Бог даст, вытащу утопленника. Если там останусь, не беда. Если живой останусь, ни копейки не возьму. Ради Аллаха!» Прочитал «Бисмилла», «Аятелькурси». Подпоясался длинной веревкой, спустился в озеро и поплыл. Через некоторое время приплыл с утопленником. Ни копейки не взял с родителей.
Родители так оплакивали сына, что теряли сознание. Говорят, что смерть не ищет причины: умирают даже от головной боли, если смерть пришла.
Иногда отец ездил в ту сторону сено косить, я тоже с ним ездила. Там много змей бывало. Однажды мы собрались идти к озеру. Я почувствовала, что наступила на что-то мягкое. Оказывается, большая серая змея грелась на солнце и спала. Цвет ее сливался с землей, и я поэтому ее не заметила. Она с шипением поднялась, готовая кинуться на меня. Я прыгнула в другую сторону, а змея, поднимая пыль, поползла к яру и бросилась в озеро. После этого случая я стала ходить с осторожностью. Мы брата Ханмухаммада называли Ханака. В дальнейшем я его буду называть так.
Однажды Ханака меня с сестрой посадил в трашпанку, сам на козлы - кучером. Мы с сестрой надели на голову калфаки, сверху платок и, прихорашиваясь, сели сзади. Сказали: «Едем на Болото».
Эта местность находилась за Хайранбагом. Хотя там деревья не росли, кругом была зеленая трава, было очень уютно. Сидели у реки, разговаривали, или брат пел задушевные песни. Он очень любил природу и вообще был тонким, одухотворенным человеком. И, вместе с тем, он любил и умел шутить. Поездки с ним всегда доставляли нам большое удовольствие. Без него нам всегда было скучно. Он везде находил красоту, которую мы не всегда замечали. Мало того, он умел разъяснить, в чем красота той или иной ничем не примечательной местности или предмета.
Дорога на Болото поднималась вверх мимо Хайранбага. А холм был занят кладбищем. Здесь были похоронены уйгурские ханы и аристократы - «белая кость». Дальше - продолжение кладбища Алтынлык. Когда мы ехали на Болото, увидели, что ближе к дороге люди копали могилу, а другие несли покойника. Мы остановились и ждали, пока они закопали покойника, прочитали Коран и разошлись. Тогда только решили дальше ехать. Брат понукает лошадь, но она не хочет идти. Он подстегивает ее. Она сделает несколько шагов и останавливается. Навострит уши, грустно ржет, сворачивает с дороги в сторону. Лошадь была не из пугливых. Ханака слез с трашпанки, погладил лошадь по голове, потянул за узду. Нет: смотрит на свежую могилу и снова ржет. Брат замучился с ней - не хочет идти, и все. Пришлось повернуть ее в другую сторону. Поехали мимо Султанбага, дали большой крюк.
Когда вернулись домой, рассказали родителям. Отец сказал: «Скотина видит то, что не видно людям, она чувствует».
Однажды Майсам-апа пришла к нам и сказала: «Завтра собираемся на Шахидмазар. Мы собираемся на двух подводах. Берем с собой котел, самовар, кошму, посуду, мясо и остальные продукты, а вы можете ехать налегке». На следующий день выехали на трех подводах. Шахидмазар находится в пяти верстах от города, недалеко от большой дороги. Дорогу пересекает речка, по берегу которой растут высокие тополя, старые карагачи, ивы - все вместе взятое создает прекрасную тень. Ворота и лестницы сделаны из кирпича.
Там находились несколько дунганских шейхов. Когда войдешь в ворота, видишь, что двор мощен жженым кирпичом. Везде чисто, весь двор полит, подметен. Очень чисто одетые, симпатичные старики-дунгане. Одеты они в китайскую одежду.
Наши рассуждали: «Если разрешат, войдем в их двор, если нет - расположимся на берегу речки». Они разрешили. Подводы остались на улице. Захватили кошму, узкие одеяла и расположились в их дворе.
Когда расселись, Майсам-апа маме предложила читать Коран, молитву для шахидов. Мама прочитала молитву.
Дунганские слуги пристроили казан к очагу и начали готовить обед.
На тополях было много вороньих гнезд. Вороны так шумно каркали, что невозможно было нам переговариваться. Потом мы привыкли, не стали обращать внимания на их карканье.
После обеда приехал и Нурахмад-абзый. Там мы пробыли до вечера. Перед отъездом шейхам дали милостыню и уехали домой.
По той же дороге, в трех верстах от города, был парк Юнусханбаг. Богатые горожане приглашали туда своих гостей на пикник. Если откуда-нибудь приезжали уважаемые гости (китайское начальство, например), там устраивали пиршества. Вообще, горожане здесь встречали своих приезжающих и провожали отъезжающих. Если кто-либо хотел проводить своих еще дальше, то ехали до Шахидмазара. Здесь проходила главная дорога во все стороны. Начиналась она в городе, с нашей улицы Тугри купер.
Между городами Суйдун и Кульджа курсировали извозчики - арбакеши. Все повозки имели одинаковый вид, называли их тюменскими арбами. На повозку была поставлена солнцезащитная сводчатая высокая крыша из камышовой циновки. Оба конца свода несколько выступали, и к ним были приделаны как бы ламбрекены из синей кустарной ткани. Запрягали трех лошадей. На шею лошади вешали десять-пятнадцать крупных медных бубенцов. Челку каждой лошади украшали красной кистью. Набрав пассажиров, звеня бубенцами, повозки одна за другой с утра отправлялись из Кульджи в Суйдун, а после обеда возвращались обратно. Извозчики не должны были ездить без бубенцов, иначе их наказывали. Таков был китайский закон.
В Алтынлыке жили несколько семей. Имам алтынлыкский был наш знакомый уйгур. Жили там еще два семейства каландаров - нищенствующих дервишей. Эти каландары каждую среду выходили в город собирать подаяние. Они надевали свои грубые шерстяные домотканые халаты, на голову из той же ткани остроконечный колпак, отороченный мехом, вешали на шею большую морскую раковину, брали в руку палку с железными кольцами. Гремя этими кольцами, они ходили по дворам, сильными и мелодичными голосами воспевая хвалу своему патрону, ходже Баховаддину. Заходили и к нам.
Они сами жили богато и очень чисто. У одного из дервишей жена была высокого роста, ходила в белом платье и белом платке. Дочери были красивые, белолицые, одевались тоже чисто. Когда отец ездил в Алтынлык к имаму, брал и меня с собой. У имама тоже была дочь. Алтынлык был расположен на возвышенном месте, а внизу по саю текла речка. Над саем росли ивы. В один из приездов каландарские девочки расстелили под ивами кошму. Мы, четыре девочки, сбегали вниз к воде, набрали камешки и, усевшись на кошме, стали играть в «пять чет камешков» - игру с множеством камешков. Так было хорошо тогда! Хотя день был довольно жаркий, но ивы давали густую тень и со стороны гор дул легкий ветерок. С возвышенности открывались широкие дали.
Их язык я понимала как свой родной, знала их обычаи и привычки. Через некоторое время мать крикнула: «Девочки, идите пить чай!» Мы, играя на чистом воздухе, конечно, проголодались и быстро прибежали. И мой отец сидел за дастарханом. Хозяйка приготовила в чугунном кувшине атканчай с солью и сливками и подавала в больших пиалах - каса. Она накрошила большие тонкие лепешки и по горсти положила в наши чашки. Они наполнились до краев, вот-вот разольется. У всех уйгуров принято: когда хозяйка заканчивает эту процедуру, гости говорят «Ишк Алла» [Ишк Алла (букв. «Любовь Богу» - выражение благодарности, т. е. «спасибо» - «спаси Бог»] и один раз чуть привстают, а потом снова садятся. Очень вкусен такой чай. Выпьешь его, вспотеешь, и становится так приятно и легко.
В Алтынлыке был мавзолей - мазар с куполом. В каждый приезд мы заходили туда и поднимались наверх по лестнице. Говорили, когда-то на верху купола было золото, оттуда и идет название Алтынлык («золотой»).
<…>
В этом году Ханака получил из Таканеша извещение - призыв в армию. Отец хлопотал, чтобы его призвали в Капале. Он думал, нельзя ли при помощи денег освободить Ханаку от призыва. Готовили деньги. Сшили шубы, тулупы. Нужно ехать на санях, дорога не из легких: через Алтынэмельские горы, Коксу, Акички, через крутые горы. Какие там бураны! Отец обо всем хорошо знал. В сани запрягли одну лошадь, но хорошую, надежную, купленную в свое время в Талды-Кургане. Валиша-абзый через каждые три-четыре дня Ханаке измерял рост и объем груди. Кормили его специально скудно, чтобы размеры не соответствовали норме [многолетняя солдатчина была, как известно, тяжела, а для не знавшего русский язык татарина, да еще иноверца, она была тяжелей во сто крат].
Он был тоненький, высокий. Вся надежда была на это, болезней у него не было. Валиша-абзый даже дал обет: если освободят его, то он пожертвует двух желтоголовых баранов. Нам было очень тяжело расставаться с Ханакой. В день отъезда собрались вместе отец, мать, Валиша-абзый. Отцу дают советы, с кем нужно встретиться в Капале, к какому врачу подойти. Если найдут пригодным, что делать. Может, будет призываться на следующий год. Взрослые ходят грустные, невеселые.
В Капале у нас нет никаких знакомых. Кроме меня, никто не видел Капала. Как же не расстраиваться: дорога опасная, путники зимой замерзают, умирают.
Деньги зашили в отцовский камзол. Попрощавшись со всеми, прося у Бога помощи, выехали в сторону Капала. Мы, оставшиеся, плакали. После отъезда отца и Ханаки дома стало очень тоскливо. Через некоторое время получили весточку: Ханака оставлен на год, будет призываться на следующий год. Потом они вернулись благополучно.
Прошла зима. Наступил март месяц. В марте две недели шли проливные дожди. Все крыши протекали. У кого были палатки, устанавливали их в комнатах и жили. Не было сухого уголка, где можно было бы сидеть, поесть.
У Ханаки был помощник по имени Садык. Он от нас не уходил к себе домой ночевать. Говорил, что у них дома нет сухого места. Не то, что спать - лежать, сидеть негде. Когда пили чай, трое-четверо сидели под столом; кто на пороге, кто поднимался на подоконник. Так же ложились и спать.
Как-то Нурахмад-абзый вызвал нашего отца. Отец побывал у него и, вернувшись, рассказал маме, о чем шел разговор.
Когда отец пришел к Нурахмаду-абзый, он сидел в палатке, установленной в комнате, и спросил отца, как дела у нас. Отец ответил, что хуже, чем у них, так как у нас нет палатки. А Нурахмад-абзый ответил:
- Нет, мое положение сложнее - отломился кусок моей жизни: я в сердцах сказал жене три раза слово «талак» - «развод» и теперь вернуть ее снова не могу. Известные знатоки шариата, законоведы - аглямы, не смогли найти фетву - закон, разрешающий вернуть.
Отец сказал:
- Если не смогли найти фетву законоведы, где же мне ее найти? Нужно было язык держать за зубами.
Нурахмад-абзый на это:
- Эй, мулла-ака, в сердцах выскочило, немного выпивший был. Сами знаете, что мы с Майсам уже три месяца живем отдельно. Гиддат приближается. Куда только мы не обращались, но никто нам фетву не находит!
Отец сказал:
- Есть выход: жена должна три месяца и десять дней жить где-то в стороне. Затем обручиться никахом с другим мужчиной, переночевать с ним одну ночь, а потом, получив от него развод, снова три месяца и десять дней жить в стороне. И только после этого ты можешь снова на ней жениться. По шариату так положено.
Нурахмад-абзый грустно заметил:
- Так очень тяжело и печально. И так неудобно перед людьми.
А у Нурахмада, оказывается, было намерение жениться на моей сестре Наджие, на что он потом осторожно намекал папе.
Отец ответил ему напрямик:
- Нурахмад, правильно, у нас есть дочь на выданье, но она нашего воспитания, для вас не подходит. У вас другая жизнь, большой круг знакомств, большие приемы, с угощениями и выпивкой. Разные у вас бывают состояния. Поэтому я думаю, что ваше предложение не совсем подходит. Так-то вообще вы сами хороший человек, слов нет. Есть еще одно препятствие: Майсам для нас стала как родная дочь. Она считает меня за отца, а абыстай - за мать. Несмотря на то, что Майсам живет где-то далеко, она приходит к нам частенько.
Когда отец рассказал все это матери, она сказала: «Нет, нет, это невозможно!»
Дожди шли, не переставая, на улицу выйти не было возможности. Те дома, которые были построены между нашей улицей и Тугри-купером, обвалились, и оттуда все переселились. А с постройками, которые стояли подальше, ничего не случилось. Но эти места превратились в пустырь, напоминающий кладбище.
Нурахмад-абзый долго жил врозь с женой, а потом они сошлись снова. Поговаривали, что все было сделано по шариату. Спустя некоторое время они начали собираться в Россию.
В том году был сильный паводок на сае. Каждый день после обеда, когда от таяния снегов в горах вода особенно прибывает, женщины нашей стороны собирались и шли смотреть, как бушует сай. Наша большая улица вела прямо к переправе. Там всегда было много переправляющихся. К вечеру возвращались извозчики из Суйдуна. Хочешь не хочешь, а переправляться надо. Некоторые переправлялись благополучно, но нередко повозки уносило течением, а то и опрокидывало. Много бывало и верховых. Уносило течением иногда и людей, и лошадей. Бывало страшно, упаси Бог. Когда бывал большой паводок, то без большой необходимости не ездили. Паводок бывал каждый год.
Как-то за саем, за городом, на той большой дороге в сторону Суйдуна китайцы поставили трое ворот, но без створок [парадные арки, посвященные у буддистов какому-нибудь божеству, возводились не только на территории храма, но и отдельно, как памятник, имеющий самостоятельное значение]. Люди удивлялись, для чего такая затея. Повозки, верховые и пешеходы обходили эти арки по бокам, а не проходили через них. Наш Ханака переживал и возмущался непонятными действиями китайцев. Как увидит эти «ворота», скажет: «Эй, китаец непонятливый, лучше бы построил мост через сай, чем ненужные ворота!» Каждый год наводнение уносило людей, лошадей, коров, и до этого никому дела не было. И остальные люди возмущались. Спасибо никто не говорил. Потом стало известно, по чьей прихоти были сооружены эти «ворота»: одна богатая китаянка, умирая, завещала, оставив большие деньги, чтобы на большой дороге поставили как память о ней эти «ворота», чтобы люди, проезжая здесь, помянули ее.
Майсам-апа была хорошей кулинаркой. Готовила она блюда дунганские, уйгурские, узбекские, русские, татарские. Не гордилась, что она жена чиновника. Была отчаянной женщиной. Когда она говорила, все слушали ее внимательно. Когда еще была жива ее мать, они вместе приходили к нам, и обычно нам не хотелось их отпускать. Очень мы дружили. А нас они приглашали, когда готовили лагман. И теперь, когда матери ее уже не было в живых, она продолжала по-прежнему приглашать нас на лагман. В такие дни она, обливаясь слезами, вспоминала мать и ее младшую сестру и рассказывала о страшном горе, пережитом ими. Вот ее рассказ:
«У сестры моей матери был сын. Звали его Тахирджан. Он был одним из самых красивых и сильных джигитов города. У него было много друзей, но были и враги, ненавидевшие его. Его в чем-то обвинили и посадили в китайскую тюрьму. Тюрьма была внутри крепости. Мы очень много хлопотали, чтобы освободить его. Целыми днями сидели во дворе тюрьмы в надежде получить хоть какую-нибудь весточку. Наши родственницы приходили с передачей и тоже сидели, но, так и не сумев передать то, что принесли, возвращались домой. В один из таких дней Тахирджан каким-то образом сумел передать записку: „Видно, - писал он, - я не отделаюсь от тюрьмы. Не знал я, что у меня так много врагов. Содержат меня так, что даже врагам не пожелаю побывать на моем месте. На шее колодки, на ногах цепь, на руках тоже. От вшей сидеть невозможно. Нестерпимая вонь. Переживаю за мать, которая после смерти моей родной матери воспитала меня и вырастила“. В китайской тюрьме того, кому должны отрубить голову, выводили во двор, сажали на арбу, возили по всем улицам города в назидание другим, а потом казнили. С ним так не поступили, не возили по городу. Довезли лишь до городских ворот Куре дарбаза и там отрубили голову. Мы об этом узнали позже. Когда услышали, долго не могли прийти в себя, несколько дней сидели дома, никуда не выходили. Тяжелее всех было матери. Она стонала, не могла уснуть ни днем, ни ночью, согнулась, есть перестала. Потом слышали, что Тахирджану голову смогли отрубить только на третий раз. Обычно, если при первом ударе не смогли отрубить голову, из толпы выходил кто-нибудь и говорил: „У хана приказ один“, и тогда смертника прощали. На этот раз из толпы никто не вышел. Иногда его мать, не выдержав душевной боли, причитала: „Мой верблюжий глаз, Тахирджан, чернобровый, Тахирджан, сладкоречивый Тахирджан. Ой! Мое чадо“. На кирпичный пол выливала холодную воду, открывала ворот рубахи и ложилась на пол. Сколько времени прошло, а ей казалось, что сын погиб сегодня. В конце концов, с горя она умерла».
Однажды Ханака услышал, что завтра будут казнить воров. Мама ему сказала: «Не ходи, не нужно смотреть на страшное зрелище». На следующий день он все же улизнул незаметно. Вернувшись, нам все рассказал: «Из тюремного двора вывезли троих узников. Сидели они на тюменской арбе. Страшно на них смотреть: желтолицые, волосы длинные, лица вытянулись оттого, что долго сидели в темноте, взгляды страшные. Палачи тоже были с ними вместе. Их возили по всем улицам, чтобы проехать через ворота, что у сая. Я не пошел за ними, а вышел туда напрямик. Люди толпами шли к воротам Куре дарбаза. Народ собирался снаружи крепости. Из воров один был китаец, а двое - кашгарцы. Каждый из кашгарцев громко произносил символ веры [символ веры мусульманина - «Ля иляха илля-ллах ва Мухаммадун расулюллах», смысл которого «Нет бога, кроме Аллаха, и Мухаммад - посланник Аллаха»] и, обращаясь к толпе, кричал: „Будьте свидетелями тому, что я мусульманин!“»
Куре дарбаза была на окраине города. Снаружи крепости здесь была довольно просторная площадь и на краю ее кладбище. Когда из ворот крепости выходишь на площадь, там стоит невысокий столб. Это и было местом казни.
Далее Ханака продолжал свой рассказ: «Тут арба остановилась. Воров спустили на землю. Умерщвляли их разными способами. Китайца привязали к столбу и душили постепенно: то узел отпускали, то снова душили. Оказывается, он сам убивал таким способом. Второго посадили около большого пня. Подошел один из палачей, схватил его за уши и поднял на ноги. Другой палач подошел и ударил его по спине. У вора удлинилась шея. Третий положил его голову на пень. А палач подошел сзади и отрубил голову. Третьего вора повесили».
Сосед наш Нурахмад-абзый владел китайским языком, служил переводчиком при консульстве. У него в доме бывало китайское начальство. Они всю ночь напролет играли в карты по-китайски. Мы тоже научились этой игре. Мы с братом Ахмадханом, когда соседей не было дома, заходили к Гюльсум и играли в карты. Игра нам казалась очень интересной.
У Нурахмада-абзый были друзья из татар: Якуб-байвачча, Джумадил-байвачча. Позже к ним присоединился Габдулла-хаджи. Гуляли они всю ночь напролет. В одной казахской песне были такие слова:
Говори, мой красный язык, пока работают челюсти во рту,
Пока есть богатство в руках да удача во лбу.
Вот они и веселились, пока было богатство.
Нурахмад-абзый с семьей всерьез начали собираться в Россию. Дом их купил торговец, приехавший из Тюмени. Мама как-то сказала тете Майсам: «После вашего отъезда станет тихо. Наверно, к вам и ночью приходили гости, не пришлось вам и ночью спать. Было слышно, как вы дрова рубили». Майсам-апа очень удивилась и сказала: «Мы ночью спали. Что касается стука, то мы думали, что у вас стучат. Удивлялись: что это делают среди ночи наши соседи?» На самом деле, как мы переехали в этот дом, стучали каждую ночь: как будто рубят дрова или толкут что-то в большой ступе. Так и не поняли, что за стук. Но мы не боялись его. Нас от Майсам-апы отделяла только стена. Три комнаты были расположены рядом. И у них тоже слышался стук. В какую комнату ни войдешь, стук слышался рядом. Уйгуры сказали маме: «Стучат духи умерших. В этих местах много человеческой крови пролито. Может, они хотят, чтобы мы за них молились». Тогда родители задумались: «Может быть, на самом деле так?» И после каждого намаза стали читать Коран, посвящая его этим духам. Несколько дней стуков не было слышно. Немного погодя стуки повторялись. Иногда даже оконные рамы дрожали.
Нурахмад-абзый с женой и приемным сыном Нурмухаммадом переехали в Яркент. Сестра Гюльсум осталась у Марьям.
Теперешние соседи, тюменцы, были довольно богатыми. Отца семейства звали Гиматдин. Были у него жена и трехлетняя дочь. С их приездом нам стало веселее. Была у них и старенькая мать. Стали с ними общаться. Их трехлетняя девочка от нас не выходила, сидела возле Ханаки. Тот развлекал ее, давая ей играть пустыми катушками из-под ниток. Таким образом, на смену сыну Майсам-апы у Ханаки появилась соседская девочка. Потом приехал брат Гиматдина-аки - Мухитдин.
В эти годы число приезжих тюменцев увеличилось. Все они торговцы и очень быстро перезнакомились со старожилами. Тогда люди не различали, кто богат, кто беден. Приезжих сразу же принимали в свою среду. Если приезжий бедный, то сразу оказывали сообща ему помощь. Жизнь не была тяжелой. Все стоило дешево. Полтора фунта баранины (одной мякоти) стоили семь копеек на китайские деньги, на русские - три с половиной копейки. Мясо с костями не продавали. Как зарежут барана, то сразу отделяют мясо от костей. Кости продавались по цене мяса.
Иногда наша мама одевается, собирается куда-то. Мы, дети, спрашиваем: «Далеко ли?» Она отвечает: «Из такого-то города приехала такая-то, иду поприветствовать ее». Накроется чапаном и уходит. Когда она возвращается, мы спрашиваем: «Есть ли у них дочери, сыновья, бабушка и дедушка?» Мама, конечно, обо всем нам рассказывает. Про одних скажет, что, видимо, состоятельные люди. Про других - видать, очень бедно живут, нуждаются в помощи.
Вновь прибывших татар наравне со всеми приглашали в гости, на свадьбы. Некоторые приглашали в гости только вновь прибывших ради знакомства. Так они быстро становились своими.
Свадьбы бывали пышные, званые обеды - замечательные. Богатые татарские семьи каждый год устраивали угощения для всех татар города. Обычно в первый день приглашали отцов семейств и мулл, на следующий день - женщин, а на третий - девушек. Летом богатые татары приглашали в загородные сады. Тогда в первый день приглашали не только отцов семейств, но и молодежь.
В те времена мусульмане, в том числе и татары, спиртных напитков не употребляли. Даже на свадьбах, особых торжествах, на вечерах, где собиралась молодежь, парни и не думали о спиртных напитках. Играли на гармони, пели, плясали. И всегда было очень весело. Среди них бывали острословы-шутники. Они рассказывали разные веселые эпизоды, смешили всех.
В те времена у татар еще не были распространены гитара и мандолина. Только у некоторых встречались механические музыкальные ящики, которые было принято называть органом. Но без гармони ни на пикники на берег Или, ни в сады не ездили. Не осуждалось, когда молодежь играла на гармони, едучи на повозке.
Сюда люди приехали с разных сторон: казанской, уфимской, иркутской и многих других мест. Расставшимся с родиной людям гармонь была ближайшим другом. Каждый, кто умел, играл на ней свою родную мелодию. Иногда на девичниках присутствовали и абыстаи. После угощения они сами просили: «Давайте, девушки, сыграйте на гармонике».
Жил здесь один довольно богатый человек с казанской стороны. Звали его Садык-абзый. Говорили, что он разбогател, как только приехал сюда. Жена его Мафтуха-абыстай. У них были две невестки, а дочерей не было. А сыновья зимой большей частью уезжали на охоту. Вот тогда невестки собирали девичник с ночевкой. И так каждый год. Девушки-гостьи у них находились по двое суток. Мало спали, много веселились. Мафтухе-абыстай было около шестидесяти лет, разговаривала она громко.
Жены других богачей, когда мужья уезжали на Макарьевскую или Ирбитскую ярмарки, собирали девичники, играли и веселились. На этих девичниках никого из мужчин не бывало.
Парни, которые должны были жениться, невест-девушек не могли увидеть. Им выбирали невест родители. Родители старались родниться с себе подобными по положению и происхождению. А сторона невесты, конечно, обращала внимание на жениха - каков он?
Первые прибывшие сюда татары (нередко попадавшие сюда, спасаясь от солдатчины) женились на уйгурках, некоторые на вдовах. Некоторые брали одиннадцати-двенадцатилетних девочек, обучали их грамоте, чтению намаза, воспитывали их. Такие женщины в аккуратности, способности во всем знать меру, в чистоплотности, а также в кулинарном искусстве обычно превосходили татарок. В те годы, когда мы поселились в Кульдже, татары уже перестали жениться на уйгурках, так как невест-татарок было достаточно.
Уйгуры очень любили татар. Если татары сватали уйгурок, родители выдавали своих дочерей с радостью, потому что татары были религиозны и все умели читать и писать. Поэтому к именам всех татар они добавляли слово «мулла».
Были и среди уйгуров получившие мусульманское образование. Одним из них был Шамсутдин-ишан. Жена его была узбечка. Он тоже был как узбек. У него были мюриды, приезжали к нему учиться издалека, были даже бородатые ученики. Чтобы обучать более молодых, были у него учителя. Одним из самых богатых был Гайнутдин-бай. Он имел двух жен, уйгурок. Уклад жизни у них был уйгурский. Но общались они с татарами. Каждый год собирали гостей: отдельно мужчин, женщин и девушек. Был у них большой сад. Летом собирали гостей в саду.
В самом городе летом было скучно. Татарские семьи в пятницу или в другие свободные дни выезжали на берег Или отдыхать. В городе пыль, жара, в арыках нет воды, потому и деревья росли плохо. Было много мух, а мухоморов не было. Об их существовании и знать не знали. Мухи были настоящим бедствием. Одно было приятно - в городе были сады и в них гнездились соловьи, а в пригородных садах и парках и соловьев, и кукушек было очень много.
ПРОДОЛЖЕНИЕ