Тьма непроглядная: Рассказ из гаремной жизни (2/7)
Н. Н. Каразин. Тьма непроглядная. Рассказ из гаремной жизни // Нива, 1898, № 8-13.
Часть 1. Часть 2. Часть 3. Часть 4. Часть 5. Часть 6. Часть 7.
V
Улькун-Курсак встретила хозяина как следует, с почетом и хлебом-солью, двумя лепешками на подносе. За нею прятались Сары-Кошма с Хатычою. Обе держали в руках по бумажному зажженному фонарю.
В общей сакле, наскоро приведенной в порядок, было светло: и от фонарей, и от вновь разгоревшегося тагана, - и длинные, причудливые тени присутствующих скользили по потолку и узорным стенам.
Эстер из своей конуры не выходила, хотя ее и успели предупредить о событии.
- Мальчик жив? - негромко так, дрогнувшим голосом, спросил Суффи, а сам и не смотрит на ту, к которой относился вопрос, а больше в сторону, где ковер пестрый висит.
- Час тому назад жив был… Теперь жив ли еще, не знаю, - ответила Улькун-Курсак, подозрительно и недобрыми глазами глядя на русскую женщину.
А та мокрый зонтик сложила, у дверей поставила, платок с головы размотала и верхнюю одежду снимать начала. Сама ласково улыбается, то на трех женщин, то на стены и потолок поглядывает. Поклонилась честью хозяйкам и по-татарски сказала:
- Здравствуйте! Покажите же, милые, мне вашего больного ребенка!
Все три женщины так от нее и шарахнулись в сторону.
- Послушай, ханым… - заговорил Суффи Казиметов.
Видимо, хочет говорить покойно, ласково, убедительно.
- Послушай, душа моя, это ведь не кто-нибудь, кого я привез. Это добрая, умная, самая разумная и знающая женщина, Олга Николавна называют. Она - доктор. Она и сюда приехала для того… Сам Ак-падишах послал ее сюда, чтобы лечить… Ведь нельзя к нашим женщинам мужчинам-докторам ходить, нельзя ведь, закону нет, сама знаешь… а она сама баба, ей можно, и греха тут никакого нет. Вот она теперь посмотрит нашего мальчика, скажет, как лечить надо, чем пользовать… Ведь все равно помирает крошка… А ну, как… Генерал говорил мне: «Суффи, ты умный человек…»
- Против воли Аллаха никакой колдун не поможет, - строго и холодно перебила его Улькун-Курсак, - и ты это, Суффи, нехорошо затеял. У тебя от горя разум помутился. В мечеть ни разу не заглянул, всю неделю, с неверными все возился… Вино с ними пил, - я знаю. Корысть торговая обуяла. Самого старшего муллу обидел вчера. Я все ведь, все знаю… Вот тебя Бог и наказывает. Молись лучше Ему, у Него проси милости, а не возись с нечистью проклятою. Убери ты ее вон скорее из чистого, мусульманского дома.
Русская женщина, должно быть, хорошо понимала все, что говорила толстая ханым, да и взгляды, которыми та наделяла гостью, слишком уже были выразительны. Сначала вся кровь прилила к ее лицу, да уши как огонь вспыхнули, а потом отошла, должно быть, и заговорила покойно, тоже по-татарски…
- Вы, ханым, на меня не сердитесь. Я ведь не силою вошла к вам в дом, меня позвали. Я ведь сама мать и детей люблю, - и своих, и всех люблю, и вас люблю очень, хоть и не знаю до сих пор. Я, может быть, вам добро принесла; во всяком случае, зла, как и себе самой и своему собственному ребенку, не желаю никому… Прошу же вас: покажите мне вашего больного мальчика, - прошу вас!..
- Сгинь ты, дьяволиха проклятая! - не сказала, прошипела старуха, и кулаки сами собой у ней сжались, да так, что даже ногти впились ей в ладони.
- Уйти? - взглянула на Суффи русская гостья.
А у того уже брови сдвинулись к носу, недобрые огоньки в глазах забегали, чалма на затылок сдвинулась.
- Слушай ты, глупая старуха! - заговорил хозяин. - Слушай! Мне жизнь моего сына дороже вас всех, дороже моей собственной души. Так и знайте. Что мне мулла! Небось, сам у русского доктора лечился, когда глазами чуть не ослеп, небось, не отвернулся он от нечистых рук, - теперь снова коран разбирать может. Что ж, ему шайтан, что ли, помогал к святым книгам вернуться? Когда сам кази холерою занемог, кто его от верной смерти спас, кто вылечил?.. Наши, небось, знахари… а… кто? Забыла, что ли?.. И нашего Шарипку будет Олга Николавна лечить. Смотри! видишь? Я края одежды ее целую, ко лбу, к глазам, к сердцу прикладываю. (Суффи действительно, прежде чем гостья успела помешать, быстро и ловко проделал эту почтительную церемонию.) Видела? И я тебе и всем в доме приказываю повиноваться ей во всем, больше чем мне самому. Я еще прощу за провинность против меня… против нее же… в землю живую закопаю, как гадин передушу своими руками… Горло всем перережу…
- Суффи, успокойтесь… Прошу вас, успокойтесь… - вмешалась было женщина-доктор.
Но тот уже расходился вовсю. Он так внушительно положил свою руку на жирное плечо Улькун-Курсак, что та, застонав, грузно опустилась на корточки. Сары-Кошма взвизгнула, уронила фонарь и стремительно выскочила на прудовой дворик, Хатыча забилась со страху в угол и оттуда, как загнанная в тенета коза, испуганно моргала своими, подкрашенными киноварью и сажею, глазами.
А так как на соседнем дворике набралось много любопытных баб, и своих, и посторонних, то, вслед за визгом Сары-Кошмы, и другие взвыли, толпою метнувшись наутек. Чуть было в полузамерзший прудок некоторые не попадали.
Вот это самое и слышали на въездном дворе мужской половины дома.
С минуту, после вспышки хозяйского гнева, длилось молчание. А может быть, и меньше, но, казалось, долго тянулась эта минута.
- Твоя воля! - проговорила Улькун-Курсак и, смиренно согнувшись, не взглянув даже на гостью, вышла вслед за Сары-Кошмою из сакли.
Хатыча тоже хотела было скрыться и стала ползком пробираться вдоль стенки, к выходной двери, да Суффи, наконец, ее заметил.
- Куда? Пойдем к Эстер вместе. Может быть, помочь что-нибудь надо будет. Бери фонарь!.. В кладовой опять не зажжено! Иди, свети!.. Прошу пожаловать, госпожа. Простите, если при вас сказал что-нибудь непристойное…
Хатыча стала приподнимать ковер, да не смогла одною рукою, тяжел стал очень, будто его сила какая-то к порогу тянула. Рванул Суффи во всю мочь, - с верхних петлей сорвал.
- Что это? Свети сюда!.. Аллах многомилостивый!
Едва только переступили порог, отделяющий проходную кладовую от общей сакли, как наткнулись на тело Эстер. Бедная мать, должно быть, подслушивала, притаившись за ковром. Худые руки джюгудки крепко вцепились в его тяжелые складки. Сама она лежала распростертая навзничь, без движения, без дыхания.
Ольга Николаевна первая кинулась к лежащей.
- Светите сюда, ближе!.. - крикнула она растерявшейся от такой неожиданности Хатыче. Опытным движением она нащупала сердце, прижалась к этому исхудавшему донельзя смуглому телу ухом, затем она осторожно приподняла закрытое веко.
- Сдохла? - пролепетала Хатыча.
- Это обморок… это не смерть… несите ее сюда… это пройдет… Боже мой… этот воздух, этот ужасный воздух…
Русская женщина сама побледнела, хотела было подняться на ноги, но не могла…
- Что с вами? - помог ей, перепуганный в свою очередь, Суффи.
- Этот воздух!.. Это сама смерть!.. неужели и ребенок тут же!.. Скорее его сюда, скорее…
Ольга Николаевна ловко и быстро расстегнула пряжки чемоданчика и стала поспешно вынимать оттуда разные баночки и пузырьки… Суффи пошел в саклю Эстер за люлькою… Хатыча, кажется, очень заинтересовалась содержимым чемоданчика…
- Позовите еще кого-нибудь… Я не могу одна… Надо поднять ее и положить сюда… Да прикройте ее чем-нибудь… скорее… надо отворить все двери настежь…
Улькун-Курсак тихо вошла в саклю… Она совсем преобразилась, она даже пыталась улыбаться и несколько раз поклонилась незваной гостье.
- Что прикажите, госпожа?.. Сюда перетащить?.. Сейчас… Хатыча, бери ты, дура, за ноги, я под плечи… Сюда класть прикажешь?
Появилась и Сары-Кошма, почему-то нацепившая на себя все украшения, которые только нашлись у нее в сундуке.
С трудом переступив через порог (оборванный ковер мешал), пришел и Суффи, неся тяжелую люльку с больным ребенком.
- Повиноваться!.. Не только слову каждому, взгляды ловить и понимать. Слышите!.. - прошептал он, обращаясь к своим (но каким шепотом: мурашки у них всех по спине забегали…) и бережно опустил свою ношу у самого тагана как раз посредине сакли.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Да, тревожную, хлопотливую ночь, вплоть до самого рассвета, провело все женское население в доме Суффи Казиметова. Да и мужской прислуге досталось: несколько раз седлали наскоро лошадей и, сломя голову, скакали гонцы в русский город с записками Ольги Николаевны. Все к утру притомились и еле бродили, а ей хоть бы что!
VI
И понеслась пестрая молва по всему городу, разлилась по всему базару, проползла змеею по всем улицам и узким переулочкам, забралась во все сакли жилые, во все потаенные дворики, разрастаясь с каждым часом, с каждою минутою даже, а главное, уклоняясь все далее и далее от правды, от того, что действительно происходило.
Исходною точкою всевозможного вздора, конечно, служил кухонный двор Суффи Казиметова.
Сама Улькун-Курсак первая, после вспышки хозяйского гнева, появившись перед всем собранием, и своих, и чужих, произнесла:
- Гибель и позор нашему честному дому!
Она начала рыдать, бить себя кулаками в грудь, и даже пыталась разодрать свои одежды, в знак полного отчаяния…
Сары-Кошма заявила, что лично успела заметить змеиный хвостик из-под подола русской гостьи:
- Длинный такой, на конце огонь красный… крутит и шипит, как сало на тагане.
А потом и пошло, и пошло…
Всю ночь многие из гостей кухонного двора так и не расходились по домам, другие уходили, но возвращались снова, за новыми сведениями и дополнениями… Сары-Кошма и Хатыча, исполняя поручения женщины-доктора, были, конечно, первые вестовщицы. Улькун-Курсак, появляясь значительно реже, подтверждала и разъясняла.
- Ах, что делается… Что только делается!.. Джюгудке в нос пузырек засунули, а оттуда желтое пламя и змейки черненькие… Хозяин ей руки назад закрутил и крепко держит, а «эта» все у самого сердца зубами грызет, кровь высасывает…
- Ой-ой, Аллах многомилостивый! Пропадет бедная!
- Туда ей и дорога!..
- Воду кипятите, приказали!.. - появляется сама Улькун-Курсак. - Да чтобы скорее… Слышите! Больше воды… целый котел!..
- Мальчика варить будут… - поясняет Сары-Кошма (трясется вся от страха, не знает, за что хватиться, и цветные стеклышки у ней с шеи сыплются).
- Да что же мы здесь стоим и молчим! - взывает старуха-гостья в красном халате. - Спасать надо… Идем, что ли!..
- Разорвать в клочья эту русскую ведьму… Избить самого Суффи до полусмерти!..
- Да поди сунься!.. Суффи нож себе за пояс засунул, да и полицейский из города, а с ними еще два джигита с плетьми за дверью стоят по хозяйскому приказу…
- Эстер очнулась! - вбегает стремительно Хатыча. - На ведьму бросилась, ребенка отнимать… Суффи не дает… Не закипает вода, что ли? Хозяин сердится…
- Перевернулась, проклятая! Была вся в черном платье, как приехала, а теперь белая стала! - объявила Сары-Кошма. - Мешок свой открыла, а там все ножи острые, крючья железные… страсти такие!..
- Из города котел привезли, жестяной, и две большие бутыли…
- С чем бутыли-то?
- Конечно, с чем! - с водою мертвою… Как польешь на что, хоть капельку, сразу как огнем сожжет…
Совершенно неожиданно появился и сам Суффи Казиметов. Все так и шарахнулись врозь по темным углам.
- Огонь развести, в саду, за стеною, да побольше… костер складывай!
Покойно так говорит хозяин, будто и не очень строго, а вид у него такой, что калмычка и еще двое из прислуги так и кинулись исполнять приказание.
Сказал и скрылся.
Пяти минут не прошло, как уже красное зарево поднялось над двором, и в темное небо брызнули огненные искры. Снова появился Суффи, с детскою люлькою, полною всякого грязного тряпья, и швырнул ее в самую середину огня. Крик и стон поднялся во дворе… Думали, что и больной ребенок в люльке… А тут и мужчины появились в непоказанном для них месте: это джигиты хозяйские и работники из караван-сарая, ковры притащили и тоже все в огонь да в огонь.
Снова завизжало женское население и стало прятаться от мужчин, чем попало закрывая свои лица.
Теперь Суффи Казиметов сам стоит, наблюдает, чтобы все горело. Ничего от его глаз укрыть нельзя.
Смрад поднялся невыносимый. Вонючею гарью на весь квартал потянуло, а огонь все пуще и пуще разгорается; это уже работники стараются, целыми охапками старую солому да бурьян подкидывают.
- Будь ты проклят, окаянный отступник! - раздался в темноте хриплый, старческий голос.
Кто сказал - не видать… Не то с крыши, не то, может быть, с самого неба, - сверху откуда-то.
Суффи вздрогнул и побледнел, однако выдержал, сделал вид, что не слышит.
Мертвая тишина наступила разом, даже черные силуэты мужских фигур на красном фоне костра словно окаменели.
- Уходи, таксыр, - прервала эту роковую тишину Улькун-Курсак. - Все будет сделано по твоему приказу…
Толстая ханым сказала это так покорно, вкрадчиво даже. Она знала характер Суффи, знала, какая вспышка всесокрушающего гнева могла бы разразиться вслед за этим затишьем, и, должно быть, сильно испугалась за кого-то, кто по своей дряхлости не успел бы уйти от неминуемой расправы.
- Сочтемся еще! - проговорил Суффи и вернулся к месту самого «дела».
А там уже все было налажено. Женщина в белом работала, что называется, не покладая рук. Больного ребенка уже обмыли, осмотрели. Мальчик лежал, завернутый в чистое полотно. Ему проспринцовали ноздри, очистили ротик. Крохотная, тощая грудка вздымалась шире и легче. Руки Ольги Николаевны работали так нежно, бережно, и вместе с тем решительно и самоуверенно. Она сама улыбалась и одобрительно кивала головою. А за нею, за каждым движением этих тонких, нежных пальцев, за игрою ее лица, зорко и внимательно следили два черных, лихорадочным огнем горевших глаза.
Это была Эстер. Она приподнялась на локти и просто впилась в русскую женщину, как тигрица в засаде при виде лакомой добычи. Незаметно она подбиралась, скорее подползала, все ближе и ближе. Ольга Николаевна, занятая ребенком, не замечала этого маневра. Вдруг она почувствовала, что кто-то легко и осторожно тронул ее за рукав. Она обернулась и сразу поняла выражение глаз джюгудки.
Черные глаза ждали рокового ответа, просили хотя бы надежды.
- Ах ты, моя бедная сестра… (Ольга Николаевна особенно выразительно произнесла слово «сестра».)
Она ласково провела рукою по голове Эстер и пригнула эту красивую, типичную голову к себе на колени.
- Ну, слушай, я тебе расскажу сказочку… Маленький, больной мальчик выздоровеет, станет большим, ему купит отец красивого коня, мать сошьет яркий, шелковый халат, он поедет по базару и все будут спрашивать: чей это такой джигит молодец? А он ответит: я сын отца моего, мудрого и доброго Суффи, и матери моей, красавицы… как тебя зовут, сестра моя милая?
- Эстер… - чуть слышно прошептали сухие, воспаленные губы.
- Ну, вот это самое имя и назовет джигит.
- А я тебя задушить хотела… - прошептала снова Эстер. - Я, знаешь, хотела подкрасться к тебе потихоньку сзади и сдавить горло… я ведь сильная! Сразу бы задушила… Нет, ты теперь не бойся, - продолжала она, заметив, вероятно, как вздрогнула русская женщина под впечатлением сказанного, - теперь я себя дам задушить, если бы кто тебе зло захотел сделать…
Эстер помолчала минуту и заговорила снова, стараясь припомнить слова из сказки.
- И все будут его спрашивать: чей это такой джигит молодец?.. Знаешь, я ведь совсем не любила Суффи… знаешь, моего мужа.
- Отчего же ты его не любила? - улыбнулась Ольга Николаевна, озадаченная таким неожиданным оборотом.
- Разве куры могут любить петуха? Что они ему, что он им?.. Куры подохнут, - другие найдутся, петуха зарежут, другого пустят в курятник… Все ведь равно, все одно и то же… А теперь я очень полюбила Суффи. Очень полюбила… ни за что не пущу его ни к Сары-Кошме, ни к Хатыче противной.
- За что же ты теперь его полюбила?
- А за то, что он помешал тебя задушить… За то, что ударил меня больно-пребольно, за то, что чуть руку не сломал, когда вязал поясом… «А джигит ответил: я сын Суффи и Эстер…» Можно мне взять мальчика на руки?..
- Нет, милая моя, он теперь спит… Посмотри осторожно, да тише, не разбуди… Ему теперь сон больше всего нужен…
- Тс! - быстро приподнялась Эстер навстречу вошедшей Улькун-Курсак…
Та даже попятилась… так это «тс!» было внушительно.
За нею следом показалась рослая фигура Суффи… Теперь только, взглянув на его бледное, осунувшееся лицо, Ольга Николаевна заметила, какие муки перенес отец за эту хлопотливую, полную душевной тревоги, ночь… Да и как не заметить, когда в верхние окна сакли, победоносно борясь со светом подслеповатых фонарей, врывался луч ясного, зимнего утра.
VII
Прошла неделя. Незаметно пролетело это время, - иной день, бывало, вдвое больше тянется. Больной ребенок поправлялся быстро. Он уже настолько окреп, что мог ползать по ковру и крепко вцеплялся ручонками в края чашки с подогретым кобыльим молоком. Мать хотела было сама продолжать кормить, но ей строго запретили это проявление материнского чувства.
Ольга Николаевна сначала каждый день приезжала навещать больных, проводила с ними часа по три и больше, а теперь уже настолько подвинулось дело выздоровления, что можно было поручить надзор и самому Суффи, - благо тот, не то что прежде, всего на часок-другой наведается по делам в караван-сарай или в русский город, а все больше сидит дома и на Шарипку своего не нарадуется… Веселый стал такой, добрый, ласковый, - особенно к Эстер… Та возьмет, бывало, ребенка на руки и станет его покачивать, а Суффи глаз с них обоих не спускает, улыбается и в ладоши хлопает… Раз даже (Сары-Кошма клялась на кухне, что сама видела) хозяин обнял джюгудку и целовать принялся: «Уж он ее целовал, целовал… и в лоб, и в глаза, а та, подлая, смеется и все как будто отталкивает, а сама… Ах, чтоб ей костью бараньей подавиться… Вот ведь бесстыжая!..»
- Да ты чего же в камору к Эстер ходила? - спросила ее строго Улькун-Курсак.
- Да не в каморе, а в общей сакле… Суффи видел, что я тут посуду перетираю. «Эй ты, толстомясая, чего гремишь? ты полегче…» А сам все целует… А тут и Эстер ко мне: ступай, говорит, дура, на кухню…
- А ты что ж ей не ответила: сама, мол, ступай. Я такая же жена моему мужу, как и ты, даже старше…
- Не посмела!..
- Ох, дела, дела!.. Людям даже на глаза показаться стыдно! - вздохнула старуха. - Соседи все на смех поднимают… «Вот так улькун-ханым, - говорят. - Вот так старшая хозяйка в доме…» Тьфу!..
- А ведь что ж, - вмешалась тут Хатыча. - Ведь вот помогла же русская баба ребенку… Вылечила небось!..
- Молчи ты, дура, и впрямь корова немытая… Что ты понимаешь? «Вылечила!» Посмотрим еще, как это вылечила. Заколдовала болезнь точно, - а надолго ли, - это еще не знаем… «Вылечила», - тоже!..
Улькун-Курсак даже ударить хотела толстую болтушку, замахнулась было, да ограничилась только энергичным плевком и отвернулась.
Калмычка ворох сухого бурьяна притащила, таган разжигать, - швырнула его на пол, а из бурьяна фаланга выбежала, - крупная такая, страшная!.. Ядовитого паука опасно голою ногою давить, стали чем попало загонять гадину в самый жар угольный… Визг поднялся на кухне, суетня… чуть не упустили, да, слава Богу, справились, - и зашипела непрошенная гостья, скорчившись в комок, в горячей золе… подохла. Улькун-Курсак пристально смотрела на эту черную, обуглившуюся точку и словно про себя бормотала:
- Сгибла… никого не успела укусить… Вовремя доглядели… А ту не доглядели, - всех перекусала, всех погубить хочет, - и нет на нее управы!.. Фаланга - что, пустяки! Укусит, - поболит недельку-другую, вспухнет тело, лихорадка потреплет, а потом и пройдет… А тут ведь на всю жизнь, - да и не на одну земную, короткую, - нет! И на будущую, - без конца, без Божьего прощения… Эта за ногу хватит, за палец, что ли… та прямо за душу, так и впустит туда свое ядовитое зелье… проклятая!..
- Вы это про кого, ханым? - прислушалась было Хатыча.
- Не твоего ума дело! - огрызнулась старуха.
- Это она про русскую бабу, про доктора этого самого! - догадалась Сары-Кошма.
- А хоть бы и про нее!.. Дуры вы обе, как есть… и ничего не поймете…
- А мы, может, и поймем…
- Поймете?.. Ну, хорошо!.. Кто вы теперь здесь в доме?.. Ну, говорите!
- Как кто? Мы жены Суффи, - хозяйки. Ты вот, ханым, мать первой жены, что померла, - я первая жена, как ты приказала, - Сыры-Кошма вторая после меня…
- Врешь, врешь, я первая! - перебила Сары-Кошма.
- Помолчи! - придержала ее Улькун-Курсак. - Ну, говори!.. Дальше…
- Что дальше?.. Эстер по порядку - третья!..
- «Я хозяйка в доме, - ты первая… та вторая», - раздражительно заговорила Улькун-Курсак. - Как же, - держи карман… Это все было до прихода той фаланги с желтыми волосами. А теперь: - и я, и ты, и ты тоже, - все мы простые работницы, - все равно что калмычка наша, что Зюлька колченогая, что вон та ослица на привязи. Одна только хозяйка, одна госпожа - Эстер, и покуда она не сдохнет от своей болезни, до тех пор так и будет, до тех пор мы все под ее рукою. - Позволит она своему Суффи ласково взглянуть на вас, - может быть и взглянет; не позволит, - он до вас и не дотронется… На порог к себе не пустит…
- Ну, - это мы еще посмотрим… - усомнилась Хатыча.
- Поглядим… - подтянула ей Сары-Кошма.
- Много увидите! - злобно так усмехнулась Улькун-Курсак.
- А мы вот что придумали… Мы долго, долго думали… Мы ведь тоже понимаем, в чем дело.
- Что же вы придумали?
- А вот что: ты, ханым, нам денег дай. Мы пойдем на базар, завтра же пойдем, и купим там самого хорошего шелку, купим галуна золотого, золотой нитки и всего купим, что надо… Наберем бархату красного на халат и снесем к «уста» (мастеру), знаешь Ибрагима, что за шорным базаром, третья лавка слева. Он нам узоры нарисует, такие богатые, что у самого эмира нету… А мы с Хатычою вышьем, так, по всему борту, до низа и по всей спине… Принесем, как готово будет, и подарим Суффи, скажем: «На, таксыр, это мы, твои верные жены, сделали… Мы: я и Хатыча, а Эстер тут рук не прикладывала, потому что она не умеет так вышивать… Она пробовала, да не может; пошьет час-другой, только напутает, а потом устанет, сомлеет вся, в пот ее ударит и дышать начнет тяжело… Она ленивая!» - Вот что мы с Хатычою придумали. Посмотрим тогда, что Суффи скажет…
- А скажет вам Суффи то же, что и я скажу вам теперь: дуры вы, дуры набитые. Да и я, старая, тоже дура, что с вами разговор настоящий затеяла…
Улькун-Курсак встала, еще раз плюнула и пошла наведаться на чистую половину.
ПРОДОЛЖЕНИЕ
Другие произведения Николая Каразина: [ На далеких окраинах] (роман), [ В камышах] (отрывок из повести), [ Юнуска-головорез], [ Старый Кашкара], [ Богатый купец бай Мирза-Кудлай], [ Докторша], [ Как чабар Мумын берег вверенную ему казенную почту], [ Байга], [ Джигитская честь], [ Тюркмен Сяркей], [ Ночь под снегом], [ Охота на тигра в русских пределах], [ Атлар], [ Три дня в мазарке], [ Наурусова яма], [ Кочевья по Иссык-Кулю], [ Таук], [ Писанка], [ От Оренбурга до Ташкента], [ Скорбный путь].
Часть 1. Часть 2. Часть 3. Часть 4. Часть 5. Часть 6. Часть 7.
V
Улькун-Курсак встретила хозяина как следует, с почетом и хлебом-солью, двумя лепешками на подносе. За нею прятались Сары-Кошма с Хатычою. Обе держали в руках по бумажному зажженному фонарю.
В общей сакле, наскоро приведенной в порядок, было светло: и от фонарей, и от вновь разгоревшегося тагана, - и длинные, причудливые тени присутствующих скользили по потолку и узорным стенам.
Эстер из своей конуры не выходила, хотя ее и успели предупредить о событии.
- Мальчик жив? - негромко так, дрогнувшим голосом, спросил Суффи, а сам и не смотрит на ту, к которой относился вопрос, а больше в сторону, где ковер пестрый висит.
- Час тому назад жив был… Теперь жив ли еще, не знаю, - ответила Улькун-Курсак, подозрительно и недобрыми глазами глядя на русскую женщину.
А та мокрый зонтик сложила, у дверей поставила, платок с головы размотала и верхнюю одежду снимать начала. Сама ласково улыбается, то на трех женщин, то на стены и потолок поглядывает. Поклонилась честью хозяйкам и по-татарски сказала:
- Здравствуйте! Покажите же, милые, мне вашего больного ребенка!
Все три женщины так от нее и шарахнулись в сторону.
- Послушай, ханым… - заговорил Суффи Казиметов.
Видимо, хочет говорить покойно, ласково, убедительно.
- Послушай, душа моя, это ведь не кто-нибудь, кого я привез. Это добрая, умная, самая разумная и знающая женщина, Олга Николавна называют. Она - доктор. Она и сюда приехала для того… Сам Ак-падишах послал ее сюда, чтобы лечить… Ведь нельзя к нашим женщинам мужчинам-докторам ходить, нельзя ведь, закону нет, сама знаешь… а она сама баба, ей можно, и греха тут никакого нет. Вот она теперь посмотрит нашего мальчика, скажет, как лечить надо, чем пользовать… Ведь все равно помирает крошка… А ну, как… Генерал говорил мне: «Суффи, ты умный человек…»
- Против воли Аллаха никакой колдун не поможет, - строго и холодно перебила его Улькун-Курсак, - и ты это, Суффи, нехорошо затеял. У тебя от горя разум помутился. В мечеть ни разу не заглянул, всю неделю, с неверными все возился… Вино с ними пил, - я знаю. Корысть торговая обуяла. Самого старшего муллу обидел вчера. Я все ведь, все знаю… Вот тебя Бог и наказывает. Молись лучше Ему, у Него проси милости, а не возись с нечистью проклятою. Убери ты ее вон скорее из чистого, мусульманского дома.
Русская женщина, должно быть, хорошо понимала все, что говорила толстая ханым, да и взгляды, которыми та наделяла гостью, слишком уже были выразительны. Сначала вся кровь прилила к ее лицу, да уши как огонь вспыхнули, а потом отошла, должно быть, и заговорила покойно, тоже по-татарски…
- Вы, ханым, на меня не сердитесь. Я ведь не силою вошла к вам в дом, меня позвали. Я ведь сама мать и детей люблю, - и своих, и всех люблю, и вас люблю очень, хоть и не знаю до сих пор. Я, может быть, вам добро принесла; во всяком случае, зла, как и себе самой и своему собственному ребенку, не желаю никому… Прошу же вас: покажите мне вашего больного мальчика, - прошу вас!..
- Сгинь ты, дьяволиха проклятая! - не сказала, прошипела старуха, и кулаки сами собой у ней сжались, да так, что даже ногти впились ей в ладони.
- Уйти? - взглянула на Суффи русская гостья.
А у того уже брови сдвинулись к носу, недобрые огоньки в глазах забегали, чалма на затылок сдвинулась.
- Слушай ты, глупая старуха! - заговорил хозяин. - Слушай! Мне жизнь моего сына дороже вас всех, дороже моей собственной души. Так и знайте. Что мне мулла! Небось, сам у русского доктора лечился, когда глазами чуть не ослеп, небось, не отвернулся он от нечистых рук, - теперь снова коран разбирать может. Что ж, ему шайтан, что ли, помогал к святым книгам вернуться? Когда сам кази холерою занемог, кто его от верной смерти спас, кто вылечил?.. Наши, небось, знахари… а… кто? Забыла, что ли?.. И нашего Шарипку будет Олга Николавна лечить. Смотри! видишь? Я края одежды ее целую, ко лбу, к глазам, к сердцу прикладываю. (Суффи действительно, прежде чем гостья успела помешать, быстро и ловко проделал эту почтительную церемонию.) Видела? И я тебе и всем в доме приказываю повиноваться ей во всем, больше чем мне самому. Я еще прощу за провинность против меня… против нее же… в землю живую закопаю, как гадин передушу своими руками… Горло всем перережу…
- Суффи, успокойтесь… Прошу вас, успокойтесь… - вмешалась было женщина-доктор.
Но тот уже расходился вовсю. Он так внушительно положил свою руку на жирное плечо Улькун-Курсак, что та, застонав, грузно опустилась на корточки. Сары-Кошма взвизгнула, уронила фонарь и стремительно выскочила на прудовой дворик, Хатыча забилась со страху в угол и оттуда, как загнанная в тенета коза, испуганно моргала своими, подкрашенными киноварью и сажею, глазами.
А так как на соседнем дворике набралось много любопытных баб, и своих, и посторонних, то, вслед за визгом Сары-Кошмы, и другие взвыли, толпою метнувшись наутек. Чуть было в полузамерзший прудок некоторые не попадали.
Вот это самое и слышали на въездном дворе мужской половины дома.
С минуту, после вспышки хозяйского гнева, длилось молчание. А может быть, и меньше, но, казалось, долго тянулась эта минута.
- Твоя воля! - проговорила Улькун-Курсак и, смиренно согнувшись, не взглянув даже на гостью, вышла вслед за Сары-Кошмою из сакли.
Хатыча тоже хотела было скрыться и стала ползком пробираться вдоль стенки, к выходной двери, да Суффи, наконец, ее заметил.
- Куда? Пойдем к Эстер вместе. Может быть, помочь что-нибудь надо будет. Бери фонарь!.. В кладовой опять не зажжено! Иди, свети!.. Прошу пожаловать, госпожа. Простите, если при вас сказал что-нибудь непристойное…
Хатыча стала приподнимать ковер, да не смогла одною рукою, тяжел стал очень, будто его сила какая-то к порогу тянула. Рванул Суффи во всю мочь, - с верхних петлей сорвал.
- Что это? Свети сюда!.. Аллах многомилостивый!
Едва только переступили порог, отделяющий проходную кладовую от общей сакли, как наткнулись на тело Эстер. Бедная мать, должно быть, подслушивала, притаившись за ковром. Худые руки джюгудки крепко вцепились в его тяжелые складки. Сама она лежала распростертая навзничь, без движения, без дыхания.
Ольга Николаевна первая кинулась к лежащей.
- Светите сюда, ближе!.. - крикнула она растерявшейся от такой неожиданности Хатыче. Опытным движением она нащупала сердце, прижалась к этому исхудавшему донельзя смуглому телу ухом, затем она осторожно приподняла закрытое веко.
- Сдохла? - пролепетала Хатыча.
- Это обморок… это не смерть… несите ее сюда… это пройдет… Боже мой… этот воздух, этот ужасный воздух…
Русская женщина сама побледнела, хотела было подняться на ноги, но не могла…
- Что с вами? - помог ей, перепуганный в свою очередь, Суффи.
- Этот воздух!.. Это сама смерть!.. неужели и ребенок тут же!.. Скорее его сюда, скорее…
Ольга Николаевна ловко и быстро расстегнула пряжки чемоданчика и стала поспешно вынимать оттуда разные баночки и пузырьки… Суффи пошел в саклю Эстер за люлькою… Хатыча, кажется, очень заинтересовалась содержимым чемоданчика…
- Позовите еще кого-нибудь… Я не могу одна… Надо поднять ее и положить сюда… Да прикройте ее чем-нибудь… скорее… надо отворить все двери настежь…
Улькун-Курсак тихо вошла в саклю… Она совсем преобразилась, она даже пыталась улыбаться и несколько раз поклонилась незваной гостье.
- Что прикажите, госпожа?.. Сюда перетащить?.. Сейчас… Хатыча, бери ты, дура, за ноги, я под плечи… Сюда класть прикажешь?
Появилась и Сары-Кошма, почему-то нацепившая на себя все украшения, которые только нашлись у нее в сундуке.
С трудом переступив через порог (оборванный ковер мешал), пришел и Суффи, неся тяжелую люльку с больным ребенком.
- Повиноваться!.. Не только слову каждому, взгляды ловить и понимать. Слышите!.. - прошептал он, обращаясь к своим (но каким шепотом: мурашки у них всех по спине забегали…) и бережно опустил свою ношу у самого тагана как раз посредине сакли.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Да, тревожную, хлопотливую ночь, вплоть до самого рассвета, провело все женское население в доме Суффи Казиметова. Да и мужской прислуге досталось: несколько раз седлали наскоро лошадей и, сломя голову, скакали гонцы в русский город с записками Ольги Николаевны. Все к утру притомились и еле бродили, а ей хоть бы что!
VI
И понеслась пестрая молва по всему городу, разлилась по всему базару, проползла змеею по всем улицам и узким переулочкам, забралась во все сакли жилые, во все потаенные дворики, разрастаясь с каждым часом, с каждою минутою даже, а главное, уклоняясь все далее и далее от правды, от того, что действительно происходило.
Исходною точкою всевозможного вздора, конечно, служил кухонный двор Суффи Казиметова.
Сама Улькун-Курсак первая, после вспышки хозяйского гнева, появившись перед всем собранием, и своих, и чужих, произнесла:
- Гибель и позор нашему честному дому!
Она начала рыдать, бить себя кулаками в грудь, и даже пыталась разодрать свои одежды, в знак полного отчаяния…
Сары-Кошма заявила, что лично успела заметить змеиный хвостик из-под подола русской гостьи:
- Длинный такой, на конце огонь красный… крутит и шипит, как сало на тагане.
А потом и пошло, и пошло…
Всю ночь многие из гостей кухонного двора так и не расходились по домам, другие уходили, но возвращались снова, за новыми сведениями и дополнениями… Сары-Кошма и Хатыча, исполняя поручения женщины-доктора, были, конечно, первые вестовщицы. Улькун-Курсак, появляясь значительно реже, подтверждала и разъясняла.
- Ах, что делается… Что только делается!.. Джюгудке в нос пузырек засунули, а оттуда желтое пламя и змейки черненькие… Хозяин ей руки назад закрутил и крепко держит, а «эта» все у самого сердца зубами грызет, кровь высасывает…
- Ой-ой, Аллах многомилостивый! Пропадет бедная!
- Туда ей и дорога!..
- Воду кипятите, приказали!.. - появляется сама Улькун-Курсак. - Да чтобы скорее… Слышите! Больше воды… целый котел!..
- Мальчика варить будут… - поясняет Сары-Кошма (трясется вся от страха, не знает, за что хватиться, и цветные стеклышки у ней с шеи сыплются).
- Да что же мы здесь стоим и молчим! - взывает старуха-гостья в красном халате. - Спасать надо… Идем, что ли!..
- Разорвать в клочья эту русскую ведьму… Избить самого Суффи до полусмерти!..
- Да поди сунься!.. Суффи нож себе за пояс засунул, да и полицейский из города, а с ними еще два джигита с плетьми за дверью стоят по хозяйскому приказу…
- Эстер очнулась! - вбегает стремительно Хатыча. - На ведьму бросилась, ребенка отнимать… Суффи не дает… Не закипает вода, что ли? Хозяин сердится…
- Перевернулась, проклятая! Была вся в черном платье, как приехала, а теперь белая стала! - объявила Сары-Кошма. - Мешок свой открыла, а там все ножи острые, крючья железные… страсти такие!..
- Из города котел привезли, жестяной, и две большие бутыли…
- С чем бутыли-то?
- Конечно, с чем! - с водою мертвою… Как польешь на что, хоть капельку, сразу как огнем сожжет…
Совершенно неожиданно появился и сам Суффи Казиметов. Все так и шарахнулись врозь по темным углам.
- Огонь развести, в саду, за стеною, да побольше… костер складывай!
Покойно так говорит хозяин, будто и не очень строго, а вид у него такой, что калмычка и еще двое из прислуги так и кинулись исполнять приказание.
Сказал и скрылся.
Пяти минут не прошло, как уже красное зарево поднялось над двором, и в темное небо брызнули огненные искры. Снова появился Суффи, с детскою люлькою, полною всякого грязного тряпья, и швырнул ее в самую середину огня. Крик и стон поднялся во дворе… Думали, что и больной ребенок в люльке… А тут и мужчины появились в непоказанном для них месте: это джигиты хозяйские и работники из караван-сарая, ковры притащили и тоже все в огонь да в огонь.
Снова завизжало женское население и стало прятаться от мужчин, чем попало закрывая свои лица.
Теперь Суффи Казиметов сам стоит, наблюдает, чтобы все горело. Ничего от его глаз укрыть нельзя.
Смрад поднялся невыносимый. Вонючею гарью на весь квартал потянуло, а огонь все пуще и пуще разгорается; это уже работники стараются, целыми охапками старую солому да бурьян подкидывают.
- Будь ты проклят, окаянный отступник! - раздался в темноте хриплый, старческий голос.
Кто сказал - не видать… Не то с крыши, не то, может быть, с самого неба, - сверху откуда-то.
Суффи вздрогнул и побледнел, однако выдержал, сделал вид, что не слышит.
Мертвая тишина наступила разом, даже черные силуэты мужских фигур на красном фоне костра словно окаменели.
- Уходи, таксыр, - прервала эту роковую тишину Улькун-Курсак. - Все будет сделано по твоему приказу…
Толстая ханым сказала это так покорно, вкрадчиво даже. Она знала характер Суффи, знала, какая вспышка всесокрушающего гнева могла бы разразиться вслед за этим затишьем, и, должно быть, сильно испугалась за кого-то, кто по своей дряхлости не успел бы уйти от неминуемой расправы.
- Сочтемся еще! - проговорил Суффи и вернулся к месту самого «дела».
А там уже все было налажено. Женщина в белом работала, что называется, не покладая рук. Больного ребенка уже обмыли, осмотрели. Мальчик лежал, завернутый в чистое полотно. Ему проспринцовали ноздри, очистили ротик. Крохотная, тощая грудка вздымалась шире и легче. Руки Ольги Николаевны работали так нежно, бережно, и вместе с тем решительно и самоуверенно. Она сама улыбалась и одобрительно кивала головою. А за нею, за каждым движением этих тонких, нежных пальцев, за игрою ее лица, зорко и внимательно следили два черных, лихорадочным огнем горевших глаза.
Это была Эстер. Она приподнялась на локти и просто впилась в русскую женщину, как тигрица в засаде при виде лакомой добычи. Незаметно она подбиралась, скорее подползала, все ближе и ближе. Ольга Николаевна, занятая ребенком, не замечала этого маневра. Вдруг она почувствовала, что кто-то легко и осторожно тронул ее за рукав. Она обернулась и сразу поняла выражение глаз джюгудки.
Черные глаза ждали рокового ответа, просили хотя бы надежды.
- Ах ты, моя бедная сестра… (Ольга Николаевна особенно выразительно произнесла слово «сестра».)
Она ласково провела рукою по голове Эстер и пригнула эту красивую, типичную голову к себе на колени.
- Ну, слушай, я тебе расскажу сказочку… Маленький, больной мальчик выздоровеет, станет большим, ему купит отец красивого коня, мать сошьет яркий, шелковый халат, он поедет по базару и все будут спрашивать: чей это такой джигит молодец? А он ответит: я сын отца моего, мудрого и доброго Суффи, и матери моей, красавицы… как тебя зовут, сестра моя милая?
- Эстер… - чуть слышно прошептали сухие, воспаленные губы.
- Ну, вот это самое имя и назовет джигит.
- А я тебя задушить хотела… - прошептала снова Эстер. - Я, знаешь, хотела подкрасться к тебе потихоньку сзади и сдавить горло… я ведь сильная! Сразу бы задушила… Нет, ты теперь не бойся, - продолжала она, заметив, вероятно, как вздрогнула русская женщина под впечатлением сказанного, - теперь я себя дам задушить, если бы кто тебе зло захотел сделать…
Эстер помолчала минуту и заговорила снова, стараясь припомнить слова из сказки.
- И все будут его спрашивать: чей это такой джигит молодец?.. Знаешь, я ведь совсем не любила Суффи… знаешь, моего мужа.
- Отчего же ты его не любила? - улыбнулась Ольга Николаевна, озадаченная таким неожиданным оборотом.
- Разве куры могут любить петуха? Что они ему, что он им?.. Куры подохнут, - другие найдутся, петуха зарежут, другого пустят в курятник… Все ведь равно, все одно и то же… А теперь я очень полюбила Суффи. Очень полюбила… ни за что не пущу его ни к Сары-Кошме, ни к Хатыче противной.
- За что же ты теперь его полюбила?
- А за то, что он помешал тебя задушить… За то, что ударил меня больно-пребольно, за то, что чуть руку не сломал, когда вязал поясом… «А джигит ответил: я сын Суффи и Эстер…» Можно мне взять мальчика на руки?..
- Нет, милая моя, он теперь спит… Посмотри осторожно, да тише, не разбуди… Ему теперь сон больше всего нужен…
- Тс! - быстро приподнялась Эстер навстречу вошедшей Улькун-Курсак…
Та даже попятилась… так это «тс!» было внушительно.
За нею следом показалась рослая фигура Суффи… Теперь только, взглянув на его бледное, осунувшееся лицо, Ольга Николаевна заметила, какие муки перенес отец за эту хлопотливую, полную душевной тревоги, ночь… Да и как не заметить, когда в верхние окна сакли, победоносно борясь со светом подслеповатых фонарей, врывался луч ясного, зимнего утра.
VII
Прошла неделя. Незаметно пролетело это время, - иной день, бывало, вдвое больше тянется. Больной ребенок поправлялся быстро. Он уже настолько окреп, что мог ползать по ковру и крепко вцеплялся ручонками в края чашки с подогретым кобыльим молоком. Мать хотела было сама продолжать кормить, но ей строго запретили это проявление материнского чувства.
Ольга Николаевна сначала каждый день приезжала навещать больных, проводила с ними часа по три и больше, а теперь уже настолько подвинулось дело выздоровления, что можно было поручить надзор и самому Суффи, - благо тот, не то что прежде, всего на часок-другой наведается по делам в караван-сарай или в русский город, а все больше сидит дома и на Шарипку своего не нарадуется… Веселый стал такой, добрый, ласковый, - особенно к Эстер… Та возьмет, бывало, ребенка на руки и станет его покачивать, а Суффи глаз с них обоих не спускает, улыбается и в ладоши хлопает… Раз даже (Сары-Кошма клялась на кухне, что сама видела) хозяин обнял джюгудку и целовать принялся: «Уж он ее целовал, целовал… и в лоб, и в глаза, а та, подлая, смеется и все как будто отталкивает, а сама… Ах, чтоб ей костью бараньей подавиться… Вот ведь бесстыжая!..»
- Да ты чего же в камору к Эстер ходила? - спросила ее строго Улькун-Курсак.
- Да не в каморе, а в общей сакле… Суффи видел, что я тут посуду перетираю. «Эй ты, толстомясая, чего гремишь? ты полегче…» А сам все целует… А тут и Эстер ко мне: ступай, говорит, дура, на кухню…
- А ты что ж ей не ответила: сама, мол, ступай. Я такая же жена моему мужу, как и ты, даже старше…
- Не посмела!..
- Ох, дела, дела!.. Людям даже на глаза показаться стыдно! - вздохнула старуха. - Соседи все на смех поднимают… «Вот так улькун-ханым, - говорят. - Вот так старшая хозяйка в доме…» Тьфу!..
- А ведь что ж, - вмешалась тут Хатыча. - Ведь вот помогла же русская баба ребенку… Вылечила небось!..
- Молчи ты, дура, и впрямь корова немытая… Что ты понимаешь? «Вылечила!» Посмотрим еще, как это вылечила. Заколдовала болезнь точно, - а надолго ли, - это еще не знаем… «Вылечила», - тоже!..
Улькун-Курсак даже ударить хотела толстую болтушку, замахнулась было, да ограничилась только энергичным плевком и отвернулась.
Калмычка ворох сухого бурьяна притащила, таган разжигать, - швырнула его на пол, а из бурьяна фаланга выбежала, - крупная такая, страшная!.. Ядовитого паука опасно голою ногою давить, стали чем попало загонять гадину в самый жар угольный… Визг поднялся на кухне, суетня… чуть не упустили, да, слава Богу, справились, - и зашипела непрошенная гостья, скорчившись в комок, в горячей золе… подохла. Улькун-Курсак пристально смотрела на эту черную, обуглившуюся точку и словно про себя бормотала:
- Сгибла… никого не успела укусить… Вовремя доглядели… А ту не доглядели, - всех перекусала, всех погубить хочет, - и нет на нее управы!.. Фаланга - что, пустяки! Укусит, - поболит недельку-другую, вспухнет тело, лихорадка потреплет, а потом и пройдет… А тут ведь на всю жизнь, - да и не на одну земную, короткую, - нет! И на будущую, - без конца, без Божьего прощения… Эта за ногу хватит, за палец, что ли… та прямо за душу, так и впустит туда свое ядовитое зелье… проклятая!..
- Вы это про кого, ханым? - прислушалась было Хатыча.
- Не твоего ума дело! - огрызнулась старуха.
- Это она про русскую бабу, про доктора этого самого! - догадалась Сары-Кошма.
- А хоть бы и про нее!.. Дуры вы обе, как есть… и ничего не поймете…
- А мы, может, и поймем…
- Поймете?.. Ну, хорошо!.. Кто вы теперь здесь в доме?.. Ну, говорите!
- Как кто? Мы жены Суффи, - хозяйки. Ты вот, ханым, мать первой жены, что померла, - я первая жена, как ты приказала, - Сыры-Кошма вторая после меня…
- Врешь, врешь, я первая! - перебила Сары-Кошма.
- Помолчи! - придержала ее Улькун-Курсак. - Ну, говори!.. Дальше…
- Что дальше?.. Эстер по порядку - третья!..
- «Я хозяйка в доме, - ты первая… та вторая», - раздражительно заговорила Улькун-Курсак. - Как же, - держи карман… Это все было до прихода той фаланги с желтыми волосами. А теперь: - и я, и ты, и ты тоже, - все мы простые работницы, - все равно что калмычка наша, что Зюлька колченогая, что вон та ослица на привязи. Одна только хозяйка, одна госпожа - Эстер, и покуда она не сдохнет от своей болезни, до тех пор так и будет, до тех пор мы все под ее рукою. - Позволит она своему Суффи ласково взглянуть на вас, - может быть и взглянет; не позволит, - он до вас и не дотронется… На порог к себе не пустит…
- Ну, - это мы еще посмотрим… - усомнилась Хатыча.
- Поглядим… - подтянула ей Сары-Кошма.
- Много увидите! - злобно так усмехнулась Улькун-Курсак.
- А мы вот что придумали… Мы долго, долго думали… Мы ведь тоже понимаем, в чем дело.
- Что же вы придумали?
- А вот что: ты, ханым, нам денег дай. Мы пойдем на базар, завтра же пойдем, и купим там самого хорошего шелку, купим галуна золотого, золотой нитки и всего купим, что надо… Наберем бархату красного на халат и снесем к «уста» (мастеру), знаешь Ибрагима, что за шорным базаром, третья лавка слева. Он нам узоры нарисует, такие богатые, что у самого эмира нету… А мы с Хатычою вышьем, так, по всему борту, до низа и по всей спине… Принесем, как готово будет, и подарим Суффи, скажем: «На, таксыр, это мы, твои верные жены, сделали… Мы: я и Хатыча, а Эстер тут рук не прикладывала, потому что она не умеет так вышивать… Она пробовала, да не может; пошьет час-другой, только напутает, а потом устанет, сомлеет вся, в пот ее ударит и дышать начнет тяжело… Она ленивая!» - Вот что мы с Хатычою придумали. Посмотрим тогда, что Суффи скажет…
- А скажет вам Суффи то же, что и я скажу вам теперь: дуры вы, дуры набитые. Да и я, старая, тоже дура, что с вами разговор настоящий затеяла…
Улькун-Курсак встала, еще раз плюнула и пошла наведаться на чистую половину.
ПРОДОЛЖЕНИЕ
Другие произведения Николая Каразина: [ На далеких окраинах] (роман), [ В камышах] (отрывок из повести), [ Юнуска-головорез], [ Старый Кашкара], [ Богатый купец бай Мирза-Кудлай], [ Докторша], [ Как чабар Мумын берег вверенную ему казенную почту], [ Байга], [ Джигитская честь], [ Тюркмен Сяркей], [ Ночь под снегом], [ Охота на тигра в русских пределах], [ Атлар], [ Три дня в мазарке], [ Наурусова яма], [ Кочевья по Иссык-Кулю], [ Таук], [ Писанка], [ От Оренбурга до Ташкента], [ Скорбный путь].